Текст книги ""Белые линии""

Автор книги: Р. Шулиг

Соавторы: Иржи Прохазка
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

В этом живописном уголке природы приютилась деревушка из тридцати – сорока домов, побеленных мелом, с номерными табличками, небольшой костел с пузатой башенкой в обрамлении крон могучих лип, с крышей в стиле барокко старого дома священника. Недалеко от него за садом, не совсем гармонирующее со всем остальным ансамблем, торчало современное двухэтажное здание школы.

Это и была Планице.

Земан и Бланка стояли перед ней взволнованные, с подступившим к горлу комком. То был милый сердцу уголок Моравии, спокойный и уютный, несмотря на то, что с ним были связаны столь страшные, драматические моменты их жизни.

Вдруг внизу в деревне, как в грохочущем котле, заревели динамики, и по окрестным холмам разнеслась многократно повторенная эхом «Леди Карнавал», исполняемая по радио Карелом Готтом.

Было уже другое время.

Земан, преодолевая нахлынувшие чувства, начал спускаться с женой и дочерью вниз, к Планице.

Гости стояли в горнице старой избы Мутлов, в той самой сельской горнице со старинными украшениями и перинами, которую с великими усилиями отремонтировали когда-то Карел Мутл и дедушка Свобода, отец Бланки. Сейчас папаша Свобода сидел за столом. От радостного волнения и неожиданности он лишился дара речи, только сжимал трясущиеся пальцы молитвенно сложенных перед собой рук.

Бланка заговорила первой:

– Вот и мы, папа!

Она подходила к стульям, столу, шкафу, старым креслам, дивану, кровати, переходила от вещи к вещи, которые ей когда-то принадлежали. Дотрагиваясь до них легко и нежно, как до реликвий, как бы здороваясь с ними, Бланка растроганно повторяла:

– Все здесь осталось так, как было... Все...

Старый Свобода наконец пришел в себя и начал суетиться по дому, чтобы угостить гостей получше, но только беспомощно бегал и ничего не находил.

– Это хорошо, дети, что вы приехали... А Лидушка-то уже какая большая... Настоящая девушка... У тебя уже каникулы, девочка? Почему вы не написали, что приедете?.. Я бы... Здесь не прибрано... Чем вас угостить? Знаете, одинокий дед... готовлю себе кое-как...

Бланка его успокаивала:

– Не беспокойся, папочка. Я сейчас все сделаю!

Свобода вытащил из одного из шкафов бутылку и поспешил с ней к столу:

– Выпьешь со мной сливовицы, Гонзик? – И, не ожидая ответа, принес две стопки. Подышал на них, вытер не очень чистым полотенцем, которое вытащил из ящика, и налил. – Такую в Праге не достанешь. У меня осталось еще семнадцать слив в саду. Девять деревьев пришлось срубить, напала какая-то болезнь. – Он поднял свой стакан. – Ну, за что?

– За то, чтобы у вас опять зрели ваши сливы, – чокаясь с ним, сказал Земан. – Чтобы эта безумная весна скорее кончилась. Чтобы осень была мудренее.

Свобода отпил глоток и тут же сказал:

– Ну почему? Эта весна не самая плохая. Влаги достаточно...

Это удивило Земана. Он знал, что старый Свобода, коммунист со стажем, всегда активно следил за политической судьбой своей страны.

– Вы что, не читаете газет? – недоверчиво спросил Ян.

– Читаю, – без особого интереса ответил Свобода. – Делаете вы там, в своей Праге, разные глупости, если только это правда. Об этом все говорят. Люди даже смеются над тем, что сегодня пишут.

Земан не верил своим ушам.

– Смеются, говорите? Что же, считают происходящее несерьезным? А за республику они не боятся?

– Здесь люди боятся только одной вещи, – улыбнулся Свобода. – Как бы у вас там в Праге кто-нибудь не сошел с ума и не начал старым хозяевам возвращать скот и землю. Что они с ними будут делать?..

Земана это еще больше изумило.

– Вот как?! Они не хотят возвращения старого? Им не хочется уходить из кооператива? А ведь пятнадцать лет назад...

Свобода не дал ему договорить:

– Да, голубчик, что было тогда, того нет сегодня. Сейчас деревня социалистическая, с этим уже ничего не поделаешь. Дела у них идут очень хорошо, никогда в деревне так не жили.

Земан вдруг с облегчением рассмеялся:

– Тогда за это мне, отец, налейте еще одну... – Земан выпил сливовицу и оживленно обратился к своей дочери: – Видишь, Лида! Это то, что делали мы в те суровые пятидесятые годы и за что ты меня отчитывала. Мы создавали кооперативы, из которых сегодня никто не хочет уходить. – И весело добавил: – Ни за что не уйдут!

Лидушка не знала, куда девать глаза, на которые стали навертываться слезы. В голове у нее все перепуталось. Она подумала, что несправедливо обидела своего замечательного, всегда по-юношески жизнерадостного отца.

Бланка заметила состояние Лидушки, положила ей на плечо руку и сказала:

– Пойдем, я покажу тебе свою старую кухню. А потом мы переоденемся и приготовим поесть... Чего бы вы хотели, мужчины?

– Зарежь курицу и сделай ее в сметане, – бодро предложил Свобода. – Все равно они только во дворе гадят. Пусть одной будет меньше. – Он долил рюмки в третий раз: – Ну что, поедем, Гонзик?

Однако Земан отказался:

– Нет, нет, отец! Мне нужна ясная голова. У меня здесь есть кое-какие служебные дела.

– Ведешь следствие? Какое-нибудь новое дело?

– Скорее старое, но кое-кто из него хочет сделать новое.

– О чем речь?

– О правде. Более того, о смысле всего, что мы строили в течение последних двадцати лет. О партии!

И здесь ему Свобода с высоты своего опыта и прожитых лет спокойно сказал:

– За нее не бойся, она уже многое пережила, переживет и эту весну. Я, например, вспоминаю 1929 год, когда у руководства стояли Йилек и Болен. Тогда казалось, что партия развалится, а видишь, пришел Готвальд.

Земан с благодарностью сказал Свободе:

– Мудрый вы человек, отец!

Свобода лукаво усмехнулся:

– А ты разве не мудр? У тебя все для этого есть – и годы, и чин. Ты тоже уже должен быть мудрым, Гонзик. – Он поднял стопку со сливовицей: – За мудрость и спокойствие!

Земан чокнулся с ним:

– По последней, отец, и я пойду!

– Куда?

– Туда, где начиналось старое дело. В школу!

Он стоял в пустом и тихом школьном коридоре перед дверью в классную комнату, и у него не было силы войти туда. Снова у него звучали в ушах те слова, которые он тогда говорил членам местного национального комитета Мутлу, Бабицкому, Вчелаку и Анне Шандовой:

«Я с радостью взялся за выполнение этого задания, товарищи. Во-первых, я установил, что здесь живет мой друг, Карел Мутл, а во-вторых, этот Босак меня лично интересует. И наконец, ведь здесь же действительно часто случаются пожары!.. Сами посудите... Горит вокруг вас. Здесь... здесь... здесь... Горят амбары, стога сена, хозяйственные постройки, сараи с машинами и инвентарем. Уже месяц ходит красный петух вокруг вашей деревни. И ходит он по правильному кругу. Заметили? Знаете, что это значит? Либо это спираль, и рано или поздно она закончится здесь. Либо это круг, и в таком случае поджигатель живет тут, в вашей деревне...»

Пересилив себя, Земан нажал на ручку и вошел.

На возвышении за столом сидела какая-то пожилая, седовласая, очень худая, почти высохшая, женщина в очках, придававших ее лицу строгое выражение, и проверяла тетради. Он сразу ее узнал, но она не узнала его. Она подняла на него глаза и настороженно спросила:

– Что вам угодно?

Немного волнуясь, он спросил ее:

– Вы уже меня не помните, пани директор?

Женщина отрицательно покачала головой, и тогда Земан представился:

– Майор Земан. Я...

И тут она узнала его и строго спросила:

– Это вы? Что вам нужно?

Это был далеко не радушный прием. Земана это смутило, и он, подбирая слова, продолжал:

– В моей жизни то был самый трагичный случай... Я думал...

Женщина прервала его, не дав договорить:

– Все это переболело. К этому лучше не возвращаться!

– Но я должен...

Она снова прервала его:

– Я знаю, понимаю вас. Недавно сюда к нам приезжал один молодой поэт, фамилия его, кажется, Данеш. У него такой искренний, восторженный взгляд. Он собирал подписи под какой-то резолюцией.

Земан быстро, с волнением в голосе спросил:

– Вы ее подписали?

Пани директор спокойно, сдержанно ответила:

– Да.

– Да? – Земан был потрясен и недоверчиво переспросил: – Вы это действительно подписали?

Пани директор ему спокойно объяснила:

– А почему бы нет? Мы здесь, в деревне, не мстительны и не кровожадны. Этот священник свое отстрадал, зачем ему вредить еще? Я здесь живу тихо, спокойно много лет и все уже позабыла. Простила. Всем, и вам тоже!

Земан был взволнован и ничего не понимал.

– Мне? Почему мне?

– Вам это лучше знать!

– Бог с вами, пани директор, вы же здесь тогда были! Вашего же мужа здесь убили! Вы все видели собственными глазами!

Пани директор тихо, с достоинством ответила:

– Я видела то, что можно было увидеть. Узнала то, что можно было узнать. То, что скрывалось за всем этим, я не знала и не хочу знать!

Потрясенный, Земан выпалил:

– Но это, вероятно...

Она опять прервала его и холодно, с неприязнью в голосе, спросила:

– Так что вам еще угодно?

Он понял, что проиграл, и обронил:

– Больше ничего! – Повернулся и вышел.

Поручик Матыс, начальник районного отдела Корпуса национальной безопасности, привез Земана на кооперативный двор на своей собственной машине как раз тогда, когда оттуда выезжали в поле тракторы. Председатель кооператива Анна Шандова весьма энергично руководила этим выездом – так генерал бросает свои танки в сражение. Она кричала, приказывала, просила, уговаривала, и мужчины на могучих машинах слушались ее.

Заметив наконец Матыса и Земана, она нетерпеливо их спросила:

– Что, Ладя? Не видишь, сколько у меня работы?

Матыс, который, видимо, был у нее под каблуком, как бы извиняясь, улыбнулся:

– Посмотри, кого я тебе привез, Аничка. Узнаешь его?

Шандова, женщина памятливая, вгляделась в гостя и воскликнула:

– Еще бы нет! Земан! Приглашай! Вот это гость!

Здороваясь, она энергично пожала Яну руку. Земан был приятно удивлен таким приемом, так отличавшимся от того, с которым он столкнулся в школе.

– Я не знал, что вы с Матысом поженились.

Шандова грубовато пошутила:

– Ему очень хотелось поднять свой жизненный уровень, в этом все дело. Мечтал о собственном автомобиле, вот и женился на мне, пересилил себя, а я ему за это машину купила. Так, Ладя? Ему, короче говоря, надоело ваше скудное жалованье стражей порядка.

Земан принял ее слегка иронический тон:

– А ваше кооперативное не такое же? Я до сих пор помню, как ты напустилась на меня тогда в школе: «Мы здесь, товарищ, агитируем как сумасшедшие... а коровник еще не достроен... кооператив фактически у нас разваливается... Нам здесь хоть надорвись, а вам в Праге все равно, – скопировал Земан ее тогдашнюю манеру говорить, – вы в Праге уже, наверное, живете при коммунизме!»

Земан смотрел на нее и любовался. Правда, за эти пятнадцать лет, что он ее не видел, она постарела, погрузнела. Широкая, крепкая, эта женщина была похожа на кирасира. Однако годы сделали ее спокойнее, мудрее. От нее исходила какая-то прямолинейная решительность, чистосердечность, увлеченность работой, вера в свое дело, уверенность в себе. В ее присутствии Земан чувствовал себя спокойно. Без хвастовства, с деловитой, естественной гордостью она проговорила:

– Да? Так теперь при коммунизме скорее мы живем. – И без обиняков спросила его: – Зачем приехал? Что нужно? Хочешь устроиться на работу?

Земан слегка опешил:

– Я? Как это? Почему?

Матыс слегка кашлянул, потом неохотно, со смущением пояснил:

– Мы видели ту телевизионную передачу!

Земан, огорченный тем, что его не понимают, поспешно возразил:

– Нет, мне от вас нужно нечто другое!

Шандова, однако, была убеждена в своей правоте, но полагала, что попросить ее о работе Земану мешает мужская гордость, поэтому спокойно и невозмутимо брала быка за рога:

– Если у тебя в Праге какие-нибудь проблемы, плюнь на все и иди к нам. Люди у нас тебе будут рады, здесь тебя никто ни в чем упрекать не станет!

Матыс тут же подхватил:

– И ты не думай, что Аничка предложит тебе какую-нибудь грязную и тяжелую работу. У нас современное производство, здесь есть все профессии. А кое-где у нас работают и в белых халатах, как в лаборатории...

Земан смотрел на него с интересом и удивлением. Неужели это тот самый старшина? Он был тогда совсем молодым участковым инспектором. Пятнадцать лет назад он жаловался, что чувствует себя на этом большом своем участке слабым и беспомощным. А теперь у него выросло пивное брюшко, он ездит на машине, стал степенным и важным, как настоящий районный начальник. Теперь он с гордостью водил Земана по двору, как по своим владениям. И похвалиться, собственно, было чем; двор чистый, бетонированный, как взлетная полоса на аэродроме. Возле него теснится ряд новых, современных домов из железобетонных конструкций и панелей; механизированные коровники, склады, мастерские, крытые стоянки для сельскохозяйственных машин, административные постройки, клуб и многое другое. «Это не просто ферма, как когда-то давно, а скорее фабрика по выработке мяса и муки», – подумал Земан.

Матыс открыл раздвижные ворота одного из длинных коровников, чтобы Земан мог посмотреть, и сказал:

– Помнишь, как у нас здесь горел первый кооперативный коровник? Посмотри, как выглядит наш коровник сегодня. У Анки здесь триста коров, полная механизация, автоматы...

Он говорил восторженно, с увлечением, однако Анна нетерпеливо прервала его. Эти хвалебные речи, сопровождающие каждую экскурсию журналистов, различных деятелей и делегаций, которые здесь ходили целыми толпами, уже давно ей надоели.

– Так кем ты хотел бы у нас работать? Референтом по безопасности? С учетом натуральной оплаты здесь ты будешь зарабатывать больше, чем в городе. Так что? Согласен?

– Нет!

Отказ Земана от такого великолепного предложения удивил и немного обидел ее, и она ворчливо спросила:

– Так чего тогда ты хочешь?

– Мне нужно, чтобы ты поехала со мной в Прагу на суд. Как свидетель!

Такого оборота она не ожидала. Ей это не понравилось, и она запротестовала:

– Ты спятил? Это в разгар весенних работ?!

Матыс, желая помочь Земану, поддержал его:

– Он мне рассказал, что там, в Праге, на карту поставлено все, Аня!

Однако Шандова решительно отказалась:

– У нас тоже на карту поставлено все. Мы здесь в деревне, мой дорогой, не имеем времени на эти ваши пражские истерики и глупости и уж тем более не желаем ввязываться в них. Вы в Праге можете устраивать митинги, манифестации, кричать, спорить, но мы должны вкалывать, чтобы следующей весной, когда у вас остынут головы, вам было что жрать! – сказала она с грубоватой откровенностью.

Земан не сдавался, пытаясь во что бы то ни стало ее уговорить.

– Это ведь касается нас всех, Аничка. Меня, твоего Матыса и тебя. Ты что, не знаешь, что твердит этот гнусный поп?

Шандова спокойно ответила:

– Знаю. Ходили здесь с этой резолюцией.

Земан испугался:

– Ты ее тоже подписала?

– Нет. Я под таким свинством не подписываюсь, – засмеялась Шандова. – Тогда бы Ладя меня убил. – Однако тут же серьезно произнесла: – Что тогда случилось, так тому и быть, это того стоило. И даже этих четырех человеческих жизней...

– Ты что, тоже думаешь...

– Ничего я не думаю, я знаю, что нужно было пойти даже на жертвы, чтобы покончить с сельскими поджигателями. Это была жестокая битва, но неизбежная... Сегодня здесь у всех новые дома, холодильники, телевизоры, ванные комнаты, автомобили, облицованные кафелем веранды, а комнаты облицовывают даже лиственницей... – Это ей вдруг о чем-то напомнило, и она обернулась к Матысу: – Ты достал лиственницу, Ладя?

Матыс отвел глаза и виноватым голосом забубнил;

– Я еще в лесничестве не был, Аничка!

Шандова взорвалась:

– От тебя совсем никакого толку, опять в деревне будем последними! – Она повернулась к Земану: – Так что, хочешь на эту должность?

Земан был ошарашен этими ее меркантильными, по-деревенски спокойными рассуждениями, в то время как вокруг, ему казалось, начинался конец света. Они не понимали друг друга, как будто разговаривали на разных языках. Он уже знал, что настаивать, объяснять бесполезно, и поэтому устало, но решительно ответил:

– Нет!

От всего этого он впал в уныние, почувствовал неуверенность. Хуже того, теперь его стало мучить сомнение. Как же в действительности обстояло дело? Чем больше он об этом думал, тем яснее становилось: тот случай, который казался ему таким простым и ясным, с логической стороны далеко не безупречен, во многом не лишен неясностей, имеет странные, необъяснимые моменты. Возможно, что причина тому – холодные, неприветливые глаза пани директора или грубоватость Анки: как было, так и было, это стоило четырех человеческих жизней... Возможно, что это работала его разыгравшаяся фантазия, не контролируемая спустя пятнадцать лет четкой памятью. Но вместе с тем Земан осознавал, что мало знает о собственно планицком деле, кроме того, что сам видел своими глазами.

Земан снова все мысленно восстановил в голове: он приехал тогда в Планице, потому что Калина показал ему донос какого-то лесника Босака и высказал соображения, что этот лесник может оказаться бывшим гестаповским агентом. Потом эти подозрения, без каких-либо веских доказательств, ему подтвердил по телефону другой сотрудник государственной безопасности, Житный. Они вместе поехали арестовать Босака, а схватили его сына Ярду, который им сказал, что отец в доме священника... Они поспешили туда, оттуда в школу, но то страшные выстрелы уже прогремели там. Потом Земан, охваченный ненавистью и гневом, бежал по ржаному полю, стрелял, задерживал преступников. Пятнадцать лет он был убежден в том, что все, что он тогда делал, было правильно, законно и по-мужски честно. Он ни минуты не сожалел о том, что лесника Босака и трактирщика Бенеша, единственных оставшихся убийц, взятых живыми на ржаном поле, они повесили. Но теперь он начал колебаться, задумываться, комбинировать, и это было ужасно... Чем больше он анализировал тот случай, том больше ему казалось, что подлинная мотивировка, истинная правда сложна, почти недостижима.

Земан уже второй час сидел на лавочке под старой липой перед домом Мутловых и хмуро молчал, погруженный в свои мысли. Он даже не замечал, что ночь вокруг него благоухает и так чиста, как это бывает только весной. Он был один. Бланка после возвращения Земана из его безрадостной прогулки по деревне как-то странно избегала встречи с ним, прятала глаза. Она поставила на стол ужин, до которого Ян даже не дотронулся, и разговаривала странным, сдавленным, чужим голосом, только отвечая на вопросы отца или Лидушки.

Однако сейчас она вдруг вышла из дома и села на лавку рядом с ним. Они сидели под липой вдвоем, как когда-то давно, только теперь оба они были старше и на них лежал груз пережитого. Земан подсознательно чувствовал, что Бланку тяготит какая-то страшная тайна, которую она боится открыть. Вдруг Бланка тихо обронила:

– Нам лучше было бы остаться в Праге, Гонза. Возможно, что Калина... – Но, заметив его встревоженный взгляд, она осеклась на полуслове и увела разговор в сторону: – Все здесь напоминает о прошлом. Я думала, что это уже переболело... Но теперь опять перед глазами... эта страшная картина... Не нужно нам было сюда приезжать!..

Земан впервые за весь вечер заговорил и уже не мог остановиться:

– Эта деревня, наверное, наша судьба... У тебя здесь тогда застрелили мужа... а сегодня хотят подстрелить меня!

Бланка испугалась:

– Как это?

– Я тебе не сказал всю правду. Я взял отпуск не из-за Лидушки. Просто меня за Планице уволили!

Бланка в ужасе прошептала:

– Боже мой, Гонза...

– Через три дня я иду на реабилитационный суд. Поэтому я и поехал сюда... Я хотел найти здесь силы для этого процесса, уверенность, но обрел еще большее беспокойство.

– Кто требует реабилитации? Он?

– Да, священник!

Бланка, с трудом подыскивая слова, спросила:

– А ты абсолютно уверен, что с ним тогда было все в порядке?

Земан возмущенно спросил:

– А ты в этом сомневаешься?

– Нет, я не о том, Гонза... Я знаю, что ты всегда был честным и порядочным человеком... В тебе я никогда не сомневалась и никогда не усомнюсь... Я останусь с тобой, что бы ни случилось... Но ведь ты сам можешь ответить только за себя... Разве ты знаешь о том, как все было?.. Были ведь в те годы и процессы... ты мне сам говорил об этом... – И вдруг призналась: – Я этого священника уважала, и ты знаешь почему... Был это тихий, достойный человек... А потом я поверила в его вину... и смертельно его возненавидела... Но теперь, когда я увидела его по телевидению, я не могла уснуть... Всю ночь думала об этом...

Земан быстро спросил;

– Теперь ты в его вину не веришь?

– Нет, не это... Я просто... не совсем уверена!

Земан от возмущения даже встал с лавки:

– Значит, и ты? Откуда у вас вдруг появилось это недоверие? Кто его посеял в ваших душах? Ведь от этого можно сойти с ума!

Бланка тихо спросила его:

– А ты сам, Гонза, нисколько не сомневаешься?

Земан не ответил на ее вопрос и продолжал:

– Ведь было так просто и ясно. Здесь мы, а там враги. Враги убивали, а мы их за это преследовали... Здесь были мы, честные люди, на страже закона, а там были они, преступники... Чего же тут неясного? – Он тут же решил: – Поеду к Калине. Сейчас же. Буду с ним говорить, и доктор Веселы мне в этом не помешает. Вашек должен сказать мне правду!

И гут Бланка с тихой грустью произнесла:

– Он уже тебе ничего не скажет, Гонза!

Земан удивленно взглянул на нее. Бланка погладила его по руке, чтобы успокоить, обняла:

– Я боялась тебе это говорить, когда увидела, в каком ты состоянии. После обеда тебе принесли телеграмму... Калина сегодня утром умер!..

Это было как гром среди ясного неба. И Земан только сейчас, с почти физической болью, ощутил, как хороша эта весенняя ночь, как она животворно тепла, как она обращается к ним тысячами голосов а звуков; гармоникой издалека, лаем собак, кваканьем лягушек, шелестом лип и мерцанием звезд, стоном сычей и отдаленным заразительно веселым девичьим смехом.

Только один голос навсегда замолк и не прозвучит в этой ночи – мудрый, ласковый, добрый голос Калины.

5

В ритуальном зале крематория на Ольшанах звучал марш павших революционеров. Это были бедные, печальные похороны. На гробе лежал букет гвоздик, и рядом стояли три венка.

В зале было мало народу, всего шесть человек, осмелившихся прийти проститься с Калиной. Это были Земан, его мать, Бланка, Лидушка, доктор Веселы и бывший начальник пражской криминальной службы, первый пражский начальник Земана, а теперь уже пенсионер, майор Павласек.

Бланка с беспокойством взглянула на Яна. Она видела его бледное лицо, понимала, как ему трудно держать себя в руках. Губы Земана дрожали, на глаза навернулись слезы.

Сейчас он во второй раз потерял отца, доброго, чуткого, мудрого, на которого всегда можно было опереться, прийти в тяжелую минуту за советом. Теперь Земан остался один и осознавал это. Павласек, стоявший рядом, горестно прошептал:

– Даже салют не дали! Даже салют!

А в эту минуту гроб с телом Калины медленно скрывался за занавесом, отделяющим мир мертвых от комедии абсурда, которую в судорожной спешке играл этой весной мир живых...

Люди молча вышли из крематория в наполненные заботами будни. Каждый из них был погружен в свои мысли и воспоминания, связанные с этой печальной утратой. И даже весенний день показался им притихшим и драматичным.

Группа родных и близких другого умершего, проходившая мимо них, вывела их из состояния молчаливой скованности.

Земан заговорил первым и произнес вслух то, о чем думал на протяжении всех похорон:

– Это первый мертвый в этом процессе. Я начинаю понимать прокурора.

Все удивленно посмотрели на него, а Павласек спросил:

– Какого прокурора, Гонза?

Земан не ответил ему. Он повернулся к доктору Веселы:

– У тебя наверняка есть эта книга, доктор?

– Какая?

– «Процесс» Франца Кафки!

– Есть.

– Дашь ее мне?

– Зачем?

– Я хотел бы ее прочесть перед завтрашним днем.

– А что будет завтра?

– Суд!

Мать Земана испуганно спросила:

– Боже мой, Гонзик, какой суд? За что?

– Не знаю, мама. Я только одно знаю: в этом процессе не должно быть мертвых, как и в других подобных процессах. Поэтому прежде я хочу во всем разобраться...

Он говорил так загадочно, что все были сбиты с толку и молчали. Только Павласек спросил:

– Что ты хочешь сделать?

И Земан признался:

– То, что делали советские командиры в критической ситуации и в окружении во время войны, когда хотели предотвратить дальнейшие потери с их стороны и сохранить хотя бы остатки своих подразделений для дальнейшей борьбы. Они сообщали: вызываю огонь на себя!

Они поняли его и перепугались. Он хотел принести себя в жертву! Веселы выпалил:

– Ты с ума сошел, Гонза!

Бланка в испуге схватила его за руку:

– Ты этого не сделаешь!

Однако Земан твердо стоял на своем.

– А что мне остается делать? Я остался один. Калина умер. Житный ушел! – Веселы и Павласеку он сказал: – Я иду на реабилитационный суд, меня вызывают за Планице. Не хочу втягивать в это никого из вас...

Веселы деликатно намекнул ему:

– Если это тебе поможет, оставь Калине Калиново. Он наверняка бы с этим согласился. И сам бы тоже от ответственности никогда не уклонился!

Земан решительно отверг его совет:

– Нет! Это битва живых. Мертвых оставим в покое, для них мучения уже закончились. И если суждено пасть кому-либо еще, так это тому, кто сам, добровольно остался в этом котле. Вызываю огонь на себя!

Бланка, к своему ужасу, поняла, что Ян это для себя решил твердо и что если не произойдет чуда, она потеряет мужа. Со страхом в глазах она зашептала:

– Ради бога, Гонза! Ты понимаешь, что говоришь?

Темные своды собора теперь, в наступающих сумерках, казались мрачными, таинственными, пугающими. Они подавляли Бланку своей мощью и строгими готическими формами.

Бланка не отважилась бы на такой поступок, если бы не страх за Земана. Она, опасаясь быть разоблаченной, вынуждена была осторожно выяснять, где остановился планицкий священник. Наконец ей удалось узнать, что он как гость находится в доме священника Тынского храма. Она вошла в этот дом в сумерках, нерешительная и напуганная предстоящей встречей. Однако старого священника она там не нашла. Какой-то молодой священник, бледный, аскетического вида, строгий, сказал ей, что он в храме. И теперь она неуверенно, шаг за шагом, шла в холодном полумраке собора. Вместе с ней в двери и окна внутрь храма вливалась темнота и вынуждала Бланку, как слепую, идти на ощупь по каменным плитам, мимо старинных деревянных лавок, низких скамеек и колонн туда, вперед, откуда доносился отдаленный старческий голос, хриплый и усталый:

– «...У врат Закона стоит привратник. И приходит к привратнику поселянин и просит пропустить его к Закону. Но привратник говорит, что в настоящую минуту он пропустить его не может. И подумал проситель и вновь спрашивает, может ли он войти туда впоследствии? «Возможно, – отвечает привратник, – но сейчас войти нельзя». Однако врата Закона, как всегда, открыты, а привратник стоит в стороне, и проситель, наклонившись, старается заглянуть в недра Закона. Увидев это, привратник смеется и говорит: «Если тебе так не терпится – попытайся войти, не слушай моего запрета. Но знай: могущество мое велико. А ведь я только самый ничтожный из стражей. Там, от покоя к покою, стоят привратники, один могущественнее другого. Уже третий из них внушал мне невыносимый страх...»[36]36
  Цит. по: Кафка Ф. Роман. Новеллы. Притчи, с. 294.


[Закрыть]

Бланка не сразу смогла обнаружить, откуда доносится этот голос. В вечерних сумерках ей казалось, что в храме тысячи ниш и поворотов, что она попала в бесконечный лабиринт углов и боковых часовен и часовенок. Она шарила глазами по их таинственным укромным уголкам, надеясь его там найти, а вместо этого с испугом обнаруживала причудливые, страдальческие фигуры святых, которые символизировали собой скорее смерть, тоску, жалость, нежели жизнь. Храм казался совершенно пустым, и тем таинственней был этот голос, который неустанно, как крик ночной птицы, манил ее и сопровождал:

– «...Не ожидал таких препон поселянин, ведь доступ к Закону должен быть открыт для всех в любой час, подумал он; но тут же он пристальнее взглянул на привратника, на его тяжелую шубу, на острый горбатый нос, на длинную жидкую черную монгольскую бороду и решил, что лучше подождать, пока не разрешат войти...»[37]37
  Там же, с. 294-295.


[Закрыть]

Наконец она обнаружила место, откуда доносился этот голос. Оно находилось почти у алтаря, на церковной кафедре возле толстой колонны, за которой она скорее предположила, чем увидела, какую-то темную фигуру, которая там при свете маленькой электрической лампочки вслух читала книгу:

– «...Привратник подал ему скамеечку и позволил присесть в стороне, у входа. И сидит он там день за днем и год за годом. Непрестанно добивается он, чтобы его впустили, и докучает привратнику этими просьбами...»[38]38
  Там же, с. 295.


[Закрыть]

В эту минуту голос замолк, и лицо мужчины на кафедре исказилось испугом. Это был священник из Планице, и Бланка догадалась о причине его испуга. Испугала его она сама, остановившись прямо перед ним и смотря на него снизу вверх своими большими удивленными глазами. Она сказала:

– Я хотела бы с вами поговорить, ваше преподобие!

Они сели друг против друга в холодной ризнице, и только теперь вблизи Бланка увидела, как стар и дряхл планицкий священник. Он уже немного оправился от испуга, но все еще был очень взволнован этой неожиданной для него встречей. Бланка тоже волновалась. Она с трудом подбирала слова, хотя весь день обдумывала, что скажет ему. Наконец священник спросил:

– Зачем ты пришла, дочь моя? Что тебе нужно от меня?

Сдавленным голосом Бланка проговорила:

– Только что вы говорили там, на кафедре, о законе и справедливости.

Священник, поколебавшись, признался:

– Я изучал один текст. И изучал на месте, которое мне ближе всего.

Поборов робость и нерешительность, Бланка отважилась сказать о своем деле:

– Я как раз пришла просить вас об этой справедливости!

– По отношению к кому?

– К моему мужу!

Священник, помолчав некоторое время, спросил:

– Кто твой муж, дочь моя?

– Майор Ян Земан.

Священник зашевелил губами и тихо произнес:

– Боже всемогущий!

Бланка горячо заговорила, глядя ему в лицо:

– Возможно, что с вами поступили несправедливо, ваше преподобие, но вы не имеете права мстить за это невинному, поступать несправедливо с другим честным человеком. А Гонза честный. Он никогда в жизни сознательно никому не причинил вреда!

Священник молчал и молился. Однако Бланка не сдавалась и настаивала на своем:

– Вы были свидетелем, когда много лет назад убили моего первого мужа. Неужели вы можете спокойно смотреть, как будут уничтожать моего второго мужа?!

Священник тихо запричитал:

– Боже милосердный, ты знаешь, что я этого не хотел! Я уже старый, усталый человек. Я хотел дожить остаток жизни в покое, в молитвах за свои грехи просить прощения... Но они меня к этому склонили...