Текст книги ""Белые линии""
Автор книги: Р. Шулиг
Соавторы: Иржи Прохазка
Жанр:
Шпионские детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)
КЛОУНЫ
1
От этого поэтического подвального помещения веяло очарованием старой Праги. Здесь пахло вином, которое лилось тут многие годы. В красноватом полумраке перед началом представления, когда стены и готические очертания каменных сводов освещались лишь маленькими лампочками на столиках и лучом прожектора, стрелой впившимся в грубо отесанные доски импровизированной средневековой сцены, иногда казалось, что здесь, среди этой чрезвычайно пестрой толпы молодых и пожилых зрителей могли бы сидеть Кафка[7]7
Кафка Франц (1883-1924) – австрийский писатель. – Прим. пер.
[Закрыть], Мейринк[8]8
Мейринк Густав (1868-1932) – австрийский писатель. – Прим. пер.
[Закрыть] и другие писатели и поэты прошлого.
На сцене в мерцающем свете прожектора стоял вполне современный поэт – молодой человек в джинсах, куртке и рубашке с расстегнутым воротом.
Притихшая аудитория с жадностью внимала его страстной вступительной речи.
– Поэт ведь имеет право на бунт. Он всегда имеет право взбунтоваться против условностей, мракобесия, рабства, угнетения. А Вийон[9]9
Вийон Франсуа (1432 – после 1464) – французский средневековый поэт. – Прим. пер.
[Закрыть] и был таким бунтарем. Он, как говорил Сент-Бев[10]10
Сент-Бев Шарль Огюст (1804-1869) – французский писатель и критик. – Прим. пер.
[Закрыть], подобен кольцу с камнем, которое посылает свое сияние вдаль даже тогда, когда оно ржавое. Мы не говорим подробно о том, каким он нам представляется как человек и как автор. Мы считаем его одной из сложных личностей, одним из последних представителей поколения забытых сатириков, их самым знаменитым преемником и вместе с тем лидером нового поколения.
Да-да, и мы, молодые чешские поэты, причисляем себя к последователям Вийона. И мы вместе с ним сегодня провозглашаем: «Долой попов, полицейских, цензоров, обывателей, менторов и мракобесов в культуре! Да здравствует свобода искусства!»
Это было сверх всяких ожиданий. Гости пришли на этот вийоновский вечер в надежде стать свидетелями значительного события в культурной жизни, услышать выступления оригинальных поэтов-интеллектуалов и критиков, что являлось хорошей традицией кафе «Конирна». Присутствующих интересовало и вступительное слово поэта Павла Данеша, который был известен как бесстрашный оратор, бросающийся очертя голову в каждую литературную драчку, публичные дебаты и даже провокации, если это сулило ему успех. Но публичный призыв к бунту против государственной власти в области культуры здесь прозвучал впервые.
Зал взорвался восторженными аплодисментами в знак согласия.
Павел Данеш был доволен. Ему удалось сорвать аплодисменты, значит, теперь ему будет больше к лицу скромность. Наступил подходящий момент для того, чтобы уйти. Он быстрым взмахом руки успокоил публику, чтобы добавить:
– Мне остается лишь пожелать вам ярких впечатлений от баллад и рондо Вийона, его ироничных жалоб и едких эпитафий. Итак, слово имеет... Франсуа Вийон!
Луч прожектора скользнул к краю сцены и высветил сидящего на деревянных ступенях человека – это был актер в костюме средневекового бакалавра. Павел Данеш тут же исчез в темноте.
Актер легко спрыгнул со ступенек и как истинный парижский волокита закружился в танце с тремя танцовщицами, которые одна за другой появились из темноты. Затем актер продекламировал:
Тут актер спрыгнул с подмостков в зал и, сопровождаемый светом прожектора, стал прохаживаться между столиками. Обращаясь к зрителям, он небрежно бросал им в лицо сатирические строки стихов:
Он дошел до столика в углу, где жались над первой в жизни рюмкой вина молоденькие паренек и девчонка, которым было лет по пятнадцати. Освещенные лучом прожектора, они, конечно, засмущались, не зная, куда девать глаза и руки.
Актер видел их смущение, но, несмотря на это, продолжал:
И пошел, сопровождаемый светом, дальше.
Они, наверное, были ему благодарны за то, что он хоть ненадолго, всего на несколько секунд, задержался возле их столика. Полумрак скрыл их. Голос актера звучал издалека и уже не был адресован им лично.
Паренек, когда они остались за своим столиком опять вдвоем, проговорил:
– Он бесподобен, правда? Спасибо Павлу, что он нас сюда пригласил. Подожди, ты еще услышишь, как поет Ева.
Девушка, однако, не разделяла его восторга. Она неожиданно спросила:
– Слушай, сколько у тебя?
Паренек заметно испугался. Его наличные были, конечно, мизерные, и он, разумеется, подсчитывал в уме, сколько могут стоить в этом изысканном заведении их две рюмки вина, и боялся осрамиться перед девушкой, которую сюда затащил. Нащупав кошелек, чтобы убедиться, что он при нем, юноша спросил:
– Чего?
– Времени сколько?
Он ответил с облегчением:
– Сейчас десять минут девятого. Что ты все дергаешься?
И тогда она призналась:
– Я к тому, что меня папа убьет, если узнает, что я здесь. Дома я сказала, что мы идем с агитбригадой... в дом пенсионеров.
Стойка бара поэтического кафе представляла собой уютный красочный уголок, отделенный полупрозрачным занавесом из бусинок на длинных нитках от основного зала, в котором в роли Франсуа Вийона выступал сейчас актер Водваржка. Там сидели на высоких стульях всего два посетителя: редактор и критик Дагмар Неблехова, с бледным лицом, в несколько эксцентричном модном костюме, и поэт Павел Данеш. Владелец заведения, он же бармен, Роберт Сганел, элегантный мужчина с проседью в волосах и с одухотворенным лицом, доливал им коньяк в пузатые коньячные рюмки. Налив и себе, он чокнулся с Данешем и сказал:
– Вы были бесподобны, маэстро. Восхитительны!
Неблехова улыбнулась и подняла вверх большой палец:
– Первоклассно! Просто отлично!
Данеш уже давно потускнел после своего вступительного слова и, хотя похвалы были ему приятны, выглядел поникшим. Отяжелевшим языком он спросил:
– Никто не заметил?
– Чего?
– Что перед этим я полдня пил.
Неблехова живо заверила его:
– Нет, Павел, наоборот! В речи прозвучало нечто особое, неповторимое... А кстати, почему ты, собственно, пил? Что случилось?
С трагическим пафосом Данеш признался:
– Она выгнала меня!
Неблехова не приняла его трагизма и весело засмеялась:
– Опять?
Однако Данешу было не до смеха. Он опрокинул в глотку рюмку коньяку и театрально произнес:
– На этот раз навсегда. Наверное, не могла простить, что я умнее, чем она... Я потом всю ночь стоял под ее окнами... Свистел, просил, но она не сжалилась, не открыла... Между нами все кончено. Окончательный разрыв...
Неблехова деловито опровергла:
– Глупости! Этих «концов» было уже несколько, и всегда потом опять все начиналось сначала.
– Нет! На этот раз все! Я ее так ненавижу, Даша!.. И при этом жить без нее не могу... Я привык к ее духам, настроениям, истерии, разгульному образу жизни. Она приковала меня к себе. И теперь, когда я на дне, когда я не могу без нее написать ни строчки... она просто вышвырнула меня на улицу... Что мне теперь делать, скажи?.. Что мне еще остается?.. Вот это?! – Он вытащил из кармана браунинг и положил его перед собой, бормоча: – Убить себя... Или ее... Или нас обоих? Это, наверное, было бы лучше всего, правда?
Сганел и Неблехова остолбенели. Неблеховой потребовалось отпить коньяка, чтобы прийти в себя. И только после этого она сказала:
– С ума сошел? Спрячь! Кто тебе его дал? Ферда?
Сганел испуганно спросил:
– У вас хотя бы есть удостоверение на это, дружище?
Данеш патетически произнес:
– Зачем? Есть вещи, границы и реки, для которых паспорта не нужно. Только монету под язык. Для Харона...
Неблехова холодно одернула его:
– Оставь свое глупое кривляние, прошу тебя, и спрячь эту штуку. Я не люблю такие жесты. Ни к чему.
– А что «к чему»?
– Перестань ломать комедию и действуй.
– Как?
– Иди к ней в гардеробную. Проси у нее прощения.
– Она меня вышвырнет.
– Не сдавайся. Ты должен ее уговорить, ты же умеешь. Только что ты уговорил двести человек, почему бы тебе не уговорить теперь всего одну женщину? Она всегда перед выступлением нервничает и потому постарается от тебя побыстрее избавиться. Требуй тогда от нее ключ от квартиры, и она даст тебе его в конце концов.
– А потом?
– Ночью она придет после представления домой, уставшая, обессилевшая, и найдет тебя в постели. Как ты считаешь, что она сделает? Приляжет.
Данеш, удивленный и обрадованный ее словами, поцеловал Дагмар и с благодарностью прошептал ей на ухо:
– Умница!
Неблехова усмехнулась. Она не нуждалась в его оценках. Себя она знала.
– Иди-иди!
И тут вмешался Сганел:
– А эту штуку оставь здесь!
Он хотел было забрать у поэта браунинг, однако Данеш оказался проворнее. Он схватил оружие, повернул стволом себе в лицо и положил палец на спусковой крючок.
– Наоборот. Именно мне это сейчас и нужно, шеф... – проговорил он и нажал на спусковой крючок.
Они перепугались, Однако выстрела не последовало, только на конце ствола затрепетал крохотный огонек. Это была зажигалка. Данеш спокойно закурил сигарету, которую самовольно взял из сумочки Дагмар, и, сказав женщине:
– Заплати за коньяк! У меня ни гроша, – удалился.
Неблехова возмущенно бросила ему вслед:
– Мерзавец!
Певица Ева Моулисова действительно нервничала. Она сидела в гардеробной перед зеркалом в костюме средневековой французской шалуньи-кокотки, глубоко затягиваясь, курила крепкие сигареты и уже в сотый раз подправляла грим, подкрашивала губы и, волнуясь, скороговоркой повторяла текст.
Она смотрела в зеркало, и отчаяние охватывало ее. Нет, она уже немолода, ее кожа сереет и увядает, возле рта появляются морщинки, фигура теряет стройность... Короче говоря, от былой красоты почти ничего не осталось. А когда-то было достаточно ее улыбки и плавного покачивания стройных бедер, чтобы публика не дышала и сидела как зачарованная.
Теперь Ева вынуждена была электризовать публику глубиной и опытом своего искусства, силой своей души заставлять людей верить, что тело ее все еще красиво.
Ева знала это и поэтому очень нервничала.
Когда она увидела Данеша позади себя в зеркале, она резко обернулась и почти истерически взвизгнула:
– Кто тебя сюда пустил? Что тебе надо? Денег? Не дам. Ты меня уже достаточно обобрал. Так что тебе нужно?
– Ничего! Тебя!
Эта наглость ее взбесила.
– Катись отсюда! Убирайся, мерзавец!
Он картинно упал перед ней на колени:
– Мы ведь не можем вот так разойтись... Прости меня, Ева...
Она овладела собой, перестала на него кричать, хотя ее рука с сигаретой дрожала.
– Говорю тебе, убирайся... Я должна сосредоточиться, мне через минуту выходить на сцену... У нас с тобой все кончено... Уходи!
Она отвернулась от него опять к зеркалу и скорее делала вид, чем гримировалась на самом деле. Однако он остался стоять на коленях у ее ног и даже осмелился погладить ее бедро.
– Я всю ночь простоял под твоим окном, Ева...
Но это не тронуло ее. Без всякого сочувствия, холодно оттолкнула она его руку и сказала:
– Знаю. Что дальше?
Он вскочил, как будто его ударили.
– Ты знала?.. Ты это знала?! – Он задохнулся от обиды. – Ты, наверное, на меня даже и смотрела?.. Из-за занавески... со злорадством... подло... Ты видела, как я страдаю... как терзаю себя... и не открыла?
Она не поверила его страдальческому тону, поскольку знала его, и презрительно бросила:
– Шут! Комедиант!
Он не хотел сдаваться, снова упал на колени перед ней и прижался лицом к ее ногам.
– Неужели ты уже забыла, как мы были счастливы? Неужели забыла, как называла меня крошкой, как любила, ласкала меня?
Еще немного, и она погладила бы его по голове, так живы были воспоминания, которые он вызвал в ее душе своим тихим, жалобным голосом. Однако в последний момент Ева овладела собой и судорожно, чтобы удержать себя от этого, стиснула рукой зеркало.
– Главное, я не забыла, как ты меня за это отблагодарил... Я не забыла те взломанные ящики, украденные сберегательные книжки и деньги, на которые ты угощал друзей по кабакам и клубам... Я не забыла, как ты продал мой перстень, оставшийся после мамы, магнитофон, транзистор и шубу.
Оправдываться было бесполезно, он понял это и только сказал:
– Все тебе верну!
Ева Моулисова горько усмехнулась:
– Когда?
– Как только у меня выйдет книжка!
Она презрительно усмехнулась. Ей вдруг захотелось еще больше оскорбить его и унизить, и она расхохоталась:
– У тебя? Книжка? Ты же в жизни ничего не напишешь... Ты умеешь только трепаться... Ошеломлять людей и самого себя речами о великом искусстве... Разыгрывать из себя гениального проказника... А на самом деле ты всего лишь обычный кабацкий бездельник, лодырь... Ты хочешь изобразить из себя Вийона, но ты не перстень, ты ржавчина, а перстни только крадешь!
Он был удивлен ее страстным обвинением и промямлил:
– Ева... прошу тебя...
Выплеснув всю горечь, она устало спросила:
– Что тебе нужно?
Из репродуктора над дверью приглушенно прозвучал голос помощника режиссера:
– Пани Моулисова, пани Моулисова, пани Моулисова, на сцену!
Она поспешно встала. Однако Данеш схватил ее за руку, Не выпуская ее, он потребовал:
– Ключ!
Она вырвала руку, стараясь освободиться от него и поскорее уйти в зал, где ее ждали.
– Зачем?
Данеш ухватился за этот вопрос, как за новую надежду:
– Я не спал всю ночь... Мне нужно привести себя в порядок... Помыться... Побриться... И выспаться!
Однако этого ему не следовало говорить. Это последнее слово снова разбудило в Еве беса. Она взвизгнула:
– В моей постели? И опять с этой вульгарной, похотливой девкой? Никогда! – Она выбежала из гардеробной и хлопнула дверью.
Павел Данеш поднялся с колен, упал в ее кресло перед зеркалом и громко рассмеялся.
Небольшая джазовая группа на сцене заиграла средневековые французские мелодии в современной аранжировке.
Ева Моулисова вышла к публике и стала вдруг совсем иной – уверенной в себе, а при свете прожекторов и красивой.
Каждое ее движение, улыбка, жест были выразительны, притягивали взгляды публики. Во всем чувствовалась незаурядность актрисы. Она кружила возле трех танцовщиц, которые сопровождали на этом вечере выступающих, и своей песней обращалась к ним. Она как бы подсмеивалась над ними, осознавая свою силу и очарование:
Из-за кулис выбрался Данеш и, прислонившись к стене возле сцены, с саркастической усмешкой смотрел на Еву Моулисову.
Лидушка, заметив его, шепотом спросила своего кавалера:
– Откуда ты его, собственно, знаешь, Петр?
– Кого?
– Павла Данеша.
– Его же все знают.
– Но ты с ним знаком лично, разве не так?
По-мальчишески смутившись, он признался:
– Я послал ему несколько своих стихов. Они ему понравились. Он сказал, что возьмет надо мной шефство!
– А ты с ним встречаешься?
– Встречаюсь. Нас много. Он сказал, что создаст свою поэтическую школу и мы войдем в его группу. Сейчас мы работаем над манифестом, понимаешь... Над концепцией мировоззрения этой группы...
Павел Данеш между тем заметил этих двоих молоденьких посетителей вийоновского вечера и, кивнув им, нетвердой походкой направился между столиками к ним. Ева Моулисова на сцене между тем закончила свою песню призывом:
Она допела, дотанцевала, поклонилась восторженной публике. Раздались бурные аплодисменты.
Павел Данеш, покачиваясь, подошел к столику Петра и Лидушки и, не спросив разрешения, подсел к ним. Он усмехнулся, заметив их горящие глаза, их неподдельный, юношеский восторг, и с иронией в голосе спросил:
– Вам нравится?
Петр сдавленным от смущения голосом ответил:
– Очень! Она просто великолепна!
Данеш, однако, хмуро и зло сказал:
– Мне – нет!
Петр, растерявшись, перестал хлопать.
– Как это? Почему?
– Я уже сыт ею по горло. Это все поза. Притворяется! Притворяется во всем – на сцене и в жизни. Вы этого не заметили? – Взяв из руки Петра рюмку с вином, он мгновенно выпил ее. – Что пьете, молодежь?.. Фу!.. Ты что, не можешь угостить даму чем-нибудь получше? – И, к ужасу Петра, крикнул: – Пан официант, три коньяка!
На сцене Ева Моулисова начала следующий куплет Вийона.
Тело ее извивалось, она сладострастно гладила себя по груди и бокам, как бы вспоминая ласки этого воображаемого любовника, заново переживая все и подсмеиваясь над собой. Это было совершенное, захватывающее искусство, и Ева, опытная актриса, это знала.
Ева кончила. Снова раздались бурные аплодисменты. Да, такое у нее еще получалось. Она еще могла привести публику туда, куда хотела, поиграть с ней, как кошка с мышью. Сейчас Ева была счастлива.
Только Данеш не аплодировал. Он наливался коньяком, который им принес официант, и пьяно посмеивался:
– Отлично, мадам. Но ведь это еще не все? Почему не поете дальше? Продолжайте! – И хрипло продекламировал для Петра и Лидушки:
Павел все повышал и повышал голос, последние строки он почти выкрикивал. Несколько человек оглянулись на него, кто-то раздраженно зашипел... Лидушка очень стеснялась того, что он привлекает внимание к их столику, и попросила его:
– Не кричите. Вы срываете представление.
Павел Данеш, однако, уже поднялся и, пошатываясь, пошел между столами в полутьме к эстраде, выкрикивая с ненавистью:
Моулисова стояла на сцене неподвижно, бледная как полотно. Потом она бросилась вниз, в темноту зрительного зала, чтобы выцарапать ему глаза, избить его, растоптать. Она знала, что он ее уничтожил, и ей вдруг стало безразлично все – публика, стыд перед людьми, скандал. Она кричала:
– Нахал! Грубиян! Хам!
В этот момент прозвучал выстрел. Моулисова, удивленная, возвратилась в круг света на сцену, держась рукой за грудь, а когда рука опустилась, все увидели кровь.
Только теперь зал зашумел от ужаса и удивления.
2
У начальника пражского угрозыска майора Земана в тот день хлопот было более чем достаточно. Он потер уставшие глаза и начал убирать груды протоколов и бумаг в свой письменный стол и в сейф. Давно прошло время, когда он, рядовой следователь, отвечал только за себя и за свое дело, которое расследовал, когда целыми днями мог находиться на выездах. Теперь он большую часть своего времени проводил в кабинете, ругался с подчиненными, проводил бесчисленное количество совещаний и собраний, изучал груды указаний, положений и инструкций, читал и возвращал не расследованные до конца дела, а к настоящей работе следователя по уголовным делам он возвращался от случая к случаю. Он больше помогал и советовал, опираясь на свой былой опыт криминалиста, чем сам вел следствие, и это его раздражало. Каждый день он давал себе слово попросту закрыть свой кабинет, взять одно крупное дело и вести его, но всякий раз все получалось иначе – опять приходил до предела наполненный делами, намертво расписанный день, и майор с огорчением думал, что он медленно, но верно превращается в «полицейского советника», скоро у него отрастет пивное брюшко, в кабинете появится аквариум с рыбками, в десять часов будут приносить второй завтрак – и это будет означать конец...
И тут в кабинет вторгся его заместитель надпоручик Стейскал и нарушил ностальгическое настроение майора:
– У нас в районе большая неприятность, начальник!
Однако Земана это не слишком взволновало, он уже привык к неприятностям. Продолжая складывать бумаги, он без особого интереса спросил:
– Какая?
– Покушение на певицу.
– Отлично, такого у нас еще не случалось. Где?
– В «Конирне», в поэтическом кафе!
– Жива?
– Да. Ранена. Видимо, легко. Скорее всего, шок. Отвезли ее в больницу на улицу Франтишек.
– А покушавшийся?
Стейскал не без гордости доложил:
– Он, представь себе, сидит у нас, собственной персоной... но... пьяный. Я поместил его в камеру предварительного заключения.
Земан воспринял это по-деловому, спокойно, как нечто само собой разумеющееся.
– Прекрасно. А свидетели есть?
– В достаточном количестве. Сидят у нас в коридоре.
– Порядок. Тогда вы их предварительно допросите, заполните анкеты, запишите номера паспортов, адреса, завтра начнем их вызывать.
Стейскал запнулся и удивленно спросил:
– А ты?
Земан закрыл стол и сейф, взял свой портфель:
– Я? А я пойду спать. – И он стал одеваться.
И тут Стейскал деликатно, но решительно сказал:
– Только в числе свидетелей, Гонза... и твоя дочь.
Земан вытаращил на него глаза:
– Что ты сказал?
С силой швырнув портфель на стол, майор выскочил за дверь.
Как разъяренный зверь ворвался он в тот узкий коридор, который пражское дно называет коридором вздохов или коридором тягостного ожидания.
Молча сидевшие на длинной лавке люди, измученные долгим ожиданием, с надеждой повернули головы в его сторону.
Здесь собралась пестрая компания: какой-то немолодой щеголь в модном клетчатом пиджаке, носить который в предместьях Праги считалось верхом элегантности, бармен и владелец поэтического кафе Сганел в лиловом смокинге, редактор Дагмар Неблехова в модном костюме, артист Ян Водваржка в плаще, наброшенном поверх вийоновского костюма, и в гриме и два перепуганных кролика – Петр и Лидушка.
Как только Лидушка увидела отца, она поняла, что грозы не миновать. Она встала и беспомощно промямлила:
– Папа!
В ту же минуту его ярость словно испарилась. Он почувствовал острую жалость, увидев это нежное создание, которому еще недавно читал сказки, в таком обществе. Лидушка была его большой любовью, особенно после того как несколько лет назад террорист убил его жену. После того потрясения лишь одна Лидушка удержала его от беды. Она стала его надеждой и смыслом всей его жизни. Отец с дочкой создали свой собственный мир, в котором вдвоем летали на воздушном шаре над полной приключений землей, ловили тигров и слонов и самых красивых, бесподобных, красочных бабочек, каких только могли породить джунгли вечеров и ночей их одиночества. И когда потом Земан женился на Бланке Мутловой, Лидушка осталась в центре его интересов. Ей была отдана его огромная нежность и внимание, и каждый вечер, как только отец приходил домой, Лидушка, ласкаясь, взбиралась к нему на колени.
Теперь она сидела в этой компании...
Земан постарался взять себя в руки, чтобы выглядеть строгим, но он оказался способным только на то, чтобы хриплым от жалости голосом произнести:
– Чеши домой. Потом разберемся.
Лидушка, однако, снова с мольбой пискнула:
– А Петр?
Его удивило, что она не убежала сразу же, когда он ее так великодушно простил. Земан удивленно и строго спросил:
– Кто?
Петр поднялся и встал рядом с Лидушкой, смущенно, по-мальчишески переминаясь с ноги на ногу. Земан усмехнулся:
– Этот? – Он попытался сыронизировать: – Это некто из твоего дома пенсионеров?
Петр мужественно, с юношеской строптивостью выпалил:
– Мы, извините, вместе... ходим!..
От удивления у Земана перехватило дух,
– Что-о-о? – протянул он.
И Петр поспешно добавил:
– В школу...
Земану стало заметно легче.
– Чешите отсюда оба!
Он видел, что Петр хочет что-то еще добавить об этом взволновавшем его в ресторане событии, но ведь его слова потом придется занести в протокол... Поэтому Земан угрожающе добавил:
– Ну! Быстро! Пока я не передумал! – Лидушке на прощание он приказал: – Маме скажи, пусть меня сегодня не ждет. Может предварительно дать тебе на орехи сама. – Больше он на них не обращал внимания и, повернувшись к сидящим на лавке, спросил: – Так что будем делать с вами, господа хорошие?
Первой с лавки встала Дагмар Неблехова:
– Пан комиссар... – Она торопливо порылась в сумочке и стала совать ему какое-то удостоверение. – Я Неблехова, из газеты «Лидове новины». Вот мое журналистское удостоверение.
На Земана это не произвело никого впечатления; он просто умышленно не заметил ее руку с удостоверением и даже не взглянул на него.
– Ну и что из этого следует? – Увидев на конце лавки мужчину в клетчатом пиджаке и невозмутимо повернувшись к Неблеховой спиной, Земан не без интереса окликнул его: – Ферда?! Как ты здесь оказался?.. На старости лет решил удариться в поэзию? Ну, привет! Что же это творится на культурном фронте? Как ты до такого докатился?
– Невезение, пан майор. Точнее – дурацкая невезуха. Но, клянусь, я ничего не знаю, – с трагической гримасой на лице ответил ему Ферда Восатка, личность, хорошо известная среди карманников района Жижков в Праге.
Земан повернулся к сотруднику, дежурившему здесь, и приказал ему:
– Этого пропустим первого. Но сначала обыщите его, нет ли у него чужих кошельков, браслетов или часов. С ним, видимо, разговор будет короткий, с тем делом у этого наверняка нет ничего общего. Он никогда оружие в руках не держал и боится его как черт ладана.
Земан хотел вернуться к себе в кабинет, но Неблехова его опять остановила:
– Пан комиссар, я должна быть первой, я очень тороплюсь. Я еще должна написать сообщение о вечере и впихнуть его хотя бы в завтрашний второй выпуск.
Артист Водваржка в унисон ей добавил:
– Я тоже. У меня в восемь утра дублирование фильма. Должен же я хоть немного выспаться или нет?
Однако Земан возразил им:
– Спокойно, граждане! До каждого дойдет очередь. Но учтите, что старые клиенты всегда пользуются преимуществом. Так, наверное, везде. Даже у вас в редакции, пани редактор, верно? – И приказал: – Приведите ко мне Ферду Восатку!
Когда Земан захлопнул за собой дверь кабинета, Неблехова разъяренно зашипела:
– Хам! Примитив! Я ему этого не прощу!
Была уже поздняя ночь.
Перед рабочим столом Земана сидел последний свидетель – владелец поэтического кафе с непоэтическим названием «Конирна» Роберт Сганел. За пишущей машинкой, замещая протоколиста, сидел надпоручик Стейскал. Возле него возвышалась приличная кучка протоколов допросов – основа будущего следственного дела.
Сганел говорил, повысив голос:
– ...Это проходимец, товарищ майор! Это самый отъявленный мерзавец, каких я когда-либо знал!
Стейскал перебил его:
– Поэтому вы его так и избили? Когда мы его брали, его лицо было разбито в кровь.
Сганел осекся, словно прикусив язык. События этого невероятного вечера пролетели перед его глазами со страшной быстротой. А было все так...
Как только после выстрела в кафе началась суматоха, Павел Данеш выбежал через открытую дверь служебного выхода на пропахший вином дворик. На улице уже завывали сирены дежурных полицейских машин. Их пронзительный вой наполнил все его существо страхом, и он в отчаянии стал искать хоть какую-нибудь щель, чтобы улизнуть. Вдруг он услышал, как за ним защелкнулся замок дверей ресторана. Павел в ужасе обернулся и увидел позади себя темный силуэт стройной, атлетической фигуры. Он узнал владельца ресторана, и ему стало легче на душе. Сганел был старым приятелем Данеша. Сганелу нравилось, что молодежь принимает его за своего, видит в нем человека искусства, который, несмотря на свой возраст, не прочь, как и они, покуражиться и язвительно пошутить. Сганел иногда наливал молодым в долг и даже снабжал их наркотиками для раскрепощения их поэтических снов и фантазий.
Поэтому теперь Данеш, ничего не подозревая, попросил:
– Берт... Помоги мне отсюда выбраться... только побыстрее...
Сганел молча приближался к нему. Данеш инстинктивно почувствовал, что дело может обернуться плохо, и начал пятиться. Сганел настиг Данеша в углу дворика и набросился на него с ругательствами:
– Что ты наделал, сволочь? Хочешь меня погубить? Убью, если проболтаешься, когда тебя схватят. Мерзавец, прохвост, мне нужно было давно вышвырнуть тебя!
Сганел принялся избивать Данеша – хладнокровно, обстоятельно, со злобой. Данеш почти не сопротивлялся и вскоре под градом ударов рухнул на землю.
За решеткой между тем послышались голоса:
– Что здесь происходит?
Сганел вытер руку носовым платком и пошел навстречу сотрудникам безопасности. Открыв решетчатую дверь, он махнул в сторону Данеша:
– Проходите! Он там! Берите его!..
Однако обо всем этом Сганел, разумеется, ни Стейскалу, ни Земану не рассказал, а только с деланным возмущением заявил:
– Уважаемый пан, я это заведение поставил на ноги. Я придумал все эти вечера, сам разрабатываю программы. Это моя последняя радость. В эти программы я включаю все лучшее, что было и есть в чешской культуре. И я не могу позволить, чтобы из-за хулиганских действий какого-то прохвоста, маньяка-проходимца все пошло бы прахом...
Земан медленно, устало поднялся из-за стола, взял из кипы протоколов один лист и прочитал:
– «Критические выступления Данеша – это бич, которым он замахивается на все, что нас душит, убивает и делает ничтожными. Мировоззрение Данеша – это сила, берущая начало от вековых традиций чешского мышления...» Видите, как о Данеше говорила пани Неблехова. А она, как редактор газеты «Лидове новины», наверное, в этом разбирается! А вы говорите – «прохвост»!
Сганел в ответ презрительно махнул рукой и с грубой откровенностью сказал:
– Это любовник Неблеховой. Из-за нее его прогнала Ева Моулисова. Она застала их в своей постели. Поймите, что все это мерзость, дерьмо!..
Земан зевнул:
– Я полагаю, что для дискуссий об интимных сторонах чешской культуры время довольно позднее, пан Сганел. Итак, еще раз: вы видели, как он стрелял?
Сганел разом утратил весь свой гнев и презрение:
– Нет, не видел... Собственно, никто не видел этого... Они ругались в зале, было темно, весь свет шел на сцену...
Стейскал зафиксировал его слова.
Земан вытащил лист протокола из машинки и положил его перед Сганелом:
– Хорошо. Подпишите и можете идти. Если нам еще что-нибудь потребуется, мы вас вызовем. Доброй ночи.
Когда Сганел вышел, Земан спросил Стейскала: