Текст книги ""Белые линии""
Автор книги: Р. Шулиг
Соавторы: Иржи Прохазка
Жанр:
Шпионские детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
– Не бойся, девочка, все будет в порядке! – И усмехался про себя, видя, как встречные знакомые, когда он шел на работу, прятали глаза, не зная, замечать его или нет. «Подождите, голубчики, – думал он, – теперь уж наверняка Калина действует, и вы завтра или даже уже сегодня вечером запоете по-другому!»
Майор вошел в свой кабинет в хорошем настроении и прогудел своему помощнику Стейскалу, который ждал его:
– Привет, Мирек! Смотрел вчера телевизор?
Стейскал тихо обронил:
– Смотрел.
Земан снял пальто, шляпу и повесил их в шкаф.
– И что ты на это скажешь? Вот негодяи! Бедняжка Бланка после этого от расстройства не могла всю ночь уснуть. Ей все мерещился планицкий священник. Но Калина возьмет их в оборот, будь спокоен. Слишком грубая провокация. Этой Неблеховой наверняка с сегодняшнего утра на телевидении уже нет.
Стейскал вяло промямлил:
– Я не знаю, Гонза. – И продолжал старательно копаться в куче следственных дел, которые вытаскивал из ящиков стола Земана.
До Земана это дошло только теперь. Он запнулся, перестал улыбаться и строго спросил:
– Подожди, а что ты, собственно, делаешь за моим столом?
Стейскал молча продолжал свое занятие. Земан возмущенно закричал:
– Кто дал тебе право копаться в моих делах? Где ты взял ключ?
– У дежурного!
– А почему? Что это значит?
Вместо ответа Стейскал пододвинул ему какой-то пакет:
– Вот это пришло сегодня утром.
– Что это?
– Повестка на реабилитационный суд. Ты там фигурируешь в качестве свидетеля...
Земан рассмеялся:
– Ну, это уж слишком!.. – И тут же, снова став серьезным, показал на груду следственных протоколов, лежащих перед Стейскалом: – А какое это имеет отношение ко всему?
Стейскал, пряча глаза, смущенно проговорил:
– Ночью после этой программы... мне позвонил начальник управления... и приказал... пойми, Гонза... приказал...
– Что приказал?
Стейскал говорил с трудом, будто ворочал тяжелые камни:
– Чтобы я с сегодняшнего утра... временно... исполнял твои обязанности...
Земан взорвался:
– Что такое? Почему?
– Потому что ты идешь в отпуск...
– Я не просил никакого отпуска!
– В особый отпуск, до выяснения обстоятельств, связанных с Планице. Представь, сколько будет шума, всевозможных гадостей... в газетах, по радио, по телевидению. Они просто не хотят, чтобы это бросило тень на наше учреждение... на доброе имя пражского угрозыска...
У Земана от обиды и огорчения перехватило горло.
– Значит, вот как? И ты мне не позвонил, Мирек! Не спросил! Ты согласился?
Нервы у Стейскала тоже были на пределе. Земан и он были давними друзьями, очень долго жили и работали бок о бок, знали друг о друге все. Поэтому эта минута была для Стейскала нелегкой. И он в раздражении, в отчаянном стремлении оправдаться не столько перед Яном, сколько перед самим собой, заговорил:
– А что мне оставалось делать? Я что, должен был отдать это место какой-нибудь дряни? Чтобы кто-нибудь чужой пришел на все готовое? Ведь мы с тобой здесь в течение многих лет занимались тяжким трудом. Я тебе даю гарантию, Гонза: как только ты решишь свои проблемы, а я верю, что ты их решишь, я встану и беспрекословно освобожу тебе твое место за этим столом...
Земан, однако, снова спросил:
– Так ты согласился, Мирек?
Стейскал воспринял его вопрос как обиду и возмущенно воскликнул:
– Я же тебя еще в прошлом году предупреждал! Говорил тебе, не впутывайся в политику, занимайся своей криминалистикой. Но ты был упрям как баран, вспомни... А теперь получай...
– Ты согласился? – произнес еще раз Земан. – Добро. С богом!
Он повернулся, подошел к шкафу, взял пальто и шляпу и начал одеваться.
Стейскал подошел к нему:
– Подожди, Гонза, посоветуемся... Может быть, найдем какое-нибудь решение, чтобы ты мог здесь работать и дальше, пока хотя бы как заместитель... Опомнись, Гонза, не торопись с решением... Мы должны вместе написать протокол по передаче дел... Куда ты собираешься идти?
Земан резко и решительно произнес:
– К Калине! В министерство! – Он посмотрел на часы и холодно, с иронией в голосе добавил: – Думаю, что ровно через час ты полетишь во внеочередной отпуск вместе с начальником управления!..
Земан шел длинным коридором, одна сторона которого состояла из целого ряда окон. Он шел спокойно, уверенный в себе, несмотря на то, что его мысли были заняты только что происшедшим.
Он машинально здоровался с людьми, которые ему встречались, и в задумчивости не замечал, что многие из них не отвечают ему или отвечают недружелюбно. Некоторые, заметив Земана, вдруг торопились уйти со своими бумагами куда-то в сторону или захлопывали двери своих кабинетов. Только один человек не уклонился от встречи с ним. Он вышел в коридор как раз в тот момент, когда Земан проходил мимо. Это был прокурор Стрейчек, которого Земан хорошо знал и поэтому сердечно сказал:
– Привет, прокуратура! Что ты здесь делаешь?
Стрейчек пришел в полное замешательство от такого неожиданного вопроса и не знал, куда деть глаза.
– Мне нужны были кое-какие следственные документы из архива.
Земан машинально спросил:
– И дали тебе их?
Прокурор, явно нервничая, ответил:
– Дали. – И промямлил, как бы извиняясь: – Я теперь работаю в реабилитационном суде, Гонза.
Земан воспринял это по-деловому, спокойно:
– Отлично. Значит, скоро встретимся.
Прокурор поддакнул:
– Да. Наверное. – И тут же спросил: – А что ты? Есть какие-нибудь проблемы?
Земан остановился у одной из дверей в конце коридора:
– У меня? Нет. Так только, небольшие служебные трудности. Иду с ними к бате!
– К кому? – Прокурор прежде никогда не слышал, что у Земана в министерстве работает отец.
Земан еле заметно усмехнулся и пояснил ему:
– К Вашеку Калине. Я его так называю. – Он нажал ручку и открыл дверь кабинета Калины.
Эта комната была знакома Земану до мелочей. Здесь он часто бывал, когда ему было необходимо о чем-то посоветоваться с Калиной или когда получал от него какое-нибудь задание. Земану всегда здесь было хорошо. Он учился у Калины по-партийному мудро относиться к людям и их слабостям...
Земан по старой привычке остановился в дверях по стойке «смирно» и энергично, хотя и с долей юмора в голосе, потому что знал, что Калина не требует такого доклада, начал:
– Товарищ начальник... – И замолк на полуслове.
Вокруг него кружилась бумажная метель, неестественная, странная, как и весь беспорядок, который царил в этом, всегда таком солидном, содержащемся в идеальном порядке кабинете.
Окна были открыты, и сквозняк, который возник в комнате, когда Земан распахнул дверь, подхватил бумаги, лежавшие всюду – на столе, на полу, в выдвинутых ящиках шкафов и стола.
Земан быстро захлопнул за собой дверь, присел и начал собирать листы, разлетевшиеся от сквозняка.
Неожиданно среди этих бумаг он наткнулся на чьи-то ноги. Кто-то неслышно подошел и встал перед Земаном. Земан увидел остановившегося перед ним майора Житного.
– Что с Калиной? – с тревогой в голосе спросил Земан.
На лице Житного не дрогнул ни один мускул.
– Его уже здесь нет.
Земан выпрямился:
– А где он?
– Не знаю, наверное, дома.
– Почему?
Узкие губы Житного растянулись в горькой усмешке:
– Потому что сегодня министр в течение часа вышвырнул его с работы!
– За что?
– За пятидесятые годы!
Земан не поверил своим ушам;
– Что? Вашека?!
Житный пожал плечами:
– Этой мельницы, наверное, не миновать никому. А ему еще помогла редакторша.
– Неблехова?
– Да, Неблехова. Нажаловалась вчера вечером по телефону министру, что Калина ей угрожал. Министр расценил это как партизанщину, противозаконные действия и превышение полномочий. Ну а потом все уже пошло быстро...
Земану показалось, что он бредет сквозь какую-то непроницаемую, непонятную мглу.
– Боже мой... Я ничего не понимаю... Это какой-то дурной сон.
– Навести его, – сказал Житный. – Если не боишься... Ему именно сейчас важно знать, что он не один, что он кому-то нужен.
– А ты?
– Не буду ждать, когда и со мной поступят так же. Собираюсь...
– И куда же?
Житный загадочно улыбнулся:
– Откуда я знаю? Куда-нибудь, где я больше нужен! – Вдруг он порывисто положил руку на плечо Земана и притянул его к себе. – Знаешь Галаса, Гонза? – И, не ожидая ответа, проговорил без пафоса, но со страстной верой в голосе:
Прочь страх! Прочь страх!
Такую фугу не сыграл бы сам Себастьян Бах,
Какую мы сыграем!..
Стоял прекрасный весенний день. Людям хотелось улыбаться и вдыхать полной грудью пропитанный солнцем и свежестью воздух. Но Земан этого не замечал. Он вышел из министерства взволнованный и до боли тронутый трагической судьбой Калины. На тротуаре перед входом ему снова встретился прокурор Стрейчек. Однако Земан не был рад этой встрече, не было настроения. Со Стрейчеком, неплохим, в сущности, парнем, Земан всегда был в хороших отношениях. Не нравились Гонзе некоторые его качества. Был Стрейчек слишком боязливым, готовым всем угодить, закрыть глаза на какое-нибудь небрежно проведенное следственное дело. «Если бы он хоть в какой-то мере был мужчиной, – говорил себе Земан много раз, – если бы он со мной поскандалил, поссорился, был грубым, злым, швырял людям в лицо плохо, по его мнению, сделанную работу, он бы нравился мне больше. Как вообще этот худой, субтильный мальчик, вечно погруженный в своды законов, скорее ученый, чем юрист, мог стать прокурором?» Этого Земан не мог понять.
Стрейчек подошел к нему;
– Я ждал тебя.
Земан довольно неприветливо спросил:
– Зачем?
– Поговорить с тобой!
– Говори!
– Пойдем на другую сторону, в парк. У этого здания сотни окон. А за этими окнами тысячи глаз. Они не должны нас вместе видеть.
Земан иронически усмехнулся:
– Боишься?
– Боюсь только того, – ответил молодой прокурор, – что потом уже не смогу помочь такому человеку, как ты.
Однако Земан все еще иронизировал:
– А в чем ты мне хочешь помогать?
Прокурор вместо ответа сказал:
– Знаешь, за каким делом я приходил к вам? Вот за этим. – Он вынул из портфеля какую-то толстую папку, с волнением протянул ему: – Посмотри. Только посмотри!
Земан наугад раскрыл дело и остолбенел...
...В его голове стремительно пронеслись картины прошлого, словно кадры старого фильма; они казались выцветшими и пожелтевшими, как старые фотографии, но были настолько впечатляющими, что он вдруг замер, охваченный особенной, неестественной тишиной, затмившей весь мир, шум автомобилей, говор людей, грохот грузовиков, шарканье ног по асфальту. Он увидел лампы в жестяных абажурах, тускло светившие десятки лет над партами школьников. Эти лампы освещали немую сцену в духе шекспировских трагедий: возле стены лежали четыре активиста планицкого национального комитета – Мутл, Томан, Бабицкий и Вчелак. На стенах и на обшарпанном полу сельской школы виднелись кровавые пятна. Земан помнил, как в дверях застыли неподвижные, как статуи, Житный, Матыс, Шандова, жена директора школы, три члена опергруппы. Потом в полумраке дверного проема возникла Бланка. Ее лицо было неподвижно. Она не плакала, только безмолвно, не отрываясь, смотрела на пол возле стены. Нет, она еще не верила происшедшему и шла шаг за шагом вперед. У стены она остановилась и опустилась на колени, приподняла голову Карела Мутла. Земан видел только его затылок да горящие, удивленные глаза Бланки. Тогда он не мог ее утешить ни словом, ни жестом, потому что сам еле сдерживал слезы скорби и гнева...
...Очнувшись от воспоминаний, Земан захлопнул папку со следственным делом и возвратил ее прокурору... Стоял обычный пражский день, внизу под откосом грохотали трамваи, сигналили автомобили, в молодой зелени едва распустившихся деревьев и кустов парка весело и самозабвенно чирикали воробьи. Земан с прокурором сидели на скамье возле паркового павильона; внизу под ними поблескивала Влтава с темными силуэтами перекинутых через нее мостов.
Земан, как-то странно поперхнувшись, спросил прокурора:
– Зачем ты напомнил мне об этой планицкой трагедии? После смерти Лиды и моего отца это была одна из самых страшных минут в моей жизни. У меня там остался товарищ... Муж моей нынешней жены...
Прокурор снова сунул папку в портфель и тихо сказал:
– Теперь будешь часто вспоминать ее в одиночестве.
– Почему?
– Ты получил сегодня утром от нас повестку на реабилитационный суд?
– Получил. А что произошло? Кто, собственно, требует реабилитацию?
– Священник из Планице!
Земан иронически усмехнулся:
– Это можно было предполагать после вчерашней телевизионной передачи. Невероятная наглость! Как он это аргументирует?
– Якобы агент, спрятанный у него тогда под угрозой расправы и совершивший убийство в Планице, был платным провокатором государственной безопасности.
Земан возмущенно воскликнул:
– Что?! Но это чушь! С этим, я надеюсь, вы быстро разберетесь.
Прокурор, однако, скептически покачал головой:
– Да нет, Гонза, все это не так просто. Тебе будет трудно доказать, что он говорит неправду. Агента, который мог бы все разъяснить, уже нет в живых. Вы его убили тогда, во время перестрелки на ржаном поле.
Земан решительно возразил:
– Зачем мне что-то доказывать? Я иду на суд как свидетель.
Немного смущаясь, с долгими паузами, прокурор рассказал:
– Наступило время странных судов, Гонза... Обвиняемые сейчас выступают как жалобщики, а подсудимыми становятся свидетели... Это трудные уголовные дела с трупами в конце. Да-да, в конце этих судов бывает смерть. Вспомни следователя Новака. Его мы вызывали тоже как свидетеля. Он застрелился неделю спустя в своей квартире. А прокурор Гора? Повесился в лесочке под Прагой. А тюремный врач Малек? Проглотил порошки, отравился. А два дня назад застрелился один генерал, старый фронтовик, честнейший человек. И его затравили...
Земан почувствовал, что ему вдруг стало трудно дышать. Его мозг не мог понять всего этого.
– Зачем ты мне все это говоришь? Хочешь меня испугать? – спросил он.
Прокурор вместо ответа спросил:
– Ты читал «Процесс» Кафки?
– Нет.
– Тогда прочти, и тебе все станет ясно. Поймешь этот механизм.
– Какой?
– Они используют произведения Франца Кафки против вас, но он-то, собственно, и пишет о вас. Есть у него и о тебе... то есть о той судьбе, которая ожидает тебя, Гонза.
– Не понимаю тебя... Какая судьба?
– С той минуты, как ты получил эту повестку, ты, собственно, уже арестован, хотя и на свободе. Ничего не произойдет, можешь жить и дальше так, как и жил, но к тебе все будут относиться как к обвиняемому. Будут при встрече с тобой отводить глаза, сторониться тебя, отворачиваться. Люди будут бояться остановиться поговорить с тобой, прикасаться к тебе, словно ты прокаженный. С этой минуты вокруг тебя глухая стена. Кричи до хрипоты, что ты невиновен, никто тебя не услышит... Эта стена поглотит все звуки. Даже если ты мужественный человек и не боишься бросаться на эту стену с голыми руками, ничего не произойдет. Напротив, стена отбросит тебя назад в твое одиночество. В конце концов ты обессилешь и перестанешь бороться... А потом на тебя навалится страшная усталость, депрессия, тоска... и ты застрелишься...
Земан чувствовал потребность восстать против удручающе-монотонного, ровного голоса прокурора. Он закричал:
– Нет! Что ты такое говоришь?
Прокурор встал:
– Я хотел тебя предупредить, Гонза. Хотел тебе сказать, чтобы ты к суду хорошо подготовился, все продумал, нашел аргументы, способ защиты...
Земан с негодованием воскликнул:
– Зачем? Вся Планице видела это преступление собственными глазами, знает правду. Все жители той деревни знают, как это в действительности было.
Прокурор, однако, с грустью в голосе лишил его и этой надежды:
– Люди из той деревни подписали резолюцию, Гонза, в которой выступают за реабилитацию своего бывшего священника!
Земан не поверил своим ушам:
– Как?
И прокурор еще тише добавил:
– А тот агент, говорят, был действительно наш человек. Он сидел перед бегством за границу у нас в тюрьме. И там, говорят, дал обязательство сотрудничать с органами государственной безопасности. Калина якобы сказал об этом священнику на допросе, чтобы его сломить. А священник твердит, что это письменное обязательство он видел собственными глазами!
И, не сказав больше ни слова, прокурор ушел, оставив потрясенного Земана в весеннем парке в центре Праги.
3
Как ни странно, Земан за все те годы, что знал Калину, никогда не бывал в его квартире. Калина строго, а скорее целомудренно, охранял свою частную жизнь. В конце концов дома он бывал очень мало. Большую часть дня, а часто до поздней ночи он находился в своем кабинете или на месте происшествия при расследовании различных преступлений и в свою квартиру на Жижкове приходил лишь отоспаться. А что он делал по воскресеньям и в праздники, никто не знал.
Поэтому сейчас Земан с известным чувством неловкости и волнения поднимался по темной винтовой лестнице старого, в прошлом доходного, жилого дома на Жижкове куда-то под самую крышу, чтобы позвонить в высокую, окрашенную коричневой краской и снабженную медной табличкой с надписью «Вацлав Калина» дверь квартиры.
Открыл ему доктор Веселы, их общий старый друг, с которым они когда-то после войны вернулись из концентрационного лагеря и который потом по рекомендации Калины также поступил на службу в органы государственной безопасности в качестве судебно-медицинского эксперта. Веселы был всегда спокоен, уравновешен и рассудителен. Он философски относился к любой стрессовой ситуации. Земан был рад, что именно Веселы будет присутствовать при том напряженном разговоре с Калиной, который должен был состояться. Земан, волнуясь, спросил:
– Вашек дома?
Доктор Веселы по взволнованному виду, с каким Земан задал вопрос, понял, что произошло нечто серьезное, и поэтому, поднеся палец к губам, дал понять, что уже здесь, в прихожей, надо говорить тихо.
– Да. Лежит, – прошептал он и добавил: – Хорошо, что ты пришел, Гонза.
Земан быстро повесил плащ и шляпу в узком темном коридоре, в котором стояли только старинный дубовый шкаф и ящик для постельного белья. Три застекленные двери вели из коридора в комнаты.
– Я должен переговорить с ним, – настойчиво произнес Земан.
– О чем?
– Об одной страшной лжи, которую он должен опровергнуть... иначе моя жизнь не имеет смысла. – На второй части фразы голос его сорвался.
Веселы решительно возразил:
– Нет, Гонза! Ни о чем подобном ты сейчас с ним говорить не будешь!
Земан возмутился:
– Почему? Я должен! Пойми, что...
Веселы наклонился к нему и прошептал:
– Ему очень плохо, Гонза... Возможно, он умрет.
Земан, не поверив услышанному, запнулся на полуслове:
– Вашек?
Веселы грустно сказал:
– Пережил Испанию, войну, концентрационный лагерь, эти страшно трудные дни и ночи, когда мы после войны начинали создавать Корпус национальной безопасности, держась лишь на кофе и сигаретах. Но этого он не переживет. Его же люди всадили ему кинжал, всадили подло, в спину, и этого сердце его не выдержало...
– Почему ты его не отправишь в больницу?
– А куда? – спросил Веселы устало. – В госпиталь его уже не возьмут, а куда еще? Бог знает, как к нему там стали бы относиться, когда узнали бы, кто он. Лучше я здесь возле него сам останусь...
– Я пришлю тебе сюда мою маму, – предложил Земан. – Поможет тебе, приготовит что-нибудь, сменит тебя возле него.
Веселы с благодарностью улыбнулся ему:
– Хорошо, Гонза. А теперь заходи... Но если тебя что-то мучает, забудь об этом и молчи, потому что его мука сейчас гораздо страшнее всех остальных, понимаешь меня? Проходи! – Он открыл одну из застекленных дверей, пропуская Земана в комнату Калины.
Калина лежал на диване у окна, из которого открывалась панорама как бы сбегающих вниз крыш Жижкова. Это было по-своему красиво, но сейчас Калина не замечал этой красоты. Он хрипло и тяжело дышал, уткнувшись пожелтевшей щекой в подушку.
Земана поразил вид Калины. Но больше всего его удивило, как бедно живет его бывший начальник. Стены в его квартире были заставлены темными дубовыми книжными шкафами, заполненными книгами. Стояли здесь и дубовый стол, заваленный бумагами, документами, журналами и раскрытыми книгами, из которых Калина, вероятно, делал выписки, мягкое кожаное кресло, столик с тремя стульями в одном из углов, трехстворчатый старинный шкаф, диван, и все. У окна на стене висел портрет Дзержинского.
Земан старался казаться бодрым и веселым, однако в голосе его проскальзывали нотки жалости.
– Что это ты делаешь, начальник? Не припомню, чтобы ты днем когда-нибудь валялся в постели.
Калина, по-мальчишески застыдившись, ответил:
– Как-то вдруг у меня ослабли ноги, Гонзик... Я рад, что именно ты меня не забыл... – И тут, будто о чем-то вспомнив, с тревогой в голосе спросил: – А с тобой что?
Земан, мужественно пересилив себя, отшутился:
– Ничего. А что может быть? Все в полном порядке. Подчиненные находятся, как всегда, в пивной в Конвикте, картотека моя растет, из памятников смогу скоро уже заложить собственное кладбище.
Калина даже улыбнулся:
– Балагуришь. За все время работы я не знал лучшего криминалиста, чем ты. – Он посерьезнел и с трудом сказал: – А я боялся... – И, помолчав, прерывающимся голосом выдавил: – Меня... вышибли, Гонзик!
Земан было замолчал, но потом откровенно признался:
– Я знаю, Вашек!
Калина вздохнул:
– Хоть бы с тобой ничего не произошло... Меня бы мучила совесть... – И он, превозмогая себя, начал говорить о том, о чем, наверное, постоянно думал: – Что стало с нашей республикой? Помните, ребята, как мы о ней мечтали, спорили... там, на нарах концентрационного лагеря... какой она будет, какой мы ее сделаем... Хорошей, справедливой... И как мы вместе в нее возвращались с первым праздничным поездом... а вокруг благоухала весна...
Доктор Веселы присел к нему на угол дивана.
– Теперь мы опять в поезде втроем, Вашек. Только на этот раз не знаем, куда этот поезд едет.
– И много людей против нас, – грустно продолжал Калина. – Перестали нас понимать. Где мы ошиблись, отчего утратили взаимопонимание?
Веселы горько усмехнулся:
– Об этом еще Аристофан в своих «Всадниках» мудро говорил:
Калина задумчиво на него взглянул:
– Ты образованный, доктор, всегда и все можешь нам толково объяснить... Только вот что объяснить невозможно... Были пятидесятые годы? Были. Наделали мы тогда ошибок? Наделали. Но мы в тех ошибках честно признались, старались их добросовестно исправить. А сегодня о нас говорят странно, обезличенно: «они». Это же странно!
Земан возразил:
– Не все, Вашек. Как раз не все. – И обратился к Веселы: – А я знаю другую цитату, доктор. «Можно обмануть всех людей на короткое время или одного человека навсегда. Но невозможно обмануть надолго весь народ».
– Да, так говорил Авраам Линкольн, – подтвердил Веселы.
Земан, которого этот спор заинтересовал, порывисто, с убежденностью в своей правоте продолжал:
– ...И возможно, многие из них теперь, как говорил твой Аристофан, слушают с открытым ртом красивые речи. Но скоро у них откроются глаза. И тогда выметут вместе с ними из этой республики господина Перри Штайна и всех его приспешников – Неблехову, Данеша, Голы, Ланду, всю эту «благородную» элиту...
У Калины заблестели глаза:
– Отлично, Гонза, отлично... Мне стало опять хорошо... Теперь я чувствую себя как тогда, помнишь, в концентрационном лагере... Верх брала смерть... а мы верили в жизнь...
Калина дышал тяжело, глаза у него горели, говорил он с трудом, но с чувством удовлетворения.
Веселы ловко сунул ему под язык какую-то таблетку:
– Вашек, Вашек, не нужно так волноваться. Не дури!
Голова Калины устало опустилась на подушку. По-видимому, он исчерпал все свои силы и захотел спать. Закрыв глаза, полковник удовлетворенно прошептал:
– Хорошо, что ты хоть остался в Корпусе, Гонза... Пока там такие, как ты... надежда есть...
Земан встал и собрался уходить. В дверях он еще раз наклонился к Веселы и шепотом с горечью в голосе сказал ему:
– Бедняга, как он ошибается! Меня ведь тоже вышвырнули, доктор. Но у меня хоть остались Бланка и Лидушка.
Увы, Земан тоже ошибался. Это лето было чересчур бурным, события следовали одно за другим таким потоком, что он захлебывался в них. Едва проглотишь одну порцию горечи, как за ней, не давая продохнуть, следует другая.
Оказалось, что тихого, безопасного тыла у Земана уже нет.
Он вернулся от Калины домой, ожидая встретить здесь понимание и поддержку. Вместо этого судьба уготовила ему новое потрясение. Земан застал дома дочь Лидушку в слезах.
– Я больше не вернусь в эту школу, папа! – в отчаянии кричала она.
Бланка, вторая жена Земана и скорее подруга Лидушки, нежели мачеха, стараясь успокоить девушку, гладила ее по голове и уговаривала:
– Опомнись, Лида... Надо крепиться... Не нужно расстраивать папу и жаловаться...
Лидушка в истерике рыдала:
– Знаешь, что они устроили? Меня поставили на кафедру... и сказали: «Посмотрите, как выглядит дочь... одного из тех... кто несет вину за преступления пятидесятых годов...» И я там стояла, а все на меня смотрели... с ненавистью... и молчали... И Петр, папа... и Петр...
Земан наконец взял себя в руки и, переживая оттого, что она вынуждена из-за него страдать, сказал:
– Прости, Лидушка... Но ведь ты знаешь, что это неправда!
Однако Лида вдруг выпалила:
– Откуда мне знать, где здесь правда? Откуда я могу знать, что не на твоей совести смерть мужа Бланки, как все теперь говорят? Откуда я могу знать, чем ты занимался в те страшные пятидесятые годы, если потом ты остался на своей должности?.. Как мне тебя защищать?.. – И в конце бросила ему в лицо самое страшное обвинение: – Откуда мне знать, что на твоей совести... нет и смерти моей мамы?
Земану почудилось, что рухнули стены дома.
– Ради бога, Лида!
После этой истерики Лидушка тихо заплакала:
– Оставьте меня... Оставьте меня все... – И убежала.
Земан медленно опустился на стул возле стола, положил голову на руки. Тяжело дыша, он молчал, потрясенный. В этот момент ему не хотелось жить. Он не мог поверить, что все эти страшные слова сказала ему его дочка, девочка, теплое, живое чудо, которое он нежно ласкал, когда после всех трагедий на своей работе приходил вечером домой! Боже мой, что она ему сказала!
Бланка, сочувствуя Яну, осторожно погладила его по голове, разламывающейся от боли, горькой обиды и ужасной несправедливости.
– Прости ей, Гонза. Она еще слишком молода, чтобы разобраться в этом хаосе и выстоять в нем...
Земан еще немного помолчал, прежде чем смог выдавить из себя слова:
– Боже, куда мы пришли! А я, наивный, думал, что могу потерять все, кроме вас двоих!
Бланка села рядом и прижалась к нему:
– Я тебе верю, Гонза. Я тебя не брошу, что бы ни произошло.
– Я знаю... – сказал Земан. – Но Лидушка... Ты ведь понимаешь, что для меня значит этот ребенок. Благодаря ей я остался жить, когда случилось несчастье с Лидой. Дочка была моим счастьем, смыслом моей жизни. До того момента, когда я снова нашел тебя, она была для меня всем. А теперь?..
Бланка страдала вместе с ним, понимала, в каком он состоянии. Она знала это чувство и тоже прошла через полосу безысходного одиночества, нежелания жить, отчаяния после гибели в Планице Карела Мутла. Сколько лет потом она жила как бы в оболочке горечи, тоски, страдания! Она была уверена, что потеряла способность любить, что между ней и остальными людьми выросла преграда ожесточенной неприступности, иронической, холодной недоверчивости. Бланка никогда не поверила бы, что произойдет чудо и любовь снова пробудится в ней, что в ней снова заиграет кровь, что она будет, как прежде, без грусти и горечи смеяться, что будет счастлива, а все то тяжелое и страшное, что она пережила, покажется ей далеким дурным сном. Но пришел Гонза, и чудо совершилось...
Она опять ласково погладила его по волосам и мудро, спокойно сказала:
– Оставь ее в покое. Выплачется, а потом извинится перед тобой. Все мы с ней выясним. Она ведь еще совсем девочка.
Земан попросил жену:
– Иди к ней, Бланка, прошу тебя... – И тут же решил: – Как только она успокоится, сложи в чемодан все самое необходимое для нее, себя и меня!
– Зачел!? Куда ты собираешься ехать?
– В эту школу она уже не может ходить, я это понимаю. А дела нужно поправлять там, где они испортились. Поедем все втроем в Планице!
4
Майор Земан загорелся страстным желанием восстановить правду, убедиться в том, что то страшное обвинение, которое он услышал по телевидению и от прокурора, есть подлая ложь, интрига, клевета. Он мог бы смириться с обвинением, что в каком-либо ином случае из-за неправильного ведения следствия допустил нарушение законности. Такое иногда, даже при всей старательности человека, может произойти. Но так извращать дело о жестоком убийстве четырех планицких активистов!.. Это Земан расценивал как святотатство.
Он часто мысленно возвращался к тому чистому, только начинающемуся летнему утру, от которого еще веяло мирной ночью, когда убийцы обстреляли их на ржаном поле. Вновь и вновь вспоминал Земан ту минуту, когда, возмущенные и разгневанные, выпрыгнули они вместе с милиционерами на полевую дорогу с грузовиков и быстро выстроились цепью. Они уже хотели двинуться к ближайшему лесу, чтобы его прочесать, когда сзади услышали крик. Бродяга и гуляка Эман Заградник бежал по пыльной дороге между полями, махал руками и кричал: «Свиньи! И пана управляющего убили!.. Они здесь! Прячутся вон там, во ржи! До смерти перепугались, завидевши вас! Пойдемте, я покажу вам, где они скрылись...» Затем среди поля внезапно поднялся лесник Босак, обезумевший от ярости, и дал очередь из автомата. Эман на бегу нелепо замахал руками, его вечная подруга – гармоника, которую он постоянно носил с собой, отлетела в сторону, и он упал в пыль проселочной дороги. Когда к нему подбежали, он уже не дышал, изо рта у него вытекала струйка крови. Они бросились в поле, откуда стрелял один из убийц, лесник Босак. Убийц преследовали сотрудники Корпуса национальной безопасности, милиционеры, рабочие, свободные от ночной смены. Во главе отряда бежали Житный, старшина Матыс и он, Земан, с пистолетом в руке. Земан тогда громко крикнул: «Именем закона... Сдавайтесь!.. Бросайте оружие!..» Из ржи в ответ не раздалось ни голоса, ни выстрела, там испуганно выжидали... И тогда цепь открыла огонь.
Теперь, спустя пятнадцать лет, он снова стоял с Бланкой и Лидушкой над этим ржаным полем. Оно было еще по-весеннему зеленым. Вокруг желтели луга, в небе радостно заливались жаворонки. Внизу диковинно петляла между заросших берегов тихая речушка. Там, где ее течение было подернуто мелкой рябью, солнечные лучи отражались множеством золотистых зайчиков. Вдали, за рекой, поднимались поросшие лесом холмы, воздух над ними был таким прозрачным, что можно было различить на таком расстоянии и вершины старых елей, усыпанных прошлогодними шишками, и свежую зелень берез.
