Текст книги "Вьется нить"
Автор книги: Р. Рубина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)
…Октябрь 1941-го. Мы оставляем наше первое прибежище. Нам выдали в эвакопункте бумажки, что нас эвакуируют в Казахстан. По странной прихоти военного времени мы по пути в Казахстан застряли на станции Дёма под Уфой. Целую неделю сидим с голодными измученными детьми в набитом до отказа грязном помещении вокзала и ждем…
На восьмой день ожидания мальчик с буханкой хлеба под мышкой хватает с пола свой тощий узелок и на бегу возвещает:
– На шестом пути стоит поезд. В Казахстан.
Длинный товарный состав преграждает нам путь к вожделенному поезду. Обходить его слишком долго. Вернее будет пробраться ползком между его колесами. Ну что ж, человеку вовсе не заказано и на четвереньки встать. Ползем. Второй путь, однако, тоже не свободен. И на третьем пути, на четвертом, на пятом – всюду товарные составы. Нам некогда задумываться о том, как бы какие-нибудь могучие колеса не завертелись в то время, как мы пробираемся между ними.
Мы с Хавой пришли к финишу первыми. Вытаскиваем из-под колес тетю Малку с детьми и пускаемся бежать вдоль шестого пути. Но, увы, не мы одни догадались пробраться сюда прямой дорогой. Всего пять теплушек, набитых до отказа. И тамбуры заполнены, и на крышах сидят впритык. Некоторые делают еще отчаянные попытки втиснуться в вагон, падают, снова лезут…
Подхватываю тетю Малку под мышку. Хава кричит: «Дети, держитесь за руки! Не отставайте!» Бежим, хотя и знаем, что это напрасный труд. Вот и последняя теплушка. За ней потянулись открытые платформы, груженные машинами. На что же еще надеяться? Остановиться, однако, не хватает духу. Несемся дальше.
Перрон обрывается. Соскакиваем вниз. И тут, в самом хвосте поезда, как из волшебной сказки перед нашими глазами возникает вагон, синий пассажирский вагон. С окнами, с белыми занавесками на них, с гостеприимными ступенями, ведущими внутрь. Несколько человек барабанят кулаками в дверь. Внизу ждет толпа. Но на стук никто не отзывается.
Мальчик, которого я узнаю по буханке хлеба под мышкой, взобравшись на плечи товарища, припал лицом к окну.
– Там сидят! – закричал он. – Их совсем мало… Пустой вагон…
– Что они там делают? Живые они или мертвые?
– Ой, кажется… Кажется, играют в карты!
Тут со всех сторон посыпалось: «Отворите!», «Стекла выбьем!», «Мы до вас доберемся!», «Хуже будет!»
Завизжал замок. В дверях, широко расставив ноги, встал высокий, плотный мужчина, до того черный, словно его только что окунули в бочку с чернилами. Произнес непререкаемо:
– Сюда нельзя!
Приподняв полу длинного кожаного пальто, тоже черного, он не спеша достал из кармана брюк серебряный портсигар, сунул папиросу в рот. Как бы взвешивая, подержал портсигар на ладони, затем с тихим щелчком закрыл и опустил в карман. Так же неторопливо чиркнул спичкой и стал пускать сквозь ноздри дым.
Поначалу толпа отступила. Говорят – нельзя. Кто его знает… Война…
– Какой наглый тип! – выдохнула в наступившей тишине старая женщина в очках.
И конец тишине… Хава, швырнув на землю свой узел, прыгнула на ступеньку:
– А ну, пропустите!
Черный толкнул Хаву в грудь, и в это мгновение тронулся поезд. Ее еле успели подхватить, но удержать не смогли. Она рванулась вперед, вцепилась в черного и за ногу стащила вниз. Во весь свой могучий рост он растянулся на земле. Тем временем нескольким счастливцам удалось вскочить в вагон, который увез в полном неведении о случившемся семью черного.
Через несколько недель после того, как мы устроились на новом месте, черный, изрядно потрепанный, неожиданно появился у нас на дворе. Тамара Яковлевна увидела его в окно, бросилась навстречу. Это был ее муж, наш нынешний сосед Ефим Борисович.
4
Леня больше не причиняет нам неприятностей. Научился ставить ведро с водой на табурет, не проливая ни капельки. И о бегстве не помышляет. Ему бы только рисовать. Ровная зеленая плоскость, а на ней коричневые и черные стволы. Над стволами в густой голубизне висит черное солнце с человеческим лицом, с колючками вокруг. На переднем плане Леня рисует лежащую женщину в желтом платье: «Это моя мама зацепилась за сук и упала».
Дом с красной крышей и синим окном. Из окна выглядывает женщина в желтом платье. А рядом, с головами на уровне крыши, стоят мужчина и женщина: «Это моя мама прячется от фашистов, а дядя и тетя ее стерегут».
На многоцветной земле («это трава, это васильки, это ромашки…») лежит женщина в желтом платье и целится из винтовки: «Это моя мама. Она партизанка».
По Лениным рисункам мы все вспомнили – когда мы разлучились с Соней, на ней было летнее желтое платье. Да, это так. В остальном Леня сочиняет ей биографию по своему разумению. Ну и пусть… Скоро Соня приедет сама, расскажет, что и как с ней было. «Моя выписка из госпиталя вопрос дней, – пишет мне Соня в последнем письме, – ну, может быть, недель. Доктора, золотые руки у них, заштопали и залатали каждую прореху на мне. Я совсем здорова. Но бегать мне уже не придется никогда. И танцевать тоже. Для того и другого требуется по меньшей мере две ноги». Что было, мы не знаем, а то, что есть, не представляется особенно радужным.
Не только рисованием увлекается Леня, он еще и стратег. Даже Майка верит, что флажки, где только он их берет, Леня втыкает в карту на стене именно там, где надо. Лене это лестно. Но Майка теперь в деревне. Хава поехала со своими учениками в колхоз копать картошку и захватила девочку с собой. Волей-неволей Леня вынужден водить палкой по карте для одной только Баеле, хотя, по правде говоря, и нам, взрослым, нелишне проследить за его указкой. За последние дни на нашей карте не прибавилось ни одного флажка. «Это потому, что идут сильные бои, – объясняет Леня Баеле, – вот здесь вот, видишь?» Указка подбирается совсем близко к нашему родному городу. Баеле смотрит, слушает и тоскует нараспев:
– Ой, что-то скучно без салютов!
Спать мы ложимся рано, и дети и взрослые. Электричество гаснет в самое неподходящее время, керосина у нас тоже не море разливанное. И усталые мы все, и не очень сытые, вот и не мешает подольше поспать.
В тот вечер я уснула, как только голова коснулась подушки, но ненадолго. Внезапно проснулась, словно от толчка. Ночь. Тишина. В окно сочится холодное сияние. И почему-то тревожно. Я приподняла голову и сразу снова опустила ее на подушку. Притаилась не дыша. Какое сиротство высветила для меня луна… Маленькая старушечья фигурка… Она, видно, даже не ложилась еще, тетя Малка. Сидит на краю своей узкой кровати, Ноги, одна босая, вторая в чулке, свисают, не доставая пола. Голова бессильно опущена на грудь.
За окном послышались шаги запоздавшего прохожего. Тетя Малка вздрогнула, беспокойно задрала голову, прислушиваясь, будто кого-то ждала. Не окликнуть ли мне ее? Нет, этого я не посмела сделать. Долго ли длилось бдение тети Малки на краю ее узкой кровати, долго ли я, смежив веки, уголком глаза следила за ней, не знаю. Усталость взяла верх. Я уснула. Сплю, но тетю Малку все равно вижу. Одна нога босая, вторая в чулке. Тихо открывается окно. В нем голова солдата.
Тетя Малка с бледной улыбкой на губах:
– Рубашку я сама тебе сшила, сынок. Запомнила мерку. Как влитая на тебе.
Тетя Малка гладит солдата по плечу, и от плеча отделяется пустой рукав.
– Авремеле, дитя мое, где твоя рука?
Она гладит солдата по спине, и уже нет солдата. Только рубашка цвета хаки в руках у тети Малки. Она бросается к швейной машине. Рукава, спинки… Они стремительно вылетают из-под иглы, тети Малки за ними уже не видно. Гора цвета хаки. Она и на меня наваливается. Вот-вот задушит.
– Лееле, чего ты кричишь? Тебе что-то приснилось?
В окно бьет свет. Теплый, солнечный. Тетя Малка в синей вязаной кофте стоит у моего изголовья. Лицо свежее, только что, видно, сполоснутое холодной водой, седая голова аккуратно причесана. Убедившись, что я проснулась, тетя Малка осторожно, чтобы не растрепать волосы, повязывает их ситцевой косынкой в крапинку, собрав концы на затылке. Не могу оторвать глаз от ее ссохшихся рук с морщинистой желтой кожей. Через каких-нибудь полчаса эти самые руки продолжат мое сновидение. Рукава и спинки цвета хаки… Сколько настрочит их нынче на фабрике тетя Малка?..
– Сегодня поздно придешь? – спрашивает она меня уже от двери.
Явь и сон прошедшей ночи смешались. Я не в силах унять волнение. Именно поэтому я, неожиданно для себя, отвечаю резковато:
– Не знаю. Вы меня не ждите. Сколько раз я вас просила не дожидаться меня, когда я задерживаюсь.
– Что ты расстраиваешься, дурочка? У меня привычка такая. Пока не все дома, душа не на месте. Все равно не усну.
Позавтракав и накормив детей, я вслед за тетей Малкой пошла на работу. Раскинувшееся над кронами тополей голубое небо, ослепительное сияние вставшего в нем, как всегда в этом городе, уверенного в себе солнца вызывали у меня раздражение. Хоть возьми да покажи язык всему этому великолепию, как Майка, когда она чем-нибудь недовольна: «Уже конец лета. Хватит красоваться. Не время…»
Поди знай, что время самое подходящее, что этот день навсегда останется у меня в памяти. На работе меня сегодня так усердно поздравляли, даже небольшой сверток пирожков с повидлом подарили для детей, будто я своей собственной персоной освободила город от неприятельских войск, мой родной город. Известие пришло в конце дня. Успело ли уже радио его передать? Знает ли тетя Малка?
Влетев во двор, я ее сразу увидела. Она сидела у раскрытого окна. Видно, меня дожидалась. Радостно закивала:
– Знаю, Лееле, знаю.
Не говоря ни слова, я обнимаю ее уже со двора. Перегнувшись через подоконник, она уронила голову мне на плечо, притулилась к нему, как притихшее дитя.
Скрипнула калитка. Я обернулась, готовая поделиться радостной вестью со всяким, с кем попало. Да вот не поделилась, как-то не с руки оказалось…
Согнутый под тяжестью большого холщового мешка, протиснулся в калитку Ефим Борисович. Дверь в коридор бесшумно отворилась изнутри. В проеме двери промелькнула обернутая полой ситцевого халата рука Тамары Яковлевны, закрывшей ее за спиной вошедшего мужа. От калитки до самого дома протянулась белая дорожка – чистые крупинки риса, одна в одну. Я встретилась глазами с тетей Малкой. Как и я, она смотрела на белую дорожку.
– Пойти сказать… – встрепенулась она. – Жалко ведь. Крупинки как звездочки… Подумать только, дырявый мешок…
Тетя Малка, однако, повременила немного. Улыбнулась:
– Я иногда думаю: этим людям не позавидуешь. Какие радости они получают от жизни? – Помолчала, вздохнула: – Скорее бы домой… Да чтобы целыми и невредимыми остались те… которые еще есть.
В воздухе повеяло прохладой. Заходящее солнце, как в зеркале, отразилось в ясных стеклах нашей комнаты. Осветив исхудалое лицо тети Малки в раме окна, оно потонуло в собственном багрянце.
1964
Перевод автора.
За́мок князя Бергера
Я очень любила мою учительницу. Она была самой красивой. Может быть, даже красивее моей мамы. И стать какая! Строгая, величавая… Никого замечательнее я не знала. Даже самое ее имя вызывало у меня благоговейный трепет. Полина Владимировна – до того дня, как отец отвел меня в русскую начальную школу для еврейских девочек, – я подобных имен не слыхивала.
Как мне хотелось отличиться перед ней – перед моей красивой и гордой учительницей! Во время уроков я не спускала глаз с ее ясного лица, всегда будто только что вымытого, и мечтала: сейчас она мне улыбнется. Сейчас мне поставит пять. Всею душой я хотела учиться хорошо. Но училась я плохо.
Дома я готовила уроки быстро и без ошибок, не нуждаясь ни в чьей помощи. Однако мою классную тетрадь украшали сочные кляксы, и учительница, усмехаясь, говорила: «Здорово ты булки печешь», – а когда она вызывала меня к доске, рука моя передвигалась по черной бескрайней глади так нерешительно, словно кто-то ее придерживал. Дома я бойко, во весь голос склоняла: «Стол, стола, столу; собака, собаки, собаке». Но когда на меня смотрела учительница и ставила вопрос как положено: «Кого, что я вижу», я терялась, не в силах ответить: «стол» или «собаку».
В конце года твердая рука Полины Владимировны вывела во всех гнездышках моего дневника аккуратные вензеля троек. Только в самом низу сиротливая пятерка – за поведение. Я заглянула в дневник, а минуту спустя уже не помнила о нем. Он для меня не существовал. Я радостно влетела в дом, громко возвестила: «Папа, одни пятерки!» – и прямиком во двор, играть с подругами в камешки.
Надо же было случиться такому – в субботу я вышла с отцом на улицу, а навстречу Полина Владимировна. Красивая, стройная, в белых перчатках, с крошечным белым кружевным зонтиком. Верхняя часть лица в тени, а подбородок светлее зонтика. На наше приветствие она ответила благосклонно-величественной улыбкой и продолжала свой путь. Но отец остановил ее, чтобы поблагодарить за мои успехи. Учительница удивилась. Ее красивые брови взметнулись.
– Вы видели дневник?
Я резко выдернула свою руку из отцовской и пустилась наутек. Бежала я долго. От отца, от матери, от дома, от школы, от города. Бежала, пока не закололо в боку, не перехватило дыхание. Но я не останавливалась. Я лишь замедлила бег. И только тогда почувствовала слезы на щеках. Может быть, я была испорченным ребенком, но должна признаться, что это не были слезы раскаяния. Впервые я задумалась, почему учительница выставила мне тройки, хоть знала я все не хуже других. Если бы у нее нашлось для меня хоть одно доброе слово, я бы ей всегда отвечала без запинки. В первый раз пошатнулся мой идол, и я шла, ничего перед собой не видя, шла и плакала от любви и разочарования. Так я оказалась на погосте за чертой города. Здесь и нашли меня вечером, спящую на зеленом холмике – деревянный крест в изголовье – с распухшим, в грязных разводах лицом.
Ни тогда, ни после никто в нашем доме не обмолвился о выходке с дневником. Когда я пришла осенью в школу, казалось, и Полина Владимировна не помнила об этом. Во втором классе я научилась, как все, тянуть правую руку, когда хотела ответить, и рана в моей душе постепенно зарубцевалась.
За свой грех, однако, мне пришлось расплатиться.
По соседству с нами, дом в дом, жил Нисл, язва Нисл, сынок меламеда[3]3
Меламед – преподаватель начальной духовной еврейской школы – хедера.
[Закрыть] Хоне. Ни одной промашки он мне не спускал.
Нисл был глуховатым, ехидным мальчишкой тремя-четырьмя годами старше меня. На нашей улице он пользовался репутацией «светлой головы». А поскольку он был «светлой головой», он учился в реальном училище. А поскольку он учился в реальном училище, мать его, Мэре, частенько подсовывала ему за столом кусочек пожирнее. Нисл, не глядя, отодвигал от себя тарелку с таким ожесточением, будто мать была его злейшим врагом. Я, однако, знала, что эти «кусочки пожирнее» оставляет он таким образом младшим детям.
Налетаю я однажды во дворе на Нисла, а он бросает будто невзначай – только фыркнув насмешливо:
– Одни пятерки, вот как?!..
Пронюхал все-таки! Кто тому виной, я так и не разгадала, но для Нисла я стала раз и навсегда вруньей. И не нашлось бы такой силы на земле, которая могла бы убедить его, что ложью был для меня дневник, а пятерки – истиной.
А я в Нисла была влюблена. Когда он появлялся во дворе, читая на ходу книгу, своим тугим слухом отстраненный от всего и от всех, я застывала завороженная. Не только скупость его речи, но и его хмурая язвительность казались мне приметами незаурядности. Мне нравилось, забившись в угол, слушать, как мой отец беседует с ним, словно со взрослым, об одном человеке с чудны́м именем Спиноза, который все постиг, всех превзошел умом. И мне было жалко этого Спинозу, хоть уразуметь, что с ним все-таки стряслось, я не могла. Мне только было ясно, что низкие люди сыграли с ним какую-то скверную шутку. Я жалела и Спинозу, и Нисла. В моем представлении они слились воедино. Спиноза тоже, наверно, цедил слова сквозь зубы, чтобы скрыть свою доброту. К восьми-девяти годам я о каждом человеке, которого встречала или о котором слышала, прежде всего спрашивала: «Он добрый?»
А Нисл в мою сторону не глядел. Если и замечал, то лишь для того, чтобы уколоть:
– Ну что, новую басню придумала?
* * *
Я очень любила мою подругу Фаню Бергер. Она была самая красивая. Может быть, даже красивей учительницы. Проказница, хохотушка и проворна на диво. Я никогда не успевала заметить, как ее тоненькая фигурка выпрастывается из-под зимнего пальто с белым меховым воротничком; как ее голова выпутывается из громоздкого шерстяного башлыка с длинными концами, обернутыми вокруг шеи. И вот уже бежит звонкоголосая Фаня по коридору, и два пышных банта пляшут на ее спине, затянутой в коричневое гимназическое платье. Кроме нее, ни одна девочка в нашей школе не одевалась, как гимназистка.
Красивая голова Фани с четырьмя косами – две тоненьких над ушами вплетены в две толстых по плечам – вертится во время уроков во все стороны. Соседке справа Фаня покажет язык, соседку спереди пощекочет. Могло показаться, что объяснения учительницы вовсе не касались ее. Но когда Фаню вызывали отвечать, мел в ее руке стучал по доске так же уверенно и весело, как башмачки ее по школьному коридору. Играя ямочками на румяных щеках, Фаня отвечала на все вопросы без сучка без задоринки. Она все знала. Она получала одни пятерки. Так мудрено ли, что я хотела стать ее подругой? И стала. Хоть началась наша дружба с размолвки.
Произошло это вот как: за очередную проделку Фаня Бергер была поставлена в угол. За спиной учительницы она корчила такие гримасы, что никто не мог удержаться от смеха.
– Сегодня ты пойдешь домой последней, – сказала Полина Владимировна своим ровным голосом. – Пока хоть одна ученица останется в классе, ты не сдвинешься с места.
Я подождала, пока все разошлись, и вышла на улицу вместе с Фаней.
– Где ты живешь? – спросила она.
– Перед мостом. А ты?
– Вон там. За мостом.
– Знаешь? – выпалила я неожиданно для самой себя. – Мой дядя – разбойник.
– Твой дядя?
– Ну да. Брат моей мамы.
– Разбойник?
– Разбойник. Отнял у моей мамы наследство.
– Почему он отнял у нее наследство?
– Просто так… Потому, что он разбойник.
– Твой дядя живет в лесу? – спросила Фаня.
– Нет, он живет в Радошковичах…
Фаня остановилась и обожгла меня своими черными шельмовскими глазами.
– Ерунда! – закричала она. – Твой дядя не разбойник. Разбойники живут в лесу. Наверно, у тебя вообще нет никакого дяди!
– Но мама и вправду говорит, – пыталась я спасти положение, – что мы живем как в лесу. На разбойников управы нет.
Фаня, однако, уже бежала по мосту, и на ее спине подпрыгивал набитый до отказа ранец.
Я осталась одна у замерзшей реки, и не было на земле человека несчастнее меня. Никому, никому я не нужна. Никто меня не любит. Все считают меня обманщицей.
Назавтра мы помирились. Фаня первая подошла ко мне и позвала после занятий к себе домой. Мы вместе поели, приготовили уроки и до вечера катались на санках во дворе. Моя новая подруга никак не хотела меня отпускать. Ушла я только тогда, когда она и две ее младших сестренки в рубашках до пят, с длиннющими рукавами, стали каждая в своей кроватке, и отец, нажимая на резиновый баллончик, опрыскал их из пузырька какой-то благоухающей жидкостью. Сладковатый аромат сопровождал меня до самого дома.
* * *
Радость дружбы с Фаней Бергер, наверно, ничем не омрачилась бы, если бы я не так бегло читала по-русски. Однако, на свою беду, во втором классе я читала по-русски так, что не угонишься. И заслуга в том моей учительницы была невелика. Своим умением я была обязана двум старшим братьям, хотя они об этом и не подозревали. Просто я увлеклась тоненькими книжками, которые они время от времени приносили домой и, как пасьянс, раскладывали на железной кровати, где вместе спали. Первую книжечку – историю о загадочном убийстве в старом замке – я едва осилила. Пока я добралась до конца, где Нат Пинкертон настигал злодеев, я забыла начало. Но я столько раз перечитывала эту книжку, что учительница диву давалась моим поразительным успехам. Множество непонятных слов не могли сбить меня с толку. Напротив, только раззадоривали. Как мне заблагорассудится, так я их и объясняла. «Гейша хлопнула в ладоши, полы расступились, и выскочил человек со сверкающей саблей в руке», – вычитала я в одной из книжек. Что обозначает «гейша», я сразу сообразила. Это красавица такая. Труднее было понять немудреное «хлопнула в ладоши». Попробуй догадаться, что «ладоши» – это просто ладони. Я вышла из положения, вообразив оглушительный, неясных очертаний предмет, от ударов в который даже полы расступаются.
Таить в себе то, что я узнавала из тонких книжек, было свыше моих сил. Все истории я пересказывала моей новой подруге. Лишь одну повесть я не могла ей рассказать – повесть о ней самой, о Фане Бергер. Я изнемогала в жажде слушателя. И отыскала. Это была младшая сестра Нисла – Ципа, чернявая, с тонким, острым носиком и зубами, торчащими из-под верхней губы. Летом, стоило ей только показаться на улице, как целая орава мальчишек – учеников ее отца – увязывалась за ней, распевая:
Ципка-Дрипка,
Богова ошибка,
Отчего ты, Дрипка,
Тощая, как цыпка?
И без передышки, сначала. Ципа изо всех сил старалась показать, что ей это нипочем. Лишь повернет к преследователям свою тусклую мышиную мордочку, выставит зубы, будто хочет укусить, и бросит коротко:
– Дождетесь, скажу отцу, жабьи глотки!..
Ее слова только подливали масла в огонь. Отца Ципы никто не боялся. Это был тихий человек с бескровным, голодным лицом. Проблеск жизни появлялся в нем только тогда, когда жена ставила перед ним тарелку гречневого крупеника или миску горячей фасоли. Жестом лунатика он протягивал свои бледные руки к хлебу. Отрезал толстый ломоть, зажимал его в правой ладони, а левую подставлял гнездышком, чтобы ни одна крошка не пропала. Проглотив последний кусочек, он левой рукой отправлял в рот крошки и лишь после этого принимался за крупеник или за фасоль.
В один злосчастный день во время самозабвенной трапезы меламеда Хоне я присела на кровать к Ципе и рассказала ей о моей подруге Фане Бергер, отец которой князь и которая живет в замке за высокими крепостными стенами. Всегда там играет музыка и пахнет духами. Я сама там была и сама видела, как отец моей подруги, князь Бергер, вернулся с охоты, ударил в ладошу, в такую огромную серебряную ладошу, и пол расступился – одна половина направо, другая – налево, и вырос стол, а на нем чудесные яства в посуде из чистого золота.
Я строго-настрого наказала Ципе хранить это в тайне, потому что моя подруга Фаня скрывает, что ее отец – князь. Но Ципа меня предала. Она проговорилась. И кому же? Нислу! Если бы я могла предвидеть, что Нисл вырастет ученым, если бы догадывалась о силе его аналитической мысли, может быть, возмездие, обрушившееся на меня так быстро и неожиданно, не поразило бы меня столь жестоко.
На следующий день, не успела я войти к меламеду в дом, все его ученики были уже в сборе, Нисл, не глядя в мою сторону, будто ненароком спросил:
– Разве еврей может быть князем? – И, насмешливо шмыгнув носом, добавил: – Только бы выдумать… Князь – это ведь родственник царя!
1965
Перевод Е. Аксельрод.
