Текст книги "Последний император"

Автор книги: Пу И

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

Исповедь и снисхождение

«Я, Пу И, потерял совесть. Правительство относится ко мне столь гуманно, а я сокрыл эти вещи, нарушил распорядок тюрьмы, нет, нарушил закон государства. Эти вещи не мои, они народные. Только сегодня я понял это и решил больше ничего не утаивать».

Я стоял в приемной перед начальником тюрьмы, низко опустив голову. На столе, возле окна, сияли 468 драгоценностей. Если "моя откровенность по собственной инициативе" сможет меня спасти, если политика великодушия подтвердится по отношению ко мне, то пусть они сияют себе на здоровье.

Начальник тюрьмы внимательно посмотрел на меня и кивнул:

– Садитесь. – В его голосе я услышал нотку надежды. – Вы, наверное, испытываете угрызения совести? – спросил начальник.

Я сказал, что все это время не находил себе места. Я боялся признаться, боялся, что за откровенность не получу снисхождения.

– Почему же? – Начальник тюрьмы улыбнулся уголками губ. – Не потому ли, что вы император?

Я вздрогнул и признался:

– Да, начальник.

– Ничего удивительного в этом нет. Ваше прошлое не могло не повлиять на ваши взгляды. Я же, со своей стороны, могу лишь повторить: политика коммунистической партии и народного правительства – это политика дела. Коммунисты слов на ветер не бросают. Независимо от социального положения в прошлом, все, кто откровенно признают свои ошибки, могут рассчитывать на снисхождение. Тем, кто успешно проходит перевоспитание, срок наказания может быть снижен, а отличившиеся в работе могут быть удостоены награды. Все в человеке. Свыше года вы скрывали драгоценности, не передавали их властям и нарушали тем самым тюремные порядки. Но раз сегодня, признав свою ошибку, вы сами пришли и откровенно обо всем рассказали, значит, вы раскаялись, и я решил вас не наказывать.

Он велел стоявшему за дверью надзирателю разыскать работника камеры хранения и, когда тот пришел, приказал:

– Пересчитайте и примите все эти вещи. Выдайте Пу И расписку.

Этого я никак не ожидал. Я вскочил с места.

– Нет, расписки мне не надо. Если правительство не считает нужным их конфисковывать, я хочу преподнести их в дар.

– Все же мы их для вас сохраним. Будьте добры, проверьте опись.

Начальник встал, собираясь уходить.

– Я ведь давно вам говорил, что для нас более ценными являются люди.

С распиской на 468 драгоценных украшений я вернулся в тюремную камеру. Там в это время шел семинар: разбирали проблемы, поднятые в книге "Как Китай стал колонией и полуколонией", которую мы изучали на занятиях. Занятие прервалось, а присутствующие с одобрением отнеслись к моему поступку.

– Лао Пу, мы восхищаемся тобой!

Теперь они уже не называли меня господином Пу, а обращались, как и ко всем, "лао" – старина. Когда я впервые услышал это обращение, мне оно показалось еще более неблагоразумным, чем "господин". Но сегодня мне было приятно его слышать.

– Старина Пу, твой поступок раскрыл мне глаза!

– Старина Пу, никогда не думал, что ты такой храбрый.

– Старина Пу, спасибо тебе, что своим примером ты позволил мне еще больше увериться в великодушной политике правительства, – и т. д.

Замечу, что с тех пор, как я стал стирать и чинить свою одежду, мой внешний вид приобрел еще более неприглядный вид, и уважение ко мне в камере заметно уменьшилось. Некоторые даже за глаза называли меня "бацзаши" (место в Харбине, где раньше торговали всяким тряпьем). В учении я проявлял свое полное невежество, и это вызывало смех заключенных. Иными словами, я хорошо понимал, как выгляжу в их глазах. Теперь же они наперебой хвалили меня, и я был несказанно рад.

В тот же день во время отдыха я услышал, как бывший посол Маньчжоу-Го в Японии Лао Юань рассказывал кому-то о случившемся. Лао Юань был человеком крайне проницательным. В мгновение ока он успевал обдумать столько, сколько другим хватило бы на целый день. Его слова глубоко запали мне в душу:

– Старина Пу – человек умный. Он сумел сам, по своей инициативе, рассказать об этих украшениях и поступил правильно. На самом деле, такое сколько ни скрывай, все равно не скроешь: правительство легко узнало бы обо всем. У правительства значительно больше сведений о нас, чем мы думаем. Вспомните газетные материалы судебных дел по борьбе против "трех и пяти зол", и вы сразу поймете. Миллионы людей снабжают правительство информацией. Даже то, о чем вы давно забыли, превращается в материал и оказывается в руках правительства.

По его словам, мое вранье в автобиографии теперь вряд ли удастся скрыть.

Все это было так, но пока надо мной не висела угроза, я никак не мог на это решиться, Теперь, как только в газетах появлялось слово "снисхождение", я прочитывал весь материал с начала до конца.

Движение против "трех и пяти зол" приближалось к концу. Стали появляться многочисленные сообщения о прекращении судебных дел. Лао Ван в прошлом был судьей, и я нередко изучал с ним опубликованные в газетах судебные материалы. Позднее, когда мне велели написать о преступлениях японских захватчиков на Северо-Востоке, я стал думать по поводу всего этого еще больше.

Готовясь к рассмотрению дел японских военных преступников, китайское правительство приступило к необходимым расследованиям и призвало военных преступников Маньчжоу-Го представить сведения о злодеяниях японских бандитов на Северо-Востоке.

Кто-то задал служащему тюрьмы вопрос: "Можно ли писать не только о японских бандитах, но и о других?" Тот ответил: "Конечно, можно. Только главное – это все же преступления японских бандитов". Я невольно забеспокоился: о каких "других" он намерен написать? Другие, конечно, китайцы, а среди них самый большой преступник, конечно, я! Не захотят ли и мои родственники написать немного о "других"?

Военные преступники Маньчжоу-Го с энтузиазмом взялись за дело. В нашей группе в первый же день было написано свыше десяти обвинений. Староста Лао Ван собрал написанное и с удовлетворением отметил:

– Неплохо! Завтра напишем еще столько же.

– Жителей бы попросить, вот уж кто напишет, – вставил кто-то.

– Конечно, правительство и их опросит, – сказал Лао Ван. – А ты как думаешь, старина Пу?

– Я думаю, что непременно опросят. Не знаю только, будут ли собирать сведения и о других тоже.

– Если и не будут, все равно кто-нибудь напишет о нас. Население ненавидит таких, как мы, не меньше, чем японцев!

Ужин разносил Да Ли. Мне показалось, что он чем-то рассержен. Он не стал ждать, пока я возьму чашку с едой, поставил ее на пол и ушел. Я сразу же вспомнил, как он помогал мне влезать в багажник, когда я удирал из Тяньцзиня. Мы писали весь следующий день.

А на третий день, когда мы дописывали последние страницы, вдруг со стороны лестницы послышались голоса. Обернувшись, я увидел незнакомого человека средних лет, следовавшего за начальником тюрьмы. Я понял, что с инспекцией прибыло высокое начальство. Инспектор осматривал каждую камеру и с непроницаемым взглядом выслушивал надзирателя, который сообщал имена преступников. Он был в штатском, но подтянутая фигура, строгое лицо и скупые спокойные движения выдавали в нем военного. Ему было около пятидесяти.

– А чем вы занимаетесь? – спросил он, остановившись у нашей камеры и глядя прямо на меня. Голос его оказался неожиданно мягким, на лице появилась улыбка.

Я встал и сказал, что пишу о преступлениях японских бандитов. Он поинтересовался, о каких преступлениях мне известно.

Я рассказал историю, слышанную раньше от Гун Цзисюя, о массовом истреблении рабочих, строивших секретный объект.

Улыбка исчезла с его лица, а глаза стали необычайно строгими.

– Эта история меня потрясла, я не думал, что японцы так жестоки, – сказал я.

– А почему вы не заявили японцам протест? – Он пристально посмотрел мне в глаза.

Он был разгневан, и я, поспешно опустив голову, тихо произнес:

– Я… не смел.

– Не смели, боялись? – Не ожидая ответа, он продолжал: – Да, страх! Страх может сильно изменить человека! – Последнюю фразу он снова произнес ровным спокойным голосом.

– Я виноват и признаю свою вину перед народом, но мне ее не искупить, даже если бы я умер десять тысяч раз!

– Не сваливайте всю ответственность на себя. Вы отвечаете только за то, что совершили сами. Нужно придерживаться фактов, от своего не уйдешь, а чужое никто не припишет.

Я продолжал говорить о том, что моя вина очень велика, что я тронут тем, как относится ко мне правительство, что я уже осознал свою вину и твердо решил перевоспитаться. Я не знал, слушает ли он меня, но только видел, как он осмотрел каждый угол в нашей камере, да еще попросил одного из заключенных показать ему стакан для полоскания рта. Когда я закончил, он покачал головой и сказал:

– Нужно придерживаться фактов. Достаточно сейчас признать вину и раскаяться, чтобы в дальнейшем рассчитывать на снисхождение. Коммунисты не бросают слов на ветер и придают большое значение фактам. Народное правительство ответственно перед народом. Вы должны проявить себя делами.

Он пролистал все, что я написал, и направился к соседней камере.

Однажды я сушил во дворе выстиранную одежду и вдруг заметил приближающихся Да Ли, Сяо Жуя и еще кого-то из служащих тюрьмы. Постояв около клумбы, они распрощались друг с другом. Сяо Жуй пошел в моем направлении. Я хотел было поздороваться с ним, но он, даже не взглянув на меня, прошел мимо. Уменя невольно возникли подозрения: в чем дело? Неужели они решились на разрыв?

Вернувшись в камеру, я отыскал старые газеты, специально выбрал те, где были сообщения и статьи о принципе снисхождения в борьбе против "трех и пяти зол", и заново просмотрел их. В это время подошел Лао Ван и спросил:

– Ты что делаешь? Изучаешь борьбу против "трех и пяти зол"?

– Нет, больше не изучаю! – Я отложил газеты и набрался решимости. – Я вспомнил кое-что из прошлого. Раньше я не понимал того, что делал, а теперь увидел, что это настоящее преступление. Что если я напишу об этом? Как ты считаешь?

– Напиши! Конечно, напиши! – Понизив голос, он добавил: – Опять же, в руках правительства достаточно сведений о нас. Все-таки лучше рассказать об этом самому.

И я написал все как было: и о моей деятельности в Тяньцзине, и о связях моей клики с японцами, а также описал истинную картину моей связи с Доихарой.

Через два дня староста Лао Ван сказал мне, что начальство читало мое "сочинение" и считает, что я сделал значительный шаг вперед и заслуживаю похвалы.

Склеиваю бумажные коробки

В конце 1952 года мы выбрались из дома с железными решетками и поселились в новом, просторном жилище. Здесь были новые постели, столы, скамейки, светлые окна. Я стал реально ощущать «перевоспитание», о котором говорил начальник. К тому же после моей исповеди я не только не был наказан, но получил даже благодарность. Я стал заниматься более добросовестно.

В то время я понимал процесс "перевоспитания" весьма упрощенно; мне казалось, что достаточно прочесть некоторые книги, понять их смысл – и процесс перевоспитания завершен. Позднее я понял, что это совсем не так. Например, книгу "Что такое феодальное общество?" я читал в конце 1950 года и начале 1951 года, однако, не начни я тогда приобщаться к труду (труду в жизни и на производстве), я бы до сих пор не смог понять, что реально представляет собой феодальная система. Лишь спустя более чем два года после чтения этой книги, а именно в 1953 году, я смог дать себе ответ на этот вопрос.

Весной 1953 года администрация тюрьмы установила связь с Харбинской фабрикой карандашей. Теперь часть бумажных коробок для карандашей мастерили заключенные. Четыре часа в день мы занимались и четыре – работали.

Раньше я не то что коробки, карандаша ни разу сам не очинил. Единственное, что я помнил, – это марки: "Венера" – с изображением безрукой женщины, немецкие карандаши с изображением петуха и т. д. Я никогда не обращал внимания на коробки, в которых они были, и тем более не знал, сколько нужно труда, чтобы склеить их. Чувство новизны скоро исчезло, и на душе стало так противно, словно вся она была измазана клеем. Пока я еле справлялся с одной коробкой, причем трудно было определить, коробка это или что-нибудь еще, другие успевали склеить несколько.

– Как ты умудрился склеить такое? – спросил бывший начальник военного госпиталя в Маньчжоу-Го Лао Сянь, разглядывая со всех сторон мое произведение. Он взял коробку в руки. – Почему она не открывается? Что это за штука?

Лао Сянь был сыном великого князя Су по имени Шань Пи. В детстве он со своими братьями и сестрами получил японское воспитание. Сам Лао Сянь вырос в Японии, где изучал медицину. Цзинь Бихуэй (японское имя Кавасима Ёсико) была его младшей сестрой, а Цзинь Бидуй – мэр Харбина во времена Маньчжоу-Го – младшим братом. В его доме постоянно толпились различные отщепенцы – сторонники сближения с Японией. Увидев меня впервые в Советском Союзе, он, рыдая, упал передо мной на колени и воскликнул: "Наконец раб увидел своего хозяина!" А теперь он жил вместе со мной и больше всего ему нравилось ко мне придираться. Объяснялось это тем, что он был жесток, легко ввязывался в споры, но переспорить никогда никого не мог. У меня же не хватало мужества вступать с ним в дискуссии, в работе я многим уступал, вот и превратился в объект, на который он изливал свою желчь.

Зависть, разочарование, обиды – все смешалось. А тут еще реплика вечно вмешивающегося не в свое дело Лао Сяня. Вокруг моего изделия собралась целая толпа, посыпались язвительные шуточки. Я подошел, вырвал коробку из рук Лао Сяня и бросил ее в кучу с отходами.

– Что?! Ты нарочно брак выдаешь? – Лао Сянь вытаращил на меня глаза.

– Как нарочно? Она не так уж плоха, чтобы ее нельзя было использовать, – пробормотал я, вытащил коробку из кучи и положил вместе с готовой продукцией, что еще больше подчеркнуло безобразие моего "произведения".

– Куда ни клади, а все равно брак!

От таких слов я чуть не затрясся от злости. Я не выдержал и грубо отпарировал:

– Ты больно храбр со мной. Сильных боишься, а слабых обижаешь!

Эта фраза задела его за живое. Он мгновенно покраснел и заорал:

– Кого я обижаю? Кого боюсь? Все еще воображаешь, что ты император и другие должны во всем тебе потакать?..

К счастью, никто не обращал на него внимания. Подошел староста группы, успокоил его, и только тогда он перестал орать.

К сожалению, дело на этом не кончилось. Лао Сянь был не из тех, кто легко шел на мировую.

На следующий день Лао Сянь выбрал себе место рядом со мной. Только мы начали клеить, как он стал придирчиво разглядывать мою работу. Я повернулся к нему спиной.

И хотя мои успехи в этот день нельзя было сравнить с работой других, все же прогресс был налицо. Вечером тюремное начальство купило нам сладостей на деньги, которые были заработаны накануне. Впервые я ощутил плоды своего труда (хотя мои успехи были самыми незначительными). Казалось, что моя доля сладостей была вкусней, чем все, что мне когда-либо приходилось есть раньше.

– Пу И, у тебя сегодня неплохие успехи, да? – спросил Лао Сянь.

– Ничего, обошлось без брака, – ответил я в тон.

– Гм… все-таки лучше быть поскромней, – сказал он с холодной усмешкой.

– Значит, если сказать, что нет брака, это нескромно? – Душа у меня пылала от гнева, сладости уже не казались такими вкусными. Наибольшее отвращение вызывала манера Лао Сяня придираться к человеку тогда, когда тот был в хорошем настроении.

– Если у меня хоть раз будет брак, можешь обзывать меня как хочешь!

Я думал остановить его этой фразой и больше не обращать на него внимания. Но неожиданно он подошел к моей кучке готовых изделий, вынул из нее одну коробку и, подняв над головой, обратился ко всем:

– Полюбуйтесь!

Я поднял голову и чуть не подавился – фабричный ярлык на коробке был приклеен вверх ногами.

Мне хотелось просто схватить эту коробку и швырнуть в его уродливую физиономию, но я сдержался и пробормотал:

– Думай что хочешь!

– Ого! Характерец! Все еще мнишь себя вонючим императором! – Он повысил голос. – Я критикую тебя, желая добра. Подумай об этом! – Он услышал за дверью шаги надзирателя, и голос его зазвучал еще громче: – Ты все еще мечтаешь в будущем стать императором?

– Ты просто городишь чепуху! – ответил я зло. – Я глупее тебя, уступаю тебе в работе, я от природы хуже тебя. Этого довольно?

Все уже повскакали со своих мест, чтобы разнять нас. В большой просторной комнате нас помещалось восемнадцать человек. Кроме меня в ней жили три бывших министра и четырнадцать офицеров. Старостой группы был бывший офицер Лао Вэй. Одним из трех бывших министров был Чжан Цзинхуэй. Это был уже дряхлый старик, который не мог ни учиться, ни работать. Разговаривать он не любил. В этот вечер все, кроме Чжан Цзинхуэя, приняли участие в обсуждении "дела о бумажных коробках". Некоторые говорили Лао Сяню, что если уж он взялся критиковать, руководствуясь добрыми побуждениями, незачем было так громко кричать, другие критиковали меня – испортил коробку, нужно признать свою вину, а не проявлять свой характер; Лао Го, монгол по национальности, считал, что поведение Лао Сяня с самого начала было неправильным и нет ничего удивительного, что Пу И рассердился. Бывший командир полка – друг Лао Сяня возразил, заметив, что Лао Го смотрит на людей сквозь розовые очки; кто-то предложил обсудить этот вопрос на субботнем собрании, посвященном критике нашего быта. Стоял галдеж, и никто друг другу не уступал. В самый разгар споров я увидел, как "командир полка" дернул за руку орущего с пеной у рта Лао Сяня. Другие тоже замолчали. Я оглянулся: оказывается, в комнату вошел служащий тюрьмы Ли, заведовавший нашей учебой. Прежде вопросами учебы заведовал начальник отделения Ли, который впоследствии перешел на другую работу. Вновь прибывший на эту должность был его однофамильцем, и так как все привыкли называть его предшественника "завучем", то и его стали называть "завучем". Он поинтересовался у старосты, почему стоял такой шум. Лао Вэй ответил:

– Разрешите доложить!.. Это все началось из-за испорченной коробки…

Сотрудник Ли взял мою коробку с наклеенной вверх ногами этикеткой, посмотрел на нее и сказал:

– И стоило об этом так шуметь? Этикетка приклеена вверх ногами, экая важность! Наклейте поверх нее еще одну, как следует, и дело с концом!

Все притихли, словно в рот воды набрали. Но этим дело не кончилось.

Прошло несколько дней. Ответственный за распределение материала для производства коробок Сяо Жуй сообщил нам, что другие группы хотят начать трудовое соревнование и спрашивают, примем ли мы участие. Мы выразили согласие. Сяо Жуй сообщил еще одну новость. Оказывается, Сяо Гу в своей группе придумал быстрый способ склеивания коробок. Дно и крышка у них составляли одно целое. В результате производительность увеличивалась более чем вдвое. Мы поняли, что нельзя участвовать в соревновании, не придумав способ повысить производительность труда.

В то время мы часто читали в газетах заметки о внедрении технических новшеств. Например, метод работы Хао Цзяньсю, поточный метод производства и т. д. Кто-то из нас предложил создать поточную линию. Каждый должен был заниматься только своей операцией – один намазывает клейстер, другие склеивают коробки, третьи обклеивают их бумагой, четвертые наклеивают этикетки, образуя таким образом непрерывную поточную линию. Все единодушно согласились попробовать. Я тоже очень обрадовался, так как при таком способе работать было несколько легче.

Прежде все процессы выполнялись одним человеком и легче было допустить брак. Однако новым методом мы проработали недолго. Как только коробки попадали ко мне, быстро образовывалась гора, и ни о каком потоке не могло быть и речи. И снова это обнаружил Лао Сянь.

– Из-за ошибки одного человека страдает коллектив. Как же быть? – Он нарочно принял озабоченный вид.

На этот раз я не сказал ему ни слова. Я сидел напротив груды изделий, которые следовало оклеить блестящей бумагой, с таким же тупым видом, с каким раньше стояли люди у входа в дворцовую палату Янсиньдянь в ожидании приказа войти. Когда я услышал от одного из заключенных, следовавших за мной по поточной линии, что моя работа не соответствует стандарту и что процент брака неминуемо возрастает, я понял – ни справедливый Лао Го, ни сотрудник Ли не захотят выступить против нападок Лао Сяня. В конце концов я вышел из "поточной линии" и стал выполнять другую работу.

С тех пор как меня разлучили с семьей, я еще раз испытал всю горечь одиночества. На этот раз мне было особенно тяжело. Словно раздетый донага, я стоял перед всеми, и это было невыносимо. Особенно радовался Лао Сянь. На его лице, похожем на корку апельсина, появилось выражение злорадства и мести. Проходя мимо меня, он еще нарочно кашлянул. Я готов был лопнуть от злости. Очень хотелось найти сочувствующего и поговорить с ним, но в группе все были заняты, и ни у кого не было желания заниматься со мной разговорами. Тут я еще простудился, и на душе у меня стало совсем тоскливо.

Ночью мне снился кошмар. Конопатое, как кожура апельсина, лицо всюду преследовало меня и злобно твердило: "Ни на что ты не годен! Ты можешь только ходить и просить милостыню". Потом я увидел себя сидящим на мосту на корточках, как "обезьяны, охраняющие мост", о которых мне в детстве рассказывали евнухи. Внезапно кто-то протянул руку и сильно надавил на голову. Я проснулся. В сумраке я увидел прямо перед собой человеческую фигуру в белом, которая потрогала рукой мой лоб и сказала: "У вас сильный жар. Не беспокойтесь. Дайте я вас осмотрю".

У меня кружилась голова, кровь стучала в висках. И лишь придя в себя, я понял, что случилось. Оказывается, надзиратель услышал, что я во сне разговаривал и стонал. Он хотел меня разбудить, но не сумел и сразу сообщил о моей болезни начальнику. Тот послал за доктором Вэнем. Доктор измерил мне температуру, а сестра сделала укол. Я быстро заснул и не слышал, как они ушли.

Я целых полмесяца болел; каждый день приходили врач и сестра, и я постепенно стал выздоравливать. В эти полмесяца большую часть времени я спал, не занимался, не работал и целыми днями думал о своих делах, передумав больше, чем за прошедшие несколько лет. Я перебрал в памяти все, начиная от бумажных коробок и кончая страшным лицом императрицы Цы Си, при виде которого я когда-то разревелся. Раньше смутные воспоминания о ней вызывали у меня только страх, теперь же я ее ненавидел. Почему она избрала императором именно меня? Я был невинным, неразумным ребенком; ничуть не более одаренным, чем Пу Цзе. Но, будучи избранным императором, я воспитывался словно в плотно закупоренном сосуде. Никто не дал мне даже элементарных знаний и жизненных навыков, и теперь я ничего не понимал, ничего не умел. По своим знаниям и способностям я не только не мог сравниться с Пу Цзе, но, боюсь, даже с ребенком. Люди надо мной смеялись, я терпел обиды от таких, как Лао Сянь, но если бы мне позволили жить самостоятельно, я просто не знаю, смог бы я существовать или нет. Разве не были виноваты Цы Си, князья и министры в том, что я стал таким? Прежде всякий раз, когда я слышал, как другие смеялись надо мной или указывали на мою беспомощность, я весь загорался ненавистью. Я ненавидел людей за их придирки, я ненавидел даже народное правительство за то, что оно держало меня взаперти. Теперь я понял, что был не прав. Жизнь доказала, что я был действительно смешон, беспомощен, невежествен. Раньше я ненавидел племянников за их слишком пренебрежительное отношение ко мне, за то, что они не признавали мой авторитет, однако теперь я стал понимать, что во мне действительно не было ничего достойного уважения. Например, однажды мы ели "баоцзы"; мне они показались очень вкусными. Надзиратель Ван спросил: "Вам нравится душистый лук?" Я ответил, что никогда его не ел, не знаю, что это такое. Все начали смеяться: "Ты ведь ешь душистый лук!"

Получилось, что я даже не знал, что ел, принимая изображение божества за собственного предка, – о какой "мудрости" могла идти речь! Как же люди могли не смеяться надо мной? Монгол Лао Чжан – сын Бабучжаба, поднявшего в первые годы республики мятеж в Монголии, как-то сказал мне, что вся его семья поклялась поддерживать меня в реставрации монархии, а его мать поклонялась мне как божеству. Он сказал: "Как жаль, что она умерла. А то я непременно рассказал бы ей, что за мусор этот Пу И!" И раз я на самом деле не был божеством и действительно ничего не умел и ничего не знал, стоило ли обижаться, что люди говорили подобное?

Я обвинял императрицу Цы Си и ее окружение, винил самого себя. У меня появилась новая ненависть – ненависть к Запретному городу, на фоне которого даже Лао Сянь и ему подобные не казались такими уж врагами.

Я почти выздоровел. Однажды меня вызвал к себе на беседу начальник тюрьмы. Он справился о моем здоровье и, возвращаясь к моему спору с Лао Сянем, спросил, сержусь ли я еще. Я коротко рассказал ему о происшедшем и в заключение добавил:

Тогда я действительно был раздражен, но теперь я не сержусь. Я просто ненавижу свою беспомощность. Я ненавижу тех, кто был в пекинских дворцах.

– Очень хорошо, что вы уже осознали собственные слабости. Это успех! Не стоит печалиться из-за этого. Достаточно захотеть – и беспомощность обернется умением. Очень важно, что вы нашли причину своей беспомощности. Подумайте над тем, почему все эти князья и сановники так вас воспитали?

– Они думали только о себе, – сказал я. – Не обращали на меня внимания, заботились о себе, и только!

– Боюсь, что это не совсем так, – улыбнулся начальник. – Разве вы можете сказать, что Чэнь Баошэнь и ваш отец желали вам зла и намеренно вредили вам?

Я не знал, что ответить.

– Вы можете не торопясь подумать над этим. И если поймете, то извлечете большой урок из случившегося.

Вопрос этот терзал меня еще долго после того, как я вернулся от начальника. К тому моменту, как я впервые после болезни принял участие в собрании по самокритике, я уже успел несколько раз переосмыслить свое прошлое. Я не мог получить ответа на мучивший меня вопрос и от этого злился еще больше.

На совещании некоторые критиковали Лао Сяня, говорили, что он недоброжелателен к людям и всегда нарочно нападает на меня. С этим согласились больше половины присутствующих. Некоторые даже причину моей болезни свалили на него; отмечалось к тому же, что он оказывает дурное влияние на всеобщее перевоспитание. Лао Сянь растерялся, лицо его стало пепельно-серым, и он, заикаясь, стал каяться в своих ошибках. Я не проронил ни слова, продолжая думать о своем. Кто-то предложил выслушать на этот счет мое мнение. Лицо его побледнело еще больше.

– Мне нечего сказать! – произнес я тихо. – Я только ненавижу собственную беспомощность.

Все были сильно удивлены. У Лао Сяня даже отвисла челюсть. Я же внезапно повысил голос и чуть ли не перешел на крик:

– Я ненавижу! Я ненавижу места, где я вырос! Я ненавижу эту дьявольскую систему! Что такое феодализм? Все, что с детства калечит человека, и есть феодализм!

Спазмы перехватили горло, и я больше не мог сказать ни слова. Все сразу о чем-то заговорили, но я уже ничего не слышал…