Текст книги "Последний император"

Автор книги: Пу И

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

Приезд следователей

С конца 1953 года мы три месяца изучали работу «Об империализме» и лишь в марте 1954 года вновь вернулись в Фушунь. Вскоре в тюрьму прибыла рабочая группа следственных органов, и начался допрос военных преступников.

Позднее я узнал, что правительство провело тщательную подготовку и организовало большие силы для расследования злодеяний японских военных преступников и военных преступников Маньчжоу-Го. В Фушунь для допроса была переведена большая группа японских военных преступников. Правительство готовило материал в течение нескольких лет. Было собрано около двухсот следственных работников, которые перед начатом работы прошли политическое и специальное обучение.

Японские военные преступники находились в третьем, четвертом и седьмом бараках, и нам было неизвестно, что происходило там. Следствие по делу военных преступников Маньчжоу-Го началось в конце марта большим собранием. Это следствие – для преступников оно означало изобличение других и собственные признания – было в основном завершено к концу года.

На собрании выступил ответственный сотрудник рабочей группы. Он сказал: "Эти несколько лет вы занимались, анализировали свои поступки, и теперь наступил момент признания своей вины. Правительство считает необходимым расследовать до конца ваши преступления. Вы должны правильно оценить свое прошлое, чистосердечно рассказать о своих преступлениях, а также изобличить преступления японских военных преступников и китайских предателей. Независимо от того, рассказываете ли вы о своих преступлениях или изобличаете других, вы должны быть правдивы и откровенны, ничего не преувеличивая и не преуменьшая. Окончательное решение правительства по вашему делу будет зависеть от совершенных вами преступлений и от вашего поведения на суде. Правительство великодушно к чистосердечному признанию и сурово ко лжи и обману".

На этом же собрании начальник тюрьмы огласил новые тюремные правила: воспрещалось обмениваться информацией по делам следствия, воспрещалось передавать записки и письма из одной камеры в другую и т. п. С этого дня во время ежедневных прогулок каждая группа выходила во двор по очереди, встречаться с людьми из другой группы было практически невозможно.

После общего собрания все группы вернулись в свои камеры для проведения дискуссии. Каждый выразил желание быть до конца откровенным, изобличить других, признать свои преступления, чтобы заслужить снисхождение. Некоторые говорили, что давно мечтали об этом дне, только бы суд состоялся, тогда и срок наказания определится. Были и такие, например Лао Сянь, которые говорили, что верят в политику великодушия, но по их возбужденным лицам было видно, что говорят они неискренне.

Глядя на серое лицо Лао Сяня, я был далек от того, чтобы злорадствовать. Наоборот, его волнение передалось и мне. Ведь если обеспокоился такой, как Лао Сянь, бывший "начальник военного госпиталя", то каково же было мне – "императору"!

Однако, что бы там ни было, мое положение отличалось от положения Лао Сяня. Он еще решал, говорить ему или нет о своем прошлом. Я же о главном уже рассказал и размышлял над тем, как заставить следственных работников поверить, что я давно уже признал свою вину.

С этой целью я решил заново переписать свою автобиографию, систематизировав ее и дополнив подробностями, и одновременно, по мере возможности, написать все, что я знал о преступлениях японских военных преступников. На собрании группы я заверил всех, что сделаю это.

Однако полностью осуществить обещанное было вовсе не так просто.

Когда я стал писать о последних днях Маньчжоу-Го и объявлении Советским Союзом войны Японии, я вспомнил следующее обстоятельство. В те напряженные дни я очень боялся впасть в немилость к японцам и ломал голову над тем, как мне добиться полного доверия командования Квантунской армии. Получив известие об объявлении войны, я без чьих бы то ни было указаний в ту же ночь позвал к себе Чжан Цзиньхуэя и начальника главной канцелярии Такэбэ и отдал им "приказ" срочно провести мобилизацию и всеми силами поддержать японскую императорскую армию против наступления советских войск. Как мне быть? Ведь я действовал так вовсе "не по настоянию японцев" (тогда Ёсиока, сказавшись больным, не появился). Вообще ничего не писать – но едва ли другие не знают об этом. А если написать, не вызовет ли это подозрения у следователей? Поверят ли они, что я во всем всегда подчинялся распоряжениям Ёсиоки? В таком случае вся моя автобиография перестанет что-либо значить.

Наконец я решил, что не буду писать слишком много. Если я не упомяну что-нибудь, ничего не произойдет. Пусть и это будет на счету Ёсиоки.

Как оказалось, я мог написать очень немного, поэтому старался излагать все подробно. Покончив с собственными признаниями, я взялся за изобличение других преступников.

Отдав материалы, я ожидал известий от следователей и гадал, как будет проходить допрос. Похожи ли следователи на работников тюрьмы? Злые ли они? Будут ли применять пытки?

В моем представлении допрос преступника был невозможен без жестокостей. Во дворцах Запретного города, наказывая провинившихся евнухов и слуг, я неизменно применял пытки.

Я боялся смерти, но еще больше я боялся пыток. И дело тут было вовсе не в боли. Я готов был умереть даже от оплеухи, которые в прошлом сам раздавал своим подданным. Я считал, что в тюрьме у коммунистов невозможно не страдать от жестокого обращения, поэтому отношение к нам в тюрьме вызывало удивление и было для нас непостижимым.

Заключенных здесь не били, не оскорбляли, уважали человеческое достоинство каждого. Так было в течение всех трех с лишним лет, и поэтому у меня не должно было быть каких-либо опасений, но каждый раз стоило мне только подумать о допросе, как спокойствие мое куда-то исчезало. В моем представлении допрос есть допрос, преступник не может быть единодушен со следователем, а следователь не может верить преступнику. Когда положение станет критическим, следователь, пользуясь властью, естественно, применит силу, в чем можно было не сомневаться.

В таких мучительных раздумьях прошло более десяти дней. Я не мог спокойно ни спать, ни есть. Наконец этот день наступил. Пришел надзиратель и сообщил, что я вызываюсь на беседу.

Меня провели по главному коридору в одну из комнат. Она была метров десяти, с большим письменным столом посередине. Перед ним был маленький чайный столик. На нем стояли чашки, чайник и пепельница. За письменным столом сидели два человека средних лет и молодой человек. Они знаком предложили мне сесть на стул рядом со столиком.

– Ваше имя? – спросил человек средних лет. – Айсинь Цзюело Пу И.

Он спросил у меня возраст, происхождение и пол. Перо молодого человека со скрипом двигалось по бумаге вслед за моими словами.

– Мы прочли написанное вами признание, – сказал тот, который был старше, – и нам хотелось бы послушать, что вы скажете лично. Вы можете курить.

Итак, началось. Человек средних лет расспрашивал меня о моей жизни; его интересовало все – начиная с детства и заканчивая моим арестом. Когда я рассказал о себе, он кивнул, и, казалось, был удовлетворен.

– Хорошо, пока остановимся на этом. Потом у следователя Чжао, возможно, будут вопросы к вам.

В общем, атмосфера допроса оказалась для меня крайне неожиданной. Вопрос о предательстве меня больше не беспокоил.

На следующем допросе, увидев в комнате только одного следователя Чжао, я невольно был разочарован. Сидя перед следователем и внимательно глядя на его молодое лицо, я думал: "Сумеет ли он разобраться во всем до конца? Сможет ли поверить, что я говорю правду? Он в том возрасте, когда чувство справедливости незыблемо. Что у него за характер? Если кто-нибудь начнет наговаривать на меня, кому он поверит?"

– У меня есть вопрос, который я хотел бы вам задать, – прервал он ход моих мыслей и спросил о процедуре издания указов и манифестов в период Маньчжоу-Го.

Я рассказал, как это происходило. Расспрашивая меня об одном из манифестов, он спросил, за сколько дней до его опубликования я видел его. Я не мог вспомнить.

– Наверное, за день, за два, а могло быть за три, нет, за четыре…

– Не надо отвечать сразу, – сказал он. – Подумайте, вспомните, а потом скажете. Сейчас поговорим о другом…

По другому вопросу я тоже не мог что-то вспомнить, сбился и волей-неволей стал волноваться: "Я опять не сумел вспомнить; как будто я нарочно не хочу говорить. Сейчас он разозлится!"

Но он и не думал злиться.

– Оставим это пока. Вспомните – расскажете.

Потом я полностью доверился этому человеку.

Уже не помню, какой это был допрос по счету. Следователь Чжао вынул написанный мною изобличающий материал, положил передо мной и спросил:

– Вы здесь пишете, что в соответствии с планом японских военных преступников, и в частности, заместителя начальника главной канцелярии Маньчжоу-Го Фуруми Тадаюки, японские агрессоры за год награбили в Маньчжурии 16 миллионов тонн зерна. Это сказано не очень конкретно. Действительно ли за год? Какой год? Откуда вам известна эта цифра? Расскажите подробнее.

Откуда я мог знать? Я случайно услышал об этом из разговора двух бывших министров, находившихся со мной в одной камере. He мог же я ему это сказать. Я начал говорить, что японские бандиты грабили в Маньчжурии все, что могли, а зерна брали столько, сколько выращивалось. Здесь следователь меня прервал:

– Сколько, по-вашему, в Маньчжурии производилось зерна в год?

У меня словно отнялся язык, и я не мог выговорить ни слова.

– На чем основано ваше изобличение?

Я понял, что окончательно запутался, и рассказал об источнике своих сведений.

– В таком случае вы сами верите в то, что здесь написали?

– Я… Нет, не уверен.

– О! Вы даже сами не верите! – Следователь удивленно посмотрел на меня. – Зачем же тогда пишете?

Я не знал, что сказать. Тем временем он надел на авторучку колпачок, прибрал на столе бумаги и книги – толстые маньчжурские "Ежегодники" и "Правительственные сообщения". Было очевидно, что он не ждет от меня ответа. Допрос он закончил такими словами:

– И от себя, и от других нужно требовать только правду.

Я молча смотрел на этого человека, который был моложе меня на десять с лишним лет. В глубине души я согласился с ним, так как всегда боялся, что другие начнут распространять обо мне разные слухи, сильно преувеличивая.

Когда я вышел из комнаты, где проходил допрос, меня внезапно поразила одна мысль: "Все ли следователи так объективны, как этот? А если один из них не такой и именно он получит изобличающий меня материал, что тогда?"

На этот вопрос я получил ответ очень скоро. Несколько позднее сосед по койке Лао Юань рассказал нам аналогичную историю. Он как-то подсчитал сам, привел цифры по стали, разграбленной японцами на Северо-Востоке. Следователь не поверил, дал ему карандаш и велел подсчитать, сколько нужно руды на производство такого количества стали и сколько ежегодно добывается руды в каждом руднике Северо-Востока… "У него с собой были документы по природным ресурсам Маньчжурии", – сказал в заключение Лао Юань. Я теперь понял, зачем на столе у следователя Чжао лежали такие книги, как "Ежегодники", "Сводки" и т. д. Рабочая группа для проверки каждого сведения привлекла к работе сотни человек, которые более чем за год объездили многие селения, перевернули тонны архивных материалов. Это мне стало известно лишь тогда, когда я ставил свою подпись под заключениями следователей.

Мне было неловко перед молодым следователем за то, что я был так глуп и думал, что он мне не верит. Я написал ему письмо с извинениями.

"Ситуация не так уж опасна", – думал я, посылая письмо.

Страдания и ненависть жителей Северо-Востока

Я никогда прежде не слышал конкретных рассказов о бедствиях, причиненных населению Северо-Востока японскими агрессорами, да меня это и не интересовало. Я кое-что знал о ненависти народа, однако думал, что это больше касается населения Северо-Востока и японцев, а ко мне не имеет никакого отношения. Прошел десяток лет, и лишь теперь я словно пробуждаюсь ото сна и начинаю понимать подлинную серьезность случившегося.

Член рабочей группы как-то специально рассказал нам о результатах частичного расследования преступлений японских захватчиков Маньчжурии. Я несколько усомнился в том, что услышал. Он перечислил некоторые статистические данные, например число убийств, и среди них – число массовых убийств гражданского населения; назвал площади, засеянные опиумом, количество людей, куривших его, а также сумму прибылей от торговли им… Это были страшные цифры. Еще больше заставили нас ужаснуться описания массовых убийств и кровавых трагедий. Волосы вставали дыбом от того, что я слышал, но про себя я думал: "Неужели так было в действительности? Если все это правда, как же могло случиться, что среди моих младших братьев, младших сестер, племянников, подданных не нашлось ни одного, кто бы рассказал мне об этом?"

И только позже, участвуя в общем собрании японских военных преступников, я перестал сомневаться в услышанном.

Тогда впервые мы увидели японских заключенных. Из газет было известно, что японские военные преступники в Фушуне составляли лишь часть арестованных в Китае. Судя по собранию и более поздним сообщениям об их освобождении, вынесении приговора и непрерывно поступающим известиям, мы поняли, что среди этих преступников произошли непостижимые изменения. Об этом я еще скажу дальше. А сейчас о собрании. Хотя на нем и присутствовало тюремное начальство и члены рабочей группы, само собрание фактически было организовано "учебным комитетом" самих заключенных. Этот "учебный комитет" и был призван контролировать жизнь и учебу заключенных и был создан после того, как большая часть японских военных преступников осознала свои ошибки. На этом собрании выступили несколько японских военных преступников, которые рассказали о своем перевоспитании, а также откровенно признали свои многочисленные преступления. Некоторые выступили с разоблачением других. Привлекая факты, они отвечали на центральный вопрос – совершил ли японский империализм в Китае преступления. Мы, военные преступники Маньчжоу-Го, присутствовали на собрании в качестве слушателей. Все откровения и изобличения произвели на нас глубокое впечатление, но особенно потрясли нас признания Фуруми Тадаюки – бывшего заместителя начальника главной канцелярии и начальника жандармерии Маньчжоу-Го.

Фуруми Тадаюки был любимчиком военного министерства Японии. Вместе с Такэбэ Рокудзо (начальником главной канцелярии) они выполняли указания Квантунской армии и, пользуясь положением фактических диктаторов, намечали и осуществляли контроль и грабеж на территории всего Северо-Востока. Он подробно рассказал о политике насильственного захвата крестьянских земель и плане переселения в Маньчжурию японских иммигрантов, о "пятилетнем плане развития производства" захваченных ресурсов, о политике отравления населения опиумом, а также о закулисной стороне политики выжимания из Маньчжурии зерна и других материальных ресурсов для подготовки к войне на Тихом океане и т. д. Он рассказал многое из того, что происходило на секретных заседаниях, называл множество цифр, от которых люди приходили в ужас. Он рассказал о некоторых результатах этой политики, и каждый его пример представлял собой страшную картину. Например, в 1944 году во всех уездах было собрано свыше 15 тысяч рабочих для строительства военных укреплений у Ваньемяо на Хингане. Из-за невыносимых условий, в которых приходилось жить и работать, из-за холода и голода погибло более шести тысяч человек. Другой пример – в период подготовки к войне против Советского Союза, при укреплении русла реки Мулинхэ, впадающей в озеро Ханка, по тем же причинам погибло свыше 1700 человек.

Мне запомнился его рассказ об опиумной политике.

В начале 1933 года, до военных действий японской армии в провинции Жэхэ, было решено для обеспечения военных расходов использовать опиумную политику. В то время производство опиума на Северо-Востоке контролировалось еще не полностью, наличного товара было недостаточно, что, однако, не помешало контрабандой продать за границу свыше 2 млн лянов опиума. Одновременно с этим в провинции Жэхэ с самолетов разбрасывались листовки, в которых поощрялось выращивание опиумного мака. Позднее, году в 1936-м, в семи провинциях Маньчжоу-Го были увеличены площади его посева, усилилось его производство, а затем была юридически установлена легальная монополия на специальную продажу опиума. Для поощрения курения наркотиков и насаждения пагубной привычки среди молодежи повсюду были созданы "общества по борьбе с курением опиума" и опиумные курильни с "девочками". В 1942 году японский Совет возрождения Азии провел Конференцию по производству и потреблению опиума в Китае, принявшую решение, по которому пограничные районы Маньчжоу-Го и Монголии должны были удовлетворять потребности в опиуме "сферы взаимного процветания Великой Восточной Азии". На основании этого решения площадь выращивания опиумного мака в Маньчжоу-Го увеличилась до 3000 га. По расчетам Фуруми, к моменту краха Маньчжоу-Го было произведено около 300 млн лянов опиума. Прибыли от продажи опиума в 1938 году составили одну шестую часть всех доходов Маньчжоу-Го. В 1944 году прибыли от него увеличились до 300 млн юаней, то есть в сто раз больше, чем в начальный период существования Маньчжоу-Го. Это было одним из главных источников средств на военные расходы в агрессивной войне Японии. Число людей, отравленных этим наркотиком, только в провинции Жэхэ доходило до 300 тысяч. Во всем Северо-Востоке на каждые сто человек приходилось пять курильщиков опиума.

Все, о чем откровенно рассказал начальник жандармерии, было очень конкретно. Действительно, перед глазами возникли ужасающие кровавые картины.

Сначала он был жандармским офицером в юго-западном районе Маньчжурии. В борьбе против народа жандармерия прибегала к различным мерам устрашения. Людей убивали; часто это были массовые убийства, после которых сгоняли толпы людей смотреть на трупы. Иногда жандармы хватали тех, кто, по их мнению, вызывал подозрение, выставляли их в ряд, затем выволакивали кого-либо и тут же на глазах у всех разрубали саблей. Сам он так убил более тридцати человек. Схваченных подвергали страшным пыткам: били палками, вливали в нос холодную воду, воду с перцем, керосин, прижигали ароматными свечами, раскаленным докрасна железом, подвешивали вниз головой и т. д.

Невозможно перечесть всех трагедий, которые упоминались в признаниях многих японских военных преступников. В этих трагедиях зверства главных действующих лиц превосходили жестокость лютых зверей. Помню, рассказывали случай: один японский солдат вломился в дом. Молодая женщина, сидя около плиты, кормила грудью ребенка. Солдат схватил ребенка и бросил его в котел с кипящей водой, изнасиловал женщину, а затем убил, воткнув ей палку в половые органы. Такого рода случаи были обычны в районах, оккупированных японскими захватчиками. Оказывается, в этом и крылось содержание "священной войны", а я зависел от этих "храбрецов императорской армии", которые тогда были предметом моих молений, поклонения и поддержки.

Потом следователи постоянно присылали материалы следствия, статистические данные и апелляции жителей Северо-Востока, и передо мной все отчетливей вставали картины тех лет. В конце концов я понял, что в то время, когда я унижался и занимался низкопоклонством перед японской Квантунской армией, когда я всеми силами пытался сохранить свой "почетный титул", гибли прекрасные и безвинные люди. Я понял также, что, пока я сотрудничал с врагами, пламенные патриоты складывали свои головы, проливали кровь в борьбе против агрессоров.

Поистине огромны несчастья, с которыми столкнулся народ Маньчжурии. Если не считать тех страданий, которые жители Северо-Востока вынесли под гнетом японских поработителей, а учитывать только бедствия, причиненные им марионеточным правительством и изменниками родины, то можно без особых усилий привести многочисленные факты и цифры. Например, согласно многочисленным законам и декретам по сельскому хозяйству, большая часть ежегодного урожая зерна у населения отбиралась. В последний период Маньчжоу-Го население питалось "комбинированной мукой", состоявшей из молотых стеблей кукурузы, бобовых жмыхов, желудевой муки и т. п. Награбленное зерно, кроме той части, которая была выделена для армии, целиком отправлялось в Японию, и количество его с каждым годом увеличивалось. По официальным данным маньчжурских властей, только за один 1944 год в Японию было отправлено 3 млн тонн зерна. За последние шесть лет существования Маньчжоу-Го всего было отправлено 11 млн 100 тыс. тонн зерна.

Согласно законам и декретам, контролировавшим производство зерна, хлопка, металлов и т. п., люди сплошь и рядом становились "экономическими преступниками". Населению, например, категорически запрещалось есть рис. Если у человека во время рвоты обнаруживалось, что он ел рис, его также считали "экономическим преступником" и сурово наказывали. Только за один год (с 1944-го по 1945-й) были жестоко наказаны 317 100 человек, признанных "экономическими преступниками". Конечно, в это число не входят те, кто был схвачен и после жестоких избиений отпущен.

Помимо всего, у китайских крестьян отнимали пахотные земли. По "японо-маньчжурскому договору" захватчики планировали переселить в район Северо-Востока 5 млн японцев. Этот план не был полностью осуществлен из-за военного краха Японии, но за последние два года сюда переселилось 390 тыс. человек, а марионеточное правительство отобрало у крестьян 36 млн 500 тыс. га земли. Под предлогом принятия ответных мер против действий Антияпонской объединенной армии была осуществлена политика "укрупнения деревень", которая привела к тому, что население Северо-Востока лишилось многих земель, площадь которых до сих пор не подсчитана.

Еще пример: чтобы выкачать ресурсы из Маньчжурии и превратить этот район в тыловую базу, японские правители, используя марионеточное правительство, решили осуществить план жестокого порабощения населения Северо-Востока, применить варварскую систему рабского труда, которая привела к ужасающей смертности. С 1938 года, после того как от моего имени был обнародован и введен в действие "закон трудового контроля", ежегодно сгонялось 2,5 млн человек (не считая согнанных из Центрального Китая), которых заставляли работать совершенно бесплатно. Большая часть их работала на рудниках и военных строительствах, где из-за невыносимых условий люди гибли в громадных количествах. Так, в городе Ляояне во время осуществления "Проекта предотвращения наводнений" из 2 тысяч молодых рабочих погибло, не проработав и года, 170 человек.

Не только крестьяне, но и обычные служащие, учащиеся, а также те, кто на медицинском освидетельствовании был признан негодным к военной службе (так называемая молодежь, "избежавшая службы в государственных войсках"), должны были в определенный срок принимать участие в этом рабском, или, как его называли, "добровольном", труде.

В самом ужасном положении находились обитатели "исправительных лагерей". В последний период существования Маньчжоу-Го зверства японских диктаторов достигли наивысшего предела. Чтобы решить проблему нехватки рабочих рук и подавить все растущее сопротивление народа, в 1943 году были обнародованы и введены в действие "Закон об исправлении мыслей" и "Закон о безопасности". Повсюду были построены концентрационные лагеря, которые назывались "исправительными". Под предлогом появления так называемых "нелояльных мыслей" или "общественного бродяжничества" арестовывали обездоленных безработных или тех, чье настроение считалось неудовлетворительным, и заставляли выполнять тяжелый подневольный труд. Иногда на улице внезапно останавливали прохожего и, ни о чем не спросив, огульно обвиняли в "бродяжничестве" и отправляли в эти исправительные лагеря, откуда он уже никогда не возвращался. Те, кто дожил до краха режима Маньчжоу-Го, сейчас с ненавистью обращаются к народному правительству с обвинениями против марионеточных властей. В 1944 году один крестьянин из города Хэгана был схвачен и отправлен в полицейский участок за антиманьчжурскую и антияпонскую деятельность. Вместе с ним было семнадцать человек. Жестоко избив, их отправили в Хэганский исправительный лагерь и заставили добывать уголь на Дуншаньских шахтах. Каждый день они работали по двенадцать часов, на обед получали маленькую пампушку из гаоляна, не имели одежды и постели, постоянно терпели побои. Этот крестьянин рассказывал:

"Узнав о том, что меня забрали в исправительный лагерь, моя мать пришла к тому месту, где я работал, чтобы издали поглядеть на меня сквозь колючую проволоку. Это обнаружил полицейский. Он схватил ее за волосы, ударом ноги свалил ее на землю и бил до тех пор, пока она уже не могла подняться. Потом он избил меня лопатой так, что все тело мое было в ранах, и я лежал без сознания целых семь дней. Однажды, когда нам не дали никаких овощей во время обеда, один из нас – Сун Кайтун – взял у меня денег и купил у прохожего немного лука. Это увидел начальник участка Ван. Он подозвал нас и нашел у меня пять юаней. Потом меня били, из носа и горла шла кровь. Они заставили меня залезть в мешок, а когда я отказался, били по голове. Три раза они подбрасывали мешок, на третий раз я потерял сознание. Люди умирали там ежедневно. Через каждые три-четыре дня выносили семь-восемь трупов. Из семнадцати человек девять умерли. Я заболел туберкулезом легких и до сих пор не могу работать. Моя мать лишилась рассудка, а трое моих братьев, старшему из которых было всего одиннадцать лет, стали нищими".

Маньчжурская армия, полиция, суды и тюрьмы угнетали народ, и нет числа тем кровавым злодеяниям и трагедиям, которые разыгрались на Северо-Востоке. По частично сохранившимся материалам, которые нашли следователи в официальных кругах марионеточного правительства, маньчжурской армией было убито 60 тысяч антияпонски настроенных людей, уничтожено 8800 мирных жителей, сожжено и разрушено свыше 3 100 домов. Невозможно сосчитать, сколько честных и преданных людей умерло в полицейских застенках. По официальным данным, которые имеются с 1936 года, из 5098 арестованных патриотов лишь трое были оправданы. Согласно документам, число приговоренных к смерти составляло 421 человек, умерло в тюрьме 218 человек, приговорены к каторжным работам 2177 человек; участь остальных 2284 неизвестна. Во времена Маньчжоу-Го Северо-Восток фактически был превращен в огромную тюрьму. Почти в каждой деревне были полицейские управления. Уездное полицейское управление фактически представляло собой сущий ад. Даже в аду вряд ли могли разыгрываться подобные кровавые трагедии. Крестьянину Хуан Юнхуну из местечка Бацзяцзы уезда Чжаоюаньсянь был 61 год, когда его забрали в полицейское управление за то, что он передавал письма в антияпонскую объединенную армию. Однажды он оказался свидетелем массового убийства:

"26-го дня второго месяца по лунному календарю полицейские отобрали из нас тридцать человек арестованных и послали с лопатами копать яму за западными воротами Чжаоюань. В тюрьму мы вернулись, когда стемнело. Я, Ван Яминь, Гао Шоусюань и Лю Чэнфа и еще двадцать групп, а двадцать человек были отвезены за западные ворота, где они были расстреляны. Потом привезли еще двадцать два человека и их тоже расстреляли. Полицейские облили трупы казненных бензином и подожгли. Один из них был еще жив и пытался бежать, но его тут же застрелили. Потом нам велели закопать их тела. За западными воротами еще сохранилась эта яма, и я могу найти это место…"

Этот настоящий ад просуществовал целых четырнадцать лет под вывеской "главы исполнительной власти", "императора Кандэ", "небесного рая на пути повелителя" и т. п. Все эти зверства производились от моего имени. И неудивительно, что все свидетельства пострадавших от режима Маньчжоу-Го заканчивались так:

"Я требую, чтобы народное правительство отомстило за наши обиды! Мы хотим, чтобы японские бандиты и китайские изменники кровью ответили за содеянное! Отомстите за погибших родственников! Накажите японских бандитов и китайских изменников!"