Текст книги "Последний император"

Автор книги: Пу И

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

Вопрос заключен в самом себе

Воскресенье. По обыкновению в этот день мы занимались стиркой, а потом наступало время так называемого культурного отдыха. Настроение было хорошее, и я отправился в читальню полистать журналы. Не успел я расположиться, как услышал на дворе такой разговор:

– Никто из вас не играет в теннис?

– Я не умею. Идите к Пу И, он умеет.

– Он умеет, но не сможет, неизвестно, когда еще он достирает свою одежду!

– В последнее время он стал стирать намного быстрее.

– Вот уж не поверю!

Меня это разозлило. Было очевидно, что я уже постирал свою одежду, да и не хуже, чем другие. А тут еще кто-то, видите ли, не верит. Можно подумать, что я от природы не способен чему-либо научиться.

Я нашел ракетку и вышел во двор. Я не собирался играть, мне просто хотелось, чтобы люди видели, что стирка закончена.

Я не застал тех, кто разговаривал. Но тут нашелся человек, который захотел поиграть со мной в теннис. Мы с ним сыграли сет. Вокруг собрались зрители. Я играл с азартом, даже вспотел.

После игры, когда я мыл руки под краном, я заметил начальника тюрьмы. В воскресный день увидеть начальство было делом нередким. Он часто приходил сюда именно в воскресенье.

– Пу И, у тебя сегодня успехи.

– Давно не играл, – сказал я не без удовольствия.

– Я говорю о другом. – И он указал на веревку, на которой сушилась моя одежда. – Наметился прогресс, вот ты и не тратишь теперь на стирку времени больше, чем другие. Можешь, как и все, наслаждаться отдыхом.

Я поспешно закивал и прошелся вместе с ним по двору.

– Раньше, когда другие отдыхали, тебе приходилось трудиться в поте лица. Ты ощущал неравенство и от этого страдал. А теперь научился стирать, и на душе полегчало. Получается, что вопрос все же в самом себе. И не нужно переживать по поводу того, как к тебе относятся.

Через некоторое время он улыбнулся и сказал:

– Вторая мировая война превратила тебя, императора, в преступника. Теперь возникла новая борьба, на этот раз в твоем сознании. И она превратит преступника в обыкновенного трудящегося. Что такое император, ты уже познал. Но борьба еще не завершена. В душе ты еще не чувствуешь себя таким же, как все. Нужно это осознавать!

После его ухода я задумался. В душе я был согласен с первой частью его утверждения, но разве я продолжаю вести себя как император? Однако, признав первую часть его замечания, я постеценно стал понимать и вторую. Правоту его высказывания подтвердила жизнь.

В тот день после того, как мы убрали мусор (такой труд уже стал делом обычным) и вернулись в свои комнаты, член группы по быту устроил нам разнос:

– Моете руки, а кран не закрываете. Вода так и течет. Это безответственно, в следующий раз имейте в виду.

Да Ли тут же спросил меня:

– Пу И, ты последним мыл руки?

Я подумал. Получалось, что я.

– Я, наверно, забыл закрыть кран.

– Когда ты перестанешь забывать?

– Бывает, что и не забываю.

Некоторые тут же захихикали. Среди них Лао Юань. Он спросил:

– Выходит, что и забываешь. Значит, несколько раз не закрывал.

Я не обратил внимания на его слова. Тут возмутился Да Ли:

– И не стыдно тебе? Не знаешь, откуда такие замашки? Да это все прежние привычки дворцовой жизни. Ты и раньше никогда не закрывал за собой воду и к крану никогда не прикасался. Воду для тебя открывали и закрывали другие. Ты и теперь, когда входишь в комнату, знаешь только открыть дверь и никогда не закрываешь ее за собой. Все еще продолжаешь считать себя императором!

– Я, кстати, вспомнил, – сказал Лао Юань, – иногда, когда ты открываешь дверь, ты берешься за ручку газетой. Зачем?

– Боишься испачкаться, да? – встрял Да Ли.

– За ручку хватаются все, разве она не грязная?

Кто знал, что эта фраза вызовет у многих неудовольствие. Один спросил: "А почему это другим она не кажется грязной, а только тебе?" Другой подхватил: "Один ты чистюля, а на других плевать?" Третий стал доискиваться: "Дверь тебе кажется грязной или люди?" Еще один возмутился: "Ты что, выше других? Никого и в грош не ставишь?"

Пришлось оправдываться и доказывать, что у меня и в мыслях не было желания кого-то унизить. Однако на душе стало не по себе. Как же так получилось? Почему я не такой, как все? Потом кто-то заметил, что в бане я всегда первым прыгал в бассейн, а когда туда прыгали другие, я уже выходил. Еще припомнили, что в Советском Союзе на Новый год я первым съедал тарелку с пельменями. Слушая все это, я про себя отмечал, что никогда не обращал внимания на мотивы своих поступков. Получалось, что в душе я все-таки еще оставался императором. И тут я не мог не согласиться с критикой Да Ли.

Вспоминая это сегодня, я понимаю, что Да Ли тогда и в самом деле был моим строгим наставником. Что бы он тогда ни говорил, его слова заставляли меня задумываться над тем, что прежде не вызывало у меня сомнений. В конце концов, я не мог не признать, что в большинстве случаев я сам был виноват в своих прегрешениях.

Однажды утром, когда я умывался, Да Ли напомнил всем, чтобы при чистке зубов не капали на пол.

– А если напачкаете, чтобы не забывали за собой вытереть. Сегодня во всех группах будет санитарная проверка. У нас соревнование, и потому за грязь будут снимать баллы.

Я посмотрел вниз, пол был забрызган водой и зубным порошком. Мне показалось, что не так уж это и заметно. Подошел Да Ли и велел мне вытереть пол. Я потер его подошвой и решил, что этого достаточно.

Когда началась санитарная проверка, бригадиры групп по быту и член учебного комитета Сяо Жуй пошли по комнатам с проверкой, выставляя оценки согласно принятым ранее правилам. Проверяя нашу комнату, они заметили следы от зубного порошка, которые я не стер. Было признано, что это упущение, и нам снизили оценку. И хотя в целом общая оценка у нас была неплохая, Да Ли, несмотря на это, про грязь на полу не забыл. Он вошел в комнату со шваброй в руках и сразу спросил меня:

– Почему ты не вытер шваброй?

– Не подумал.

– Не подумал? – переспросил он грубо. – А о чем ты думал? Ни о чем, кроме себя, не думаешь! Что тебе коллектив! В голове у тебя только власть и никаких обязанностей!

Он в гневе схватил швабру и собрался вытирать грязь, но потом передумал, положил ее в сторону и сказал мне:

– Тебе должно быть стыдно! Вытирай сам!

Я послушно выполнил его указания.

С тех пор, как в Корее и на Северо-Востоке Китая были обнаружены американские бактериологические бомбы и вся страна развернула патриотическое движение за санитарию, ежегодно в тюрьме по несколько раз в определенное время проводилось уничтожение так называемых четырех зол (крыс, комаров, мух и саранчи). Одновременно проводилась широкомасштабная пропаганда санитарии и гигиены. Все это оставило в моей памяти сильное впечатление, в особенности казус, который произошел со мной во время уничтожения мух.

Да Ли откуда-то принес несколько новеньких мухобоек. Их на всех не хватало, поэтому каждый стремился заполучить себе одну. Я инициативы не проявил, но Да Ли принес мне одну сам. Этот предмет я держал в руках впервые в моей жизни и потому чувствовал себя немного не в своей тарелке. Я еще никогда не убил ни одной мухи!

К тому времени в тюрьме мух было не так уж и много. Если подходить со стандартами прежней столицы Маньчжоу-Го – Синьцзина, то, считай, что их вообще не было. После некоторых поисков я обнаружил одну муху сидевшей на оконной раме. Окно было раскрыто, я махнул мухобойкой и выгнал муху на улицу.

– Ты что делаешь? – закричал за моей спиной Да Ли. – Ты их уничтожаешь или выпускаешь на волю?

Другие, может, подумали, что он шутит, но я-то понял его истинный смысл. Я невольно покраснел и как-то неестественно отреагировал:

– Кто выпускает на волю? – Мне и самому показалось странным, зачем я ее выгнал.

– Не убиваешь живое существо, потому что боишься возмездия, да? – стал допытываться он.

Мне стало не по себе, но я ответил твердо:

– Какое возмездие? Она сама вылетела!

– А ты хорошенько подумай!

Вечером на собрании по самокритике поначалу никто не обратил на этот факт внимания, но потом после того, как об этом рассказал Да Ли, люди узнали, что когда я был в Чанчуне, я не разрешал бить мух и дал указания отбирать пойманных мышей у кошек. Все стали смеяться, а потом критиковать меня за предрассудки. Принимая критику, я, сам того не замечая, стал оправдываться:

– При чем тут предрассудки? Я ведь в прошлом году их бил.

– Вспомнил! – не удержавшись, засмеялся Лао Юань. – Не упомяни ты прошлый год, я бы и не вспомнил. Помню, как в прошлом году ты уступил кому-то мухобойку, а сам взял листок газеты и стал им отмахиваться от мух, они все и улетели!

Все смеялись, но в это время послышался строгий голос Да Ли:

– Не знаю, что думают другие, когда выпускают живность на волю, но тебя-то я понимаю. Все это чистой воды эгоизм, стремление получить милость Будды. Себя ты ценишь, конечно, дороже всех.

– Это ты уж чересчур, – возразил я.

– Пу И, наоборот, иногда слишком себя принижает, – заметил Лао Юань.

– Ну да! – подхватил я. – Никогда я не ставил себя выше других.

– Может быть, иногда ты и относишься к себе с самоуничижением, – Да Ли проявил сочувствие, но тут же продолжил: – А иногда ставишь себя выше всех и важнее всех. Как так получается, я понять не могу.

Позднее я сал отдавать себе отчет в том, что все это происходит потому, что целых сорок лет я витал в облаках и вдруг, в одночасье, оказался на грешной земле. Вот и не хотелось сдаваться. Я злился, негодовал от обиды, переживал и ругал себя. Короче говоря, спесь-то с меня сбили, а смотреть на вещи я продолжал по-старому. Я это осознал позже, когда обнаружил, что к людям нужно подходить с совсем другой меркой. Вопрос оставался во мне самом.

Люди, которых трудно оценить

Однажды, после праздника весны 1956 года, начальник тюрьмы рассказал нам о внутреннем положении страны, а потом объявил решение:

– Вы уже проработали материалы по первой пятилетке, коллективизации сельского хозяйства и социалистическим преобразованиям в области кустарной промышленности, а также частной промышленности и торговли. Вы также знаете из газет об осуществлении в нескольких крупных городах страны совместной эксплуатации предприятий с государственным и частным капиталом. Знания, полученные вами о социалистическом строительстве, не ограничиваются только материалом из книг. Чтобы совместить теорию с практикой, вам следует ознакомиться с реальной ситуацией в стране. В связи с этим правительство вскоре организует для вас экскурсии, сначала в город Фушунь, а затем и в другие города.

В тот день повсюду царило радостное оживление. Многие были взволнованы, некоторые считали это предзнаменованием грядущей амнистии. Я думал иначе, так как допускал подобный исход в отношении кого угодно, только не себя. Я не только не таил надежд на амнистию, но даже разволновался по поводу предстоящих экскурсий и моего появления на людях.

Вечером того же дня возле клумбы я услышал, как люди обсуждали тему, которая волновала и меня.

– Как вы думаете, что будет, когда нас увидят простые люди?

– Раз нас будут сопровождать правительственные чиновники, вряд ли что-нибудь произойдет. Иначе правительство не разрешило бы нам выехать.

– Трудно сказать. А если народ начнет роптать? Я такое уже видел, я ведь выходец из семьи мелкого служащего. – Так говорил Лао Фу – высокий чиновник из Министерства сельского хозяйства бывшего правительства Маньчжоу-Го. Раньше он был мелким чиновником, занимавшимся фуражом в армии Чжан Цзолиня. – Если народ взбунтуется, кого станет слушаться правительство?

– Не волнуйся, правительство контролирует ситуацию, в противном случае нас бы не пригласили.

В это время к нам подошел новоиспеченный руководитель учебной группы Лао Чу, бывший дипломат марионеточного правительства Ван Цзинвэя, и вмешался в разговор:

– Думаю, что правительство не будет обнародовать наш статус. Что скажете?

– Думаешь, если не обнародует, так народ и не узнает? – не без сарказма заметил Лао Юань. – Думаешь, если на Северо-Востоке тебя не знают, то и ладно? Достаточно им узнать хотя бы одного, и все станет ясно! А одного узнать нетрудно!

Слова Лао Юаня задели меня за живое. Народ этого региона в течение десяти лет был вынужден отвешивать поклоны "облику его превосходительства". Узнать меня можно будет без труда.

Народ Северо-Востока меня ненавидел. Как же правительство решилось поверить людям, что ничего не произойдет, когда они меня увидят? А если взбунтуются, потребуют ли они от правительства публичного суда? Лао Фу правильно задал вопрос: кого тогда будет слушать правительство?

В то время в моем представлении народ был самым неотесанным и самым темным. Я считал, что даже если правительство и коммунистическая партия приняли решение о снисхождении и проводят политику перевоспитания, то простому народу дела до этого нет. Он испытывает к нам ненависть и, если возникнет недовольство, то сможет применить самые жесткие меры. Сможет ли в этом случае что-нибудь предпринять правительство, я очень сомневался. Я считал, что самым лучшим способом утихомирить народ было принести "в жертву" меня.

Множество людей с большим воодушевлением приветствовало эту экскурсию, я же все время чувствовал беспокойство, как будто что-то должно было случиться. Я и предположить не мог, что встречи с людьми и их прием полностью опровергнут мои ожидания.

Во время экскурсии меня ожидала масса неожиданностей, о которых я расскажу в следующей главе. А сейчас я хочу остановиться на некоторых поразивших меня личностях, которых не знаю даже, как и оценить.

Первой была простая молодая женщина. Она была из тех, кто выжил в трагедии в Пиндиншане. Сейчас она работала заведующей яслями при шахте открытого типа в городе Фушуне. Мы вначале туда и отправились. Руководство, рассказывая про историю шахты, поведало нам эту горькую историю.

К востоку от огромного карьера, в четырех километрах от центра города, находился поселок, в котором проживало более тысячи семей. Место это называлось Пиндиншань, и здешние жители главным образом трудились на шахте. Когда японские бандиты вторглись в северо-восточные провинции Китая, в этих районах, как и везде, появились добровольческие отряды, которые постоянно вели борьбу с захватчиками. В 1933 году, в праздник осени, ночью добровольцы южных районов Маньчжурии совершили нападение на вражеские позиции. Столкновение произошло в Пиндиншане. Было убито японское начальство шахты, а также более десятка японских охранников, сожжен японский склад. До рассвета бойцы-добровольцы передислоцировались в район Синьбина.

После их ухода японская военщина, обвиняя местных жителей в "пособничестве бандитам", решила отомстить им за ночной налет. На следующий день шесть небольших отрядов охраны окружили населенный пункт. Свыше ста девяноста японских солдат и их китайские пособники, примкнув к винтовкам штыки, выгнали жителей из домов и, не разбирая, кто старики, кто женщины и дети, согнали всех на близлежащий холм. Когда там собралось более трех тысяч человек, на японских грузовиках появились до сих пор скрытые под черными покрывалами пулеметы и началась стрельба. Свыше трех тысяч человек, включая больных стариков и беременных женщин, оказались жертвами кровавой бойни. Бандитам этого показалось мало, и они каждого закалывали штыком. Тех, кто еще дышал, добивали сапогами, выворачивая внутренности. Убитым беременным женщинам вспарывали животы и, достав оттуда неродившиеся плоды, глумились над ними.

Боясь возмездия со стороны народа, японцы попытались скрыть следы преступления, облили бензином 600 – 700 домов и сожгли их дотла. Затем обстреляли из орудий склоны гор, похоронив под обломками оставшиеся трупы. Сам же район обнесли колючей проволокой. Людям из других деревень появляться там было запрещено. Последовало предупреждение о том, что семьи, скрывающие оставшихся в живых людей, будут уничтожены. Днем Пиндиншань был окутан дымом, а ночью повсюду полыхали зарницы. Некогда населенный пункт превратился в безлюдный холм, схоронивший останки погибших. Позднее в окрестностях города Фушуня стала популярной грустная песня:

Когда-то в Пиндиншане кипела жизнь,

Но землю обагрила кровь.

Поднимешь камень,

А под ним человеческие кости.

Японцы убили наших родителей и товарищей.

Море крови глубоко; месть будет всегда.

Однако японские бандиты не смогли убить всех героев Пиндиншаня и не смогли испугать героических рабочих Фушуня. Пятилетняя девочка по имени Фан Сужун выбралась из кровавого месива, ее укрыл у себя старый шахтер-инвалид. Она выжила и теперь стала живым свидетелем преступления.

После осмотра угольных разработок было запланировано знакомство с материально-бытовыми условиями шахты. И мы отправились в ясли, где работала Фан Сужун. Сама она в тот день поехала по делам в г. Шэньян, но нам рассказали ее сотрудники о том, как накануне она встречалась с японскими военными преступниками.

Японцы приехали в ясли, а сотрудники им и говорят: "Извините, мы не позволили заведующей с вами встречаться, так как она сама из Пиндиншаня. Нам не хотелось бы ее травмировать". Почти все японские визитеры знали про эту трагедию, поэтому при этих словах стали переглядываться, не зная, как поступить. Посовещавшись, они приняли решение принести извинения человеку, который пострадал от японских империалистов, и попросили ее выйти. Работницы долго не соглашались, но после настойчивых просьб уступили.

После низкого поклона японцы попросили рассказать о том, что произошло. Фан Сужун не стала отказываться.

– Я до сих пор помню все отчетливо, – сказала она. – Вокруг были соседи, меня вел дедушка, мама несла на руках братика – он еще не умел ходить. Японцы и изменники родины говорили нам, что идут нас фотографировать. Я спросила деда, что такое фотографироваться. Дед отдал мне игрушку, которую только что смастерил сам, и сказал, чтобы я не задавала вопросов…

Вот так пятилетняя девочка вместе со всеми жителями поселка, и дедушкой, и мамой, которая тогда носила траур, и братиком шли к месту казни. Когда раздались выстрелы, дед накрыл ее своим телом. Не успев заплакать, она потеряла сознание. А когда очнулась, кругом была кровь, в воздухе висели дым и пыль, застилавшие звездное небо…

Она с трудом сдерживала боль от восьми пулевых ранений и укола штыка, но еще труднее ей было сдерживать страх. Дед уже не разговаривал, мамы и братика не было видно. Она выбралась из-под груды тел и поползла к своей деревне, а там остались гарь да пепел. Она ползла долго и наконец добралась до гаолянового поля. Закрыв лицо руками, дрожа от страха, она легла не землю. Ее подобрал старик, укутал в одеяло, и она в забытьи уснула.

Старик был старым шахтером и прожил в Фушуне тяжелую жизнь. Японцы так над ним издевались, что он стал инвалидом. Они вышвырнули его из шахты, и в дальнейшем он существовал лишь на то, что торговал сигаретами. Он потихоньку привел Фан Сужун в дом к одному одинокому рабочему и положил на дырявый мешок. В этом большом доме спали вповалку человек двести; старик занимал небольшой уголок, туда он и пристроил мешок. Днем мешок был открыт и скорее напоминал рваное тряпье. Никто на него не обращал внимания. А вечером, когда все засыпали, он украдкой подходил к мешку и кормил маленькую девочку. Однако долго так продолжаться не могло. Старик разузнал у девочки адрес дядюшки и, сделав вид, что переезжает, прихватил с собой мешок и упаковки с сигаретами, пробрался сквозь японский кордон и доставил ребенка в деревню неподалеку, где жил ее дядя. Тот, боясь оставлять девочку в доме, прятал ее в стоге сена и каждую ночь носил ей еду, залечивал раны. Так она продержалась до первого снега. И только тогда он переправил ее к дальним родственникам. Там ей изменили имя и фамилию. И она выжила.

Израненная духовно и физически Фан Сужун, сохраняя в себе жажду мести, мечтала о капитуляции Японии. Однако японских караульных в Фушуне сменила гоминьдановская охранка. Вскормленных японцами изменников родины сменили чиновники разных мастей, которые сразу же сели народу на шею и занялись казнокрадством. Скитания остались скитаниями, раны ранами, ненависть осталась ненавистью. Еще не стерлись следы старых кровавых ран, как в душе жителей Фушуня чувства ненависти появились вновь. Чтобы противостоять недовольству народа, Чан Кайши унаследовал от японских бандитов "политику трех просветлений". Беда снова оказались у порога дома Фан Сужун. В страданиях прошли четыре года, и наконец наступил долгожданный день. Ее семья получила освобождение, в ее жизни снова засияло солнце. Партия и народное правительство нашли ее. Ей оказали помощь, она получила образование, стала работать, у нее появилась семья, дети. Теперь в городе Фушуне она – передовик труда.

Сегодня этот человек, выросший в ненависти и слезах, имеет за спиной мощную политическую власть. Как же она отнеслась к группе японских военных преступников, совершивших ужасные злодеяния против китайского народа?

– Учитывая обиды и страдания, выпавшие на мою долю, мне следовало бы при виде вас, преступников, перегрызть вам глотку. Однако, – сказала она, – я коммунистка, и сейчас для меня самое главное – это наше социалистическое дело, великое дело преобразования мира, а не мои личные обиды и ненависть. Ради этого дела наша партия выработала свою особую политику. Я верю в нее и буду ее осуществлять. Ради этого я готова никогда больше не вспоминать свои личные обиды.

От этих слов несколько сот японских военных преступников просто застыли от удивления. Многие из них от стыда заплакали и стали перед ней на колени, умоляя китайское правительство наказать их за содеянные злодеяния.

Трудно поверить, чтобы обыкновенная молодая женщина обладала бы такой широкой натурой. Тем не менее, мне приходилось самому сталкиваться с такими примерами, в которые просто невозможно было поверить. Допустим, что Фан Сужун как член партии, кадровый работник должна была быть такой по долгу службы (во что вообще поверить трудно), тогда почему так поступили простые крестьяне из деревни Тайшаньбао?

Тайшаньбао – это сельскохозяйственный кооператив в одном из пригородов Фушуня. Мы его посетили на следующий день утром. На душе было неспокойно. Я постоянно думал о существующем изобличительном материале, который был полон проклятий в мой адрес именно со стороны крестьян. Как они отнесутся ко мне? Я был уверен, что "темные" и "грубые" крестьяне никак не последуют поступку Фан Сужун. Вчера в Фушуне, в районе шахт, я встретился с несколькими рабочими и их домочадцами. В их действиях не было ничего "грубого". Когда мы вошли в здание, чтобы осмотреть рабочее общежитие, одна гостеприимная пожилая женщина даже захотела провести меня в комнату с натертым паркетом. Я тогда подумал, что она так поступила, потому что не знает, кто я. Если бы знала, то не стала бы разводить со мной церемонии. Вчера начальство велело нам беседовать с каждым из них в отдельности. Это были ветераны горного дела или изгнанные японцами из шахт инвалиды труда. Не имея никакой помощи и опоры, они буквально влачили свои дни в нищете до тех пор, пока Фушунь не был освобожден. Власти преобразовали фешенебельную японскую гостиницу в дом престарелых и поселили их там спокойно доживать свои дни. Пожилые люди играли в шахматы, ухаживали за цветами, читали прессу, и каждый находил что-то в соответствии со своими интересами. Старик, которого я посетил с несколькими товарищами, стал рассказывать историю своей жизни, которая скорее напоминала полный горечи и слез обвинительный акт. Мне было стыдно и страшно, когда он говорил о бедах шахтеров во времена марионеточного правительства. Я боялся, что он меня узнает, поэтому забился в угол, не смея произнести ни звука. Я обратил внимание на то, что на стенах комнаты у старика не было фотографий, какие висели в рабочем общежитии, но зато красовалась фотография председателя Мао. Стало очевидным, что у старика в мире никого и ничего не осталось, разве что эта фотография. Но принимает ли он политику председателя Мао, направленную на перевоспитание преступников? Вряд ли он будет снисходителен к изменникам родины.

В первый день осмотра я всегда старался в многолюдных местах не поднимать головы. Я обнаружил, что так поступал не я один. Все вели себя достаточно скованно. Бывший смотритель, который в Фушуне при японцах занимался строительством японского синтоистского храма, был бледен, как полотно, и старался все время быть в середине толпы, желая спрятаться за спины других. Когда мы прибыли в Тайшаньбао, практически никто не осмеливался поднять голову. Так, в полном смятении, мы выслушали рассказ о кооперативе и его истории, а потом нас повели осматривать новые модели сельскохозяйственных орудий. Мы побывали на птицеферме, в теплицах, хлеве и амбарах. Нас всюду встречали радушно. Некоторые даже переставали работать и стоя приветствовали нас. Я был уверен, что меня не узнавали, и надеялся, что так будет всегда. Однако в самом конце при посещении Дома одного из крестьян я уже не смог спрятаться от самого себя.

Это была семья из пяти человек, хозяина звали Лю. Он и жена работали в поле, а старший сын числился учетчиком в теплицах. Второй сын учился в средней школе, а дочь работала на гидроэлектростанции. Когда мы вошли в дом, там была лишь одна хозяйка. Она готовила обед. Завидев местное начальство с группой людей, она заторопилась, сняла передник и пригласила в комнату с чисто выбеленным потолком. Принимая нас как истинных гостей, она по местному обычаю пропустила нас в комнату и усадила на глинобитную лежанку-кан. Я уселся с краю, рядом с невысоким буфетом, на котором под стеклянным колпаком стоял будильник с круглым циферблатом и натертый до блеска чайный сервиз. С другой стороны стояли фарфоровая ваза и сосуд для хранения чая.

Сопровождавший нас человек не сказал ей, кто мы. "Вот пришли несколько человек посмотреть, как живут члены кооператива. Расскажи им!" – попросил он. Женщина не отличалась ораторским искусством, но из ее отрывочных воспоминаний мы поняли, что в семье на семь ртов у них был маленький клочок земли и жили они во времена марионеточного правительства, как нищие. "Сажали рис, а ели желудевую муку. Если японцы находили в доме хоть одно зернышко риса, человека тут же объявляли "экономическим преступником". Рассказывали, что одного больного человека прямо на улице стошнило. Полицейский, заметив в рвоте рис, тут же арестовал его. Одеты были кто во что. Девушкам приходилось покрывать себя мешковиной. Однажды на Новый год дед решил украдкой сварить немного риса, чтобы накормить изголодавшихся детей. В полночь появились полицейские, все перепугались до смерти. Оказывается, они пришли набирать людей на рубку леса и рытье окопов – якобы против бандитов. Какие там бандиты, они боялись наших солдат! Старика забрали. В те времена с таких работ мало кому удавалось вернуться живым."

В это время вернулся сын хозяйки. Совсем небольшого роста, с короткими ногами, он оказался инвалидом от рождения. Отвечая на наши вопросы, он рассказал, что в старом обществе он, инвалид, жил хуже собаки. Теперь же, как и все, работает. В глазах этого не достигшего еще и тридцати лет человека я мог прочитать всю боль и страдания, выпавшие на его долю. Однако когда разговор коснулся проблем сегодняшнего дня, у него, как и у матери, в глазах и интонации появилась радость и уверенность в себе. В отличие от матери он больше говорил о делах в кооперативе, о выращивании овощей в теплицах, причем с такой радостью, будто пересчитывал семейные реликвии.

– Овощами мы в основном удовлетворяем потребности рынка, все четыре сезона; сорта такие, которых не было до освобождения. Есть и помидоры, и сладкий перец.

Тут женщина подхватила разговор и стала рассказывать, что в прежние времена не то что помидоры, они и капусту видели редко. Хозяйка сняла с большого чана, стоявшего в углу комнаты, покрывало и показала нам рис, который был внутри. Сын засмеялся: "Рис-то зачем показываешь?" Женщина отреагировала мгновенно: "Может, сейчас это и ничего, а вспомни, как было во времена правления императора Кандэ".

Ее слова больно ударили меня.

Входя в этот дом, я больше всего боялся, что кто-нибудь поинтересуется, как меня зовут. А теперь я понял, что если не назову себя перед тем как уйти, то произойдет чудовищный обман, которому не будет оправдания.

Я встал и, опустив голову, произнес:

– Кандэ, о котором вы только что говорили, предатель, император Маньчжоу-Го Пу И. Это я и есть. Я прошу у вас прощения и снисхождения…

Не успел я договорить, как бывшие высокие чиновники, пришедшие вместе со мной, тут же встали.

– Я тот самый человек из Министерства труда, который сгонял рабочих…

– Я – чиновник из Министерства сельского хозяйства, который отбирал у вас рис…

– Я начальник военного округа, куда для японцев набирали солдат…

Женщина остолбенела. Было очевидно, что такого она не ожидала. Она хоть и знала, что придут бывшие прислужники японцев, но не знала ни наших имен, ни нашего прежнего статуса. Еще большей неожиданностью стало то, что у нее будут просить прощения и ждать приговора.

Какой будет приговор? Будет ругать нас нещадно? Рыдать? Или выйдет, позовет соседей, родственников тех, кто пострадал в эти годы, чтобы всем вместе выместить свой гнев на нас?

Нет. Она тяжело вздохнула. Это был вздох, который растопил мое сердце и то напряжение, которое царило в воздухе.

– Дело прошлое, зачем об этом говорить! – Она вытерла слезы. – Лишь бы готовы были учиться и прислушиваться к словам председателя Мао, чтобы стать настоящими людьми!

Мы слушали ее молча, и на глазах у нас были слезы. В конце мы разрыдались.

– Мы знаем, кто вы, – сказал сын, молчавший все это время. – Председатель Мао говорил: "Большинство преступников смогут измениться". Он прав. Народ сможет вас простить!

Двое простых крестьян, о которых я думал, что они "грубые" и "неотесанные", что их ненависть к нам затмевает всякие разговоры о "снисхождении", тем не менее оказались столь великодушными!

Это были великие люди, к которым мои мерки не годились.

Я подходил к ним с презрением и предвзято, а они отнесись к нам с таким благородством.

Сегодня они хозяева страны. За ними стоит огромная сила – крепкое правительство и мощная армия, руководимая коммунистической партией. Перед ними оказались преступники, натворившие немало бед, и они к ним отнеслись великодушно!

Почему они так верят партии и председателю Мао? Как они восприняли политику партии в отношении перевоспитания военных преступников? И почему партия и народное правительство так доверяют людям, верят, что они обязательно примут эту политику?