Текст книги "Последний император"

Автор книги: Пу И

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

Еще одна экскурсия

Во второй половине 1957 года мы совершили еще одну экскурсию. На этот раз мы побывали в Шэньяне, Аньшане, Чанчуне и Харбине, посмотрели строительство водохранилища, посетили восемнадцать фабрик, шесть научных учреждений и школ, три больницы, две выставки и один спортзал. В Харбине мы побывали в зоне, где функционировал японский бактериологический отряд № 731. Отдали дань уважения павшим героям. Впечатлений от этой поездки было еще больше, чем от предыдущей. Хочу здесь рассказать о некоторых из них.

Предприятия, которые мы осматривали, в большинстве своем были новыми. Лишь небольшая часть осталась в наследство от японцев. В основном это были руины, вроде Аныпаньского и Шэньянского станкостроительного заводов, которые были разрушены японцами и гоминьдановцами. Теперь это были заново отстроенные предприятия огромных масштабов. Многие высокие чиновники марионеточного правительства, которые хорошо помнили старые японские предприятия, не верили своим глазам. Больше всего меня поразило то, что на многих изделиях я смог прочитать надпись "Сделано в Китайской Народной Республике". Раньше повсюду виднелись надписи: "сделано в Америке", "сделано в Германии". А теперь я увидел комплексное оборудование, готовое к экспорту, и на нем было написано: "Сделано в Китае".

Когда японцы покидали Аныиань, они говорили: "Оставим им Аньшань, чтобы сеяли там гаолян. А захотят восстановить, скажем откровенно, на это у них уйдет лет двадцать". Китайцы не стали сеять там гаолян, а восстановили производство за три года, достигнув небывалых прежде показателей.

Многие примеры говорили нам: китайцы поднялись. Китайцы победили не только на поле боя, но и в экономическом строительстве…

На Первом Чанчуньском автомобильном заводе нам рассказали маленькую историю. Когда на заводе еще только начиналось производство, на экскурсию туда должны были приехать школьники. Решили за ними послать автобус. Ребята позвонили по телефону и поинтересовались, на новой ли машине их повезут. Им ответили, что завод выпускает только грузовики, на которых пассажирам ездить неудобно. А заедет за ними иномарка. Ребятам это не понравилось. Они сказали: "Импортная машина хуже, чем отечественный грузовик. Хотим поехать на грузовике, который сделан у нас на Родине!"

Родина! Как это возвышенно звучит в устах ребят! А у меня за сорок прошедших лет в голове даже намека не было о таком понятии.

Я всегда проявлял интерес к тому, как живут люди в своей обычной жизни. Впервые я смог удовлетворить свое любопытство, когда отправился к отцу в Северную резиденцию. Во второй раз это произошло тогда, когда я выразил желание навестить Чэнь Баошэна. Я очень завидовал свободной и беззаботной жизни людей. Потом в Тяньцзине я наблюдал из ресторана европейской кухни и иностранного клуба за поведением "китайской элиты", и мне казалось, что эти люди намного свободнее меня, но все же не столь уважаемы. Я не очень им завидовал, однако любопытство меня все же не покидало. Во времена Маньчжоу-Го меня больше охватывала тревога, чем любопытство. После возвращения в Китай я поначалу вообще не думал на эту тему. Как живут другие, меня не очень-то и касалось. Позже, когда передо мной возникли светлые перспективы будущей жизни, этот вопрос снова приобрел актуальность. Вот почему в эту поездку я особенно внимательно присматривался к жизни простых людей.

Наибольшее впечатление на меня произвел Харбин. Детская железная дорога в городском детском парке заставила меня вспомнить мои детские годы, когда я увлекался общением с муравьями. Знакомясь со статистикой деторождения в роддоме и заботой о материнстве, я понял, что в те годы о подобном внимании не могла мечтать даже семья маньчжурского императора. Сидя на скамейке на острове Тайяндао в Харбине и глядя вдаль на проплывающие по реке пароходы, слушая пение и игру на аккордеоне девушек и молодых людей, расположившихся на поляне, я вспомнил годы, относящиеся к первой половине мой жизни. Я не только никогда не пел от радости, но даже не испытал ни разу обыкновенного удовольствия позагорать на солнышке, посидеть на траве или просто погулять. Меня тогда беспокоило, не обсчитал ли меня повар или не готовят ли происки против меня японцы… А тут ни забот, ни печали. В нескольких десятках метров от меня, прямо на берегу реки, какой-то художник писал картину. Я подошел к нему и пристроился сзади. Он ни разу не обернулся. Его сумка, холст, краски лежали около скамейки, никто за ними не присматривал. Казалось, что он был уверен, что никто их не возьмет. В старом обществе этого просто не могло быть, а теперь это реальность.

Еще один факт: в парке, в телефонной будке, висел маленький деревянный ящичек, на котором была наклеена бумажка с надписью: "За каждый разговор 4 фыня, просим положить деньги в ящичек".

Как мне рассказали, раньше на острове располагался клуб, где за туалет нужно было платить. А теперь в письмах из дома мне писали, что в любой гостинице, ресторане, бане и других местах, если вы дадите обслуживающему персоналу чаевые, то это будет воспринято как оскорбление. И это факт.

В последний день пребывания в Харбине я смог на примере двух экскурсионных объектов увидеть существование двух категорий людей в мире. Один объект – это район с одноэтажными строениями, построенный японским бактериологическим отрядом № 731. Другой объект – это Дом памяти павших героев.

После Второй мировой войны в Японии вышла из печати книга под названием "Бактериологический отряд № 731", автор-японец состоял членом этого отряда. Описываемый объект представлял собой комплекс зданий и имел по периметру четыре километра. Главный корпус по своим размерам в четыре раза превосходил самое крупное здание в Японии. В нем работало свыше трех тысяч человек. Там держали десятки тысяч крыс, четыре с половиной тысячи специальных инкубаторных установок. С помощью крысиной крови размножались мириады блох, производительность инкубаторов позволяла получать до трехсот килограммов бактерий чумы в месяц. На "заводе" имелась тюрьма на 400 – 500 человек – живой материал для экспериментов. Это были военнопленные и патриоты, выступавшие против японской оккупации. Были здесь и китайцы, и русские, и граждане Монгольской Народной Республики. Их не считали даже за людей, называли просто "материалом". Ежегодно по меньшей мере 600 человек оказывались замученными здесь самым изуверским способом.

Автор книги слышал, что по своей мощи выращенные бактерии превышали мощь любого оружия и могли уничтожить до 100 миллионов человек. И японские военные этим гордились.

Когда советские войска подходили к Харбину, этот отряд, уничтожая улики, разом отравил несколько сот заключенных, намереваясь предать огню их тела и закопать в огромной яме. Палачи второпях не смогли сжечь все трупы дотла, и они в яме не помещались. Тогда недогоревшие тела выкопали, отделили мясо от костей, мясо сожгли, а кости размельчили дорожными катками. Главное здание был взорвано.

Однажды крестьянин из соседней деревни шел по оставшемуся пепелищу и обнаружил на земле разбитый глиняный горшок, внутри которого скакали блохи. Его укусила одна их них. В деревне началась эпидемия чумы. Несмотря на все меры, предпринятые направленным туда медицинским отрядом, в деревне, насчитывавшей около ста дворов, болезнь унесла 142 жизни.

"Живя в этом мире, человек всегда должен сделать что-нибудь полезное для людей, лишь тогда его жизнь будет иметь смысл и он будет чувствовать себя уверенно".

Так сказал однажды начальник тюрьмы. Теперь эта фраза нашла свой отклик и в моей душе. "Злые духи", изготавливавшие бактерии чумы, и их сатрапы первоначально относились к одной и той же категории людей. Ради личной выгоды, используя всевозможные дьявольские способы, они уничтожали миллионы людей. Тем не менее, самое научное оружие этих "злых духов" оказалось вовсе не таким уж всемогущим. Уничтожили они не народ, а самих себя. Изобретатели оружия и их сатрапы исчезли. Остался народ, который ныне строит счастливую жизнь.

В деревне мы осмотрели купленные недавно новые механизмы – дренажно-оросительную машину, грузовик, различные виды химудобрений, новую школу, здравпункт и недавно установленную линию электропередачи. Когда мы заговорили о плановых показателях на следующий год, присутствующие воодушевились еще больше.

В конце нашего пребывания крестьяне – члены кооператива притащили нам в подарок корзины, полные огурцов и редиски. Как мы ни отказывались, корзины все-таки погрузили в автобус.

Руины, оставшиеся от "бактериологического завода", говорили людям об ужасах войны; каждый предмет, принадлежавший павшим героям в Доме памяти, говорил о том, что такое добросердечие; каждый экспонат говорил о том, что их обладатели отдали последнюю каплю крови во имя самой прекрасной мечты человечества.

Дом памяти представлял собой величественное здание в романском стиле. В течение 14 лет там размещалось главное управление харбинской полиции. В те кровавые годы здесь были допрошены, подвергнуты истязаниям и отправлены к месту казни тысячи китайских патриотов. Выставленные здесь фотографии и предметы погибших героев – это лишь малая часть того, что осталось. Каждая вещь, каждый факт, точное время и место происходивших событий вызывают у меня в памяти чувство стыда. На третий день после начала акции японских милитаристов, т. е. 21 сентября 1931 года, провинциальный комитет китайской коммунистической партии в Маньчжурии созвал экстренное совещание, на котором обратился с призывом ко всем членам партии Северо-Востока, ко всем патриотам немедленно вооружиться и вступить в бой с противником. Фотографии этого документа и бывшего помещения, где находился провинциальный комитет, возвратили меня к временам двадцатилетней давности. Для спасения нации от гибели народ северо-восточных провинций под руководством партии, невзирая на препятствия, чинимые Чан Кайши, сам встал на борьбу. Я же в то время находился в Цзинъюане и вел предательскую и преступную политику. Я вспомнил Чжэн Сяосюя с сыном, Ло Чжэньюя, Ян Ганцзы и город Люйшунь…

Когда экскурсовод стал рассказывать о подвигах генерала Ян Цзинъюя, я вспомнил несколько своих выездов в Дунбяньдао – район действия дивизии объединенной армии генералов Ян Цзинъюя и Ли Хунгуана. Там я имел возможность полюбоваться горными вершинами Чанбайшаня, утренним туманом и восходом солнца. Красоты родины не тронули моего сердца. Мое внимание было приковано к японским жандармам, солдатам и полиции марионеточного правительства, которые находились по обе стороны железной дороги. В газетах, учрежденных японцами, постоянно сообщалось, что с "бандитами" в районе Дунбяньдао покончено, однако тот выезд в данный район показал, что обстановка по-прежнему оставалась неспокойной. Даже после бегства в Тунхуа и Далицзыгоу до меня доходили слухи, что там "не очень спокойно". Объединенная армия сопротивления японцам вела здесь боевые действия вплоть до самой капитуляции Японии. В конечном итоге уничтожена была не объединенная армия сопротивления, а японские императорские войска. Объединенной армии противостояли Квантунская армия и хорошо вооруженные войска марионеточного правительства. Ситуация была тяжелейшей, тем не менее, глядя на выставленные экспонаты – старые котелки, чайники, самодельные топоры, облезлые швейные машины и другие предметы быта, я как будто увидел улыбающиеся лица их владельцев. Такое лицо я видел у молодого начальника Лунфэнской шахты. Оно бывает только у людей, обладающих твердой уверенностью в себе. Стоя перед обувью, сделанной из обыкновенной бересты, я будто сам ощутил эту уверенность и услышал мощный голос, который поет популярную в то время песню:

"Туфли из бересты сделаны в родном отечестве. Делаем сами из своего материала. Из дикого льна делаем шнурки, а кору берем прямо с деревьев. Туфли из бересты непросты, бойцы в них могут лазить по горам. Модницам их не купить, богатым тетушкам они счастья не принесут. Туфли из бересты по-настоящему хороши, бойцы в них прыгают по горам и гоняют трусливых япошек!"

Японцы в то время велели мне "штамповать" один за другим всякие законы и декреты, по которым в дальнейшем осуществлялась политика расквартирования войск в сельских домах, велся контроль над запасами зерна, устраивалась блокада горных районов, использовались все средства для того, чтобы оборвать экономические контакты между объединенными войсками сопротивления с внешним миром. Они действительно этого добились, и часть отрядов генерала Ян Цзинъюя была окружена. Запасы продовольствия были на исходе, но борьба продолжалась, и продолжалась до тех пор, пока японцы не стали сомневаться в получаемых донесениях и поступающей информации. Почему эти люди, не имевшие продуктов питания, продолжали драться? Что они едят? Генерал Ян Цзинъюй, к несчастью, погиб. Японцы, желая раскрыть эту загадку, вскрыли ему живот и нашли в желудке этого несгибаемого воина лишь корешки травы и листья деревьев…

В то время, когда генерал Ян Цзинъюй и его боевые товарищи пели песню о бересте, жевали корешки травы и, рассматривая старую карту своей родины, размышляли о будущем, я находился в смятении. Я боялся, что японцы меня бросят. Меня мучили ночные кошары. Я не ел скоромной пищи и целыми днями молился и гадал.

Экспонаты выставки: оставшиеся от генерала Яна карта, печать, забрызганная кровью одежда и сочинения, которые он писал еще в детские годы, потрясли нас. От всего увиденного у меня навернулись слезы. Позади меня – мои спутники и японские военные преступники плакали. Когда мы дошли до портрета павшего героя Чжао Иманя, из наших рядов протиснулся человек и, рыдая, стал перед портретом на колени. Отбивая земные поклоны, он сказал: "Это я – тот самый начальник полицейского управления…"

Это был министр труда при марионеточном правительстве, звали его Юй Цзинтао. Раньше он служил начальником управления полиции города Харбина, и арестованный Чжао Имань находился именно там. Его допрашивали в помещении, где сейчас развернулась выставка, а среди тех, кто допрашивал, был и Юй Цзинтао.

Прежние судьи теперь стали подсудимыми, их осудила история. И плакать должен был не он один.

Труд и оптимизм

Побывав на этой экскурсии, я уверовал в то, что двери в новое общество для нас широко открыты. Вопрос теперь только в нас.

Полный надежд, я вступил в новый, 1958 год. К этому времени у меня появился оптимизм. Впервые он появился еще осенью 1957 года, когда я таскал уголь.

Каждый год осенью Управление в большом количестве запасалось углем, часть которого шла в зимний период для обогрева помещений, а часть после изготовления из него угольных брикетов использовалась при выращивании овощей в собственных теплицах.

Раньше при переноске угля и изготовлении брикетов обходились без нас. Начали мы выполнять эти работы только с этого года. Теперь мой организм уже был не тот, что раньше. В нашей группе я и Лао Ван, монгол Лао Чжэн и один бывший офицер были моложе всех. Всякая физически трудная работа выполнялась нами. Так я постепенно закалился и значительно окреп здоровьем. Прежние недомогания исчезли. При изготовлении угольных брикетов я выполнял физически наиболее сложную работу – подносил уголь. В этот день по случаю участия самого начальника тюрьмы и нескольких кадровых работников в изготовлении брикетов все работали особенно усердно. Перед самым концом работы я и Лао Сянь притащили еще три полных корзины угля.

Когда сдавали инвентарь, я услышал, как надсмотрщик Ван сказал одному из моих товарищей:

– Я смотрю, Пу И относится к работе серьезно и не стремится привлекать к себе внимание.

Я и Лао Сянь поставили корзины и направились к дереву, где висела наша одежда. Начальник тюрьмы, смеясь, спросил меня:

– Ну что, Пу И, как твои плечи?

Я поглядел на плечи и ответил:

– Не болят и не вспухли, разве что немного покраснели.

– Как у тебя сейчас с аппетитом?

– Рису съедаю по три пиалы, а пельменей могу съесть штук тридцать.

– Не мучает больше бессонница?

– Засыпаю сразу. И не болею теперь ничем.

Все присутствующие, и начальство, и мои товарищи, засмеялись. И совершенно очевидно, что это был не тот смех, что раньше. Мне показалось, что дни, когда надо мной смеялись, ушли в прошлое.

У меня наметился прогресс и в других областях. Скажем, мне стало гораздо легче изучать "Политэкономию" и "Исторический материализм", да и в одежде я стал заметно опрятней. Но больше всего я уверовал в труд. Лишь бы меня не заставляли делать тонкую работу вроде изготовления бумажных цветов, а в остальном успехи у меня были отличные. Мне в этом отношении завидовали даже те, кто был силен в теоретических познаниях.

С конца 1957 года по материалам газет, письмам из дома и переменам в поведении служащих тюрьмы мы заметили некоторые новые веяния, возникшие в обществе. Казалось, будто все наперебой стремились поработать физически, рассматривая именно физический труд как самый почетный. Десятки тысяч кадровых работников оправлялись в деревни, в школах добавили уроки труда, возникли краткосрочные трудовые бригады. В тюрьме мы увидели не только служащих, изготавливавших угольные брикеты, но и начальника тюрьмы и начальников отделов, которые мыли на кухне овощи, растапливали печь, носили еду по мощеной дорожке. Каждый день рано утром, когда мы еще лежали в постелях, со двора доносился стук деревянных колес, лопат и кирки. Этот звук говорил нам, что начальник тюрьмы и кадровые работники уже вышли поднимать целину за горой. Все это наводило на размышления: в новом обществе труд становился мерилом человека.

Не помню, кто мне говорил, что многие ошибочно рассматривают труд как божье наказание. И только коммунистическая партия правильно рассматривает труд как собственное право человечества. Я к тому времени потерял всякий интерес к богам и Буддам и не видел, какая связь существует между богом и трудом. Каждый из нас может видеть, что труд для коммунистов и впрямь есть вполне естественное дело. Помню, как-то мы занимались уборкой мусора, а мимо проходил благовоспитанный и деликатный начальник Ли. Он подхватил лопату и тоже стал работать, причем еще проворнее, чем мы. И он никак не чувствовал себя лишним.

В 1958 году внимание к труду, ажиотаж вокруг него произвели на нас еще большее впечатление. Из писем, присланных из Пекина, я узнал много нового. Вторая сестра, которая всегда томилась дома и не интересовалась тем, что происходит вокруг, приняла участие в работе уличного комитета. Она с огромным воодушевлением занималась организацией яслей, помогая тем самым работающим матерям присматривать за детьми. Четвертая сестра, которая работала в Гугуне – бывшем императорском дворце, теперь на добровольных началах работала по созданию искусственного озера за городскими воротами Дэшэнмэнь и была отмечена как активист по разряду "пять хорошо". Третья сестра и ее муж занимались в местном Народном Политическом Консультативном Совете. Лао Жунь с несколькими стариками из этого Совета работали на строительстве Шисаньлинского водохранилища. Старикам в сумме было 766 лет, поэтому их так и называли – "отряд 776". Внедрение ими передового опыта получило поощрение. Пятая сестра и ее муж Лао Вань с гордостью говорили о своем старшем сыне. Этот студент, изучающий геологию, принял участие в научно-исследовательской разработке проблемы использования льда и снега, став пионером в этой области. Всюду был труд, всюду оживление и энтузиазм и призывы обуздать природу. Народ был готов отдать все свои силы, чтобы преобразовать отсталый облик отчизны. Такой же порыв наблюдался и в письмах из дома. Позднее мы узнали, что председатель Мао, премьер Чжоу Эньлай и министры тоже работали на строительстве Шисаньлинского водохранилища. Все это в высшей степени нас вдохновляло, и мы стали просить наше руководство и учебный комитет организовать для нас производственный труд.

Наша просьба была удовлетворена. В качестве пробы для начала мы участвовали в строительстве электромеханического завода по изготовлению маломощных электродвигателей. В дальнейшем, учитывая перспективность производства, а в нашей тюрьме рабочей силы было мало, да и слабовата она была, решили передать производство в третью и четвертую тюрьмы, где содержались чанкайшистские преступники. Нам же дали другую работу. На этот раз учли наши физические возможности и знания. Из нас организовали пять специализированных бригад: скотоводческую, пищеобрабатывающую, садово-парковую, овощную с теплицами и медицинскую. Я с Лао Юанем, а также Лао Сянь, Лао Цюй и Лао Ло попали в медицинскую бригаду. В наши обязанности входило каждый день подметать пол в медицинских помещениях, выполнять различного рода поручения, включая помощь врачам. Параллельно с этим продолжалась учеба. Кроме того, ежедневно у нас было два часа урока по медицине. Мы занимались самоподготовкой и участвовали в семинарах под руководством доктора Вэня. Четверо моих "однокашников" в прошлом врачевали. Трое занимались европейской медициной, Лао Ло и я изучали китайскую медицину. Помимо всего, мы, все пятеро, ходили на занятия по иглотерапии.

Когда я впервые попал в медицинскую бригаду в качестве помощника, я серьезно отставал от своих коллег. Мне поручили скручивать из ваты тампоны для хирургического кабинета. Получалось плохо. Или, к примеру, когда я измерял больным кровяное давление, все мое внимание было приковано к стрелке манометра, и я забывал прослушать пульс. А иногда получалось наоборот. В общем, все выходило не так. Лишь когда нужно было быть на подхвате и применить физическую силу, тут я был посильнее многих. Потом я твердо решил, что как следует овладею медицинскими навыками. Я учился у врачей и медсестер, проверял свои знания у своих товарищей, много занимался самостоятельно. Постепенно все стало получаться.

В то время ежедневно на физиотерапию приходил японский военный преступник. Каждый раз после окончания процедуры он низко мне кланялся и говорил: "Спасибо, господин доктор". Я был несказанно рад тому, что мой белый халат и очки сбили его с толку, однако это говорило и о том, что мое умение обращаться с аппаратурой вызывало у больного доверие. После первого этапа обучения доктор Вэнь устроил нам зачет. В результате мы все получили высокие оценки.

Во время опытного изготовления электродвигателя мне стало как-то не по себе. Список членов группы, которая будет этим заниматься, предложил учебный комитет. После того, как амнистировали Лао Ваня и Сяо Жуя, в комитет были доизбраны новые члены: заместитель бывшего хозяйственного отдела при марионеточном правительстве Лао Вэй, Пу Цзе, Лао Ван и двое бывших офицеров. Комитет возглавил Лао Вэй. Любые работы, связанные с техникой, мне не доверяли, опасные работы не поручали, наматывать катушки не разрешали, а позволить ковать железо попросту боялись. В конечном итоге я со старичками занимался тем, что размельчал молотком крупные куски кокса. Я все это рассматривал как пренебрежение к себе и несколько раз об этом говорил начальству, но безрезультатно. После моих успехов в медицине, когда даже японец уверовал в то, что я врач, я понял, что не такой уж я тупой. Важно, чтобы была вера в себя, и тогда не нужны мне никакие 468 драгоценностей.

Однажды я попросил встречу с начальником тюрьмы. Прежний начальник был к этому времени переведен на другую работу и здесь появлялся редко. Принял меня его заместитель по фамилии Цзинь. Он прекрасно владел японским языком, так как раньше отвечал за японских военных преступников. Я ему сказал:

– Драгоценности, которые я сдал, правительство уже официально получило. А расписку я давно потерял.

Я думал, вряд ли заместитель начальника знает все детали, и решил рассказать, как было дело, но, к моему удивлению, oн тут же рассмеялся:

– Я в курсе дела. Что, появилась уверенность в том, что сможете жить собственным трудом?

В тот раз я потратил целый день, чтобы рассказать о происхождении каждой из 468 драгоценностей (все они оказались экспонатами выставки). Сотрудник аккуратно все за мной записывал. После завершения работы я вышел во двор с чувством облегчения. Слова начальства, вне сомнения, представляли собой ценное заключение. Вроде я прогрессирую неплохо. Ну что, скоро стану таким же человеком, как все?