Текст книги "Последний император"

Автор книги: Пу И

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

Предполагалось, что на этот раз я сам возглавлю делегацию которая должна будет везти эти "подарки". Но на Японию уже стали производиться воздушные налеты, и я, боясь попасть под бомбежку, постарался отказаться от поездки под тем предлогом, что в создавшейся обстановке очень важно сохранить общественный порядок на севере страны, поэтому могу ли я в такой момент покинуть ее? Не знаю, как все это воспринял штаб Квантунской армии, но вскоре было решено направить вместо меня Чжан Цзиньхуэя. Ну а угрожало ли это его жизни, мне было совершенно безразлично.

Домашняя жизнь

Мне не разрешалось интересоваться политикой или просто выйти погулять; не разрешалось послать за министром, чтобы поговорить с ним. Поэтому, когда от Квантунской армии не поступал «электрический ток», мне совершенно нечего было делать. Я привык поздно ложиться и поздно вставать. Питался я ежедневно два раза: завтракал с 12 часов до часу и ужинал с 9 до 11 вечера, иногда даже в 12 часов. Днем я спал. В остальное же время ругался, гадал, принимал лекарства и испытывал страх.

Все это было взаимосвязано. Все яснее становились признаки неминуемого краха Японии, и я боялся, как бы японцы перед своим поражением не покончили со мной. Я стал внимательно следить за настроением японцев и заискивать перед ними. А в отношениях со своими домашними характер мой портился день ото дня. Я нередко устраивал скандалы и наказывал людей. У меня появилось множество предрассудков: ел только вегетарианское, читал молитвы, гадал, просил защиты у духов и Будды. При таком ненормальном состоянии духа и неспокойной жизни мое здоровье, которое и так было неважным, заметно ухудшилось.

Жестокость и подозрительность появились у меня еще в Запретном городе. В Тяньцзине они усилились еще больше. Именно там я установил для своих слуг следующие правила домашнего распорядка:

1) запрещаются любые безответственные беседы, дабы предотвратить установление тайных связей;

2) запрещается защищать и покрывать друг друга;

3) запрещается спекуляция, присвоение чужих денег и вещей;

4) следует немедленно докладывать о проступке любого из сослуживцев;

5) подданные высшего ранга должны наказывать низших подданных немедленно после обнаружения их вины. Ослабление власти ведет к увеличению преступлений.

Приехав на Северо-Восток, я принял от моих слуг клятву, гласившую: "Если я нарушу эти правила, пусть меня накажет Небо и поразит удар грома".

Я стал настолько жесток, что начал бить людей и даже прибегать к пыткам. Я мог приказать избить провинившегося любому человеку из моего окружения. Он должен был бить очень сильно, чтобы я не заподозрил его в сговоре с осужденным. Если же я сомневался в нем, он сам подвергался порке.

Моими жертвами были почти все окружавшие меня люди, кроме жены, братьев, мужей сестер. В то время во дворце учились несколько моих племянников. Они часто беседовали со мной, прислуживали мне. Я воспитывал их как родственников, которым доверял, однако и это не спасало их от брани и побоев. В то время они страшились услышать одно мое слово: "Вниз его!" – ибо оно означало, что их отправляют для порки.

Все эти поступки свидетельствовали о том, каким я был жестоким, сумасшедшим, неуравновешенным человеком, но они не могли объяснить другое: сидя на "троне" в предчувствии беды, я не находил себе места.

Самыми несчастными жертвами были мальчики-слуги. Их насчитывалось больше дюжины. У большинства родителей убили японцы, которые, страшась их мести в будущем, приказали марионеточному правительству определить их в сиротский приют, где им изменили имена и приучали быть послушными рабами, изнуряя тяжелым трудом. Когда они услышали, что их переведут ко мне, у них появилась надежда, что у меня им будет лучше, а фактически стало еще хуже. Одевались они в тряпье, питались плохо, а работали по 15 – 16 часов в сутки. Зимой они мерзли от холода, голодали, не высыпались и потому часто во время уборки на ходу засыпали, опершись на батарею. Били их постоянно. За то, что заснули, не очень чисто прибрали, слишком громко что-нибудь сказали. На них постоянно срывали свою злость мои приближенные. Сироты, дожившие в таких условиях до семнадцати-восемнадцати лет, выглядели как десятилетние.

Одного мальчика-слугу, по имени Сунь Баоюань, замучили до смерти. Не желая терпеть жизнь во дворце, он несколько раз пытался бежать. После первого побега его поймали и жестоко избили. Во время второго побега он решил бежать через тоннели, вырытые под трубы центрального отопления. Он пробыл под земле двое суток, но так и не нашел выхода. Мальчик был голоден, его мучила жажда. В поисках воды он снова выбрался на поверхность, и тут его заметили. Услышав доклад одного из приближенных, я приказал: "Сначала дать ему поесть, а потом наказать!" Но его уже избили так, что он был почти при смерти. Испугавшись, что если он умрет, его душа будет преследовать меня всю жизнь, я приказал врачу спасти мальчика во что бы то ни стало, но было уже поздно. Он погиб.

Я не мучился угрызениями совести, а лишь боялся возмездия, поэтому в течение нескольких дней бормотал молитвы и бил челом в своей молельне, чтобы дух умершего благополучно достиг мира иного. Виновникам убийства я приказал в течение полугода каждый день бить себя по ладони бамбуковой палкой и каяться, как будто эти меры могли снять с меня вину за преступление.

Мое жестокое отношение к людям и подозрительность доходили до крайностей. Мне часто казалось, что повар обсчитывает меня, и я посылал человека следить за ним, когда он покупает продукты. Если то или иное блюдо, на мой взгляд, было приготовлено плохо или что-то в него попало, повара штрафовали. Конечно, когда блюдо было особенно вкусным, я награждал его. Во внешнем мире я не имел никакого права применять силу, но в своем доме поступал как хотел.

В последний период Маньчжоу-Го крах Японии уже не вызывал сомнений. Сообщение радио союзников или плохое настроение Ёсиоки Ясунори – все это создавало упадническое настроение и заставляло думать о приближающемся конце. Характер мой стал еще хуже, и дома я чинил настоящий произвол.

После приезда в Чанчунь я пристрастился к чтению книг одьяволах и духах. Прочитав в них, что все живое происходит от Будды, я перестал есть мясо, так как думал, что оно – результат трансформации моих же предков или родственников. Поэтому, кроме молитв, которые я читал по утрам и вечерам, я стал молиться и перед едой. Я не позволял убивать мух, а разрешал их только выгонять. Я знал, что мухи распространяют инфекционные болезни, поэтому пищу, на которой они сидели, я уже не ел. Когда они садились мне на губы, протирал губы спиртом (в кармане у меня всегда была коробочка с ватой и спиртом). Обнаружив на блюде лапки от мух, я наказывал повара. И несмотря на это, я никому не разрешал убить ни одной мухи. Однажды я увидел, как кошка поймала мышь. Чтобы спасти ее, я приказал всем членам семьи догнать кошку.

Чем больше читал я буддистских книг, тем больше верил им. Однажды я вычитал, что если молиться в течение многих дней, может появиться Будда и захочет что-нибудь съесть. И я приготовил для него комнату и еду. После чтения молитв я объявил всем, что пришел Будда, и вполз в комнату на коленях. Разумеется, она была пуста, но так как я сам поверил в свои бредни, то принялся бить челом перед ничем.

Под моим влиянием все домочадцы стали фанатиками буддизма. В доме непрерывно стучали деревянные колотушки и бронзовый гонг, казалось, что дворец превратился в храм.

Я часто гадал, гадал без конца, пока не нагадывал себе что-нибудь хорошее. Боясь, что Квантунская армия убьет меня, я каждый раз перед приемом Ёсиоки обязательно гадал, стремясь узнать, что меня ждет. Я стал суеверен в каждой мелочи. Во всем стремился увидеть добрые и злые предзнаменования.

Вслед за мной и Вань Жун стала суеверной. Она сама себе внушила, что, встретив злое предзнаменование, нужно поморгать глазами и поплевать. Потом это вошло у нее в привычку, и она часто без причины моргала и плевалась, как сумасшедшая.

В такой обстановке мои племянники – группа двадцатилетней молодежи – жили как монахи. Одни из них впадали в созерцание, другие вешали над своими кроватями картины с изображением скелета, а третьи целыми днями читали заклинания, словно повстречались с настоящим дьяволом.

Я тоже каждый день впадал в созерцание. В эти моменты не разрешалось шуметь и даже громко вздыхать.

Боясь умереть, я больше всего опасался болезней. Принимать лекарства стало моей привычкой, и на покупку ненужных лекарств я выбрасывал несколько тысяч юаней или заказывал их за границей на десятки тысяч юаней.

Еще в Запретном городе я страдал от мнительности, но теперь действительно все время болел. Как-то во время императорского осмотра в городе Аньдуне выстроенной японцами гидростанции я чуть было не потерял от слабости сознание. Племянники и доктор, которые были со мной, тут же сделали мне укол и вливание глюкозы.

Слабое здоровье и постоянное нервное напряжение заставляли меня постоянно думать о смерти.

Однажды, играя в теннис, я увидел во дворе сделанную мелом на стене надпись: "Ты что, мало натерпелся от японцев?" Я тут же приказал стереть все со стены и торопливо возвратился в спальню. Сердце мое учащенно билось, во всем теле чувствовалась ужасная слабость.

Я боялся, что японцы узнают о надписи и, не вдаваясь в детали, учинят в моем дворце расследования, которые неизвестно к чему приведут. Но еще больше меня встревожило то, что во дворце появился человек с антиманьчжурскими и антияпонскими настроениями. И раз уж он осмелился сделать на дворе такую надпись, ему ничего не стоило меня убить. Я был настолько запуган, что семейные дела меня интересовали меньше, чем когда-либо раньше. В разное время у меня было четыре жены, которые официально назывались императрицей, наложницей и двумя младшими наложницами. Однако, по сути дела, никто из них не являлся моей женой. Они были лишь для видимости, и, хотя относился я к каждой из них по-разному, все они оказались моими жертвами.

Долгое время я был равнодушен к Вань Жун. Историю ее жизни современной молодежи понять трудно. Ее судьба не была определена во время рождения, но и такая ей не предназначалась. Конец ее был предопределен тогда, когда она вышла за меня замуж. Впоследствии я часто думал, что если бы она в Тяньцзине, как Вэнь Сю, развелась со мной, вряд ли бы у нее все так сложилось. Они не были похожи друг на друга. Для Вэнь Сю существовали понятия более дорогие, чем феодальная мораль и высокое положение, она хотела обыкновенной семейной жизни. А Вань Жун очень высоко ценила свое положение императрицы и готова была быть женой только ради этого.

С тех пор как она вытеснила Вэнь Сю, я почувствовал к ней неприязнь, редко с ней разговаривал и мало интересовался ее делами. Поэтому она никогда не говорила о своих чувствах, желаниях и обидах. Позднее она пристрастилась к курению опиума и вела себя так, что я этого стерпеть дальше не мог.

Когда мы с ней расстались, после капитуляции Японии, она тяжело заболела и на следующий год умерла в Гирине.

В 1937 году я избрал себе еще одну жертву – Тань Юйлин. Я это сделал для того, чтобы наказать Вань Жун. Кроме того, наложница полагалась мне по законам предков. По рекомендации одного из моих родственников в Пекине она стала моей младшей наложницей. Тань Юйлин происходила из старинного маньчжурского рода Татала и училась в одной из пекинских средних школ. Ей было семнадцать лет, когда мы поженились. Она тоже лишь называлась моей женой, я держал ее во дворце, как птицу, пока она не умерла в 1942 году.

Смерть ее и по сей день остается для меня загадкой. Как определил китайский доктор, она заболела тифом, но положение не было критическим. Потом мой личный доктор Хуан Цзычжэнь рекомендовал японского доктора из городской больницы. Ёсиока сказал, что лично будет ухаживать за ней, и добился того, что ее перевезли во дворец. Японский доктор стал лечить Тань Юйлин под наблюдением Ёсиоки. Но она внезапно умерла на следующий же день.

Мне казалось странным, что японский доктор, который сначала принял большое участие в ее лечении (по его указаниям ей делали уколы и переливание крови), после того как Ёсиока вызвал его в другую комнату и долго разговаривал с ним за закрытой дверью, перестал спешить с уколами, стал тихим и замкнутым. Живший во дворце Ёсиока приказал японским жандармам круглые сутки звонить по телефону дежурной сестре и справляться о здоровье больной. Так прошла ночь, а на следующее утро Тань Юйлин скончалась.

Сразу же после того, как мне сообщили о ее смерти, явился Ёсиока и от имени командования Квантунской армии выразил мне соболезнование. Он принес венок из цветов. В душе я удивился. Когда его успели приготовить?

Мне невольно вспомнилась жизнь Тань Юйлин. Раньше она часто говорила со мной о японцах. Учась в Пекине, она слышала немало случаев о жестокости японцев в Центральном Китае. После случая с князем Дэ Ваном я подозревал, что он разболтал обо всем, а иногда думал, что японцы подслушали наш разговор. Смерть Тань Юйлин невольно напомнила мне об этом.

Поведение Ёсиоки вскоре после смерти Тань Юйлин натолкнуло меня на мысль, что если не он, то, во всяком случае, Квантунская армия имела отношение к ее смерти. Не успела Тань Юйлин умереть, как Ёсиока принес мне большое количество фотографий японских девушек и предложил выбрать любую из них.

Я отказался, заявив, что тело Тань Юйлин еще не остыло и у меня нет желания говорить на эту тему. Тогда Ёсиока сказал, что именно для того, чтобы развеять мою печаль, нужно как можно раньше решить это дело. Мне оставалось напомнить, что это важное решение, оно должно соответствовать моему желанию и потому не следует торопиться. К тому же существенны различия в языке.

– Вы договоритесь! Хм! Вот эта умеет говорить по-маньчжурски! – сказал Ёсиока.

Я боялся, что он разгадает мои мысли, и поспешил ответить:

– Дело не в национальности. Надо, чтобы привычки и интересы совпадали.

Я решительно отказался иметь жену-японку, так как это было равносильно тому, чтобы иметь в своей кровати чужие глаза и уши. Но сказать об этом прямо я не мог, поэтому мне пришлось всячески увиливать и находить разные причины для отказа.

Ёсиока же словно прилип ко мне, и отвязаться от него не было сил. Боясь обидеть его, я не давал категорического отказа. Потом он, может быть, понял, что я решительно против жены-японки, а возможно, Квантунская армия имела и другой вариант. Вскоре он принес мне несколько фотографий китайских учениц из японской школы в Люйшуне. Моя вторая сестра предупреждала меня, что эти китайские девушки обучены японцами и их можно приравнять к японкам. Но я подумал, что все время отказываться – не самый лучший способ. Рано или поздно мне все равно пришлось бы согласиться с той, на которую указала бы Квантунская армия. В конце концов я выбрал весьма молодую девушку с более низким культурным уровнем. Мне показалось, что, хотя девушка и получила японское воспитание, с ней можно было поладить.

Итак, пятнадцатилетняя девушка стала моей четвертой жертвой. Через два года после ее появления во дворце, то есть еще до ее совершеннолетия, государство Маньчжоу-Го потерпело крах, после чего я превратился в пленного, а ее отправили домой в Чанчунь.

Крах

Впоследствии, в лагере для военных преступников, один бывший командир бригады маньчжоугоских войск рассказал мне такую историю. Зимой того года, когда разразилась война на Тихом океане, он, выполняя указания Квантунской армии, повел марионеточные войска против антияпонских соединений. Однажды они захватили одного больного солдата, прятавшегося в маленьком погребе. Одежда на нем была рваная, волосы и борода спутаны. Увидев его, командир бригады невольно засмеялся и сказал:

– Какой у тебя несчастный вид! Куда ты годишься? Известно ли тебе, что императорская японская армия заняла Сингапур и Гонконг?

Пленный засмеялся. Тогда маньчжоугоский генерал-майор, стукнув по столу, закричал:

– Что смеешься? Ты понимаешь, что тебя сейчас судят?

В ответ на это солдат сказал:

– Кто кого судит? Ваш конец не за горами! Скоро всех вас будет судить народ!

Маньчжоугоские чиновники знали, что население Северо-Востока враждебно относится к японским разбойникам и предателям, но не понимали, откуда у него такая смелость и уверенность в своих силах, почему оно так уверено в поражении могущественных правителей. Что касается меня, то я всегда считал, что могущество японского империализма вечно и непоколебимо. С моей точки зрения, даже великая империя Цинов, бэйянское правительство, гоминьдановский Китай и те не могли сравниться с Японией – что же говорить о простых людях. Их я вообще не принимал во внимание.

Кто же все-таки был сильнее, а кто слабее? Многочисленные факты отвечали на этот вопрос, однако я ничего не замечал, пока однажды Ёсиока не проговорился мне. Но даже тогда я понял не все.

Как-то командование Квантунской армии направило меня "провести инспекцию" (такое бывало раз в год) в районе Яньцзи, где в основном жили корейцы. Когда мой поезд прибыл туда, я увидел, что окружен громадным количеством японских жандармов и шестью полками маньчжоугоских солдат. На мой вопрос, что это значит, Ёсиока ответил, что они необходимы для охраны. "Здесь действует армия коммунистов!"

– Как? – удивился я. – В Маньчжоу-Го тоже есть коммунистические войска? Они ведь в Центральном Китае!

– Есть, есть, немного, но есть… – ответил мне Ёсиока и сменил тему разговора.

В другой раз офицер штаба Квантунской армии, докладывая о военном положении, особо отметил одну "победу". В одном из боев был убит вождь антияпонской объединенной армии генерал Ян Цзинъюй. Офицер с радостью говорил, что смерть генерала Яна означает ликвидацию большого бедствия в Маньчжоу-Го. Услышав слова "большое бедствие", я спросил:

– Сколько же таких бандитов в Маньчжоу-Го?

Его ответ был таким же, как у Ёсиоки:

– Есть, есть, немного, но есть.

В 1942 году японские войска решили провести карательные экспедиции в Северном и Центральном Китае. Осуществляя свою политику "трех уничтожений" – все сжечь, всех убить и все захватить, – они опустошили многие районы. Однажды Ёсиока рассказал мне о различных тактиках, например о тактике "железного кольца", "густого гребешка" и т. п., которые применяют японцы в борьбе против коммунистов. Услышав его хвастливые заявления, я спросил:

– Если коммунистов немного, зачем нужна новая тактика?

К моему удивлению, он поднял меня на смех:

– Если бы ваше величество имели военный опыт, они бы этого не сказали.

– Разрешите спросить, почему?

– Коммунистическая армия отличается от гоминьдановской. В ней нет разницы между солдатом и простым человеком.

Затем он сказал, что, воюя с 8-й и Новой 4-й армиями, японские солдаты часто попадали в тяжелое положение, ибо повсюду вокруг них был враг.

– Народ не боится коммунистов, – продолжал Ёсиока, – солдаты не бегут из армии; наоборот, с каждым боем бойцов в ней становится все больше и больше, и в дальнейшем это будет большая сила! Это поистине жутко!

Увидев, как офицер императорской японской армии отзывается о малочисленном враге, я от страха не знал, что сказать, и наконец выпалил:

– Они убивают и сжигают все на своем пути, они обобществляют имущество и жен. Это действительно страшно!

– Только идиот может этому поверить! – грубо перебил Ёсиока. Спустя некоторое время он сказал с усмешкой:

– Это были неофициальные комментарии; я попрошу ваше величество выслушать доклад начальника штаба Квантунской армии!

Лишь постепенно я стал понимать, что неофициальные комментарии Ёсиоки были ближе к истине, чем официальные заявления штаба армии.

Слушая сообщения по радио, я стал понимать тревогу, которую пытался скрыть Ёсиока. Поражения на всех фронтах подтверждались сообщениями в маньчжоугоских газетах о "разбитом нефрите" (героических жертвах).

Даже находясь в изоляции, я замечал большую нехватку материальных ресурсов. Из дворца исчезли медь и железо – все пошло на металлолом. Мои чиновники голодали и просили у меня помощи. Боясь, что я знаю, как скудна пища солдат, командование Квантунской армии пригласило меня на специальную выставку военных рационов. Чтобы нейтрализовать влияние иностранных радиопередач, мне стали показывать фильмы о победах японской армии. Однако ни я, ни мои племянники им не верили.

Наиболее глубокое впечатление произвел на меня страх, появившийся у японских военных.

Ямаента Тамоюки, гордившийся некогда тем, что его перевели в Квантунскую армию после падения Сингапура, был уже не тот, когда в 1945 году пришел попрощаться со мной перед своим отъездом в Юго-Восточную Азию. Он заплакал и сказал:

– Это наше последнее прощание, я никогда больше не вернусь!

Еще больше слез увидел я на церемонии прощания со смертниками камикадзе. Камикадзе выбирались из солдат японской армии, которые фанатически верили в "путь самураев" (бусидо) и были преданы японскому императору. Они должны были останавливать самолеты и танки. Ёсиока всегда говорил о них с большим уважением. Меня же они приводили в ужас. На этот раз командование Квантунской армии просило меня воодушевить тех, кто был выбран в качестве живых снарядов, и пожелать им счастья. День был пасмурный, ветер поднимал тучи пыли. Церемония проводилась во дворе дворца, где повсюду виднелись мешки с песком, отчего картина казалась еще более унылой. Камикадзе было более десяти человек. Выстроившись в ряд, они стояли передо мной. Я прочел поздравление, которое заранее написал мне Ёсиока, и затем поднял за них бокал. В этот момент я увидел, как по их щекам текли слезы.

Церемония закончилась. В полном смятении я поспешил вернуться в комнату вымыть лицо. Ёсиока неотступно следовал за мной. Зная, что он хочет мне что-то сказать, я подождал его. Он откашлялся и сказал:

– Ваше величество так хорошо говорили… хм… что они были очень растроганы… хм… и потому пролили свои мужские слезы…

Про себя я подумал: "Это ты боишься! Ты боишься, что я понял, какой страх испытывают камикадзе! Ты боишься, а я боюсь еще больше!"

В мае 1945 года, после капитуляции Германии, катастрофическое положение Японии стало еще более очевидным. Выступление советских войск было лишь делом времени. Какими бы ни казались мне раньше японцы, я понял, что они одиноки и положение их безнадежно.

И вот наступили последние дни перед крахом.

Утром 9 августа 1945 года ко мне пришли последний командующий Квантунской армией Ямата Отодзо и начальник его штаба и доложили, что Советский Союз объявил войну Японии.

Ямата, маленький худой старик, обычно говорил не торопясь и с достоинством. Теперь он был неузнаваем. Ямата стал торопливо рассказывать мне о том, как хорошо подготовлены японские войска и как они верят в свою победу. Его слова внезапно прервал сигнал воздушной тревоги. Мы укрылись в бомбоубежище и вскоре услышали разрывы бомб. Когда прозвучал отбой и мы с ним прощались, он уже не говорил ни о какой уверенности в победе.

С тех пор я стал спать одетым и в моем кармане все время лежал пистолет. Во дворце я ввел военное положение.

На следующий день Ямата и начальник штаба пришли снова и сказали, что японская армия намерена отступить и оборонять Южную Маньчжурию. Столица, по их словам, будет переведена в Тунхуа, и мне было велено немедленно собраться, чтобы отправиться в тот же день. Я подумал, что у меня имущества и людей так много, что в один день я никак не смогу собраться. После моих неоднократных просьб срок на сборы был увеличен до трех дней.

С этого дня для меня начались новые нервные потрясения – частично потому, что сильно изменилось отношение ко мне Ёсиоки, частично из-за моей болезненной подозрительности. Перемены в Ёсиоке я заметил по реплике, которую он со злостью бросил после отъезда Яматы:

– Если ваше величество не уедет, оно прежде всех пострадает от Советской армии.

Мне стало ясно, что японцы подозревают меня в том, что я хочу остаться и что-то замышляю.

"Они боятся, что такой свидетель, как я, может оказаться в плену у союзной армии. Не собираются ли они меня уничтожить в связи с этим?" Когда я подумал об этом, волосы мои встали дыбом.

Вспомнив уловку, к которой прибегнул десять с лишним лет назад, я пригласил к себе премьера Чжан Цзинхуэя и начальника канцелярии общих дел Государственного совета Такэбе Токудзо и сказал им:

– Нужно изо всех сил поддерживать священную войну, которую ведет наша родная держава, и до конца сопротивляться Советской армии…

Сказав это, я повернул голову, чтобы посмотреть на выражение лица Ёсиоки, но он, всегда как тень следовавший за мной неизвестно когда вышел из комнаты.

Это меня озадачило, и в предчувствии несчастья я стал ходить взад и вперед по комнате. Через некоторое время во дворе показалось несколько японских солдат; с винтовками в руках они направлялись к моему флигелю. Смертельно испугавшись, я подумал было, что наступил мой конец. Спрятаться было некуда, и мне оставалось выйти и встретить их. Однако, увидев меня, они повернулись и ушли.

Они пришли проверить, не сбежал ли я; чем больше я думал об этом, тем больше боялся. Я снял трубку, чтобы позвонить Ёсиоке, но не мог дозвониться. "Наверное, японцы бросили меня и уехали". От этой мысли мне тоже стало жутко.

Наконец я дозвонился до Ёсиоки. Слабым голосом он ответил мне, что заболел. Я поспешил выразить ему свое сочувствие, наговорил кучу хороших слов и, услыхав в трубке: "Спасибо, ваше величество", перевел дух. Мне вдруг сильно захотелось есть, и только тогда я вспомнил, что целый день ничего еще не ел.

11 августа, после 9 часов вечера, пришел Ёсиока. Мои братья и сестры, их мужья и мои племянники уже уехали на вокзал. Дома оставались только я и две мои жены. Ёсиока в категорическом тоне обратился ко мне и моим приближенным:

– Независимо от того, пойдем мы пешком или поедем, Хасимото Тораносукэ со священными предметами должен всегда находиться впереди. И каждый проходящий мимо них обязан отвесить им низкий поклон.

Я понял, что настало время отправляться. Хасимото с узлом, в котором хранились святые предметы, сел в первую машину. Я занял место во второй. Машины выехали из дворца. Обернувшись, я увидел в небе над Храмом укрепления основ нации языки пламени.

До Далицзыгоу поезд шел почти трое суток. Предполагалось сначала ехать через Шэньян, но, чтобы не попасть под воздушный обстрел, мы изменили маршрут и поехали через Гирин – Мэйхэкоу. За два дня пути мы ели только два раза. По дороге нам повсюду встречались обозы с японскими солдатами, которые скорее походили на беженцев… На станции Мэйхэкоу поезд остановился. Командующий Квантунской армией Ямата вошел в мой вагон и доложил об успехах японской армии. Однако на вокзале в Гирине я увидел совершенно противоположную картину. Группы японских женщин и детей с криком и плачем бежали к вагонам и жалобно умоляли жандармов разрешить им сесть в поезд…

В Далицзыгоу находилась угольная шахта, расположенная у подножия горы и отделявшаяся от Кореи лишь рекой. Я прибыл гуда 13 августа и поселился в квартире японского директора шахты, а еще через два тревожных дня Япония объявила о своей капитуляции. Ёсиока сказал мне:

– Его величество император Японии объявил капитуляцию. Американское правительство уже дало гарантию сохранения титула его величества и его безопасности.

Я сразу же упал на колени и, отбив несколько поклонов, проговорил:

– Благодарю Небо, которое охраняет покой его императорского величества.

Затем Ёсиока с грустью сказал, что командование связалось с Токио и мне предписано выехать в Японию.

– Но, – заметил он, – его величество император Японии не может дать вашему величеству полную гарантию безопасности. Это зависит от союзников.

Я считал, что смерть уже звала меня к себе.

Однако оставалось разыграть еще один спектакль. Ко мне пришли Чжан Цзинхуэй, Такэбе Токудзо, министры, советники и принесли Манифест отречения, составленный японским синологом Сато. Стоя перед группой теперь уже бывших министров и советников, я прочитал его. Точно уже не помню подробного содержания этого шестого своего манифеста, помню только, как Хасимото с горькой усмешкой вычеркнул из манифеста фразу, восхвалявшую японского императора и освященное покровительство богини солнца, – фразу, обязательно присутствовавшую во всех предыдущих манифестах.

Хасимото раньше был командующим дивизией японской дворцовой охраны, а затем президентом Палаты церемоний Маньчжоу-Го, ответственным за охрану священных предметов.

Если бы в то время я знал, что мое положение будет даже хуже, чем у Чжан Цзинхуэя и его группы, я переживал бы еще больше. Одновременно с решением отправить меня в Токио было намечено послать Чжан Цзинхуэя и Такэбе обратно в Чанчунь, чтобы сделать кое-какие приготовления. Когда Чжан Цзинхуэй вернулся в Чанчунь, он связался по радио с Чан Кайши, находившимся в Чунцине, объявил о создании Комитета по охране общественного порядка и приготовился встречать армию Чан Кайши. Они намеревались до прибытия Советской армии превратиться в представителей Китайской республики. Однако они не ожидали, что советские войска прибудут так скоро и что объединенная антияпонская армия под руководством Коммунистической партии Китая подойдет к городу, разбивая на своем пути остатки японских отрядов. Когда войска Советской армии прибыли в Чанчунь, командующий советскими войсками сказал им:

– Ждите приказа.

Чжан Цзинхуэй и его люди решили, что комитет их признан, и возложили теперь свои надежды на Советский Союз. На следующий день все марионеточные министры и чиновники явились по приглашению в штаб Советской армии, ожидая дальнейших поручений советского командования. Неожиданно для всех советский офицер сказал:

– Все пришли? Хорошо. Вас отправят самолетом в Советский Союз!

16 августа японцы узнали, что в Чанчуне произошло столкновение дворцовой охраны с японской армией, поэтому моя личная охрана была разоружена. В это время Ёсиока сообщил, что я должен ехать в Японию завтра. Я, конечно, закивал и попытался изобразить радость на лице.

Ёсиока предложил мне выбрать несколько сопровождающих, потому что самолет маленький и многих взять не сможет. Я выбрал Пу Цзе, мужей двух сестер, трех племянников, врача и приближенного слугу – "большого" Ли. Моя наложница, рыдая, спросила меня:

– А что же будет со мной?

Я сказал:

– Самолет слишком мал. Вы поедете поездом!

– А поездом можно доехать до Японии?

– Конечно, можно, – не колеблясь ответил я.

Я был слишком занят спасением своей собственной жизни, и мне некогда было думать, будет поезд или нет.