Текст книги "Последний император"

Автор книги: Пу И

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)

Матери и сын

Когда меня ввели во дворец в качество приемного сына императоров Тунчжи и Гуансюя, все их жены стали моими матерями. Я был преемником императора Тунчжи и лишь поклонялся храму предков императора Гуансюя. Это означало, что законная династия представлена императором Тунчжи; однако вдова Гуансюя, императрица Лун Юй, не считалась с этим. Пользуясь своей властью императрицы, она объявила «холодную войну» осмелившимся спорить с ней наложницам третьего ранга Юй, Сюнь и Цзинь и вообще перестала считать их моими матерями. Когда все мы встречались за обедом, Лун Юй и я сидели, а они должны были стоять. Лишь в день ее смерти наложницы императоров Тунчжи и Гуансюя потребовали у князей восстановления справедливости и все были возведены в императорские наложницы первого ранга. С того дня каждую из них я стал называть «августейшей матерью».

У меня было много матерей, но материнской ласки я так никогда и не знал. Теперь я вижу, что вся забота наложниц проявлялась в том, чтобы присылать мне блюда да выслушивать доклады евнухов о том, что я "вкушал с аппетитом".

На самом же деле я не мог "вкушать с аппетитом". С детства у меня был больной желудок. Возможно, что причина заболевания как раз и связана с "материнской любовью". Однажды, когда мне было шесть лет, я объелся каштанами. Свыше месяца императрица Лун Юй разрешала мне питаться только рисовым отваром. И хотя я каждый день плакал и кричал, что голоден, это никого не трогало. Как-то во время прогулки по парку Чжуннаньхай императрица велела принести сухие пампушки, чтобы я покормил рыбок. Не удержавшись, я запихал одну из них прямо в рот. Этот случай не только не образумил Лун Юй, а, напротив, заставил ее прибегнуть к еще более строгим запретам. И чем строже были запреты, тем сильнее возникало у меня желание стащить что-нибудь поесть. Однажды в подарок императрице из резиденции князей были присланы различные продукты в коробках. Я бросился к одной из них и открыл крышку – она была полна окороками в сое. Я схватил один и вцепился в него зубами. Следивший за мной евнух, побледнев от ужаса, стал его отнимать. Я отбивался, как мог, но силы были неравны, и в конце концов ароматный кусок окорока уплыл у меня из-под носа.

Даже когда я вернулся к обычной пище, не обходилось без постоянных неприятностей. Как-то за один присест я съел шесть новогодних лепешек, и об этом узнал дежурный евнух. Испугавшись, что я объелся, он применил фантастическое средство профилактики. Два евнуха взяли меня под мышки и, словно сваю, стали вколачивать в пол. Позднее они с довольным видом говорили, что я не заболел только благодаря их методу лечения.

Все это может показаться дикостью, но бывали случаи и похуже. До восьми-девяти лет каждый раз, когда я был возбужден и начинал проявлять свой дурной характер и капризничать, главные евнухи Чжан Цзяньхэ или Юань Цзиньшоу ставили диагноз и прописывали мне следующее лечение: "Владыка десяти тысяч лет сильно взволнован, пусть попоет немного, чтобы охладить свой пыл!" С этими словами меня вталкивали в маленькую комнату и закрывали дверь на засов. Чаще всего это была комната во дворце Юйцингун, в которой обычно держали горшки. Как я ни кричал, ни бил ногами в дверь, умолял, плакал, запертый один в комнате, никто не отзывался, пока я вдоволь не наревусь. И лишь когда, по их словам, я "напоюсь" и "охлажу пыл", меня выпускали. Такие странные методы "лечения" не являлись каким-либо самоуправством евнухов или изобретением императрицы Лун Юй, а были своего рода традицией императорской семьи.

С моими младшими братьями и сестрами в княжеской резиденции обращались точно так же.

Императрица Лун Юй умерла, когда мне было восемь лет, и сказанное выше – единственное воспоминание о ее "материнской любви".

Дольше всего я находился с четырьмя наложницами второго ранга. Обычно мы виделись очень редко. А посидеть вместе, как это бывает в семьях, поговорить тепло и по-родственному – такого вообще никогда не случалось. Каждое утро в знак почтения я должен был отвешивать поклоны наложницам. Евнух подстилал желтый атлас, я становился на колени, затем подымался и отходил в сторону, ожидая, покуда наложница не скажет несколько фраз, полагавшихся по этикету. В это время евнухи обычно причесывали наложниц, а те задавали вопросы: "Император хорошо спал?", "Похолодало, императору нужно одеваться потеплее", "Что император сейчас изучает?". Эти ничего не значащие вопросы повторялись тысячи раз. Иногда наложницы дарили мне различные глиняные фигурки. В заключение не обходилось без фразы: "Император, пойдите теперь поиграйте!" Встреча на этом заканчивалась, и больше в тот день мы не виделись.

Императрица и наложницы, мои родители и бабушка называли меня "императором". Остальные обращались ко мне "ваше величество". И хотя у меня тоже было имя, ни одна мать не называла его. Кто-то рассказывал, что, покинув родной дом и уехав на учебу за границу, он каждый раз во время болезни вспоминал свою мать, которая ласкала его, когда он в детстве болел. В зрелом возрасте болезни у меня были частым явлением, но теплых воспоминаний о материнской ласке они не вызывали.

В детстве с наступлением холодов я часто простужался и болел гриппом. В таких случаях поочередно появлялись императорские наложницы и каждая из них произносила одно и то же: "Императору лучше? Пропотели?" Минуты через две-три они уходили. Больше запомнилась мне толпа следовавших за ними евнухов, которая заполняла мою маленькую спальню. За несколько минут каждый такой приход и уход изменяли дух всей комнаты. Не успевала уйти одна наложница, приходила другая, и снова комната заполнялась до отказа. В течение дня обычно бывало четыре таких посещения, и четыре раза изменялась атмосфера в моей спальне. К счастью, мое здоровье на второй день заметно улучшалось, и ветер и волны в спальне утихали.

Лекарства для меня всегда приготавливались в аптеке дворца Юнхэгун. В этом дворце жила императорская наложница первого ранга Дуань Кан. Ее аптека имела лучшее оборудование, чем аптеки других наложниц. Дуань Кан была преемницей императрицы Лун Юй. Она больше других смотрела за мной и с достоинством заняла положение своей предшественницы. Такое несоблюдение традиций цинского двора произошло не без вмешательства Юань Шикая. После смерти Лун Юй Юань Шикай предложил Департаменту двора повысить в ранге четырех наложниц императоров Тунчжи и Гуансюя, присвоив им почетные титулы, и признать наложницу Цзинь старшей. Почему Юань Шикай вмешался не в свое дело, я не знаю. Некоторые говорили, что в данном случае действовал брат наложницы Цзинь. Так ли это, неизвестно. Знаю только, что мой отец, Цзай Фэн, и другие князья – все согласились с этим вмешательством: императорским наложницам Юй и Сюнь были пожалованы почетные титулы Цзин И и Чжуан Хэ, а две другие наложницы были возведены в императорские наложницы первого ранга, и им пожаловали почетные титулы Жун Хуэй и Дуань Кан.

Дуань Кан стала моей первой матерью. С этого времени она начала относиться ко мне все строже и строже, пока однажды не разразился грандиозный скандал.

Так я рос до 13 – 14 лет. Как и все дети, я очень любил новые игрушки. Некоторые евнухи, стараясь угодить мне, время от времени покупали для меня что-нибудь интересное. Однажды один из них подарил мне парадную форму, которую носили республиканские генералы. На шапке красовался султанчик, похожий на метелочку из белых петушиных перьев. К форме прилагались сабля и кожаный пояс. Я надел все на себя и был в восторге. Прослышав об этом, Дуань Кан пришла в ярость. Она ужаснулась, когда узнала, что я носил еще и заморские чулки, купленные евнухами. Немедленно вызвав к себе во дворец Юнхэгун евнухов Ли Чананя и Ли Яньняня, подаривших мне форму и чулки, она велела наказать их палками, а затем понизила в должности, послав их на грязную работу по уборке помещений. После этого она послала за мной и прочитала мне нотацию: "Великий цинский император надевает республиканскую одежду и заморские чулки. На что это похоже!" Мне оставалось лишь спрятать свою любимую форму и саблю, облачиться в дворцовые одеяния и сменить заморские чулки на матерчатые, с вышитыми на них драконами. Если бы наставления Дуань Кан этим и ограничились, вряд ли бы позднее я проявил к ней непочтение. Наставления такого рода только еще больше заставляли меня почувствовать свою исключительность, и это как раз соответствовало всему тому, чему меня учили во дворце Юйцингун. Я верил, что наказание евнухов и нотации преследовали именно эту воспитательную цель. Дуань Кан стремилась во всем подражать Цы Си. И это несмотря на то, что ее родная сестра, наложница Чжэнь, погибла от руки этой деспотичной императрицы. Она научилась не только избивать евнухов, но и подсылать их следить за императором. Расправившись с Ли Чананем и Ли Яньнянем, Дуань Кан прислала ко мне своего близкого евнуха, чтобы тот ухаживал за мной. Евнух должен был докладывать ей ежедневно о каждом моем шаге, то есть все было точь-в-точь как с императором Гуансюем. Это больно ударило по моему самолюбию. Мой наставник Чэнь Баошэнь тоже был сильно этим возмущен. Он объяснил мне разницу между первой и второй женами императора, что еще больше усилило мой гнев.

Вскоре из императорской больницы был уволен врач по имени Фань Имэй. Этот факт послужил поводом к взрыву. Доктор Фань был одним из тех, кто лечил Дуань Кан. Случившееся в общем меня никак не касалось, но до моего слуха снова дошли слова возмущения поведением Дуань Кан. Чэнь Баошэнь заметил: "Всего лишь наложница, а ее самоуправство начинает переходить границы". Главный евнух Чжан Сяньхэ – тот самый, что донес о покупке формы и заморских чулок, – также выражал свое недовольство: "Разве не становится владыка десяти тысяч лет вторым Гуансюем? Ведь все, что касается императорской больницы, тоже должно решаться владыкой десяти тысяч лет! Даже ваш раб не может этого перенести". Я вспыхнул, все во мне закипело от злобы, и, разъяренный, я бросился во дворец Юнхэгун. Увидев Дуань Кан, я закричал:

– Почему ты уволила Фань Имэя? Не слишком ли много ты берешь на себя? Император я или нет? Кто здесь распоряжается? Твое самоуправство переходит всякие границы!..

И, не дожидаясь, что ответит побелевшая от злости Дуань Кан, выбежал из зала. Когда я возвратился во дворец Юйцингун, наставники стали наперебой хвалить меня.

Разгневанная Дуань Кан не послала за мной, а велела позвать отца и князей. Она рыдала, кричала, просила у них совета, однако никто не осмеливался что-нибудь советовать. Узнав об этом, я позвал их к себе и сказал:

– Кто она такая? Всего лишь наложница. Никогда еще в истории нашей династии император не называл наложницу матерью! Должна быть разница между первой и второй женами императора или нет? Если нет, почему мой брат Пу Цзе не называет вторую жену отца матерью? Почему же я должен так называть и слушаться ее?

Князья выслушали мою тираду, но ничего не сказали.

Наложница Цзин И была с Дуань Кан не в ладах. Как-то она предупредила меня: "Говорят, госпожу и бабушку хотят пригласить во дворец. Император, будьте осторожны!" [35]35
  У маньчжуров госпожой называли бабушку, а бабушкой – мать.


[Закрыть]

Действительно, мои бабушка и мать были вызваны во дворец. Если Дуань Кан ничего не могла сделать с князьями, то на мать и особенно бабушку ее крик возымел действие. В конце концов они, став на колени, умоляли Дуань Кан смилостивить свой гнев, обещая уговорить меня извиниться. Прибыв во дворец Юнхэгун, я увидел бабушку и мать. Из главного зала еще доносился крик императрицы, и я хотел было снова ринуться туда, но слезы и мольбы бабушки и матери сдержали меня. Я пообещал им извиниться.

Подойдя к Дуань Кан и даже не взглянув на нее, я поклонился, невнятно пробормотал что-то вроде: "Августейшая матушка, я виноват", – и удалился.

Дуань Кан успокоилась и перестала рыдать. Через два дня я узнал о том, что мать наложила на себя руки.

Рассказывали, что с детства на мою мать никто никогда не кричал. Она была очень самолюбива, и этот удар был для нее слишком жестоким. Вернувшись из дворца, она приняла опиум. После этого Дуань Кан резко изменила ко мне отношение. Она не только перестала поучать меня, а, наоборот, стала необычайно сговорчивой. Жизнь вошла в прежнюю колею, между мной и наложницами восстановились нормальные отношения, но все было достигнуто ценой гибели моей матери.

Учение во дворце Юйцингун

Когда мне исполнилось шесть лет, императрица Лун Юй выбрала для меня учителей-наставников, а астрологи – благоприятный и счастливый день для начала занятий. Утром 18-го числа седьмого месяца третьего года правления императора Сюаньтуна я начал учиться.

Мой класс сначала находился в парке Чжуннаньхай, а затем был переведен в Запретный город, во дворец Юйцингун – место, где в детстве занимался император Гуансюй, а еще раньше спал сын императора Цяньлуна (позднее император Цзяцин). Дворец Юйцингун с маленьким двориком не отличался большими размерами. Тесно зажатый двумя рядами низеньких служебных помещений, он был внутри разделен на множество маленьких пустовавших комнат, и только в западной его стороне находились две сравнительно большие комнаты, предназначенные для занятий.

Они были обставлены проще, чем другие комнаты дворца: под южным окном стоял длинный стол, на котором лежали коробки из-под шляп, стояли вазы для цветов и т. п.; около западной стены размещался кан. На нем я и начал свои занятия, а партой мне служил низенький столик. В глаза бросались громадные часы, висевшие на северной стене. Диаметр их циферблата достигал двух метров, а стрелки были длиннее руки.

И хотя часы дворца Юйцингун были устрашающе огромны, у человека, который жил в нем, не было представления о времени. Достаточно посмотреть книги, которые я читал, чтобы в этом убедиться. Главными моими учебниками были "Тринадцать классиков". Дополнительным материалом служили своды семейных укладов и описание подвигов предков, а также история основания Цинской династии и т. п. С четырнадцати лет я стал изучать английский язык. Кроме "Учебника английского языка", я прочел всего лишь две книги – "Алису в Стране чудес" и перевод "Четверокнижия" на английский язык. Были также занятия по маньчжурскому языку, однако не успел я выучить буквы, как занятия прекратились в связи со смертью моего учителя И Кэтана. Короче говоря, я не изучал ни арифметики, ни тем более физики и химии. Про свою родину я читал только в книге о "реставрации Тунчжи и Гуансюя", а о загранице знал лишь по удивительному путешествию, которое совершил вместе с Алисой. О Вашингтоне, Наполеоне, изобретении паровой машины Уаттом, Ньютоне вообще ничего не слышал. Познания мои в области космоса ограничивались тем, что "первозданный хаос сотворил две формы, две формы сотворили четыре символа, четыре символа сотворили восемь триграмм". Не будь у наставника желания просто поболтать со мной в свободное время, не начни я читать беллетристику, я бы и не знал, в какой части Китая расположен Пекин и что рис, оказывается, растет на полях. Когда разговор касался истории, никто из наставников не желал развенчивать легенду о фее с горы Чанбайшань. А когда речь заходила об экономике, никто даже не упоминал, сколько стоит цзинь риса. Поэтому я долго верил, что мои предки родились оттого, что фея съела красный плод и что перед каждым человеком во время еды стоит стол, полный яств.

Я прочел немало древних книг и должен был бы иметь определенные знания, однако в действительности их не было. Сначала я учился без всякого старания и, постоянно ссылаясь на нездоровье, не ходил на занятия. Когда же мне просто очень не хотелось заниматься, я просил евнухов передать наставникам, что они могут денек отдохнуть. К десяти годам я проявлял значительно больше интереса к огромному кипарису, который рос за дворцом Юйцингун, чем к книгам, изучавшимся во дворце. Летом по кипарису не переставая сновали муравьи. Они вызывали у меня большое любопытство, и я часто сидел около дерева на корточках, наблюдая за их жизнью, кормил их крошками, помогал перетаскивать корм, зачастую забыв о собственной еде. Затем я вдруг заинтересовался сверчками и дождевыми червями и велел принести множество древних фарфоровых чашек и чанов, чтобы держать их там. Интерес к чтению книг у меня ослаб, и когда я доходил до скучных, сухих и неинтересных мест, я только и мечтал о том, чтобы выбежать во двор и навестить моих "друзей".

В десять с лишним лет я стал постепенно понимать необходимость учения. Меня интересовало, как стать "хорошим императором", почему император есть император и какие существуют непреложные истины, объясняющие это положение. Меня больше интересовало содержание книг, а не их литературная форма. Содержание, как правило, говорило о правах императора и очень мало о его обязанностях. Правда, один мудрец однажды сказал: "Народ всего важнее, божества земли и злаков следуют далее, а монарх им уступает"; "Если монарх рассматривает своих подданных как траву, то народ будет видеть в монархе своего врага" и т. п. Однако куда больше предостережений высказывалось в адрес чиновников и простых людей. Например, "правитель должен быть правителем, подчиненный – подчиненным, отец – отцом, сын – сыном". В первом моем учебнике, "Сяо цзине", устанавливался моральный закон, гласивший: "Начинай со служения родителям, а кончай служением монарху". Все эти ласкавшие слух изречения я слышал из уст наставников еще до того, как стал их изучать. Они рассказывали мне значительно больше, чем было в книгах, и не случайно именно эти рассказы оставили в моей душе более глубокий след, чем собственно древняя литература.

Многие, кто учился в старых школах, заучивали книги наизусть. Говорят, что это действительно принесло им немалую пользу. Я не мог этого ощутить, ибо наставники никогда не заставляли меня учить наизусть, а ограничивались лишь тем, что прочитывали текст несколько раз в классе.

Вероятно, они тоже понимали, что тексты следует запоминать; поэтому было решено, чтобы я, отправляясь к императрице на поклон, прочитывал ей вслух заданный текст; кроме того, каждое утро, когда я вставал с постели, главный евнух, стоя около спальни, несколько раз громко читал урок, пройденный накануне. Никого не касалось, сколько я мог запомнить и хотел ли я вообще что-нибудь запоминать.

Наставники никогда не проверяли моих уроков и никогда не давали мне тем для сочинения. Я помню, что написал как-то несколько парных надписей, одно-два стихотворения в жанре люйши. Но мои наставники никак не прокомментировали их и тем более не внесли никаких исправлений. На самом деле в детстве я очень любил сочинять. Однако поскольку во дворце не придавали большого значения этой забаве, мне оставалось писать лишь для собственного удовольствия. К тринадцати-четырнадцати годам я прочел немало книг. Например, я прочел почти все, что относилось к неофициальным историям и запискам Минской и Цинской династий; исторические романы, изданные в конце эпохи Цин и в первые годы республики; приключенческие романы об отважных рыцарях и детективные истории, а также издававшиеся издательством "Шанъу иньшугуань" сборники новелл и т. п. Став постарше, я прочел некоторые английские рассказы. В подражание этим китайским и иностранным древним и современным произведениям я сам сочинил немало "удивительных историй", снабдив их собственными иллюстрациями; сам сочинял и сам читал. Я даже посылал рукописи под вымышленным именем в редакции газет, и почти все они не были приняты. Помню, однажды под именем Чжэн Цзюнлина я послал в местную газету переписанное мною стихотворение одного из минских поэтов. Редактор "попался на удочку" и опубликовал его. "Попался на удочку" и мой учитель английского языка Р. Джонстон, который позднее перевел его на английский язык и включил в свою книгу "Сумерки Запретного города" как свидетельство поэтического дара его ученика.

Хуже всего у меня обстояло дело с маньчжурским языком. Я учил его несколько лет, но знал всего лишь одно слово – "или", означавшее "вставай". Это был необходимый ответ на вежливую фразу, которую произносили, стоя на коленях, маньчжурские сановники всякий раз, когда выражали свое почтение.

Когда мне было девять лет, наставники придумали еще один метод, способствовавший, по их мнению, моим занятиям. Мне подыскали соучеников. Каждый из них ежемесячно получал вознаграждение в 80 лянов серебра и право въезда в Запретный город верхом. Несмотря на то что уже существовала республика, в среде родственников императорской семьи такое право по-прежнему считалось большой честью. Подобной чести были удостоены трое: мой брат Пу Цзе, Юй Чун (сын моего двоюродного брата Пу Луня, мой соученик по китайскому языку) и Пу Цзя (сын моего Дяди Цзай Тао, с четырнадцати лет мой соученик по английскому языку). Соученики удостаивались еще одной "чести" – получали в классе наказание вместо императора. Благо, существовало Древнее изречение: "Когда ошибается князь, наказывают птицу". Поэтому, если я плохо занимался, учителя наказывали моих соучеников. Мой младший брат Пу Цзе практически был избавлен от этого, в основном доставалось Юй Чуну. Во дворце Юйцингун лучше всех успевал по китайскому языку Пу Цзе: дома с ним занимался еще один учитель. Хуже всех получалось у Юй Чуна. И не потому, что у него не было дополнительного учителя. Просто когда он читал хорошо – его ругали, читал плохо – тоже ругали, и у него пропал всякий интерес к занятиям. Его крайне низкие успехи являлись, можно сказать, следствием занимаемой им "должности".

До появления соучеников я был ужасным озорником. Во время занятий мог неожиданно снять ботинки и чулки и бросить их на стол. А учитель обязан был снова надеть их на меня. Однажды мне показались забавными густые брови учителя Сюй Фана. Я захотел их потрогать и велел ему подойти. Повинуясь, он подошел ко мне и наклонил голову, а я внезапно выдернул у него один волосок. Когда он впоследствии умер, евнухи говорили, что причиной тому был "волос долголетия", который выдернул "владыка десяти тысяч лет". В другой раз я так извел учителя Лу Жуньсяна, что последний даже забыл разницу между правителем и слугой. Помню, в тот раз я никак не хотел заниматься, меня все тянуло во дворик навестить моих муравьев. Учитель Лу сначала пытался уговорить меня, цитируя классические изречения вроде: "Настоящим цзюньцзы [36]36
  Цзюньцзы – совершенный человек по конфуцианской идеологии.


[Закрыть]можно стать только тогда, когда обладаешь и внутренней сущностью, и изысканными манерами". Я ничего не понимал, вертелся и глазел по сторонам. Видя, что я еще не успокоился, он продолжал: «Если цзюньцзы несерьезен, у него нет авторитета и знания его будут непрочны». Но мне наскучили его наставления, и я встал, собираясь уйти. У Лу Жуньсяна лопнуло терпение, и он заорал на меня: «Не смей двигаться!» Я испугался и на короткое время притих. Однако вскоре мне снова вспомнились муравьи, и я опять заерзал на месте. Только с появлением соучеников я стал вести себя лучше и мог усидеть в классе. Соверши я какой-нибудь проступок, учителя находили способ усовестить меня. Помню, однажды я с разбегу влетел в класс, а учитель Чэнь сказал скромно сидевшему Юй Чуну: «Какой же ты все-таки шалопай!»

Я занимался ежедневно с восьми до одиннадцати утра. Позднее, с часу до трех, были добавлены уроки английского языка. Каждый день утром, около восьми часов, я прибывал во дворец Юйцингун в желтом паланкине с золотым верхом. После моего приказа: "Позвать!" – евнухи, следуя повелению, созывали учителей и соучеников, ожидавших в боковом помещении. В зал они входили в определенном порядке: впереди шел евнух с книгами, за ним – учитель, который вел первый урок, после него – соученики. Учитель, войдя в дверь, останавливался и некоторое время стоял по стойке "смирно", выполняя церемонию приветствия. По ритуалу я не обязан был отвечать на его приветствие, так как "хотя и учитель, но подданный; хотя и ученик, но повелитель". После этого Пу Цзе и Юй Чун становились на колени и приветствовали меня. Затем все садились. С северной стороны стола, лицом к югу, сидел я один; учитель сидел слева от меня. Лицом на запад, около него, мои соученики. Евнухи клали их шапки на специальные подставки и гуськом уходили. Так начинался наш урок.

Наставник Лу Жуньсян, в прошлом член императорской канцелярии, умер, не проучив меня и года. Учитель маньчжурского языка И Кэтан был маньчжуром белого знамени, выходцем из семьи цзиньши – переводчика с маньчжурского языка. Чэнь Баошэнь, пришедший вместе с учителями Лу и И, был родом из провинции Фуцзянь. Во времена Цы Си он служил заместителем члена императорской канцелярии и заместителем главы приказа церемоний. После смерти Лу ко мне приставили трех преподавателей китайского языка: Сюй Фана, бывшего в прошлом заместителем президента императорской Академии наук, члена Академии наук Чжу Ифаня и Лян Динфэня, прославившегося посадкой сосен на могиле Гуансюя. Наибольшее влияние оказали на меня Чэнь Баошэнь и Реджинальд Джонстон, преподававший мне впоследствии английский язык. Чэнь Баошэнь в своей провинции имел репутацию талантливого человека. Во времена правления императора Тунчжи он уже имел ученое звание цзиньши, а в двадцать лет был зачислен в Академию наук. Поступив на службу в императорскую канцелярию, он прославился тем, что осмеливался возражать императрице Цы Си. Однако позднее он не научился менять политический курс в зависимости от направления ветра. В семнадцатом году правления Гуансюя (1891 год) под предлогом недостаточной компетентности в делах Чэнь Баошэня понизили в должности на пять ступеней. Он вернулся домой, прожил в отставке целых двадцать лет и лишь в канун Синьхайской революции был восстановлен в прежних правах и назначен губернатором провинции Шаньси. Но не успел он приступить к новой должности, как был приглашен во дворец и стал моим учителем. С тех пор мы не расставались, пока я не уехал на Северо-Восток. Среди близких мне приверженцев монархии он был наиболее стойким и в то же время предельно осторожным. В те времена я считал его самым верным и преданным мне и монархии человеком и признавал его своим единственным авторитетом до тех пор, пока не почувствовал, что его осторожность мне мешает. Не было ни одного дела, большого или малого, по которому я не советовался бы с ним.

– Хотя князь и молод, он достойный Сын Неба! – эту фразу, улыбаясь, часто произносил наставник Чэнь, когда хотел похвалить меня. Глаза его за стеклами очков превращались в узкие щелки, а рука медленно гладила седую редкую бороду.

Больше всего мне нравилось слушать, как он рассказывает. Став постарше, я почти каждый день по утрам узнавал от него новости о республике. Потом мы непременно (уже в ином духе, с другим настроением) вспоминали "реставрацию Тунчжи и Гуансюя" и "золотой век императоров Канси и Цяньлуна". Разумеется, наставник Чэнь особенно любил вспоминать, как в свое время он осмеливался возражать самой Цы Си. Каждый раз, когда речь заходила о старых чиновниках, служивших теперь республике, он сердился. По его словам, революция, народное государство, республика были главной причиной всех невзгод. Всех, кто имел хоть какое-либо отношение к ним, он относил к бандитам. "Те, кто презирает мудрость, не имеют закона, тот, кто не признает почтительность, не имеет родителей. Вот отчего происходят крупные беспорядки" – таковым являлось его общее заключение по поводу всего, что было ему не по душе. Чэнь Баошэнь рассказал мне историю о побежденном князе государства Юэ, который спал на хворосте и ел желчь, чтобы постоянно напоминать себе о перенесенных его страной унижениях и оскорблениях; он объяснял мне, в чем смысл ухода от государственных дел и выжидания удобного случая. Касаясь сложившейся ситуации, он часто произносил одну и ту же фразу: "Республике всего несколько лет, а Небо и люди давно уже недовольны ею. Щедрость и великодушие династии за двести с лишним лет заставляют людей думать о Цинах. И в конце концов Небо и люди вернутся к Цинам".

Наставник Чжу Ифань во время занятий не очень любил говорить о вещах посторонних, зато наставник Лян Динфэнь не прочь был поболтать. В отличие от Чэнь Баошэня он предпочитал рассказывать о себе. Я видел фотографию Лян Динфэня: в одежде, которую принято носить на аудиенциях, он стоит около саженца сосны у могилы императора.

Почему он изменил своей клятве охранять могилу императора Гуансюя до конца своей жизни и, не дождавшись, когда сосна вырастет, прибежал обратно в город, я не знаю.

В те времена было много непонятного. Обычно философы не говорят о чудодейственных силах, однако наставник Чэнь больше всего верил в гадание и даже как-то гадал мне, спрашивая у Всевышнего о предстоящих заслугах и моем будущем. Верил гаданиям и наставник Лян, а наставник Чжу даже рекомендовал мне книгу на эту тему.

Раньше я всегда считал, что мои наставники – сухие книжники, особенно Чэнь Баошэнь. На самом же деле многие их поступки, по правде говоря, мало походили на те, которые совершают книжники. Последние, например, часто не понимают выгод торговли, чего нельзя было сказать о моих наставниках: они прекрасно все понимали и неплохо выуживали себе почетные титулы. У меня сохранилось несколько наградных листов с записями о подарках. Таких записей в то время было немало, причем количество подарков значительно превышало записи в наградных листах. Я тогда не понимал ценности каллиграфических надписей и картин. Предметы, предназначенные для наград, предлагали сами специалисты в этой области. Я уж не говорю о тех случаях, когда какая-либо вещь просто бралась на время и не возвращалась.

Все эти наставники после своей смерти получили высокие посмертные титулы, вызвав большую зависть других сторонников монархии. Все, что они хотели получить от меня, они получили, и все, что хотели дать мне, дали. Что же касается моих успехов, то хотя во дворце и не было экзаменов, но в тот год, когда мне было двенадцать лет, произошло "суждение о моей лояльности", которое очень обрадовало моих наставников.

В тот год умер князь И Куан. Его домочадцы подали прошение с просьбой о присвоении ему посмертного титула. Департамент двора прислал мне свои предложения. Обычно в таких случаях мне следовало советоваться с наставниками, но в те дни я был простужен, отсутствовал на уроках, и потому мне самому пришлось принять решение. Просмотрев присланный список, я недовольно отбросил его в сторону, взял лист бумаги и, написав ряд оскорбительных слов, например "бред", "урод" и т. п., отправил обратно в Департамент двора. Через некоторое время пришел отец и, заикаясь, сказал: