Текст книги "Левая Рука Бога"

Автор книги: Пол Хофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

12

– Итак, Риба, – ласково, как добрый учитель, сказал Випон, – значит, до тех пор, пока ты не повстречалась с этими молодыми людьми сразу после того, как Искупитель собирался надругаться над тобой, а один из мальчиков его обезвредил, ты понятия не имела о том, что в Святилище есть мужчины?

– Да, господин.

– И ты прожила там с десяти лет и, по твоим словам, с тобой обращались, как с маленькой принцессой? Это очень странно, не правда ли?

– Я жила так, как привыкла жить, господин. У нас было почти все, чего мы хотели, и единственным строгим правилом, за нарушение которого полагалось страшное наказание, было – не покидать пределы нашего жилища. Но эти пределы очень широки, а стены настолько высоки, что взобраться на них невозможно. Мы были счастливы.

– Женщины, которые вас опекали, объясняли вам, почему вас лелеют с такой добротой и щедростью?

Риба вздохнула, вспомнив, что этот дивный сон закончился.

– Они говорили, что, когда нам исполнится пятнадцать, нас выдадут замуж, и каждая из нас будет жить в месте, еще более прекрасном, чем Святилище, и мы будем купаться в блаженстве вечно. Но только в том случае, если станем такими совершенными, как от нас требуется.

– Совершенными? В каком смысле? – поинтересовался весьма заинтригованный Випон.

– Кожа у нас должна быть без единого изъяна, волосы блестящие и послушные, глаза большие и сверкающие, щеки румяные, грудь округлая и полная, ягодицы большие и гладкие, и нигде, ни между ног, ни под мышками, ни где бы то ни было еще, кроме как на голове, – ни единого волоска. Мы всегда должны быть предупредительны и очаровательны, и от нас всегда должно пахнуть цветами. Нам не разрешается сердиться, брюзжать или критиковать других людей, мы обязаны всегда быть добрыми, ласковыми и готовыми к поцелуям и нежностям.

И Альбин, и Випон были мужчинами с большим жизненным опытом, они видали и слыхали на своем веку много странного, но, когда Риба закончила свой рассказ, ни один из них не нашел что сказать.

Первым наконец заговорил Альбин:

– Возвращаясь к надругательству Искупителя над тобой… Ты никогда прежде его не видела?

– Ни его, ни какого бы то ни было другого мужчину.

– А как вы практиковались в… нежностях, если вы не знали мужчин? – спросил Випон.

– Друг на дружке, господин. – Это еще больше заинтриговало Альбина и Випона. – Мы по очереди исполняли эту роль: притворялись усталыми, сердитыми, кричали, а другие должны были нас успокаивать и ласкать до тех пор, пока нам не становилось хорошо. – Риба взглянула на своих собеседников и поняла, что ее объяснения плохо до них доходят. – А потом… у нас были куклы.

– Куклы?

– Да, куклы-мужчины. Мы их одевали, делали им массаж и обращались с ними, как с королями.

– Понятно, – произнес Випон.

– Нам с Леной… – Риба на секунду запнулась. – Лена – это девочка, которую убил Искупитель… Нам сообщили, что мы избраны, что нас вот-вот увезут и отдадут замуж, и после этого мы всегда будем счастливы. Но вместо этого нас отвели в комнату к тому человеку. Это сделали наши Тетушки – так мы называли женщин, которые нас воспитывали и говорили нам, что мы выйдем замуж. Потом появился тот человек и убил Лену.

– Ваши Тетушки, они знали, что вас ждет?

– Почему они так поступили? Ведь раньше они были столь добры к нам! Наверное, их обманули.

– Не кажется ли тебе странным совпадением то, что ты повстречалась и с этим Искупителем, и с Кейлом в течение одних суток и что Кейл появился как раз вовремя, чтобы спасти тебя? – спросил Альбин, не вполне уверенный теперь, что их не водят за нос, хотя, если так, девочка должна была бы быть незаурядно искусной лгуньей.

– Да, мне это пришло в голову еще тогда: как странно почти одновременно встретить четверых мужчин после стольких лет, в течение которых мы не видели ни одного. При этом один из них оказался неслыханно жесток, а остальные рисковали собственными жизнями ради меня – человека, которого они совершенно не знали. Это что, в порядке вещей?

– Нет, – ответил Випон, – это весьма необычно. Спасибо тебе, Риба. На сегодня все.

Он позвонил в колокольчик, стоявший перед ним на столе. Дверь открылась, вошла молодая женщина. У нее был вид надменной гордячки, свойственный любой шестнадцатилетней аристократке, – словно она все повидала на своем веку и мало что могло представлять для нее интерес. Однако глаза у нее расширились, когда она увидела Рибу с ее густыми темными волосами и невероятно пышными формами. Стоя рядом, они словно бы являли собой представительниц разных биологических видов.

– Риба, это мадемуазель Джейн Вельд, моя племянница. В течение нескольких ближайших дней она будет заботиться о тебе.

Мадемуазель Джейн, все еще в изумлении, слегка кивнула. Риба лишь нервно улыбнулась.

– Альбин, будьте любезны, подождите с Рибой за дверью, пока я перекинусь словечком с мадемуазель Джейн.

Альбин жестом учтиво указал Рибе на выход, они вышли, и он закрыл за собой дверь.

Випон посмотрел на свою встревоженную племянницу.

– Закрой рот, Джейн, а то так и останешься с отвисшей челюстью.

Мадемуазель Джейн захлопнула рот столь поспешно, что даже было слышно, как лязгнули зубы, но тут же снова открыла его:

– Что, скажи на милость, это за существо?

– Сядь и послушай. И, ради бога, хоть раз сделай так, как тебе велят!

Мадемуазель Джейн неохотно повиновалась.

– Ты должна подружиться с Рибой и постараться, чтобы она рассказала тебе все то, что уже рассказала мне, и все, что ты сможешь выведать у нее сверх того. Все записывай и присылай мне, не опуская ни одной подробности, какой бы странной она тебе ни показалась. – Випон пристально посмотрел в глаза племяннице: – А они наверняка будут странными. Когда узнаешь всю ее подноготную, постарайся понять, можно ли научить ее держать язык за зубами и притворяться, будто она прибыла с каких-нибудь Южных островов или еще откуда-нибудь в том же роде. По-своему она достаточно воспитанна, но ты должна обучить ее нашим манерам. Если она окажется способной ученицей, вероятно, ее можно будет сделать личной горничной или даже компаньонкой.

– Ты хочешь, чтобы я обучала горничную?! – возмутилась мадемуазель Джейн.

– Я хочу, чтобы ты сделала то, что я тебе сказал. А теперь иди.

13

Не доезжая тридцати миль до Мемфиса, Искупитель Стремечко Рой, Следопыт южного охотничьего отряда, оставил сотню своих людей с собаками в небольшом городке, а сам отправился в Мемфис, испытывая тревогу, какой не испытывал никогда прежде. Учитывая то, что Стремечку Рою на своем веку довелось пережить много страшного, а также много страшного сотворить, это едва ли можно было назвать страхом. Но по мере приближения к Китти-городу им начинало овладевать ощущение, что нигде на земле нельзя оказаться так близко к преисподней, как здесь. У ярко, даже кричаще освещенного въезда в этот кошмарный пригород Мемфиса он остановился, спешился и последние несколько ярдов прошел пешком, ведя коня под уздцы. Даже в столь поздний час поток туристов и местных жителей обильно тек мимо стражников, которые не обращали внимания на большинство из них, выхватывая из толпы лишь некоторых.

– С лошадьми вход воспрещен, – сказал один из стражников. – Вы вооружены?

«До зубов», – подумал Стремечко Рой, но вслух сказал:

– Мне не нужно туда входить. У меня письмо для Китти Зайца.

– Никогда о таком не слышал. Проваливай отсюда, не мешай!

Под пристальными взглядами стражников Стремечко рой медленно протянул руку к седельной сумке и достал из нее два кошелька, один гораздо больше другого. Протянув меньший стражнику, он сказал:

– Это вам на двоих. А это, – он показал больший, – для Китти Зайца.

– Давай сюда. Я прослежу, чтобы он его получил. – Пять других стражников, здоровенных и словно бы специально подобранных по признаку отсутствия обаяния, начали окружать Стремечко Роя. – Приходи завтра. А еще лучше – послезавтра.

– Тогда деньги я пока придержу.

– Нет. Не стоит, – возразил стражник. – У нас они будут сохранней.

Он подошел к Стремечку Рою с максимальной проворностью, на какую способен мужчина весом под сто тридцать килограммов, и протянул руку. Стремечко Рой сделал вид, что сдается. Он опустил плечи, словно признавая свое полное поражение. Но в тот момент, когда стражник толкнул его в грудь, он просто накрыл его руки своими и с силой рванул вниз. Раздался не слишком громкий треск – крак! – а вслед за ним чудовищный крик боли. Стражник упал на колени. Остальные, отпрянувшие было от неожиданности, уже в следующий миг бросились вперед, но тут же и остановились, увидев, что короткий меч Стремечка Роя упирается в шею их товарища, стоявшего на коленях. Тому даже не было необходимости кричать, чтобы они сдали назад.

– А теперь приведите мне кого-нибудь, кто обладает полномочиями, и поскорей, – приказал Стремечко Рой. – Я не собираюсь торчать в этой помойной яме дольше, чем требуется.

Двадцать минут спустя Стремечко Рой стоял в приемной, и – несмотря на то, что это была одна из самых красивых комнат, какие ему доводилось видеть: обшитая кедром и сандалом, она свидетельствовала о богатой простоте и источала слабый аромат, расслабляюще действовавший на органы чувств, так что Стремечко Рой даже подумывал, не вырезать ли кусок обшивки и не прихватить ли его с собой, – чувствовал он себя очень неуютно. Не из-за столкновения, случившегося у ворот Китти-города, а из-за того, что он увидел потом, когда его впустили внутрь. Он, человек, отвечавший за резню в Одессе и Польском лесу, человек, прославившийся своими злодеяниями даже на фоне той общей жестокости, какой отличались войны на Восточных Разломах, содрогнулся от того, что увидел за последние несколько минут.

Наконец дверь в дальнем конце приемной открылась, из нее вышел какой-то старик и вежливо сообщил:

– Китти Заяц примет вас прямо сейчас.

Из открывшейся двери на Стремечко Роя пахнуло непонятным запахом. Он был лишь отчасти неприятным, скорее даже сладким, но от этой сладости у Стремечка Роя волосы на голове зашевелились. Он точно знал, что никогда прежде не вдыхал его, и тем не менее, несмотря на всю свою разнузданную, можно сказать, храбрость, почувствовал в нем нечто, таящее угрозу. Стремечку Рою стало не по себе. Все еще пребывая под впечатлением увиденного в городе, он вошел в дверь, и старик закрыл ее, оставшись снаружи.

В этой комнате царил полумрак, хотя освещение было искусно устроено так, чтобы пол был виден. Все же, что находилось выше талии взрослого человека, тонуло в темноте, различались лишь самые смутные очертания. В центре комнаты за столом кто-то сидел, но казалось, что фигура человека была соткана из теней.

– Пожалуйста, располагайтесь поудобней, Искупитель.

Голос! Стремечко Рой никогда еще такого не слышал. В нем не было ни режущей жестокости, ни свистящей злобы, ни зловещей угрозы – ничего из того, к чему он привык с незапамятных времен. Этот звук был похож на воркованье голубей, на вздох неизбывной печали, на тихий плач. И в то же время каким-то непостижимым образом это было самое жуткое из всего, что Стремечко Рой когда-либо слышал. Казалось, звук резонировал у него в животе, как самая низкая, почти недоступная слуху нота органа в огромном киевском соборе. Стремечко Роя затошнило.

– Вы неважно выглядите, Искупитель, – проворковал голос. – Хотите воды?

– Нет, благодарю.

Голос Китти Зайца вздохнул, словно бы донельзя озабоченно. Стремечко Рой почувствовал себя так, будто его поцеловало невыразимо мерзкое грязное существо.

– Тогда перейдем к делу.

Для того чтобы заговорить, Искупителю требовалась вся его сила воли, та, которую он много раз демонстрировал, сжигая вероотступников и устраивая массовые истребления невинных.

Глубокий вдох не помог – лишь еще больше этого наводящего ужас сладкого воздуха вошло в ноздри.

– То, что четверо молодых людей, которых вы ищете, находятся в Мемфисе, правда, – сказал Китти Заяц.

– Вы можете до них добраться?

– О, Искупитель, добраться можно до любого. Вы хотите получить их живыми?

– А вы можете это устроить? – Бедняга Стремечко Рой едва держался, чтобы не упасть в обморок.

– Могу, но не хочу, Искупитель. Мне это, видите ли, не с руки.

Китти Заяц издал звук, который можно было принять за тихий смешок, а можно было – и за нечто другое. Дверь открылась, вошел старик, который привел сюда Стремечко Роя, и сказал:

– Если ваша просьба состоит только в этом, Искупитель, то аудиенция окончена.

Десять минут спустя Искупитель Стремечко Рой, все еще совершенно больной на вид, медленно приходил в себя после жуткой беседы с Китти Зайцем.

– Вам лучше, Искупитель? – спросил его старик.

Стремечко Рой поднял на него взгляд:

– Что за…

– Не задавайте вопросов, которые могут быть сочтены оскорбительными, – перебил его старик. – А оскорбительно вести себя в этом месте – неосмотрительно. – Он глубоко вздохнул. – Суть вот в чем: вы хотите, чтобы мы вытащили этих четверых из старого города. Это возможно, но мы не станем этого делать, поскольку это затронуло бы интересы, которыми мы очень дорожим.

– Тогда я должен отбыть, чтобы проинформировать своего хозяина. Он требует немедленно сообщать ему дурные вести.

– Будьте благоразумны, Искупитель, – сказал старик. – Тише едешь – дальше будешь. Мы будем наблюдать за ними. В какой-то момент они так или иначе должны будут выйти из города. Мы дадим вам знать. А потом, в качестве жеста доброй воли, передадим их вам в целости и сохранности. Это мы вам обещаем.

– Сколько времени на это нужно?

– Столько, сколько потребуется, Искупитель. Мы сделаем то, что обещаем, но позвольте мне быть откровенным: если вы предпримете хоть малейшую попытку захватить их самостоятельно, Китти Заяц расценит это как посягательство на его интересы.

Раздался стук в дверь.

– Войдите.

Дверь открылась, на пороге стояли два стражника.

– Эти люди проводят вас до ворот Китти-города. Вашу лошадь накормили и напоили – в порядке подтверждения наших добрых намерений. До свиданья.

Когда Искупитель Стремечко Рой вышел на улицу, воздух Китти-города дохнул на него с такой силой, словно его ударили в лицо. Какой шум! Сколько людей! Это было похоже на то, как если бы первым, что увидел прозревший слепец, были радуги ада или как если бы первым, что услышал глухой, внезапно обретший слух, был гром, оповещающий о конце света. Здесь были горлопаны с их гормузлами; мавлины с выставленными напоказ отвислыми ням-нямами; красавчики бенджамины в джемимах, вопящие: «Желтое, самое наижелтое, подходи и бери-бери!» Здесь были бертонёры с их сворами голых карманников; полуторговцы, взывающие к ломке; педро-тётки с мятыми напомаженными сосками, выпрашивающие полпинты ерша; были гугеноты, продающие куртины для задниц всем, кто больше заплатит, и сумасшедшие молодчики с высунутыми языками, рыщущие в поисках любых телок, лишь бы ходили парочками.

Парализованный ужасом, Искупитель Стремечко вдруг испустил крик беспредельного омерзения и, к удивлению сопровождавших его стражников, рванув с места, припустил к воротам Китти-города, а потом и за них, в ночь, спасая свою опаленную душу.

В тридцати милях от последней находившейся под патронажем Мемфиса деревни ИдрисПукке сидел под дождем в канаве. Вокруг не было ничего сухого, чтобы зажечь огонь, а если бы и было, он не стал бы этого делать из предосторожности. За последние сутки он съел лишь половину картофелины, да и та была осклизлой, с гнилью внутри. Как мог человек, командовавший тремя армиями, человек, к которому прислушивались короли и папы, человек, который обесчестил целое поколение прекрасных дочерей набоба одной страны и сатрапа другой, – как он мог дойти до жизни такой?

Вы не знаете ответа на этот вопрос, но ИдрисПукке знал его. Судьбу, которую иные испытывают слишком часто, ИдрисПукке испытывал постоянно. Он жал там, где не сеял; завладев пальцем, отхватывал всю руку; шесть раз сколотив состояние, семь раз потерял его. Никто не мог отрицать, что на поле боя он был блестящим воином, что он был быстр умом и прекрасно владел оружием и что его политические суждения восхищали всех и повсюду в подлунном мире – то есть везде, где он был заочно приговорен к смерти, исключая, разумеется, те места, где суды и приговоры считались излишней формальностью. Иными словами, не существовало государства, куда ИдрисПукке мог бы теперь сбежать, без того чтобы его там не сварили, не выпотрошили, не сожгли или не повесили, а в некоторых – не сделали бы всего этого одновременно. Величайший наемник всех времен и народов измельчал до того, что вынужден был теперь прятаться от заурядного платного охотника за головами в канаве, – мокрый, усталый и страдающий чудовищным несварением желудка из-за гнилой картошки.

Дважды за последний месяц его ловили, и дважды он почти сразу же сбегал. Но проблема состояла в том, что бежать-то ему было некуда. Единственное, что оставалось, это, закрыв глаза, слушать, как хлопают крыльями, возвращаясь в курятник, цыплята.

И ВДРУГ!

Недолго думая, ИдрисПукке встал на четвереньки и как можно быстрее подполз к стенке канавы.

– Факелы сюда! Огня! Он нас увидел!

Кромешную тьму поля со всех сторон осветило пламя факелов. Однако то, что помогало преследователям, помогало и ему: теперь он увидел купу деревьев ярдах в тридцати впереди. Быстро, как собака, ИдрисПукке выпрыгнул из канавы, но поскользнулся и упал обратно, в грязь.

– Вон он!

ИдрисПукке оказался на виду. Теперь он и сам видел, как со всех сторон его окружают, смыкая круг, люди с факелами. В любой момент его могла настичь мучительная смерть от стрелы или клинка. Испуганный, задыхающийся, он пополз наверх. Пока он еще оставался на свободе и мог двигаться, ему было необходимо прорваться к деревьям. Скользя и оступаясь, ИдрисПукке вскарабкался на край канавы, но как только его голова показалась над землей, он получил удар.

БАМС!

Несколько мгновений он еще оставался в вертикальном положении. От боли все вокруг словно бы застыло перед глазами, озаренное мгновенной вспышкой молнии. Потом последовал второй удар, и он стал заваливаться назад. Но прежде, чем его голова стукнулась о дно ямы, ИдрисПукке уже потерял сознание.

Когда он очнулся, какая-то гигантская волосатая горилла держала его одной рукой за обе ноги и молотила головой о кирпичную стену подобно тому, как хозяйка выколачивает ковер. Потом горилла подняла ИдрисаПукке за шиворот и, приблизив лицо к его лицу, уставилась ему прямо в глаза. Он знал, что это горилла, потому что однажды видел их в цирке в Арнемленде. Но эта была гораздо крупнее, ее дыхание было горячим и пахло сгнившим не меньше месяца назад мясом, из носа текли две огромные струи зеленых соплей.

– Он еще жив, – сказала горилла.

Только в этот момент ИдрисПукке с некоторым облегчением понял, что он все еще без сознания и бредит. Горилла лениво начала снова колотить его головой о стену.

Он заставил себя очнуться по-настоящему. Горилла медленно растворилась, и он увидел, что лежит на крестьянской телеге, связанный по рукам и ногам, а его голова бьется о деревянный борт каждый раз, когда телега подскакивает на очередном ухабе разбитого проселка.

ИдрисПукке сделал глубокий вдох, чтобы снова не потерять сознание, и отодвинул голову от борта телеги. Надо признать, приятно, подумал он, когда тебя перестают бить головой о кирпичную стену. Но тут боль вернулась, и чувство благодарности исчезло. ИдрисПукке застонал.

– Значит, ты еще жив?

Это оказался солдат, а не наемный охотник за головами. Теперь можно было, по крайней мере, надеяться, что его отдадут под суд, прежде чем наступит самое неприятное, а следовательно, появлялся шанс сбежать. Солдат ткнул его в живот тупым концом своего короткого копья.

– Я задал тебе вежливый вопрос и хочу получить вежливый ответ.

– Да, я еще жив, – простонал ИдрисПукке. – Куда меня везут?

– Закрой пасть. Мне не велено с тобой разговаривать ни в коем случае, хотя я не понимаю, почему. По мне, так ты ничего собой не представляешь. – Еще раз ткнув ИдрисаПукке в живот древком копья, солдат повернулся к нему спиной и окончательно замолчал.

14

– Что я должен с ними делать? – спросил Альбин.

Випон поднял взгляд от стола и задумался.

– Я в них заинтересован. Но, полагаю, пора их поприжать чуточку сильней. Я хочу, чтобы вы еще раз внимательно изучили протоколы их допросов, обращая внимание на все, что касается Искупителей. Мы должны составить себе более четкую картину, чтобы понять, имеет ли для нас значение то, что они замышляют. А этих пока отправьте в Монд в качестве учеников.

– Соломон Соломон будет не в восторге.

– Господи, – вздохнул Випон, – хоть кто-нибудь будет здесь делать то, что велят? Если ему это не понравится, пусть злится себе на здоровье.

– Монд – компания высокомерная, граф, этим троим там будет нелегко.

– Я понимаю. Но хочу, чтобы вы с них глаз не спускали. Мне нужно знать, как они поведут себя. Я не виню их за то, что они мне лгали, на их месте я бы делал то же самое, но мне необходимо докопаться до самой сути этого дела.

Вот так два дня спустя Кейл, Кляйст и Смутный Генри очутились на площади Арена Совершенства вместе с пятьюдесятью другими учениками, наблюдавшими за тем, как такое же количество молодых аристократов клана Матерацци и их приближенных разогреваются под наблюдением Соломона Соломона, гофмейстера военных искусств Монда. Это был крупный мужчина с бритой головой и нехорошими глазами.

Ученики стояли, выстроившись вдоль арены, и с восхищением наблюдали, как молодые люди четырнадцати-пятнадцати лет напрягали и расслабляли мускулы. В целом все они выглядели одинаково: высокие, удивительно гибкие, стройные блондины. Когда они выгибали свои длинные конечности под невообразимыми углами или отжимались на одной руке так, будто какой-то волшебный механизм приводил в движение эти гибкие длани, вокруг них прямо-таки искрилась аура самоуверенности. Сорок семь учеников, с благоговением взиравших на них, были сыновьями богатых купцов, которые платили Соломону Соломону немалые деньги, чтобы дать своему заурядному торгашескому потомству возможность ежедневно общаться с Матерацци. Нынешнее пополнение в виде трех бесплатных паршивцев, подобранных в Коросте, стоило Соломону Соломону потери более тысячи долларов в год. Вот почему его ледяное сердце было сейчас еще более льдистым, чем обычно.

Ученики размещались под разными, строго определенными для каждого щитами, и, хотя Кейл понятия не имел, что это значит, он успел заметить, что у всех Матерацци, которые разминались поблизости от него, имелись нагрудные знаки с гербом и что такие же гербы были на некоторых щитах, которые он видел за спинами учеников. Ему понадобилось время, чтобы найти глазами хозяина знака, соответствовавшего щиту, под которым стоял он сам. Этот юноша был похож на других, но во всем их превосходил: в росте, в силе, в изяществе, даже в белокурости волос. Двигался он с большой ловкостью, ведя учебный бой сразу с несколькими противниками: наносил удары вполсилы, но при этом ударенный непременно валился на спину. Кейл обернулся и несколько секунд рассматривал богатый набор оружия, предназначавшийся для каждого члена Монда: полдюжины разных мечей, короткие, средние и длинные копья, топорики, а также еще какие-то виды вооружения, каких он никогда прежде не видел.

– Эй, ты! ТЫ! СТОЯТЬ СМИРНО! – Это был Соломон Соломон, и смотрел он прямо на Кейла.

Соломон Соломон, который наблюдал за разминкой с грубо сколоченного помоста, заваленного учебными чучелами-болванами, сошел с него, направился к Кейлу, не сводя с него глаз, и остановился прямо напротив. Юные Матерацци, приостановив упражнения, воззрились на эту сцену, ожидая, что произойдет. Долго ждать не пришлось. Соломон Соломон, не раздумывая, открытой ладонью ударил Кейла сбоку по голове. Из гущи Монда послышался безжалостно-довольный смех – так смеются, глядя, как атлет со всего маха падает на бегу или как слабый боксер, наткнувшись на железный кулак, отключается на несколько часов.

Кейл, хоть и зашатался, однако не упал, вопреки ожиданиям Соломона Соломона. Когда голова Кейла заняла прежнее положение, он не стал возмущаться или сверлить обидчика злобным взглядом: произвол, ничем не спровоцированное насилие и необъяснимые приступы гнева со стороны обладающих властью были ему слишком хорошо знакомы, чтобы он мог допустить подобную ошибку.

– Ты знаешь, что ты сделал?

– Нет, господин, – ответил Кейл.

– Нет, господин? Ты осмеливаешься говорить мне, что ты не знаешь? – Это было сказано со скрытой яростью скряги, у которого отняли тысячу долларов годовых безо всяких объяснений.

Соломон Соломон снова ударил Кейла. Когда последовал третий удар, Кейл осознал свою ошибку. В Святилище падение после удара влекло за собой следующий удар; здесь, как стало теперь очевидно, все было наоборот. Кейл, как от него и ожидали, упал на пол.

– На будущее, – заорал Соломон Соломон, – смотреть только перед собой, следить за своим наставником и не сводить с него глаз. ТЫ ПОНЯЛ?

– Да, господин.

С этим Соломон Соломон развернулся и зашагал обратно к помосту. Кейл медленно встал, в голове у него звенело. Все остальные ученики смотрели только вперед исключительно из страха – кроме Смутного Генри и Кляйста, эти смотрели вперед по другой причине: они знали, что от них требуется.

Один человек, однако, не сводил взгляда с Кейла. То был его наставник – самый высокий и изящный из Матерацци, под чьим щитом Кейл стоял. Все вокруг смеялись, но только не он. Этот Матерацци побагровел от гнева.

Даже трепка, которую получил Кейл, не могла исправить настроение Соломона Соломона; потеря такой крупной суммы денег была ему как нож в сердце.

– Бой с учениками! – скомандовал Соломон Соломон. – Короткие мечи.

Монд рассредоточился вдоль строя учеников: каждый напротив своего партнера. Конн Матерацци, глядя в глаза Кейлу, тихо произнес:

– Еще раз устроишь подобное представление, и я заставлю тебя пожалеть о том, что ты родился на свет. Ты меня слышал?

– Да, слышал, – спокойно ответил Кейл.

– Отныне и впредь будешь называть меня господином.

– Да, господин, слышал.

– Подай мне короткий меч.

Кейл развернулся. С деревянной балки свисали три меча с клинками одинаковой длины, но разной формы – от прямого до изогнутого дугой. Для Кейла меч и был меч. Он взял наугад один из трех.

– Не этот. – Матерацци сопроводил свои слова пинком пониже спины Кейла. – Другой. – Кейл взялся за соседний меч и получил еще один пинок, а Конна Матерацци его дружки и кое-кто из учеников наградили одобрительным смехом. – Другой, – снова сказал он. Кейл снял и вручил ухмыляющемуся молодому человеку третий меч. – Хорошо. А теперь скажи спасибо за мои поучительные пинки.

Повисла напряженная тишина, все ждали, что новый ученик совершит ошибку и возмутится, а то и хуже – ударит.

– Благодари меня!

– Спасибо, господин, – произнес Кейл почти любезно – к великому облегчению Смутного Генри и даже Кляйста.

– Превосходно, – сказал Конн, глядя на товарищей. – Полная бесхребетность. Я ценю ее в лакеях.

Подхалимский смех был прерван Соломоном Соломоном, гавкнувшим очередную команду, и в течение следующих двух часов Кейл, с раскалывающейся от боли головой, наблюдал за боевой тренировкой Монда. Когда тренировка закончилась, члены Монда, смеясь и оживленно болтая, покинули арену, отправляясь мыться и есть. После этого на нее вышли несколько мужчин постарше и принялись объяснять ученикам, как применять боевое оружие, висевшее у тех за спинами, и как ухаживать за ним.

Чуть позже наша троица получила возможность сесть и поговорить; Смутный Генри и Кляйст, как ни удивительно, были более подавлены, чем Кейл.

– Господи, а я-то думал, когда мы очутились здесь, что нам наконец немного подфартило, – сказал Кляйст. Он злобно посмотрел на Кейла. – У тебя настоящий талант действовать людям на нервы. Сколько тебе понадобилось – всего минут двадцать? – чтобы схлестнуться с двумя самыми большими вонючками во всей этой ароматной компании?

Кейл подумал над его словами, но отвечать не стал.

– Хочешь сбежать сегодня ночью? – спросил Смутный Генри.

– Нет, – ответил Кейл, продолжая над чем-то размышлять. – Мне нужно время, чтобы стянуть как можно больше нужных вещей.

– Ждать неразумно. Только подумай, что может случиться.

– Все будет в порядке. Кроме того, вам двоим совсем не обязательно тоже бежать. Кляйст прав, здесь у вас будет кое-какая почва под ногами.

– Ха! Как только ты сбежишь, они возьмут нас в оборот.

– Может, да, а может, и нет. Вероятно, Кляйст и тут прав: во мне есть что-то, что бесит людей.

– Я пойду с тобой, – заявил Смутный Генри.

– Не стоит.

– Я сказал пойду, значит, пойду.

Довольно долго все молчали, потом Кляйст мрачно произнес:

– Один я здесь не останусь, – и сорвался с места.

– Может, нам уйти, пока он не вернулся? – предложил Кейл.

– Благоразумней держаться всем вместе.

– Наверное, но почему он все время недоволен?

– Просто так. Такой уж он есть. С ним все в порядке.

– В самом деле? – спросил Кейл так, словно его это удивило, но совсем немного.

– Когда ты хочешь бежать?

– Через неделю. Здесь полно такого, что стоит прихватить. Нам надо сделать запасы.

– Это слишком опасно.

– Все будет хорошо.

– Не уверен.

– Ну, это моя голова и моя задница, так что и решение принимать мне.

Смутный Генри пожал плечами.

– Наверное… – Он сменил тему: – Что ты думаешь о Монде? Самодовольные типы, правда?

– По мне, они порядком не плохи.

– Да? – улыбнулся Смутный Генри. – Ну, разве что именно своим порядком. – Он немного помолчал, а потом спросил: – Как думаешь, с Рибой все будет хорошо?

– А почему с ней не должно быть все хорошо?

Было видно, что Смутный Генри искренне обеспокоен.

– Дело в том, – сказал он, – что Риба не такая, как мы с тобой. Она не переносит побоев и всего такого. Она к этому не приучена.

– Ничего с ней не случится. Випон отнесся к нам нормально, разве нет? То, что сказал Кляйст, справедливо: если бы не я, вы могли бы здесь как сыр в масле кататься. – Кейл не знал, что означает «кататься как сыр в масле», но несколько раз слышал это выражение, и ему нравилось, как оно звучит. – Риба умеет ладить с людьми. С ней все будет хорошо.

– А почему ты не можешь ладить с людьми?

– Не знаю.

– Попробуй просто держаться в тени, а если не можешь, то, по крайней мере, не надо иметь такой вид, будто ты хочешь каждому перерезать глотку, а потом скормить собакам.

На следующий день надежда Смутного Генри на то, что ситуация с Соломоном Соломоном и Конном Матерацци как-то разрядится, рухнула. Соломон Соломон нашел новый предлог, чтобы продолжить начатое накануне неистовое избиение, но на сей раз все происходило посреди арены, так что каждый мог отлично все видеть, более того, всех словно бы поощряли поучаствовать. Однако Конн Матерацци, менее прямолинейный, чем его учитель боевых искусств, и к тому же не желающий, чтобы окружающие думали, будто он всего лишь подражает ему, пинал Кейла по малейшему поводу, не вкладывая в эти пинки никакой силы. Этот молодой человек обладал особым даром унижать людей и обращался с Кейлом так, словно тот был его личной несерьезной обузой, с которой – что поделаешь – приходится вести себя снисходительно. Своими гибкими длинными ногами, отлично натренированными за многие годы, он мог лягнуть Кейла сзади в бедро или в ягодицы или слегка врезать по уху так, будто бить руками такое ничтожество, как Кейл, значило бы воспринимать его слишком всерьез.