Текст книги "Левая Рука Бога"

Автор книги: Пол Хофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Если Йонатан Коолхаус никогда и не слышал изречения генерала Войда: «Никакая новость не бывает хороша или плоха настолько, насколько кажется поначалу», – то ему предстояло на собственном опыте убедиться в его справедливости. Он предполагал оказаться в величественных покоях, в приемной, ведущей в роскошную жизнь, коей, по его мнению, заслуживали его таланты. Вместо этого он очутился в караулке, заставленной многочисленными койками, тянувшимися вдоль стен вперемежку со стойками для разнообразного оружия самого устрашающего вида. Что-то сразу пошло не так.

Спустя полчаса в караулку вошли Кейл и Саймон Матерацци. Кейл представился сбитому к тому времени с толку ученому, Саймон тоже хрюкнул нечто нечленораздельное. Затем Йонатан Коолхаус выслушал, что от него требуется: он должен был употребить свои способности на то, чтобы разработать для Саймона совершенный язык знаков, а после сопровождать его повсюду и быть его толмачом. Представьте себе разочарование бедняги Йонатана. Он наметил себе славное будущее на самой вершине мемфисского общества, а оказалось, что в действительности ему предстояло стать всего лишь рупором для Матерацци, которого равняли с деревенским придурком.

Кейл велел слуге проводить Коолхауса в его комнаты, которые оказались ничуть не лучше тех, которые он занимал в Мозгарне. Потом его привели в покои Саймона, где Смутный Генри должен был продемонстрировать ему основные знаки и жесты немого языка Искупителей. Это дало возможность приунывшему Коолхаусу отвлечься от печальных мыслей. По крайней мере, его врожденный лингвистический дар не пропадет втуне, а создание языка знаков не потребует больших усилий, быстро решил он.

За два часа Коолхаус записал все уже имеющиеся знаки и постепенно заинтересовался новым делом: оно нуждалось скорее в творческом подходе, нежели в зубрежке, и процесс создания нового языка мог оказаться интересным. Никакая новость не бывает хороша или плоха настолько, насколько кажется поначалу. Так или иначе, ему ничего не оставалось кроме как продолжать, как бы он ни сокрушался по поводу того факта, что вся его «удача» свелась к необходимости учить придурка.

Однако в течение нескольких следующих дней Коолхаус начал пересматривать свое мнение. На протяжении всей своей жизни Саймон был почти полностью предоставлен самому себе, не имел ни малейшего понятия о дисциплине, никогда не ведал над собой контроля, не получал никакого систематического образования и воспитания. Коолхаус вскоре понял, что сможет успешно учить Саймона благодаря двум обстоятельствам: его страху и преклонению перед Кейлом и отчаянному желанию найти общий язык с окружающими, которое возникло после того, как он почувствовал, сколь исключительное удовольствие заключено в таком общении, пусть даже на примитивном уровне, какой способен был обеспечить ограниченный беззвучный язык Искупителей. Сочетание этих факторов делало Саймона куда более перспективным учеником, чем могло показаться на первый взгляд, и они очень быстро продвигались вперед, несмотря на то, что процесс обучения по меньшей мере дважды вдень прерывался приступами раздражения, вызванными тем, что Саймон порой не мог понять, чего от него хочет Коолхаус.

Когда такой приступ случился в первый раз, встревоженный Коолхаус послал за Кейлом. Тот быстро привел Саймона в чувство, пригрозив задать ему хорошую трепку, если он будет себя плохо вести. Саймон, который после случая с зашиванием раны верил, что Кейл может все, быстро присмирел. Кейл разыграл спектакль передачи Коолхаусу всех полномочий чинить ужасную, хотя и непонятно какую именно расправу, и инцидент оказался исчерпанным. Коолхаус продолжил учить, а Саймон, которому кроме всего прочего очень хотелось угодить Кейлу, – учиться. Коолхаусу было велено ни при каких условиях никому не рассказывать, чем он занимается, а относительно его присутствия был пущен слух, будто он – временный телохранитель Саймона.

Не имея понятия о более амбициозных планах Кейла в отношении ее брата, Арбелла Лебединая Шея прекрасно видела, как много Кейл делает для него в настоящий момент. В Святилище игры были запрещены, любая игра считалась грехом. Самое большее, во что разрешалось «играть» послушникам, это учебное упражнение: две команды, разделенные линией, которую строго-настрого запрещалось пересекать, старались поразить противника кожаным мешком на веревке. Если вам это кажется безобидной забавой, то знайте, что кожаный мешок был набит большими камнями. Серьезные травмы случались сплошь и рядом; смертельные исходы были редки, но тоже не исключены. Видя, что от праздной жизни в Мемфисе мышцы у их троицы начали становиться дряблыми, Кейл возродил игру, правда, мешок набивался не камнями, а песком. По-прежнему представляя собой сугубо тренировочное упражнение, это занятие стало казаться им на удивление забавным, поскольку больше не грозило увечьями, и, предаваясь ему, они часто хохотали от удовольствия. В отсутствие четвертого игрока они позволили Саймону присоединиться к ним. Он был неуклюж и не обладал грацией других Матерацци, но полон такой бесшабашной энергии и энтузиазма, что постоянно сам себе причинял боль. Однако, судя по всему, его это не огорчало. Мальчики так шумели, хохотали и подшучивали над ошибками и неловкостью друг друга, что звуки игры не могли не достигать слуха Арбеллы. Часто, стоя у окна, выходящего в сад, она наблюдала, как ее брат веселится, играет и впервые с удовольствием живет собственной жизнью.

И это тоже глубоко проникало ей в душу – конечно, наряду со странной властью, которую обретал над ней Кейл: ей нравилась его мощная мускулатура и даже запах пота, выступавшего на коже, когда он бегал, метал, догонял и при этом смеялся.

Однажды после часового отсутствия Кейла Арбелла велела Рибе привести его. Пока она тщательно прихорашивалась в спальне, чтобы выглядеть небрежно красивой, Кейл ждал в гостиной. Поскольку ему впервые представилась возможность остаться одному и спокойно осмотреться, он начал систематически изучать все вокруг, от книг на столе до ковров и огромного портрета супружеской четы, доминировавшего над всем, что находилось в комнате. Его-то он пристально и разглядывал, когда вошла Арбелла и, остановившись у него за спиной, сказала:

– Это мой прадед со своей второй женой. Из-за них разразился грандиозный скандал, потому что они были по-настоящему влюблены друг в друга.

Кейл хотел было спросить, почему именно их портрет она повесила у себя в гостиной, но Арбелла поспешно сменила тему:

– Я хотела поблагодарить тебя за все, что ты сделал для Саймона, – произнесла она застенчиво и мягко.

Кейл не ответил, потому что не знал, что сказать, – ведь впервые с момента их встречи предмет его смущенного обожания говорил с ним так ласково, – и потому, что был наповал сражен любовью.

– Я имею в виду, что видела сегодня, как вы играете в свою игру. Саймон был так счастлив, что есть люди, с которыми… – она чуть было не сказала «он может поиграть», но сообразила, что этот юноша, который был способен и на жестокость, и на доброту, может неправильно ее понять, – которые к нему по-дружески расположены, – закончила она после заминки. – Я чрезвычайно тебе признательна.

Кейлу очень понравилась ее интонация.

– Не за что, – ответил он. – Саймон быстро все схватывает, если ему объяснить. Мы сделаем из него железного… – Уже произнося это, он понял, что говорит не совсем то, что нужно, и добавил: – Я хотел сказать: мы научим его, как постоять за себя.

– Но вы не собираетесь учить его чему-то слишком опасному? – всполошилась Арбелла.

– Мы не будем учить его убивать, если тебя это беспокоит.

– Прости, – сказала она, удрученная тем, что снова обидела его. – Я не хотела показаться грубой.

Но Кейл уже не был так болезненно чувствителен по отношению к ней, поскольку видел значительное потепление с ее стороны.

– Да нет, все в порядке. Ты прости, что я был так обидчив. ИдрисПукке всегда напоминает мне, что я всего лишь хулиган и должен следить за своим поведением, когда общаюсь с воспитанными людьми.

– Да неужели он прямо так и говорит? – рассмеялась она.

– Конечно. Он не слишком церемонится со мной, когда речь заходит о моей чувствительной стороне.

– А она у тебя есть?

– Не знаю. Думаешь, хорошо ее иметь?

– Думаю, прекрасно.

– Ну, тогда я постараюсь, хотя не знаю как. Может, ты могла бы меня одергивать, когда я веду себя как хулиган?

– Боюсь, мне будет слишком страшно, – ответила она, томно моргая.

Он расхохотался:

– Знаю, все думают, что я не более добродушен, чем хорек, но больше я не собираюсь никого убивать только за то, что меня назвали головорезом.

– О, в тебе так много хорошего, – сказала она, продолжая трепетать ресницами.

– Но все равно я головорез?

– Вот, опять ты становишься излишне обидчивым.

– Знаешь, вот ты меня отчитала, и я никого не буду убивать, и вообще буду стараться стать лучше.

Она улыбнулась, он засмеялся в ответ и сделал еще один шаг в самую глубину ее смятенного сердца.

Кляйст учил Саймона и Коолхауса оперять стрелы гусиными перьями. После третьей неудачной попытки Саймон так разъярился, что сломал стрелу и швырнул обломки через всю комнату. Кляйст спокойно посмотрел на него и знаком велел Коолхаусу перевести:

– Еще раз так сделаешь, Саймон, и я тебе заеду сапогом прямо в дупу.

– В дупу? – переспросил Коолхаус, желая показать, сколь омерзительна ему любая грубость, даже непонятная.

– Ты ведь очень умный, вот и разберись, что это значит.

– Угадай, что я нашел внизу, в подвале? – сказал Смутный Генри, входя в комнату с таким видом, будто кто-то намазал его кусок хлеба маслом и джемом.

– Откуда, черт возьми, мне знать, что ты нашел в подвале? – ответил сидевший за столом Кляйст, поднимая голову.

Но Смутный Генри не позволил ему сбить свой восторг.

– Идем, сам увидишь.

Он так бурно радовался, что Кляйсту стало интересно. Генри повел их в подвальный этаж палаццо, а там – по коридору, становившемуся чем дальше, тем темней, к маленькой двери, которую не без труда открыл. Через высокое створное окно в помещение за дверью проникало достаточно света.

– Я как-то разговорился с одним старым солдатом, – рассказывал на ходу Смутный Генри, – он мне рассказывал свои военные истории – кстати, весьма интересные – и между прочим упомянул, что пять лет назад участвовал в поисковой экспедиции в Коросте. Они там гонялись за Мужиками и наткнулись на боевой Джаггернаут Искупителей, который отстал от основного обоза. Возле Джаггернаута стояли всего два Искупителя, которым они велели убираться, а сам джаггернаут – конфисковали.

Генри подошел к чему-то, накрытому брезентом, и приподнял один край. Под брезентом лежала куча реликвий: священные виселицы разных размеров, сделанные из дерева и металла, статуэтки святой Сестры Повешенного Искупителя, почерневшие пальцы ног и рук всяких мучеников, хранившиеся в маленьких изящно украшенных шкатулках-реликвариях, а в одной лежал даже нос, по крайней мере, Смутный Генри решил, что это нос, хотя по прошествии семисот лет трудно было сказать наверняка. Была там правая рука святого Стефана Венгерского и даже отлично сохранившееся сердце.

Коолхаус взглянул на Смутного Генри:

– Что это все такое? Я не понимаю.

Смутный Генри взял в руки маленькую, заполненную на три четверти бутылочку и прочел наклейку:

– Это «священное масло, выступившее на поверхности гроба святой Вальбурги».

Кляйст начал терять терпение, к тому же вся эта куча реликвий будила в нем дурные воспоминания.

– Надеюсь, ты привел нас сюда не для того, чтобы показать этот хлам?

– Нет, – ответил Генри и перешел к куче размером поменьше, тоже накрытой брезентом, который он сдернул одним движением, как факир сдергивает шелковый платок, чтобы продемонстрировать кульминацию фокуса, – неделей раньше он видел такое представление в палаццо.

Кляйст засмеялся:

– А, это другое дело, по крайней мере, теперь и ты хоть на что-то сгодишься, – сказал он.

На полу, сваленные в кучу, лежали разнообразные – легкие и тяжелые – арбалеты. Смутный Генри поднял один из них, снабженный заводным механизмом с кремальерой.

– Смотри: лук-самострел. Не сомневаюсь, что с таким многое можно сделать. А это… – Он поднял маленький арбалет с прикрепленной к нему сверху коробочкой. – Это, я думаю, обойменный магазин. Я про такие слышал, но никогда не видел.

– Выглядит, как детская игрушка.

– Когда мне сделают стрелы – посмотрим. Ни при одном арбалете стрел нет. Матерацци, наверно, бросили их, потому что не знали, для чего они предназначены.

Саймон сделал несколько знаков пальцами Коолхаусу.

– Ему не нравится то, что ты сказал про Генри.

Кляйст посмотрел на него с недоумением:

– А что я про него сказал?

– Мол, теперь и он «хоть на что-то сгодится». Саймон хочет, чтобы ты извинился перед Генри, иначе он тебе заедет сапогом прямо в дупу.

Ничего удивительного, что Саймону была недоступна манера, в какой мальчики общались друг с другом. До встречи с ними он сталкивался лишь с прямыми оскорблениями или откровенным заискиванием. Глядя в глаза Саймону, Кляйст заговорил. Пальцы Коолхауса забегали синхронно его словам:

– Смутный Генри – это тот, кого Матерацци называют… – Он забыл нужное слово и долго искал его. – Чекино.[4]4
  Искаженное ит. cecchino – снайпер


[Закрыть] Профессиональный убийца. И пользуется он всегда только арбалетом.

Лишь два часа спустя Кейл появился в караульном помещении, и новость об арбалетах сразу же повергла его в дурное расположение духа.

– Ты сказал Саймону и Коолхаусу, чтобы они об этом не распространялись?

– Почему это мы не должны об этом распространяться? – удивился Кляйст.

– Потому что, – сильно раздражаясь, ответил Кейл, – я не вижу ни одной веской причины, по которой кто-либо должен знать, что Генри – снайпер.

– А не веские причины есть?

– То, чего они не знают, не может причинить нам вреда. Чем меньше им о нас известно, тем лучше.

– Это, конечно, очень ценный совет от человека, устроившего такое побоище в саду.

– Послушай, Кейл, как я могу вынести арбалеты из подвала и как-то ими воспользоваться так, чтобы никто об этом не узнал? – сказал Генри. – Кроме того, мне нужно кому-то заказать стрелы для них и потренироваться.

Впрочем, в любом случае было уже поздно. Два дня спустя всех троих вызвали к капитану Альбину. Выглядел он не в последнюю очередь удивленным.

– Генри, ты ведь не похож на убийцу.

– А я и не убийца, я – снайпер.

– Йонатан Коолхаус говорит, что ты был чекино.

– Меньше слушайте Коолхауса.

– Значит, ты снайпер, который не убивает людей? Тогда чем же ты занимаешься?

Генри был обижен, но на удочку не попался, тем не менее все кончилось тем, что ему велели продемонстрировать свое искусство.

– Я слышал об этой штуковине, но хотелось бы увидеть ее в действии, – сказал Альбин.

– Там не одна штуковина, их там шесть.

– Отлично, шесть. Поле Грез подойдет?

– Какая у него протяженность?

– Ярдов триста или около того.

– Нет.

– А сколько же тебе надо?

– Около шестисот.

Альбин рассмеялся:

– Ты хочешь сказать, что можешь этими штуками поразить цель на расстоянии шестисот ярдов?

– Только одной из них.

Альбин посмотрел на него с недоверием:

– Думаю, мы можем перекрыть западную оконечность Королевского парка. Через пять дней, идет?

– Через восемь. Нужно, чтобы мне изготовили стрелы, и на всех арбалетах надо перетянуть тетиву.

– Очень хорошо, – Альбин перевел взгляд на Кляйста: – Коолхаус сказал мне, что ты хороший лучник.

– У этого Коолхауса слишком большое хлебало.

– Независимо от размера его хлебала, это правда?

– Лучший, чем вы когда-либо видели.

– Тогда тебе тоже придется продемонстрировать свое искусство. А как насчет тебя, Кейл? Есть ли у тебя еще какой-нибудь кролик в шляпе?

Восемь дней спустя небольшая группа генералов Матерацци, сам Маршал, пожелавший присутствовать лично, и Випон собрались за двойным кордоном из больших парусиновых ширм, обычно используемым для того, чтобы прогонять оленей мимо светских дам, которым захотелось немного поохотиться. Альбин, так же, как и Кейл, проявляя предосторожность, решил, что лучше не афишировать показательную стрельбу. Он не мог бы сказать почему, но точно знал, что эта троица мальчишек всегда что-то скрывает и потому непредсказуема. А в их главаре Кейле было нечто, что казалось опасно чреватым смутой. Альбин предпочитал не будить лиха.

Уже через пять минут после начала демонстрации он понял, что совершил ужасную ошибку. Очень трудно даже в тайная тайных собственной души смириться с тем, что другие люди, менее способные, сообразительные, усердные и жаждущие учиться, просто по рождению всегда будут в первую очередь иметь возможность присосаться к тому, что поэт Демидов называет «великим свиным корытом жизни». Часто общаясь с Випоном – человеком умным, трудолюбивым и обладающим выдающимися способностями, – Альбин в силу чувства детской справедливости, все еще жившего в его душе, сознательно закрывал глаза на тот факт, что аристократ Випон так же легко стал бы Канцлером, даже будь он полным болваном. Генералы, ожидавшие начала демонстрации, были не более и не менее достойны генеральского звания, нежели любые другие, выбранные по принципу происхождения. Мемфисские пекари, пивовары, каменщики признавали и чтили право рождения так же свято, как любая герцогиня из рода Матерацци.

«Ты идиот, – мысленно корил себя Альбин, – и заслужил это унижение».

Дело даже не в том, что эти трое были детьми – пусть и весьма странными детьми, а в том, что они были неизвестно кем. В порядке вещей уважать каменщика или оружейника, большинство Матерацци считали вульгарным оскорбить даже слугу. Но этих мальчишек вообще нельзя было отнести к какой бы то ни было общественной категории, они были никем, мигрантами и при этом, что самое главное, один из них так далеко пошел. Не то удивляло, что генералы предали забвению поругание Монда и Соломона Соломона, повсеместно воспринимавшееся как хамская выходка, – это, в конце концов, было делом самих Матерацци. Но несправедливость по отношению к членам низших классов следовало улаживать тихо, а если она не была улажена, значит, ей и надлежало оставаться неулаженной. В этом случае оскорбленный не должен был брать дело в свои руки, а тем более действовать в столь радикальной и унизительной для обидчика манере. То, что Кейл взял на себя смелость самостоятельно разрешить свой конфликт, таило в себе серьезную угрозу.

«А может, они и правы», – подумал Альбин.

Первым демонстрировал свое мастерство Кляйст. Двенадцать деревянных солдатских манекенов, обычно использовавшихся для тренировочных боев на мечах, были установлены на расстоянии трехсот ярдов. Матерацци были знакомы с луками, но пользовались ими преимущественно для охоты; у них это были изящные, богато инкрустированные изделия.

Лук Кляйста больше всего, с их точки зрения, напоминал ручку метлы, и им казалось невероятным, что такой грубый и уродливый предмет можно согнуть. Кляйст упер один конец лука в землю и придавил его внутренней поверхностью левой стопы. Подхватив петлю тетивы, он начал гнуть лук. Покоряясь его недюжинной силе, деревянный брус толщиной с большой палец очень крупного мужчины стал медленно сгибаться, и, когда он образовал дугу, Кляйст осторожно накинул петлю на зазубрину другого конца. Повернувшись к стрелам, полукругом воткнутым в землю у него за спиной, он вытащил одну, вставил ее в тетиву, оттянул до самой щеки, прицелился и выстрелил. Все это он исполнил словно бы одним непрерывным плавным движением.

Стрелы вылетали из лука одна за другой с интервалом в пять секунд, и каждые пять секунд раздавался характерный хлопок. Когда он закончил, один из людей Альбина выбежал из-за деревянного частокола-укрытия и просигналил флажками: одиннадцать попаданий из двенадцати. Маршал энергично зааплодировал, генералы последовали его примеру, хотя и с меньшим энтузиазмом.

– О, прекрасно! – сказал герцог.

Разозленный вялостью реакции генералов, Кляйст обиженно поклонился и уступил место Смутному Генри.

– Существуют три основных типа арбалетов, – бодро начал тот, не сомневаясь, что зрители разделяют его восторг. Он подошел к самому легкому из двух арбалетов, установленных перед ним на подставках. – Вот это одноножный. Его так называют потому, что для стрельбы из него нужно поставить одну ногу вот сюда. – Он поднял правую ногу и вставил ступню в стремя-хомуток, расположенный в верхней части арбалета.

С помощью крюка, висевшего у него на поясе, Смутный Генри закинул петлю, потом с силой опустил ногу, одновременно откинувшись и выпрямив спину, чтобы спусковой механизм захватил и закрепил тетиву.

– А теперь, – сказал Смутный Генри уже не так бодро, заметив неодобрительные взгляды генералов, – я вставляю снаряд и…

Он прицелился и выстрелил.

Когда раздался громкий шлепок, отчетливо слышный даже с такого дальнего расстояния и означавший, что тяжелая стрела поразила цель, Смутный Генри с облегчением крякнул.

– Отличный выстрел! – воскликнул герцог.

Генералов все это не просто не впечатлило, они взирали на Смутного Генри с угрюмым презрением. Ожидавший, что мощь и точность выстрела вызовут изумление, Генри сразу же сник, потерял уверенность и заколебался. Он перешел к следующему арбалету, гораздо большему по размерам, чем первый, но имевшему почти такую же конструкцию.

– А это двуножный арбалет, который называют так, потому что нужно… э-э… вставлять в стремя обе ноги… э-э… а не одну. И это означает, – добавил он, запинаясь, – что его мощность… э-э… еще больше.

Он проделал те же операции, что и в первый раз, прицелился во вторую мишень и поразил ее с такой силой, что голова деревянного солдата раскололась надвое.

Осуждающая тишина сделалась холодной, как лед на вершине великого ледника Соляная гора. Будь Генри постарше и более опытен в искусстве презентаций, он мог бы остановить представление и избежать потерь. Но он не был ни достаточно взрослым, ни достаточно искушенным, поэтому двигался прямиком к своей последней и самой большой ошибке. Сбоку лежал какой-то громоздкий предмет, который он предварительно накрыл брезентом из подвала палаццо. На сей раз не было никаких эффектных фокусов – с помощью Кейла Генри просто стащил брезент в сторону, под ним оказался стальной арбалет, вдвое превышавший размерами предыдущий и неподвижно привинченный к толстому столбу, прочно вкопанному в землю. Огромный духовой механизм был прикреплен к задней части орудия. Смутный Генри начал заводить механизм, выкрикивая через плечо:

– Этот арбалет слишком неповоротлив для использования непосредственно в сражении, но, наведя его с помощью лебедки, благодаря стальной дуге можно поражать цель на расстоянии трети мили.

Последнее утверждение вызвало хоть какую-то реакцию, нарушившую ледяное молчание: среди генералов раздались смешки откровенного недоверия. Поскольку Смутный Генри заранее не рассказывал ни Кейлу, ни Кляйсту о возможностях своей самой крупной находки, они тоже сомневались, хотя и молча. Однако на сей раз всеобщий скептицизм не обескуражил, а подхлестнул Генри. Он все еще был достаточно молод, достаточно глуп и достаточно невинен, чтобы верить: если доказать людям, что они не правы, они не станут тебя за это ненавидеть. Он сделал знак одному из людей Альбина поднять сигнальный флаг. В ответ после небольшой паузы в дальнем конце парка поднялся другой флаг и был сдернут брезент с выкрашенной белой краской мишени около трех футов в диаметре.

Генри прильнул плечом к прикладу арбалета, сделал эффектную паузу и выстрелил. Раздался громоподобный треск, и полтонны мощи, сдерживавшейся в стали и крепчайшей пеньке, вырвалось на свободу. Красная стрела метнулась по направлению к белой мишени, словно гонимая собственным бесом, и вмиг исчезла из вида. Было весьма изобретательно со стороны Генри покрыть стрелу красным порошком, потому что, когда она вонзилась в мишень, красная пыль весьма драматично осыпала все ее белое поле.

В первый момент все вскрикнули от удивления, но вслед за этим снова раздалось скептическое ворчание, даже – а можно сказать, и особенно – со стороны Кляйста и Кейла. Безусловно, это было выдающимся стрелковым достижением – хотя и не таким выдающимся, как казалось на первый взгляд: Генри потратил много часов, чтобы точно и неподвижно укрепить арбалет в нужном положении и настроить его на строго определенное расстояние.

Повисло долгое напряженное молчание, которое Маршал попытался разрядить тем, что лично подошел к Смутному Генри, задал ему массу вопросов и, выслушивая ответы, с готовностью выражал изумление и восхищение: «Да неужели?! Боже милостивый! Это просто невероятно!» Он сделал знак своим генералам приблизиться, и те подошли, чтобы осмотреть арбалет вблизи, с энтузиазмом герцогини, которой предложили осмотреть труп собаки.

– Что ж, – сказал один из них, – если когда-нибудь нам понадобится убить кого-то с безопасного расстояния, мы будем знать, к кому обратиться.

– Не надо иронизировать, Гастингс, – пожурил его Маршал с видом недовольного, но жизнерадостного дядюшки и, обернувшись к Генри, добавил: – Не обращай на него внимания, юноша. По-моему, это потрясающе. Отличная работа.

На этом представление было сочтено законченным, и Маршал со своими генералами удалился.

– Тебе повезло, – съязвил Кейл, – что он не пощекотал тебя под подбородком и не одарил испанской карамелькой.

– И сколько времени тебе понадобилось, чтобы настроить этот арбалет?

– Не так уж много, – соврал Генри.

Все помолчали.

– На днях я узнал на мемфисском базаре новое слово, – сказал Кляйст: – Хренотень.

На следующий день Випон в своем кабинете говорил мальчикам:

– Не вижу необходимости объяснять почему, но вам пришло время узнать, как действует механизм внутренних взаимоотношений в государстве Матерацци. Военные никому не подчиняются, кроме Маршала. Хоть я и являюсь его главным политическим советником, когда речь идет о войне, мое влияние значительно уменьшается. Тем не менее безучастным к военным вопросам я оставаться не могу, а следовательно, должен принять во внимание ваши незаурядные способности, особенно по части причинения физического ущерба. Должен признаться со стыдом, – продолжал он безо всякого стыда, – что время от времени ваши способности будут мне нужны, а посему вам необходимо понимать кое-что из того, чего вы пока не понимаете. Капитан Альбин превосходный полицейский, но он не принадлежит к клану Матерацци и, позволив генералам увидеть ваше представление, проявил непонимание кое-каких вещей, которые начинает усваивать только сейчас и которые вашей троице тоже следовало бы иметь в виду. Матерацци испытывают глубокое отвращение к убийству, не требующему риска. Они считают, что оно унижает их достоинство и является уделом обыкновенных убийц и ассасинов. Броня Матерацци лучшая в мире – именно поэтому она такая безумно дорогая. Многим Матерацци требуется до двадцати лет, чтобы выплатить долг за одни только латы. Ниже своего достоинства они почитают и драться с теми, кто не обладает их бойцовским мастерством и такой же броней, как у них. Эти огромные суммы они платят за то, чтобы сражаться с равным себе противником, убить которого или быть убитым которым означает сохранить свой престиж даже в смерти. А какой престиж в том, чтобы убить свинопаса или мясника?

– Или быть убитым ими, – вставил Кейл.

– Вот именно, – подтвердил Випон. – Попробуйте встать на их место.

– Мы не свинопасы и не мясники, мы хорошо обученные солдаты, – возмутился Кляйст.

– Я не хотел вас обидеть, но вы не имеете общественного положения. Вы используете оружие и методы, отрицающие все то, во что верят они. Вы для них что-то вроде ереси. Вы ведь знаете, что такое ересь, не так ли?

– А какой во всем этом смысл? – спросил Кейл. – Тяжелая стрела арбалета или легкая стрела лука – они не знают и знать не хотят, кем был твой дед по материнской линии. Убийство оно и есть убийство. Даже если вставить крысе золотой зуб, она все равно останется крысой.

– Конечно, – согласился Випон, – но, нравится это тебе или нет, Матерацци исповедуют свои принципы уже триста лет и не собираются менять их только потому, что ты считаешь по-другому. – Он посмотрел на Кляйста. – Твоя стрела может пробить броню Матерацци?

Кляйст пожал плечами:

– Не знаю, я никогда не стрелял ни в одного Матерацци при полных доспехах. Но эта броня должна быть чертовски прочной, чтобы остановить четырехунциевую стрелу, пущенную с расстояния сотни ярдов.

– Тогда посмотрим, что можно сделать, чтобы дать тебе возможность испытать ее на деле. Генри, а эти твои стальные снаряды для арбалета, у Искупителей их много?

– Прежде я только слышал о них, никогда ни одного не видел. А мой учитель за всю свою жизнь видел лишь два, так что – не думаю.

– Я видел, сколько времени уходит на то, чтобы зарядить и настроить такой арбалет. Матерацци справедливо отвергли их в качестве орудия для боя.

– Это я ведь и сам сказал, когда вам его показывал, – возразил Смутный Генри. – Зато снаряд, выпущенный из такого арбалета, как эти, наверняка может пробить броню. Я это видел. И делал.

– А если это будет броня Матерацци?

– Дайте мне ее испытать.

– В свое время. Завтра я направлю к вам одного из своих секретарей и одного из моих военных советников. Я хочу, чтобы вы изложили, а они записали на бумаге все, что вы знаете о тактике Искупителей. Ясно?

Глаза у всех троих хитро забегали, но никто не возразил.

– Чудесно. А теперь ступайте.