Текст книги "Мальчишки-ежики"

Автор книги: Петр Капица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– А крупные дома на рояле забыла, – насмешливо вставил Ромка. Он ведь тоже не имел денег на трамвай. До моста проехал на подножке, а по набережной шагал пешком.

Набравшись духу, они поднялись по лестнице на седьмой этаж и робко нажали кнопку звонка. Дверь открыла Елизавета Викторовна. Сергея Евгеньевича не было дома, но старушка приветливо приняла гостей: зажгла свет в прихожей, чтобы они разделись, затем провела в комнату сына и сказала:

– Если от торшера света мало, включите настольную лампу. Чернила, перья, бумага – все здесь на столе. Располагайтесь и работайте. А я вам потом чайку принесу.

Освоясь, Нина вытащила из сумки несколько листков и стала читать свои черновые наброски. Характеры и повадки обществоведа и литератора она объединила, сделала рассеянного преподавателя, очень похожего на обоих.

Сценка Ромке показалась вяловатой, но он похвалил Нину за смелость обобщения и тут же предложил:

– Давай добавим еще одного преподавателя, похожего на нашего физика. Пусть первый уходит за журналом, а в класс тут же заглядывает второй и спрашивает: «Не у вас ли я сегодня?» Озорники обрадованно закричат: «У нас, у нас!» Физик входит в класс и спрашивает: «На чем мы остановились в прошлый раз?» – «О том, как вы махновцев обдурачили», – отвечает впередисидящий. «Но это не мой предмет. Я спрашиваю: что мы проходили по плану?» – «Не знаем, – хором отвечают ученики, – лучше расскажите: как вы голышом в плен попали?» – «Что вы, что вы!» – машет руками преподаватель. В ответ поднимаются писк, вой, мяуканье, стук, топот. Преподаватель в панике бросается к двери, выглядывает: нет ли в коридоре грозного завуча? Затем умоляет… «Тише… ну, не шумите так. Я согласен… Расскажу, только помолчите!» Тут появляется первый с другим журналом. Идет дурашливый разговор между преподавателями, в котором выясняется, что они не знают учеников в лицо и не уверены, в тот ли попали класс.

Нине добавка понравилась. Вместе они стали сочинять и записывать всю сцену. Получилось смешно. Когда пришел Сергей Евгеньевич, они прочли ему уже готовый номер.

– Это конечно в стиле народных представлений… Забавно… Но какая карикатура на наших преподавателей. Они же мне голову оторвут!

– Вы же в прошлый раз убеждали нас запастись мужеством, – напомнил Ромка. – Про мастеров я еще хлеще напишу. Отступать уже поздно.

– Все же я вынужден буду показать Александру Маврикиевичу. Он человек вдумчивый и в педагогике – дока. Что-нибудь дельное подскажет.

– А мы его воспринимаем по иному. Он для нас самый свирепый. Не зря его «Сивучем» прозвали, – вставил Ромка. – Я бы завучу не показывал.

– Вы конечно наблюдательные. Всякую мелочь за нашим братом примечаете, но Александринского не разгадали. Свирепость у него показная. В душе же он человек мягкий, даже скорей сентиментальный. Люди, которые любят музыку, не могут быть плохими. А он целые вечера за пианино просиживает, на концертах в филармонии пропадает…

Ромка с Ниной опять поздно вернулись в общежитие. Как и в первый раз, поднявшись наверх, Шумова попросила согреть озябшие руки.

Несколько минут они молчали в напряженной тишине, словно вслушивались в биение сердец.

– Я вся остыла, – шепотом сказала Нина и расстегнула шубку.

Ромка привлек ее к себе. Тесно прижавшись друг к другу, они стояли не шевелясь, ощущая блаженное состояние от того, что тепло одного переходит к другому.

Нине в жизни так мало перепадало ласки и нежности, что столь малая близость вызвала желание расплакаться. Но девушка сдержалась, не позволила себе распускаться.

– Все! Согрелась, – сказала она и, оттолкнув Ромку, убежала.

Сатириков бьют

– Мы еще одного энтузиаста живой газеты обрели, – сказал на следующей встрече Сергей Евгеньевич. – Завуч прочитал наш материал и загорелся. Сам предложил сопровождающую музыку подобрать. Аккомпанировать берется и на репетиции ходить. Вот вам и свирепый.

– А как насчет сцены с преподавателями, не рассердился?

– Наоборот. Он сторонник более резкой постановки вопроса. Пусть, говорит, панибратствующим и равнодушным стыдно станет. Посоветовал острую сатиру веселыми бытовыми сценками прослоить, с песнями и танцами.

– Может, «колун» и обжорку в дни получки изобразить? – предложил Ромка.

– Ой, верно, – подхватила Нина. – Можно показать, как наши девчонки после получки на толкучку ходят, а там их торговцы облапошивают. У модных туфелек после первого дождика картонные подметки отстают, а платья так садятся, что становятся похожими на детские распашонки. Если покажем утрированно – со смеху умрут!

Постепенно сложился, весь номер живой газеты. Начались репетиции, на которые посторонние не допускались. Всех участников Сергей Евгеньевич предупредил, чтобы прежде времени никому не рассказывали о содержании сцен.

Но разве тайну долго сохранишь? Кто-то по строжайшему секрету рассказал подружке или другу, а те с таким же предупреждением – своим закадычным друзьям, да еще с собственными добавлениями и комментариями.

В цеху некоторые ребята стали сторониться Ромки. А Лапышев подошел к верстаку и в лоб спросил:

– Ты никак меня собираешься продернуть, драчуном показать?

– Вранье, – ответил Ромка. – Не тебя, а дурацкие дуэли на футбольном поле. Заходи на репетицию, увидишь.

– Если от меня нет тайн, – то приду с удовольствием, – ответил Лапышев.

Он пришел на репетицию, прослушал текст и так загорелся, что взялся исполнять роль фезеушного купца Калашникова.

Но Юра был парнем толковым, обладающим чувством юмора. Хуже обстояло дело с другими. Ромка нашел в кармане спецовки записку, написанную печатными буквами:

«Громачев! Если не перестанешь продавать своих – устроим темную. Забирай из вашей дохлой газеты кляузу про мастеров. Придуприждаем».

Ромка показал предупреждение Лапышеву. Тот повертел записку в руках и определил:

– Так малограмотно могли написать только Тюляев или Прохоров с Маслюковым. Тюляев отпадает. Я за него ручаюсь. Остаются двое. С ними мы как-нибудь справимся.

Громачев приметил, что и Пал Палыч, проходя мимо его верстака, делается хмурым, не останавливается, как прежде, не дает советов. Он словно перестал замечать его.

– Пал Палыч, можно ставить мою форму под заливку? – не выдержав игры в молчанку, обратился Громачев.

Мастер остановился, брезгливо взглянул на громачевское изделие, как на нечто мерзкое, и переспросил:

– Твою? Твою можешь разбить. Грязно работаешь.

– Но вы же хуже моей под заливку ставите, – возразил Ромка.

– Это уж не тебе судить. И вообще – слишком много ты о себе понимаешь. Если учеником ты такой, то каким же станешь, когда специальность получишь? Впрочем, она тебе ни к чему. Таких начальство любит, на другие дела выдвигает.

– На какие это дела? – спросил Ромка.

– Вот мой совет тебе, – сказал мастер. – Ни за какие посулы, не продавай своего брата мастерового. Товарищи все видят и все узнают. В прежние времена тех, кто подлаживался к начальству и доносил, белюгой мазали и на тачке из цеха вывозили. Рабочий класс предательства не любит.

Ромка заметил, что ребята за соседними верстаками перестали работать и прислушиваются к разговору.

– Да, – ответил Ромка. – Рабочий класс не любит предательства. Вы вспоминаете царские времена, когда хозяином завода был капиталист. Теперь все принадлежит рабочим. Предатель тот, кто делает отливки на сторону и тайно выносит.

– Ишь ты какой образованный стал! – опешил мастер. – Значит, подглядываешь… за мной следишь?

– Я не слежу. Об этом все знают. Комсомольцы не одобряют вашего поведения.

– Не одобряют? – растерялся мастер. – Так, так. Требуют навести порядок? Ну, что ж, могу и прижать. – И он обратился ко всем ученикам:

– Кто тут себе кастеты и пепельницы формовал? Разбить, изничтожить формы. И чтоб больше посторонних моделей не видел! Ясно?

– Почему? Пал Палыч? Никто ж не узнает, – стал канючить Маслюков.

– Не хочу, чтоб всякий сопляк выговаривал. Довольно!

Он подошел к верстаку, поднял маслюковскую опоку и ударом трамбовки выколотил форму.

– Кончено! Больше не сметь. Хватит панибратствовать.

– А мы тут при чем? – с обидой возразил Маслюков. – Он виноват, на него и сердитесь.

– Все вы хороши! А чуть прижмут – такого наговорите, что за год каши не расхлебаешь. Хватит миндальничать да покрывать.

И рассерженный мастер, вытерев ветошью руки, куда-то ушел. В цеху некоторое время стояла тишина. Первым подал голос раздосадованный Маслюков:

– Ромка во всем виноват, надо отучить кляузничать.

– Громачев правильно мастеру ответил, – сказал Лапышев. – Сейчас не старое время. Да и тогда рабочий класс ворюг не поощрял и блатных порядков не заводил. «Шарики… Шесть!» – это же воровской жаргон. И хулиганов нечего кастетами снабжать.

– Ишь какой пай-мальчик! – встрял в разговор Прохоров. – А сам, что ли, не дрался? Ромка и тебя продернул… про кулачников написал.

– И правильно сделал! Дурацкие дуэли высмеивать надо. А людей, которые правила нарушают, не самосудом учить, а в милицию отправлять.

– Ты что – в легавые пошел?

– Нет, я комсомольцем стал, чтоб таких, как ты, на чистую воду выводить.

– Подумаешь, шишка! Мы не таких учили. И вас встретим где-нибудь на темной дорожке. За мной еще старый должок остался.

Угроза была не пустой. В этот же день после репетиции Громачев и Лапышев собрались на тренировку баскетбольной команды. Из фабзавуча они вышли раньше других и направились к переезду по слабо освещенному переулку.

Неожиданно из-за угла вышли четверо парней и преградили им путь. «Задирать будут», – понял Ромка и, нащупав в кармане перочинный ножик, зажал его в кулаке. «Отобьюсь», – решил он.

– Закурить найдется? – спросил самый рослый парень.

– Некурящие, – ответил Лапышев и хотел было стороной обойти незнакомцев.

Но рослый парень схватил его за рукав и рывком повернул к себе.

– Ты, фезеушник, почему такой невежливый? Морда по кулаку соскучилась? Так я живо ее раскрашу!

– Я вас не задевал… Пропустите! – потребовал Юра.

– Гляньте, они чипчиллигенция, с нами разговаривать не желают. Какое за это наказание полагается? – обратился рослый к своим дружкам.

– Дай, Ваничка, ему в ноздрю… Чтоб прилег. А мы тут второго железкой угостим.

«Только бы не в лицо», – подумал Ромка и, пригнув голову, ждал нападения. В это время рослый, толкнув Юру в грудь, хотел ударить наотмашь. Лапышев, видно, ждал этого. Увернувшись, он отскочил в сторону и предупредил:

– Лучше не приставайте… худо будет! Сейчас выйдут остальные, стащим в милицию!

– Вранье! Там одни шмакодявки! – донесся из тьмы голос, похожий на прохоровский. – Бей легавых!

Ромка встретил набегавшего парня тычком утяжеленного кулака. У того слетела с головы шапка. Но второй нападающий сбил Громачева с ног. Тузя друг друга кулаками, они покатились по земле.

Двум другим парням не удалось свалить Лапышева. Он ловко отбивался от них ногами. Не зря же Юра был лучшим форвардом. Удары его рабочих сапог с подковками на носках и каблуках были опасны и чувствительны.

Из проходной в этот час вышли девчонки. Услышав шум драки, они стали звать Калитича на помощь. Раздалась пронзительная трель свистка охранника…

* * *

Очнулся Громачев от боли в затылке. Словно в тумане он увидел людей в белых халатах и яркий свет. К горлу подкатывалась тошнота. Ромка хотел освободиться от рук, державших его, но ему не дали шевельнуться.

– Потерпи… Потерпи немного, – попросила женщина. – Сейчас наложат швы.

Потом ему забинтовали голову и вывезли из хирургической.

Странное состояние было у Громачева: он все слышал, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. И позывы к тошноте не проходили.

В полубессознательном, бредовом состоянии Ромка пробыл почти два дня. А в воскресенье утром как-то все сразу прошло. Когда санитарка принесла в тазике воду, Ромка сам сумел умыть лицо и вытереться полотенцем.

Несложные движения все же его утомили. Откинувшись на подушку, он закрыл глаза и уснул.

Спал он часа три, но, открыв глаза, решил, что сон еще продолжается. У его койки сидели Калитич, Нина и «Слоник».

– А где Юра? – спросил Ромка. – Что с ним?

– Молчи! – велел Калитич. – А то нас выгонят. Тебе еще рано разговаривать.

– А вы негромко. Его не покалечили?

– Нет, – зашептала «Слоник». – Отделался синяками и порванной курткой. Там, где вы дрались, милиционеры нашли кастет. Юра сразу узнал, такие в вашем цеху отливали. Прохорова и Маслюкова на допрос вызывали. Но они ни в чем не сознались. Вашего мастера по настоянию Вани Калитича уволили.

– А как живгазета?

– Полным ходом репетируем. На твои роли дублеров взяли. Желающих больше чем нужно.

– Хотят так же по башке получить? – пошутил Ромка.

– Молчи, тебе разговаривать много нельзя, – вмешалась Нина. – Мы тут киселя и морсу принесли. И яблок немного. Поправляйся.

И она стала выкладывать из сумки в тумбочку принесенные банки и кульки. В дверях палаты показалась медицинская сестра и глазами показала, что гостям пора уходить.

Нина крепко сжала Ромке руку и, шепнув: «Я без тебя скучаю, выздоравливай скорей», – ушла.

Оставшись один, Громачев задумался. Ему не первый раз попадало за сочинительство. Может, характер излишне подковыристый? Почему так злятся? Прямо готовы убить. Впрочем, на литераторов всегда нападали, особенно – на сатириков. Чем они упорней отстаивали свои принципы, тем их сильней наказывали. Побеждают сильные духом. Готов ли он к такой жизни?

Ромка еще недостаточно знал себя и не мог заранее сказать, как бы он поступил в том иди ином случае, но уже твердо был уверен, что не отступится от сочинительства, не бросит его.

Через неделю в больницу пришли Лапышев и Домбов. Они принесли кучу новостей.

– В литейке новый мастер, – сообщил Юра. – Он из матросов. Иваном Силычем зовут. Член партии с семнадцатого года. Мужик свой, но без всякого панибратства. Совсем не похож на Пал Палыча. Лестницу трапом зовет, завалочную площадку – мостиком. А когда подавал сигнал на заливку, то крикнул: «Свистать всех наверх!» Ребята Силыча боцманом прозвали.

– А что с Прохоровым? – поинтересовался Ромка.

– Это он хулиганов подговорил, – ответил Юра. – Установить было нетрудно. Маслюков и другие ребята кастеты из бронзы отливали, а Прохоров – из чугуна. Тебя ударили чугунным. Сломанную половинку милиционеры нашли. Оказывается, Прохоров всю шпану своей улицы кастетами снабжал. Не ты один покалечен. Его выгнали из фабзавуча и, видно, будут судить.

– Вот это ни к чему. Ребята и так на нас окрысятся, рассуждал Ромка.

– Ничего подобного, Прохорова мало кто переваривал. Разве что Маслюков.

– Ну, а с Пал Палычем как?

– У следователя никто из ребят относительно посторонних отливок не проговорился. Не хотели Пал Палыча под тюряху подводить. Его уволили только за то, что не сумел в цеху порядка наладить. Легко отделался. Теперь, говорит, маркером в бильярдной устроился.

– А живгазетчики не разбежались?

– Наоборот – много новичков пришло. Выступление прошло под аплодисменты. Тебя вызывали. Сначала конечно мы от волнения задыхались и спотыкались, потом разыгрались. Хочешь, покажем, как с Толей бурсаков изображали? Он был Гороблагодатским, а я – Тавлей.

Сделав зверские физиономии, ребята диким голосом запели:

 
Сколь блаженны те народы,
коих крепкие природы
Не знали наших мук,
 не ведали наук!
 

Затем с прибаутками стали показывать, как надо терзать, стегать и устраивать «волосянки».

Видно, сценка Лапышеву и Домбову пришлась по вкусу. Они с удовольствием разыгрывали ее. Анатолий даже научился ходить как-то боком и делал такую физиономию, что всех в палате рассмешил.

Из больницы Громачев вышел осунувшийся. Сбритые волосы еще не отросли.

– A-а… болящий явился! – шумно встретили его литейщики. – А ну, калека, показывай: какой след наши кастеты оставляют?

Они окружили Ромку и стали рассматривать шрам.

– Фу-у! Мы думали, черепушка расколота, а у него шрамик паршивенький! – говорили насмешники.

– Вам сотрясения мозга мало? – вставил Лапышев.

– Слушай, а после сотрясения он что, истчо умней станет или вовсе очумелым? – спросил Тюляев.

– Сам-то ты очумелый. Простой грамматики освоить не можешь. «Истчо»!

Судя по дурашливым репликам, ребята не считали Ромку виновником перемен.

– Ах вот ты какой герой! – увидев Громачева, сказал новый мастер. – Я думал, заморыш какой, раз дал себя обидеть. Боевых ран не стыдись. Мы, старая гвардия, гордимся ими. Ты думаешь, прежде среди мастеровых хулиганов не было? Были, да еще какие – с мясниками из «черной сотни» на нас нападали. Приходим в цех после потасовки – у одного глаз подбит, у другого скула на сторону. А не унывали, бывало, дразнили друг друга да посмеивались.

– А я и не унываю. Меня кастетом не запугаешь.

– Ну и добро, – заключил мастер. – Так держать!

Летние каникулы

Начались дни зачетов. Впереди замаячили каникулы.

– Ты куда летом поедешь? – спросила Нина Ромку.

– Домой, наверное, куда же еще?

– А не хочешь побродить по Военно-Грузинской дороге? Калитич туристскую группу собирает. Проезд на Кавказ у нас бесплатный, деньги понадобятся только на еду.

– Заманчиво! Надо подумать, – неопределенно ответил Громачев.

Но стоило заикнуться о Кавказе Лапышеву, как тот взорвался:

– Ты никак из-за паршивой девчонки товарищей собрался предать? Разве не знаешь, что нас уже третьей командой числят? А может, и за вторую играть придется. И думать не смей!

Пришлось Нине сказать, по какой причине он не сможет составить компанию в поездке на юг.

– Ладно, гоняй все лето мяч с твоим противным Лапышевым, а мы горным воздухом подышим! Эх ты, поэт! Там Пушкин и Лермонтов бывали! Орлы парят! А у тебя на уме какое-то киканье!

Отпуск у Ромки получился каким-то суетливым. Он часто ездил в Ленинград, благо билеты бесплатные, тренировался, играл в футбол и чуть ли не половину ночей проводил в вагонах, на жестких полках. Питался всухомятку.

С Аллой восстановить прежних отношений не удалось. Она водилась с компанией девятиклассника Андриловича. Эти юнцы в школе держались обособленно. Мальчишки ходили в белых рубашках «апаш», а жеманные девчонки – в белых передниках и кружевных воротничках. Все они, перейдя в девятый класс, воображали о себе бог знает что и к Ромке относились с таким снисхождением, точно он был много ниже их.

Днем эта компания проводила время на теннисном корте либо играла в крокет, а вечером устраивала танцы. Алла, чтобы хоть немного возвысить Громачева среди своих друзей, как-то предложила разговаривать и острить только стихами. Она знала, что в этом состязании Ромка победит.

Девятиклассники согласились и некоторое время пытались пикироваться хрестоматийными стихами. Но состязания в остроумии не получилось. Ромка забивал мямливших пижонов хлесткими четырехстишиями. Эта не понравилось Андриловичу. Показно зевнув, он сказал:

– Скучища, друзья! Давайте лучше потанцуем.

И Алла, чтобы сгладить неловкость, поддержала его: захлопала в ладоши.

Мальчишки притащили на веранду граммофон и, поставив пластинку с танго, приглушили свет и разобрали партнерш. Танцевали они манерно: кавалеры размагниченно топтались, а томные девицы, напустив на себя отчужденность, устремляли пустые взоры в стороны.

«Топчутся, как цапли», – подумал Громачев, оставшись без партнерши. В перерыве он переменил пластинку и, запустив польку, принялся кружить Аллу. Да так, что девятиклассники шарахались в стороны. Это не понравилось Андриловичу. Он остановил Громачева и спросил:

– Вы что, милейший, спятили?

– Я бы просил, милорд, не делать мне замечаний, если не хотите очутиться за пределами веранды, – в тон ему ответил Ромка.

– Это мы еще посмотрим, кто кого выставит…

Стебниц, опасаясь, драки, подхватила Громачева под руку и увела в сад.

– Ромушка, не надо… прошу, – уговаривала Алла. – Ты меня ставишь в неловкое положение.

– А ты брось их к шутам и пойдем гулять вдвоем.

– Я не могу покинуть… они – мои гости.

– Ну, что ж, тогда оставайся с ними, а я больше сюда не ходок.

И Ромка ушел, хлопнув калиткой.

Утром Громачев решил, что слишком много времени у него уходит на развлечения.

Им давно был придуман и выношен рассказ о фабзавучниках, нужно было лишь сосредоточиться и все изложить на бумаге.

Ромка взял чернила, бумагу и поднялся на чердак, где Дима устроил «тихий кабинет». Здесь стоял старый столик, потрепанное кресло, а по стенам и на балках валялись и сохли Матрешины целебные травы, распространяя запах свежего сена.

Углубись в рассказ, Ромка ворочал неуклюжие фразы так и этак, переставляя слова, вычеркивая, дополняя. Он уже не рвал и не комкал, как прежде, неудачные листки, а, переписывая, брал из них крупицы ценного.

Увлекшись работой, Ромка не сразу расслышал оклики Матреши.

– Ромушка, тебе письмо принесли.

Письмо было от Нины, коротенькое и дружеское. Она восхищалась видом Кавказских гор и дикостью природы.

«Теперь я лучше понимаю лермонтовскую Тамару и Демона, – писала она. – Жаль, тебя нет с нами, мы бы побродили с тобой на вершинах в поднебесье. Как здесь легко дышится!»

Хотелось ответить стихами.

Но сразу переключиться с прозы на поэзию не удалось. Стихи получились слащавыми и пустыми. Они не годились для письма. Ромка взял надсоновские строки и, чуть видоизменив их, написал:

 
Погибаю, глупо и безбожно,
Гибну от нахальной тучи комаров,
От друзей, любивших осторожно,
От язвивших слишком глубоко.
 

И в конце добавил: «Живу суетливо и не слишком интересно. Участвую в футбольных баталиях, сплю на жестких полках вагонов, дремлю на встречах с прежними друзьями. Отраду нахожу лишь за письменном столом, когда витаю в таком же поднебесье, как у вас на вершинах».