Текст книги "Мальчишки-ежики"

Автор книги: Петр Капица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

После гудка

Когда раздавался сиплый гудок, фабзавучников невозможно было удержать на территории завода. Те, кто жили в пригородах, вырвавшись из проходной, устремлялись к вокзалам на рабочие поезда, а живущие в городе – к домашним щам и котлетам.

Только общежитийцам некуда было спешить. Но и их порой одолевало общее стремление мчаться к дому. Они в потоке неслись к железнодорожному переезду, к трамвайной линии и, повиснув на подножке, добирались к неуютным и шумным комнатам.

Лишь небольшая часть фабзавучников застревала на заводском футбольном поле. Одни – чтобы погонять мяч, другие – в кулачном бою защитить свою честь.

Драться в цехах и классах было опасно. За драки на территории завода наказывали. Поэтому как-то сами собой возродились традиции дуэлянтов. Только фабзавучники делали вызов не перчаткой, брошенной в лицо противнику, как в старые времена, а энергичной фразой: «Стыкнемся после гудка. Жду на футбольном поле».

От кулачного поединка отказывались лишь «слабаки» и трусы, но они обязаны были при всех извиниться, иначе становились презираемыми отшепенцами, которых мог унизить всякий. А смелые парнишки, готовые отстоять свою честь, являлись на поле со своими секундантами.

Драться можно было голыми кулаками и в рукавицах. Ни ножей, ни камней применять не полагалось. За этим строго следили секунданты и зрители. Нарушители немедля изгонялись и обретали славу подлецов.

Слова завуча оказались не пустой угрозой. Приказом по заводу Прохоров освобождался от теоретических занятий и был зачислен в помощники вагранщика. Обозленный парень подошел к Лапышеву, толкнул его в грудь и сквозь стиснутые зубы сказал:

– На футбольном поле за «олуха» ответишь. Стыкнемся после гудка.

– Принято, – спокойно ответил Юра и попросил двух Ивановых и Ромку быть его секундантами.

После гудка, надев брезентовые рукавицы, Прохоров и Лапышев вместе с секундантами отправились на футбольное поле. Там уже толкались любопытные фабзавучники и парнишки с соседних улиц. Они образовали широкий круг.

Секунданты посовещались меж собой и в судьи выбрали Громачева. Он вышел на середину круга и, вызвав бойцов, задал традиционный вопрос:

– Не желаете ли помириться?

– Нет, – твердо ответил Прохоров.

– Считаю себя правым, – отозвался Лапышев.

– Деретесь до первой крови, – предупредил Ромка. – Лежачих не бьют. Бой!

И он дважды свистнул.

Прохоров замахал кулаками, как ветряная мельница, ринулся на Лапышева. Но тот уклонился и, оказавшись справа, хлестко ударил противника по скуле. Это конечно взбеленило Прохорова. Он же был сильней детдомовца и такой наглости стерпеть не мог.

– Ах, ты вот как! Сейчас у меня юшкой умоешься, приютский ублюдок!

И он вновь накинулся на Лапышева. Но детдомовец был ловок: получая лишь скользящие удары, он то увертывался, то нырял под руку и успевал наносить в ответ чувствительные затрещины. Это злило Прохорова. А злость, как известно, плохой помощник в кулачных боях. Побеждает тот, кто дерется хладнокровно и обдуманно.

Теряя обладание, Прохоров подножкой свалил детдомовца и, навалившись на него, в ярости принялся колотить кулаками по голове…

Это было вопиющим нарушением правил. Ромка пронзительно свистнул и попытался схватить за руку нарушителя. Но Прохоров отмахнулся и лягнул его ногой.

Судья – личность неприкосновенная. Послышался ропот зрителей. Секунданты кинулись разнимать дерущихся. Киванов и Виванов, схватив Прохорова за шкирку, стащили с Лапышева и отбросили в сторону. Вскочив на ноги, он накинулся на Киванова и сшиб его на землю…

В таких случаях и зрители не остаются равнодушными, они дружно наказывают наглого нарушителя правил. Несколько парней сбили Прохорова с ног. И один из них, придавив коленкой к земле, приказал:

– Кончай беситься! Раз не умеешь драться по правилам – не берись. А за хулиганство купают.

Подхватив Прохорова за руки и за ноги, парни вынесли его за ворота и, раскачав, бросили в канаву с водой. Такими жестокими были правила кулачных боев.

Ромка, оставшийся на месте, услышал, как завопил Прохоров, оглашая улицу матерной бранью.

Лапышев, утирая платком расквашенный нос, как бы про себя сказал:

– Надо учиться боксу, а то всякий олух ни за что ни про что измолотит.

* * *

В начале вечера общежитийцы носились по коридорам с чайниками, сковородками, кастрюлями. Отовсюду доносились запахи жареного и отварного картофеля, колбасы, копченой селедки, свежего ситного и хлеба.

В шестнадцатой комнате Самохин заранее готовил бутерброды. Он где-то добывал топленный с луком гусиный или свиной жир и намазывал его вместо масла на хлеб, а сверху укладывал тонкие кружочки «собачей радости» – самой дешевой отварной колбасы.

К приходу Громачева и Лапышева по два таких бутерброда и по три кусочка сахара уже лежали на их тумбочках. Оставалось только сбегать на кухню за кипятком.

Быстро вымывшись и поужинав, Лапышев предложил пойти в клуб добывать футбольную форму, а Ромке хотелось побыть в комнате одному, поэтому он посоветовал взять с собой Шмота и Ходыря. Те рады были отправиться куда угодно, так как по вечерам в общежитии было скучно.

Когда они ушли, Ромка взял толстую тетрадь и стал думать: как похлеще высмеять современных дуэлянтов? Всерьез об этом писать не стоило. Более подошел бы иронический стих. Но какой? Может, за образец взять лермонтовскую «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»?

 
Как сходились, собиралися
Удалы бойцы-фабзавучники
На широко поле, на футбольное
Отстоять свою честь молодецкую
Во кулачном бою, во смертельном…
 

Только нужно будет подобрать подходящие рифмы и обыкновенную драку представить рыцарским поединком.

Ромка стал набрасывать черновые строки, но сосредоточиться ему мешали шумные соседи. За стеной справа – словно молотами по наковальне били костяшками игроки в домино, да не просто, а с выкриками и присказками. Слева– наяривала гармошка, а ей вторили гитара, балалайка и дурашливо-пискливые голоса, передразнивающие пение девчонок.

Пришел с буханкой ситного Самохин. Решив, что Ромка готовит уроки, он сунул нос в тетрадку и спросил:

– Ты чего пишешь? Может, то, что нам задавали? Дай списать, не жмотничай.

Пришлось захлопнуть тетрадку и спрятать. Это вызвало подозрение:

– Заявление на кого-нибудь пишешь?

– Деться от вас некуда! – сердито ответил Ромка и, схватив кепку, вышел из комнаты.

В Красном уголке играл патефон. Там девчонки затеяли танцы. Ромка туда не пошел. Чего зря толочься?

Каждый вечер у него возникала мысль: «Куда деть себя?»

Хотелось пойти на литературную консультацию в «Резец». Но Громачев не решался появиться в журнале. Ведь там его приняли за взрослого. Увидят, что он еще мальчишка, и, чего доброго, рассказа не напечатают.

Надо бы ходить в театры, музеи, на лекции. Но для этого нужны деньги. А где их взять?

«Может, съездить домой? – думал Ромка. – Ездят же каждый день ребята из пригородов. Но они тратят на дорогу не больше часа, а тут придется ночь не спать. Четыре часа туда и четыре обратно. Приедешь поздно. Аллу бабушка не отпустит. Девчонка конечно вовсю занимается. У братьев Зарухно свои дела. И Димку дома не застанешь. Одна лишь Матреша обрадуется и чем-нибудь вкусным накормит. Но ради этого не стоит трястись в темном вагоне. Съезжу как-нибудь в воскресенье».

Может, просто выйти на свежий воздух и пройтись по городу? И тут же Громачев подумал: «Какой же свежий воздух на Обводном?» Неприятные испарения канала ему напоминали дыхание человека, страдающего несварением желудка и кариозом зубов. Ромка никогда не дышал здесь полной грудью.

Прошло уже больше месяца, а он никак не мог привыкнуть к запаху грязных камней, заборов, стен, к звонкам трамваев, гудкам машин, заводов, к тяжелому грохоту колес… Ему не хватало тишины и чистого воздуха. Казалось, что весь кислород пожирают машины, заводы, затхлые колодцы дворов и каналы. Чем тут только дышат? Одна гарь да пыль!

Но он все же спустился вниз в надежде на улице придумать новые строки. На ходу думалось лучше.

У трамвайной остановки Ромка увидел выходивших из вагона Шмота, Ходыря и Лапышева. Они держали какие-то тючки.

– Где вы денег на трамвай достали? – поинтересовался Ромка.

– Нам талоны выдали, – похвастался Шмот. – Теперь будем ездить в вагоне. Пошли форму примерять.

В комнате они распаковали тючки и разложили на столе черно-красные полосатые футболки, синие трусы и коричневые гетры.

– Кроме того, выбрали из старья бутсы, – сказал Лапышев. – Я взял даже непарные.

Ромка подобрал себе пару разнокалиберных, но не сильно разбитых бутсов. Нужно было только подправить шипы.

Трикотажные футболки годились всем, они хорошо обтягивали тело. Но сатиновые трусы оказались слишком широкими и длинными. После примерки футболисты расстроились. Только Самохин не унывал:

– А мы сейчас их подрежем и ушьем.

Он вытащил из своего сундучка шкатулку – в ней были ножницы, нитки, наперсток и подушечка с воткнутыми в нее иголками.

Вскоре шестнадцатая комната превратилась в портняжную и сапожную мастерскую. Ее жильцы до отбоя подгоняли форму по росту.

«Колун»

В воскресенье побудку устроили раньше обычного. Играть предстояло с обуховцами. Футбольное поле находилось за Невской заставой. Первыми в девять утра встречались пятые команды.

Футболисты, кое-как позавтракав, помчались на трамвайную остановку, где их уже поджидали оба Ивановых, Тюляев и еще несколько игроков, живших с родителями.

Они все прошли в полупустой вагон и, отдав кондуктору талоны, заняли всю скамейку.

Трамвай до Обухова тащился долго – больше часа. Заводское футбольное поле в этот ранний час еще пустовало. У дальних ворот паслась коза. Ее хозяйка – сторожиха – открыла парням раздевалку и предупредила:

– За целость одежи не отвечаю.

Раздевалка была неуютной: некрашеные скамейки стояли рядами среди голых стен. Ни умывальника, ни зеркала не было. В одном из крошечных окон оказалось разбитым стекло. В такой раздевалке, похожей на сарай, долго не засидишься. Футболисты переодевались и один за другим выскакивали на поле разогреться – покикать в одни ворота.

Всего приехало двенадцать человек. Один был лишним. Лапышев не знал, кого же сделать запасным. Он взглянул на Самохина, тот понял его и с готовностью согласился:

– Ладно, покараулю одежду, а потом побегаю.

Вскоре появились и хозяева поля – местная шкетовня, школьники старших классов. Они были в оранжевых футболках и черных трусах.

Ровно в девять часов появился судья – лысоватый физрук школы. Установив мяч на белое меловое пятно, он дал длинный свисток.

Игра началась с бурного наступления фабзавучников, мгновенно прорвавшихся к штрафной площадке. Защитники засуетились, не зная, кого держать. И через две минуты мяч влетел в ворота.

Взбодренные успехом, фабзавучники не давали противнику опомниться: пасуясь, нападающие двигались широким фронтом. Растерявшимся защитникам противника оставалось только отбиваться: лупить по мячу изо всей силы, лишь бы он дальше отлетел.

За сорок пять минут первого тайма противнику было забито пять безответных мячей.

* * *

В следующее воскресенье футболисты выехали на стадион «Красной зари». Они опять выиграли и, проведя почти весь день на футбольном поле, усталыми и голодными едва дотащились до общежития, а здесь их Самохин огорчил.

– Кроме сухого ситника и сахарного песку, у меня ничего нет. Все кончилось, – сказал он. – И деньги и продукты. Больно шиковали в прошлую неделю.

– Кто же так хозяйствует? – упрекнул его Лапышев. – Надо по одежке вытягивать ножки – рассчитать на каждый день.

– С вами рассчитаешь, как же! Что ни вечер – пир горой. Вот и напировались.

Спорить с Самохиным было бессмысленно, словами голода не утолишь. Лапышев вспомнил про обеденные талоны. Нельзя ли продать их или обменять на еду?

Собрав у товарищей талоны, он зашел в соседнюю комнату, в которой, за исключением Домбова, жили одни столяры, прозванные «ярунками».

– А ну, налетай, – сказал Юра, – по дешевке обеды продаю. Вместо тридцати пяти – по тридцать.

«Ярунки» выламывались: соглашались взять только по двадцать пять, копеек. Пришлось уступить десять талонов по самой низкой цене – не пойдешь же по всему общежитию позориться.

На вырученные деньги Самохин принес винегрету, жареной печенки, отварного в мундирах картофеля и две буханки хлеба.

– Несколько гривенников осталось на хлеб со смальцем, – сказал конопатый. – Талонов продавать не буду, без обеда еще хуже.

– Придумаем что-нибудь, – успокоил его Лапышев. – В случае чего, барахлишко продадим.

* * *

Когда пусто в карманах, в тумбочках и в общем буфете – значит, «колун».

«Колун» – это такое время в общежитии, когда все таланты переключаются на искусство добывания жратвы. Руководство в этом деле – старый анекдот о смышленом солдате, сварившем из колуна жирные щи.

Обычно над общежитием «колун» нависал за два-три дня до получки, а в коммуне шестнадцатой комнаты, прозванной «Футболезней», он возник много раньше. Проданные по дешевке обеденные талоны выручили только в воскресный вечер, усложнив жизнь еще больше: не стало гарантированного обеда.

Лапышев обшарил все карманы обитателей «футболезни». В результате появилось пять медных монет. Но на них даже не приобретешь и одного обеда. В фабзавуче Юра пошел по цехам к знакомым ребятам и тихо произносил:

– Покурить захотелось… не хватает только трех копеек. – При этом с беспечностью богача он позванивал в кармане монетами. – Добавь в долг. Покурим.

К обеденному перерыву в обоих его карманах трезвонила медь. Правда, на полные обеды этих денег не хватало, пришлось взять пять первых и три вторых, поделить поровну, подналечь на хлеб и… все были сыты.

На ужин таким же способом попытался раздобыть несколько монет Шмот, но его притворство не вызвало доверия.

– Не подаем, сами нищие, – говорили ребята.

Вечером, попив кипятку с черным хлебом, «футболезцы» улеглись на койки с книжками. Но какое чтение полезет в голову, когда в животе урчит?

Лапышев отбросил книжку, поднялся с постели, вытянул из-под койки чемоданчик, порылся в нем и достал единственную ценность – готовальню, подаренную в день рождения в детдоме. Погладив футляр, Юра со вздохом сказал:

– Отдаю на общее пользование. У кого еще есть ценности? Добавляй.

Ходырь вытащил из баула новый шелковый шарф и положил рядом с готовальней. К ним присоединились и Ромкины шерстяные носки и перчатки, связанные Матрешей на зиму.

– Кто пойдет на толкучку и продаст? – спросил Лапышев.

– Давай попробую, – вызвался Самохин. – Меня к зубному врачу отпускают. Могу сходить на рынок.

– Валяй. Только к обеду будь на заводе, а то совсем отощаем.

На другой день Самохин вернулся с толкучки невеселым и выложил перед Лапышевым семь рублей.

– Вот все, насилу продал, – сказал он, – больше не дают. На эти деньги можно десять обедов купить и по семь-десять копеек на утро и вечер останется. Я свои деньги отдельно тратить буду. Больно вы много едите.

– Какие свои? – не понял его Лапышев. – Ты что-нибудь собственное продал?

– Собственного не продавал. Но зря, что ли, на толкучку ходил? За работу полагается, – сказал Самохин. – Вот Шмоту можете не давать. Он участия не принимал. Поделим на четверых.

– Ну и фрукт ты, Самохин! – изумился Лапышев. – Товарища хочешь обделить?

– Я за справедливость, – увильнул от прямого ответа Самохин. – Сам же ты говорил: «По одежке вытягивай ножки». Мне надоело за всех маяться. Что я с этого имею?

– Кулачина, вот ты кто, – определил Лапышев. – Бери свою долю и катись, без тебя обойдемся.

Дождавшись у столовой остальных ребят, Юра спросил:

– Кто возьмется хозяйствовать вместо Самохина?

Все молчали. Никому не хотелось заниматься столь муторным делом.

– Значит, желающих нет? – огорчился Лапышев. – Ну, что ж, разделим тогда деньги поровну. Будем, как «ярунки», каждый сам себе еду готовить.

Юре думалось, что товарищи по комнате запротестуют и решат заниматься хозяйством по очереди. А они без возражений взяли полагающуюся долю денег. И даже Шмот не предложил своих услуг.

Это был первый шаг к развалу коммуны. На пять дней каждый остался сам себе хозяином.

В первый же вечер Самохин ужинал отдельно. Заварив в жестяной кружке щепотку чая, он достал из тумбочки два баранка, краюху хлеба и домашнего копчения колбасу. Сев спиной к Ромке, который увлекся чтением стихов, стал уплетать свои припасы с хрустом и сопением, словно боялся, что скоро явятся другие обитатели комнаты и попросят поделиться.

Покончив с обильным ужином, Самохин смел в ладонь крошки со стола и, высыпав себе в рот, ушел на кухню мыть кружку.

Вскоре появились веселые Шмот, Ходырь, Лапышев и со смехом стали рассказывать, как обманули повара.

Чтобы не возиться дома с ужином, они пошли в дешевую столовку на Расстанной улице, решив на троих заказать одно рагу с соусом, шесть стаканов чаю и подналечь на бесплатный хлеб.

Парни уселись за неубранный столик, и тут Лапышев приметил почти нетронутые котлеты. Их покинул из-за плавающей в соусе мухи какой-то брезгливый посетитель. Не долго раздумывая, Юра схватил тарелку и отправился к окну раздаточной. Там, подозвав повара, он возмущенно спросил:

– Что это вы людей мухами кормите?

– Т-с-с, молодой человек, одну минуточку.

Повар взял тарелку, ножиком поворошил муху и, выкинув ее из соуса в ведро, сказал:

– Какая же это муха? Просто подгорелый лук!

– У меня свидетели есть, – напомнил Лапышев. – Я этого так не оставлю.

– Хорошо, молодой человек, не будем спорить. Вам не нравятся котлеты – я могу заменить. Желаете рагу?

И Лапышев получил большую порцию бесплатного второго.

– Остроумные вы ребята и… шибко сознательные, – не без ехидства заметил Ромка.

– А мы и про вас не забыли, – сказал Шмот и вытащил из кармана сверток.

В четвертушке газетного листа было завернуто четыре квадратика хлеба, намазанных горчицей и густо посоленных.

* * *

Черный день наступил довольно быстро. Деньги, вырученные на толкучке, незаметно растаяли. Видимо, безденежье вызывало повышенное выделение желудочного сока – все время хотелось есть. Самохин где-то добывал съестное, но он ухитрялся его поедать тайно от других.

На пятый день «колуна» Лапышев и Громачев пришли с работы голодными. В комнате был только Самохин. Он лежал на койке лицом к стенке, а вокруг витал стойкий запах чесночной колбасы.

– Тут кто-то домашнюю колбасу жрал, – поводив носом, определил Юрий. – Самохин, как тебе не стыдно в одиночку набивать брюхо? Поделись.

– Я кусочек завалявшийся нашел… его мыши погрызли.

– Ври, знаем, какой ты компанейский. Если бы знал, что такой кулачина, ни за что бы в нашу комнату не пустил. Позоришь ты «футболезню».

– А я могу и съехать. Не больно-то нуждаюсь!

– Брось, Юра, – сказал Ромка, – у кого ты сознательности добиваешься? Это же будущий Гобсек.

– Чего-чего? – не понял Самохин, никогда не читавший Бальзака. – Сам-то ты тронутый!

– Но что же сгоношить? – не унимался Лапышев. – Мой желудок не желает считаться с Гобсеком. Может, на шестой этаж сходить? Девчонки – народ бережливый и доверчивый. Может, в долг угостят?

– А кого ты там знаешь? – поинтересовался Ромка, потому что сам ни на одну из «фезеушниц» не обращал внимания.

– Есть одна из нашего детдома. В токарном учится, Ниной Шумовой зовут. Любит самостоятельностью щегольнуть. Но вообще-то девчонка свойская.

Причесавшись, Лапышев ушел на шестой этаж и минут через десять вернулся.

– Гром, пошли ужинать. На тебя девчонки сработали. Как только намекнул, что ты стихи пишешь и можешь весь вечер читать, так они сразу: «Зови скорей».

– А чего ты меня Громом зовешь?

– Это я для них тебе сокращенное имя придумал. Таинственно громыхающее. Только ты волосы малость пригладь.

– Я своих стихов никому не читаю. На таких условиях к девчонкам не пойду.

– Чудила! Там ужин такой, пальчики оближешь. Чужие прочтешь. Они не разберут. И я мандолину возьму, сыграю что-нибудь.

– А можно и мне с вами? – забыв о недавней перепалке, подхалимски спросил Самохин. – Я ведь могу на балалайке.

– Обойдемся и без балалайки, – отбился от него Лапышев. – Дожирай свою колбасу. Идем, Гром.

Взяв мандолину, он поспешил наверх. Ромка неохотно поплелся за ним. Ему стыдно было навязываться в едоки к девчонкам.

У дверей в третью комнату Юра еще раз привел в порядок волосы и, оглядев Ромку со всех сторон, дал ему свою расческу. У Громачева волосы всегда ершились, не желая лежать ни с пробором, ни зачесанными назад.

Открыв дверь, Лапышев толкнул Ромку в плечо и провозгласил:

– Житель «футболезни» и Парнаса – Ромуальд Гром! Оркестр, туш!

Он сам сыграл на мандолине бравурный туш, чем еще больше смутил Ромку.

Девчонки – их было четверо в комнате – захлопали в ладоши и засуетились.

– А ну, небожители, скорей к столу, а то все остынет, – пригласила большеглазая, коротко, почти по-мальчишески постриженная девушка. Она взяла на себя роль гостеприимной хозяйки.

На столе стояла широкая дымящаяся сковорода с золотистым, хорошо поджаренным картофелем. Рядом виднелись кабачковая икра в миске и разделанный копченый лобан.

Девушки так разделили свой ужин, что парням досталась львиная доля, а им понемногу.

– Мы не съедим этого, – запротестовал Ромка, но Лапышев его не поддержал.

– Не стесняйся, – сказал он. – И не прикидывайся малоежкой. Они знают, что у нас «колун». К тому же девочкам надо талию сохранять.

– Мы еще о талиях не думаем, – отозвалась Нина Шумова и села рядом с Ромкой.

На щеках у девушки едва приметно показывались ямочки, а маленький, очень подвижный рот то и дело растягивался в улыбке, обнажая ровные, глянцевито-белые зубы.

Ее подружки были типичными фезеушницами – крепко сбитыми девчонками с неуклюжими походками подростков.

Лапышеву понравилась самая крупная из них – Зоя Любченко, прозванная «Слоником». Розовощекая и белокурая, она вся походила на хорошо выпеченную пышку. Ее только несколько взрослила прическа, похожая на домик улитки.

Две других девчушки были противоположностями. Одна – Муся Кротик – старалась быть неприметной. Она даже улыбалась с закрытым ртом, как это делают девушки с плохими зубами. Ее несколько уродовали десны: когда девушка забывалась, они некрасиво обнажались. Другая – Симочка Изюмова – одевалась броско: носила очень короткие юбки в обтяжку, яркие кофточки с блестками и металлическими блямбочками на груди, серьги. Подкрашивала глаза и губы. Золотой зубик во рту, челка над тонкими выщипанными бровями придавали ей какой-то шпанский вид, хотя она была не менее скромной, чем ее подруги.

Накормив парней, девчата убрали посуду, отодвинули к стене стол и попросили Лапышева сыграть. Юрий не ломался. Он сыграл на мандолине вальс, польку-бабочку, тустеп, шимми… Девчонки сперва кружились друг с дружкой. Потом Нина вытащила Ромку и заставила его пройтись с нею круг, затем передала его Симочке, а та – Зое.

Натанцевавшись вволю, подружки уселись отдыхать на свои опрятные койки, заправленные кружевными покрывалами, и Шумова сказала:

– Хотим стихов!

– Да, да… про любовь! – поддержали ее девчата.

– Хорошо, – согласился Ромка. – Только условие: я читаю стихи, а вы отгадываете, кто их написал. Если ошибетесь – отдаете фант.

Закрыв глаза, он негромким голосом прочитал:

 
Видишь, сколько любви в этом нежном, взволнованном взоре?
Я так долго таил, как тебя я любил и люблю.
У меня для тебя поцелуев дрожащее море —
Хочешь, в нем я тебя утоплю?
 

– Вот это стихи! – воскликнула Зоя. – Если бы так в жизни было.

– Наверное, бывает, раз пишут, – неуверенно резюмировал Ромка и спросил:

– Кто автор?

– Я много читала стихов, но эти впервой слышу, – созналась Нина.

– С тебя фант, – потребовал Ромка. – Это стихи Гофмана.

Нина Шумова покорно отдала фант – кошелечек из бисера. И тут же предложила:

– А теперь вы, мальчишки, отгадайте.

 
Упоительно встать в ранний час,
Легкий след на песке увидеть.
Упоительно вспомнить тебя,
Что со мною ты, прелесть моя.
 

– Я пас, – поднял руку Лапышев и без сопротивления отдал фант – гребенку. А Ромка подумал и сказал:

– Полагаю, что это стихи Александра Блока.

– Молодчина, – похвалила его Нина. – Никогда не могла бы подумать, что какой-то мальчишка так знает стихи.

– Вы каких-то незнакомых вспоминаете, – запротестовала Муся. – Давайте тех, кого мы в школе учили.

Ромка стал читать Пушкина, Лермонтова, Тютчева, но при этом попросил Шумову молчать. Ее подружки, видно, мало знали и классиков, потому что никого не отгадали.

Когда от всех штрафы был собраны, Лапышев попросил Зою повернуться и, вытаскивая вещь за вещью, спрашивал:

– Что делать этому фанту?

И «Слоник» придумывала наказания:

– Этому спеть песню… перекувырнуться через голову… поцеловать за хорошие стихи Громачева.

– Нет… Нельзя такое! – запротестовала Муся Кротик, узнав свой фант. – Нехорошо… Я не выполню.

– Перекувыркивайся за меня, – предложила Симочка. – Я с удовольствием твое исполню.

Ромка не сумел увернуться, и озорная девушка влепила в щеку такой поцелуй, что у него зазвенело в ухе.

– Это не по правилам! – смеясь, возмутилась Нина. – Возьми поцелуй обратно.

– Пожалуйста. – И Симочка подставила свою щеку Ромке.

Тот едва коснулся к ней. До этого ему не приходилось играть в фанты с поцелуями.

– Ну и кавалер! – фыркнула Симочка. Ей почему-то хотелось казаться девицей, все уже испытавшей. А может, это было так и на самом деле?

«Слонику», хотя она сама придумывала наказания, пришлось исполнить песню. Она стала посредине комнаты и каким-то тонким, не своим голосом пропела:

 
Ты такой большой, высокий —
Только веники ломать.
Проводил меня до дому —
Не сумел поцеловать.
 

Лапышев охотно сделал стойку на руках, а Нина залезла под стол и трижды там прокуковала. Одна лишь Муся оказалась недисциплинированной. «Слоник» в наказание придумала ей кухонную работу.

– Завтра начистить картошки и поджарить в сыром виде ломтиками. А вы, ребята, раз у вас «колун», приходите ужинать. Мы с удовольствием еще раз прослушаем стихи и потанцуем.

– А можно еще едоков привести? – спросил Лапышев.

– Можно, но вместе с вами должно быть не более четырех, – шутливо согласилась «Слоник». – Да чтоб танцевать умели.

– Будет исполнено.

У себя в комнате Ромка обнаружил на тумбочке большой пакет. Самохин и Ходырь уже спали, а Шмот сонно буркнул:

– У коменданта бандероль взял.

В пакете был журнал «Резец» и письмо Димы.

«Рома! К нам из редакции пришло два журнала с твоим рассказом. Один журнал я оставил себе, другой посылаю. Напиши, когда приедешь? Привет тебе от братьев Зарухно, Матреши и Аллы.

Твой брат Дима»

Увидав свой рассказ напечатанным, да не просто, а с картинкой, на которой был изображен рыбак с перевязанной рукой, Ромка готов был от радости ходить на руках.

Лапышев, несмотря на поздний час, тут же принялся читать произведение товарища. Полторы странички Юра проглотил вмиг.

– Молоток! – похвалил он Ромку. – Здорово написал. А ты знаешь, что за это гонорар платят? Не мешало бы получить. Сходи завтра за деньгами.

– Мне стыдно идти. Я ведь писал не для денег.

– Вот чудила! Это же полагается. Если бы литераторам не платили, они бы с голоду вымерли. Хочешь, я все разузнаю?