Текст книги "Мальчишки-ежики"

Автор книги: Петр Капица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

«Шарики… шесть!»

Киванову oт мастера задание: сделать для втулок дюжину тонких, похожих на колбаски «шишек». Чтобы земля крепче держалась на проволочных каркасах, Киванов смазывал их «белюгой» – разведенной в ведерке глиной.

Прохоров, болтавшийся без дела, подошел к верстаку, ткнул палеи в раствор и мазнул им по кончику носа Киванова. Тот в отместку окунул в белюгу два пальца и провел ими по спецовке Прохорова. Помощнику вагранщика такая бесцеремонность не понравилась, он опустил всю пятерню в ведерко и вытер ее о щеки и плечи шишельника.

Киванов стал похож на неопрятного маляра. Этого он конечно стерпеть не мог: взял ведерко с верстака и все его содержимое выплеснул в лицо обидчику…

Они схватились и, пиная друг дружку кулаками и ногами, покатились по земле. Виванов и Маслюков бросились разнимать драчунов и сами ввязались в драку… Затрещали спецовки, опрокинулся верстак, зазвенело разбитое стекло. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не раздалось громкое предостережение:

– Шарики… Ш-шесть!

Этот сигнал об опасности к фабзавучникам перешел от блатных. Во дворе показался НШУ – начальник школы ученичества. Он был не один, а с главным механиком и мастером.

Чтобы не подвести Пал Палыча, литейщики мгновенно прекратили драку, подняли опрокинутый верстак, вытерли обрызганную белюгой стену, быстро подобрали стекла.

Появившееся начальство увидело цех прибранным, а учеников– корпящими над опоками и шишельными ящиками. За верстаками стояли опрятные пай-мальчики, у которых лица от усердия были потными и красными.

Главный механик вместе с НШУ осмотрели высокую вагранку и, посовещавшись меж собой, разрешили мастеру плавить чугун.

Случайно взгляд главного механика наткнулся на трещины в разбитом стекле.

– Кто это у вас окно высадил?

– Окно? – Мастер недоуменно взглянул в указанную сторону и, увидев дыру, поспешил заверить:

– Это нечаянно… когда стремянку переносили…

– Покрываете своих бузотеров, – недовольно заметил инженер. – Нехорошо. Когда-нибудь они вам отплатят.

Как только начальство покинуло цех и скрылось за широкой дверью кузницы, Пал Палыч из тихого и почтительного мастера превратился в грозного следователя.

– Кто набедокурил? Чья работа – окно? – стал допытываться он.

Литейщики молчали.

– Значит, окно само разлетелось? – продолжал свое мастер.

– Подрались они без вас, – не выдержал вагранщик. – Такое устроили, что все вверх тормашками летело.

– Кто зачинщик?

– Похоже, что начали оба Ивановых и Прохоров с Маслюковым.

– Опять Маслюков? Сколько раз я тебя покрывать буду? – спросил Пал Палыч.

– Не я начинал, я только заступился, – принялся оправдываться Маслюков, но мастер не стал его слушать.

– Положить бы вас четверых решкой вверх да всыпать так, чтоб сесть не могли, – тогда бы запомнили, что в цеху не дерутся и не шкодят. В наказание всех четверых с завтрашнего утра назначаю на завалочную площадку. Будете работать без смены.

Наказание литейщикам показалось справедливым. И они с обожанием поглядывали на мудрого мастера, готовые выполнять любые его приказания.

Пал Палыч выдал новые модели и объяснил:

– Формы готовить под чугун. Сильно не смачивайте, земля должна быть воздушной.

На другой день оба Ивановых и Маслюков в класс не явились. Они с утра вместе с Прохоровым и вагранщиком раздували огонь в печи. А когда вагранка загудела, взобрались на завалочную площадку и принялись заполнять объемистое жерло коксом, чугунными чушками, ломом и флюсами – расколотыми известняками.

В перерывах между уроками любопытные литейщики прибегали взглянуть на работающую вагранку. Они поднимались по трапу на завалочную площадку и смотрели, как трудятся наказанные товарищи. Здесь было хуже, чем в кочегарке. От сильного дутья печь и площадка содрогались, огонь выбивался наружу и порой обдавал завальщиков не только нестерпимым зноем, но и сажей, угарным газом. Измазанные трубочисты, фабзавучники сменялись через каждые десять минут и выходили на воздух очухаться.

В крохотный глазок вагранки уже можно было разглядеть, как плавится раскаленный добела чугун. Часа через два раздастся сигнальный колокол, призывающий к разливке.

Некоторые фабзавучники тайно принесли свои модели. Прячась от зорких глаз мастера на самых дальних верстаках, они торопливо изготовляли формы и прятали в темной сушилке.

Но Пал Палыча трудно провести. Приметив хитрости учеников, он с переносной лампой прошел в сушилку и проверил, что заформовано в спрятанных опоках. В одной была пепельница – обнаженная женщина, лежащая на раскрытом веере, – в другой – отпечаток двух замысловатых кастетов, в третьей – килограммовых гантелей. Формовщики полагали, что мастер накричит на них и растопчет нелегальные формы, но он молча накрыл их и негромко сказал:

– Этих форм я не видел. К ним прибавлю еще две. Уложите все на площадку вагонетки. Как выдадим чугун, – выкатывайте ее. А после заливки уберите сюда же. Если придет начальство – формы уничтожить. Они были учебные.

– Ясно, – обрадовались хитрецы, – все будет как по нотам.

К концу рабочего дня вагранка начала выдавать жидкий чугун. Из пробитой ломом летки по желобу потек раскаленный металл, выпускающий сотни трескучих и легких искр, плывших по цеху.

Парнишки в одно мгновение выкатили из сушилки вагонетку с олоками. Их залили металлом из первого ковша, и мастер скомандовал:

– Убрать с дороги!

Заливка прошла благополучно. Чугуна хватило на все опоки. В цеху стоял горьковатый запах жженой земли.

Не прошло и получаса, как Маслюков похвастался новым, еще не обработанным кастетом.

Что отлил себе мастер, никто не видел. Свои отливки он очистил от земли, когда все ушли из цеха.

* * *

В следующую плавку Ромка спросил Лапышева:

– Может, и мы с тобой какие-нибудь гантели отольем? Будем бицепсы наращивать.

– Стоит ли жадничать? Эта забава похожа на воровство. Не понимаю: почему мастер позволяет?

Вскоре кое-что прояснилось. Мастер пригласил Маслюкова к себе в конторку и попросил вынести с завода несколько нужных ему мелких отливок. Носатому после стольких поблажек неловко было отказаться, и он согласился. Спрятав отливки за пазуху, Маслюков подождал, когда в проходную устремятся фабзавучники, живущие за городом, и в этом стремительном потоке торопившихся парнишек проскочил мимо сторожа.

За футбольным полем Маслюков стал поджидать Пал Палыча. Здесь на него наткнулись Киванов и Тюляев. Друзья поинтересовались: чего носатый торчит в глухом переулке? И простак Маслюков похвастал:

– У нас с мастером свои дела. Смотрите, что я для него вынес.

И он показал еще не обработанные отливки – детали какого-то станка.

– Смотри не попадись с ними и не треплись, – предупредил Тюляев. – Тебя только из фабзавуча выгонят, а Пал Палыча в тюрьму посадят.

– Не бойтесь, я хитрый, скажу, что в старом ломе подобрал. Только вы никому ни гу-гу.

– Ладно, не выдадим, – пообещал Тюляев. – Нам Пал Палыч тоже пригодится.

И чтобы проверить, не лжет ли Маслюков, парнишки отошли на некоторое расстояние и притаились у забора.

Через некоторое время действительно в переулке показался мастер. Взяв у Маслюкова отливки, он торопливо зашагал к вокзалу.

О поступке Пал Палыча Тюляев под большим секретом рассказал Лапышеву, а тот – по дружбе – Громачеву.

«Хороший человек наш мастер или плохой?» – задумался Ромка. Взрослые часто интересовали его с этой точки зрения. Он к ним приглядывался не как к начальникам, преподавателям, инструкторам, а как к персонажам своих будущих произведений. Пал Палыч пока для него был загадкой.

Занудный агитатор

Слякотная погода держалась до конца декабря. И вдруг в одну ночь похолодало: пошел снег, и ртутный шарик в термометре сполз вниз.

На футбольном поле около общежития открылся платный каток. За вход брали десять копеек, а за коньки напрокат– двадцать. Таких денег у «футболезцев» не было, они задумались: как добыть коньки с ботинками.

– Я ведь форму еще не сдал, – сказал Лапышев. – Если добудем хоть паршивые коньки, – можно к бутсам присобачить.

– Я видел коньки у старьевщика на толкучке. Копеек по семьдесят продают, – стал уверять Шмот. – Хотите, схожу. Завтра меня отпустят.

«Футболезцы» собрали ему два рубля и предупредили:

– Только «снегурочек» не покупай.

Шмот побывал на толкучке у Обуховского моста и купил три пары проржавленных коньков «нурмис», кроме того, две дюжины старых винтиков. Чтобы ребята сильно не ругали его за покупку, он наждачной бумагой счистил с коньков ржавчину и напильником наточил лезвия. «Нурмисы» обрели такой вид, что ребята похвалили Шмота.

– Молодец, почти новые купил, – сказал Лапышев. – Жаль, на всех не хватает, по очереди придется кататься.

– Давайте жребий бросим, кто первым на каток пойдет, – предложил Громачев.

Он свернул пять бумажек, бросил в кепку и дал каждому вытащить жребий. Бумажки со словами «каток» достались Домбову, Ходырю и Шмоту.

Добыв у «ярунков» шило и две отвертки, трое счастливых принялись прикреплять коньки к бутсам. Раздался робкий стук в дверь.

– Кто там такой вежливый? – окликнул Лапышев. – Входи!

В дверях появилась смущенная «Слоник».

– Ребята, помогите к восьми часам собрать мальчишек в Красный уголок, – попросила она.

– А что там будет – танцы?

– Нет, из комсомола придут. Меня попросили оповестить. Девчатам я сказала, а вы теперь – мальчишкам.

– Ладно, я тебе помогу, – согласился Лапышев.

Он ушел со «Слоником», а Шмот, Ходырь и Домбов, боясь, что их задержат, быстро закончили возню с коньками, вмиг оделись и по одному выскользнули на улицу.

В Красный уголок пришло больше всего девчат. Парнишки остались на лестничной площадке, чтобы взглянуть: кто явится? Стоит ли терять вечер?

Вскоре на лестнице показался тощий парень в больших роговых очках, с потрепанным портфельчиком.

– Ребята, как пройти в Красный уголок? – спросил он.

– Вот сюда… прямо, – показал ему Лапышев.

– Среди вас комсомольцы есть? – поинтересовался очкарик.

– Будущие, – ответил ему Громачев. – Сейчас еще октябрята.

– С этим не шутят, – строго заметил ему комсомолец и прошел в Красный уголок.

– Зануда, – определил один из «ярунков». – Лучше в кино пойти, чем такого слушать. Сегодня «Красные дьяволята». Пошли, хлопцы.

Многие из парнишек исчезли с площадки. Видя это, Лапышев сказал Громачеву:

– Мне перед «Слоником» неудобно. Других собирал, а сам не покажусь. Пойдем вместе, а?

Ромке не хотелось терять вечер, но чего не сделаешь по дружбе. Вздохнув, он пошел с Юрой.

В Красном уголке, невдалеке от двери, сидела Нина Шумова. Около нее пустовало место. Ромка взглядом спросил: «Свободно?» И, сев рядом, шепотом сказал:

– Для чего нас тут собрали?

– Точно не знаю, – ответила девушка. – Говорят, что хотят в фабзавуче комсомольскую ячейку создать. Сегодня организационное собрание. Ты вступишь?

– Да не повредило бы, – отозвался Ромка. – Только мне этот очкарик не нравится. Хмырь какой-то.

Очкарик достал из портфеля тезисы и, глядя в них, заговорил:

– Товарищи фабзавучники! Сегодня вы по доброй своей воле пришли сюда на первое организационное, так сказать, собрание. А еще недавно молодежь пробиралась на свои революционные сходки тайком. Молодых рабочих ловили, так сказать, жандармы. Лучшие представители рабочего класса, так сказать, шли в тюрьмы и на каторгу…

Все это очкарик говорил каким-то унылым, замогильным голосом. Он поносил организацию «Труд и свет». Ругань у него была вялой, бесцветной, от скуки тянуло в сон. Фабзавучники сперва резвились: загибали пальцы, подсчитывая, сколько раз очкарик скажет «и вот, что ли» и «так сказать». Через полчаса они сбились со счета.

Когда оратор подробнейшим образом перечислил множество различных конференций и съездов, многие уже откровенно позевывали. А те, кто посмелей, – выскальзывали за дверь.

«Как бы и мне смотаться, – изнывая от скуки, думал Громачев. – Лучше бы книжку почитал. Неужто в комсомоле придется высиживать на таких же скучных собраниях? Нет, на второе такое меня не затянут». Случайно он взглянул в щель приоткрывшейся двери и увидел Шмота, показывающего освободившиеся коньки. Ну, разве тут усидишь?

– С меня хватит, – шепнул Ромка Нине и, коротким движением пожав ей руку, выскользнул за дверь.

В коридоре стоял взмокший Шмот.

– Ты что так быстро? – спросил Громачев.

– Ноги дрожат… на сегодня хватит. Скоро и Ходырь придет.

– Вызволяйте Юрку, – велел Ромка. – А то он уже носом клюет.

Громачев сбегал к себе в комнату, натянул на рубашку свитер, нахлобучил шапку и помчался на каток.

С катка он вернулся, когда ребята укладывались спать.

– Чего ж ты, Юра, не удрал? – спросил Ромка. – Я же за тобой послал.

– Пришлось за всех отдуваться, – ответил Лапышев. – К концу в Красном уголке ни одного парня не осталось. И девчонки посмывались. Семь человек застряло. Вот тебе анкета, заполняй.

Он протянул Громачеву устав комсомола и анкету, отпечатанную в типографии.

– А может, мне не хочется ко всяким хмырям, которые речами кишки выматывают, – возразил Ромка. – Я от скуки подохну.

– Выживешь, – уверил Лапышев, но тут же поправился:

– Впрочем, неволить не стану, если до комсомола не дорос, – походи в пионерах. Я ведь слышал, как ты октябренком отрекомендовался.

Он хотел было забрать анкету, но Громачев не отдал ее.

– Не дергайся, когда рвешься в вожди! Запасайся терпением.

Лапышев, словно играючи, сумел не только раздать анкеты, но и собрать их. У Юры был врожденный талант организатора.

Иван Калитич

«Слоник», собрав у ребят сорок восемь заявлений о приеме в комсомол, повезла их в райком. На заседании бюро удивились:

– Вот так заворг наш! А говорили: скучный парень, бесполезно посылать. А он ключик нашел к сердцам фабзавучников. Ай да Сусляков! Хотите, мы вам его в освобожденные секретари дадим?

– Какой Сусляков? Тот, что в общежитие приходил агитировать? – не без испуга спросила «Слоник», а узнав, что это он и есть, стала отбиваться:

– Нет, оставьте его себе. Нам нужен парень повеселей, а Сусляков ваш – зануда, все мальчишки разбежались.

– Кто же их агитировал?

– Юра Лапышев! – с жаром сказала «Слоник», словно в райкоме знали столь знаменитого организатора.

– Так давай его и выдвинем.

– К сожалению, он еще не в комсомоле.

– А может, сама выдюжишь?

– Я же без году неделя в организации. Весной в Опочке приняли, в ноябре здесь на учет стала. Не осилить мне… опыта нет.

– Кого же вам дать? – вслух размышлял секретарь райкома, пытливо поглядывая на членов бюро.

– А знаешь, Гоша, я бы не прочь пойти, – вдруг предложил себя белобрысый с очень бледным лицом парень. – Экспонатом сделался вроде мумии, в музее комсомола торчу. А хочется чего-то живого. Скажу по правде: не без корысти иду, надеюсь подучиться. Я ведь с пятнадцати лет мечтаю в машинисты пробиться. Во сне другой раз вижу, как веду среди леса длинный поезд и дым стелется по зеленым верхушкам. Может, вместе с ребятами экзамен сдам. Довольно в инвалидах ходить.

– Какой же из тебя машинист? И пристраиваться к юнцам поздновато, – стал урезонивать секретарь райкома. – Ты им больше в партпапаши или наставники годишься.

А «Слоник» не без тревоги подумала: «Достанется мне от девчат, что от такого старого не отбилась».

– Почему в партпапаши? – не соглашался белобрысый. – Я не переросток. Мне только двадцать пятый пошел. Впрочем, называйте как хотите, только пошлите в этот фабзавуч. Не подкачаю, ребята, поверьте. Рано меня в старые большевики сплавлять…

В общем, Иван Калитич – один из первых комсомольцев района – сумел убедить членов бюро рекомендовать его в отсекры фабзавуча.

Видя, что девушка из фабзавуча не очень обрадована решением бюро, секретарь райкома ей шепнул:

– Не хмурься, благодарить будешь. Ваня Калитич только на вид блеклый. Это ему в гражданскую войну досталось: на бронепоезде паром обварило. А по характеру он парень веселый и заводной, с ним не соскучитесь, ручаюсь.

Иван Калитич действительно оказался человеком общительным. Он не кичился своими заслугами, умел выслушивать младших и держался с фабзавучниками так, чтобы они не чувствовали его возраста. Интересовался он всем и сразу же вмешивался, если видел несправедливость.

«Футболезцам» Калитич пришелся по душе, потому что легко подхватывал шутку, хлестко отвечал и смеялся заразительно. Узнав о дуэлянтах на футбольном поле, он сказал:

– Видите ли, старики, раньше рабочему парню некуда было молодую силу направить, удаль показать. В драках себе славу добывали. А городовым и жандармам это на руку. Пусть рабочие меж собой дерутся, меньше о политике думать будут. У нас за Нарвской Вася Алексеев жил. Так он нам, мальчишкам, сказал: «Глупо нам меж собой драться да купцов тешить. Пролетариям надо объединяться а не носы друг дружке расквашивать». Алексеев был из тех парней, которые не боялись ни арестов ни высылки.

Я с двенадцати лет в разогревальщики заклепок пошел. Платили пятнадцать копеек в день. Работа паршивая: угольный чад глаза ест, а чуть зазевался, не успел раскаленную заклепку подать – по шее схлопочешь. Работали по десять– двенадцать часов. Надоело такое терпеть, сговорились все мальчишки и пошли в контору шуметь. Требуем, чтобы по гривеннику прибавили и казенные рукавицы выдали. «Чего? Прибавки захотели?! – заорал обер-мастер. – С этих пор бастовать! Что же из вас дальше будет? Дать канальям расчет и – коленкой под зад!» Выдали нам какие-то гроши и – вон за ворота. А на наши места других мальчишек набрали.

Обозлился я тогда. Пошел в Емельяновку к Васе Алексееву и стал просить: «Напиши про нас листовку». – «А распространять будешь?» – спросил он. «Буду», – согласился я. Через своих знакомых Алексеев устроил меня на заводскую «кукушку» – куцый паровозик, развозивший по путиловским цехам грузы. Штатный помощник машинисту не полагается, так он меня взял в ученики-подсобники: стрелки переводить, платформы прицеплять, за нарядами бегать. За день «кукушка» не раз за ворота выходила и почти во всех цехах бывала. Вася приспособил меня большевистские газеты и листовки на завод провозить и своим людям раздавать.

В революцию мне пятнадцать стукнуло. Вместе с ребятами ходил полицейские участки громить, власть свою устанавливать. Установить мы ее установили, а удержать было трудновато! Нашу «кукушку» в первый бронепоезд определили. В сущности это был не бронепоезд, а просто две полуоткрытых угольных площадки с четырьмя пушками. Вышли мы на позицию – и давай по казацким цепям шрапнелью шпарить. Те за Воронью гору откатились. А у нас снаряды кончились и воды для пару не осталось. Пришлось вернуться на завод, две цистерны с водой захватить и вагоны со снарядами.

Потом наловчились настоящие бронепоезда выпускать. Одним из них Вася Алексеев командовал. Меня в паровозную бригаду взял. Мы Гатчину с ним у белогвардейцев отбивали. И тут меня паром обварило. И осколок-то небольшой, а как фыркнет горячая струя – прямо в грудь.

– Что вы всё про войну да про революцию, – заметила Симочка Изюмова. – А любить-то умели?

– Еще как! – оживился Калитич. – Вот у Васи Алексеева подруга была, позавидуешь! Его в судьи на Ушаковскую улицу назначили – она в секретарши пошла, над протоколами корпела. Он на митинг – и она с ним. Да не просто, зажигательной речью поддержйвает. Его на фронт – и она длиннополую шинель надела и наган выпросила. А когда увидела Васю в гробу, на грудь ему упала. Оторвать не могли. Потом осталась одна и застрелилась. Не могла без него жить. Вот как у нас любили!

* * *

На первом комсомольском собрании было выбрано бюро. В него вошли Иван Калитич, Зоя Любченко, Юра Лапышев, Нина Шумова и Соня Кугельман – машинистка из конторы. Она стала техническим секретарем.

На следующий день на доске появились объявления:

«Товарищи физкультурники!

Кто хочет играть в баскетбол и ходить на лыжах – записывайтесь у Домбова (кузница)».

«Ребята, умеющие петь, плясать, читать стихи и просто чудить, записывайтесь в драмкружок у Н. Шумовой (в токарном цехе).

У нас будет своя живая газета!»

Объявления провисели несколько дней, но мало кого тронули. Фабзавучники, привыкшие к вольнице, не стремились в кружки, их устраивала бесшабашная, по-своему налаженная жизнь. Они чурались организованных занятий. Когда Калитич собрал членов бюро, то результат был плачевный: записалось в кружки по три – четыре человека.

– Придется индивидуально обрабатывать, – рассудил Калитич. – Я возьму на себя преподавателей и мастеров. А вы пошуруйте в общежитии и в цехах.

Живая газета

На уроке черчения Ромку неожиданно подозвал к себе Сергей Евгеньевич и заговорил, как со взрослым:

– Громачев, вы мне очень нужны. Я дал согласие руководить живой газетой. Но один не справлюсь. Хотелось бы получить животрепещущий материал. Говорят, вы пишете. Не сочините ли для нас хотя бы две-три сценки?

Первая возникшая мысль – отделаться от предложения преподавателя. И так почти никакого времени не остается на свои дела, а тут еще корпи по вечерам – сценки пиши.

– Я в общежитии живу, там негде сосредоточиться, – пожаловался он. – Если пишешь, ребята норовят в тетрадку заглянуть и чуть ли не на плечи сесть. Нет, я не сумею.

– Если вам нужны условия, я могу помочь, – не отставал Сергей Евгеньевич. – Добудем свободную комнату… да я свою могу предложить. Приезжайте ко мне домой… там книги и полнейшая тишина.

После таких предложений отговариваться стало неловко. Ромка сознался:

– Я кое-что набрасывал о наших дуэлянтах, но до конца не дотянул.

– Ничего, покажите нам со старостой кружка. Вы, наверное, знаете ее… Нина Шумова, из токарного.

– Знаю. Как доделаю – покажу, – согласился Громачев.

В тот же день вечером он вытащил черновики и, переписывая стихи начисто, изрядно переделал их.

* * *

Ромка бегом поднимался по лестнице. На площадке пятого этажа его остановила Нина.

– Куда так торопишься?

– Хочу пойти на каток.

– Нас сегодня к себе приглашает Сергей Евгеньевич.

– А нельзя ли без меня?

– Во-первых, невежливо отказывать женщине, – заметила Нина. – Во вторых – взрослый человек ждет, выкажешь неуважение к нему.

– Ты что, себя женщиной считаешь? – удивился Ромка. – А я принимал за хорошего парня.

– Спасибо за комплимент. Будь я действительно хорошим парнем, сейчас бы тебя с лестницы вниз головой спустила. Посчитал бы ступеньки. На сборы даю полчаса. Мойся, переодевайся. В семь встретимся здесь.

Надев новый костюм и свитер, в назначенный час Громачев поджидал на лестнице Шумову. Она спустилась к нему в белой шапочке, белых рукавичках, шубке-дубленке, отороченной по подолу светлым мехом. Не сказав друг другу ни слова, чтобы, не дай бог, кому не взбрело заподозрить, будто они вместе идут гулять, юная пара чуть ли не бегом спустилась во двор и поспешила к трамваю.

По привычке Ромка доехал бы до нужного места на подножке, но с девчонкой было неловко. Он прошел с ней в вагон и попросил у кондукторши два билета. И Нину это почему-то не удивило, точно так и полагалось.

Мари жил в семиэтажном доме на Мойке. Шумова и Громачев поднялись на последний этаж и позвонили. Дверь 01 крыл сам Сергей Евгеньевич. В прихожей он помог Нине снять шубку, повесил ее и провел гостей в небольшую комнату, в которой вместо стен от пола и до потолка были стеллажи с книгами.

– Вот это да! – восхищенно сказал Ромка.

А Нина вела себя так, словно все это ей было не в диковинку.

– Вот диван, качалка, кресло… садитесь, кому как удобней, – предложил Сергей Евгеньевич. – Сейчас нам принесут чай, и мы начнем.

Не успел Ромка вытащить тетрадку со стихами, как в комнату вошла седая женщина, очень похожая на сына, с добрыми, приветливыми глазами. Она внесла поднос с тремя чашками и печенье.

– Будьте знакомы… Это моя мама, Елизавета Викторовна, – сказал Сергей Евгеньевич. – Нина и Рома, мои коллеги по живой газете… – Представив матери ребят, он попросил:

– Если они будут приходить без меня, прошу беспрепятственно пропускать в кабинет. В общежитии им мешают сосредоточиться.

– Понимаю… с удовольствием приму. Пожалуйста, пейте чай, пока не остыл.

Елизавета Викторовна не осталась в кабинете, незаметно удалилась.

Громачев, съев печенинку, запил ее вкусным чаем и принялся нараспев читать подражание Лермонтову:

 
– Как сходилися, собиралися
Удалы бойцы – фезеушники…
 

Он высмеивал самого себя в роли секунданта и товарищей, отстаивающих свою честь кулаками. Во время чтения стихов Нина прыскала со смеха. Открыто улыбался и Сергей Евгеньевич.

– Забавно и… зло, – похвалил он. – Эту сценку хорошо бы поставить двухпланово: стихи читать в несколько голосов, а кулачных бойцов изображать мимически, как бы в замедленной съемке. Получится своеобразно. Но стихов маловато, хорошо бы еще что-нибудь.

– Придумала! – воскликнула Нина. – Предлагаю показать наш типический урок по теории. Вызванный ученик вразвалку, неохотно тащится к доске, а там выламывается, не отвечает, потому что ни бум-бум не знает. Преподаватель же уговаривает его, подсказывает и в конце концов почти все отвечает сам, но нахваливает лентяя: «Молодчина, а боялся выходить к доске. Великолепно ответил! Ставлю «хор.».

– Это было бы интересно. Но разве у нас есть такие преподаватели? – усомнился Сергей Евгеньевич.

– Сколько угодно, – поддержал Нину Ромка. – У нас чуть ли не ежедневно такое творится. Эту сценку можно так раздраконить, что в зале животы надорвут. Следует в таком же духе и мастеров показать. Предположим такой тип: он покрывает лодырей и проказников перед начальством. Ребята хвалят его: «Во мастер! Свой мужик, не продаст». В благодарность ученики покрывают проделки мастера, который приходит с похмелья с тяжелой головой и отсыпается в тайных местах. В случае опасности – у них условный сигнал: «Шарики… Шесть!» Кончается тем, что они ездят друг на друге верхом.

– Да, да, – согласился Сергей Евгеньевич. – Такие сцены следует делать утрированно, в гротесковом плане. А может, устроить перекличку с бурсаками Помяловского?

– Ой, было бы здорово! – подхватила Нина. – Понимаете, бурсаки в допотопных одеждах, и мы чем-то похожи на них. Колючая будет газета.

– А нам холку не намылят? – спросил Ромка, уже знавший, какие обиды вызывают насмешливые стихи.

– Кто? – не поняла Нина.

– И начальство и… свои ребята.

– Ну, действительно. Мы же не фискалить будем, а открыто покажем изъяны, высмеем их.

– Вот за это и надают.

– Волков бояться – в лес не ходить, – заметил Сергей Евгеньевич. – Придется запастись мужеством и твердо отстаивать свои принципы. Это всегда нелегко, но надо пробовать, если мы хотим быть смелыми общественными деятелями, а не пугливыми обывателями.

На следующий день Громачев встретил Шумову во дворе фабзавуча. Она была в рабочем синем халатике. Поздоровавшись, Нина с лукавством спросила:

– Сегодня пойдем творить к Сергею Евгеньевичу?

– Неловко каждый день надоедать. К тому же у меня сегодня вечер занят.

– Свидание с кем-нибудь?

– Ага, с консультацией.

– С кем? С кем? – не поняла Нина.

– Туда не на трамвайной «колбасе» ездят, а на Пегасе. С доктором-стихоправом встречаюсь, – пояснил Ромка. – Есть такой в журнале «Резец».

– Возьми меня с собой, – попросилась Шумова. – Я только послушаю… буду сидеть как мышка, не шевельнусь.

– Возьму, но не сегодня, – отказал Громачев. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из своих был свидетелем разгрома его стихов.

– Не хочешь – не надо, – надулась Нина. – Но завтрашний вечер целиком освободи для наших дел, а то живгазетчикам нечего репетировать.

На консультацию в журнал «Резец» собралось человек пятнадцать. Ярвич, вытащив из потрепанного портфельчика громачевскую тетрадь, ухмыльнулся и спросил:

– Чьи тут стишины?

– Мои, – поднялся Ромка.

– Значит, ты и есть Ромуальд Гром? – спросил Ярвич. – А я, прочитав, решил, что ты мужик посолидней. Есть у меня к тебе предварительный вопрос: как ты сам относишься к стихотворению «Край ты мой болотный»?

Ромка сочинял это стихотворение, стараясь написать не хуже других поэтов. Но вопрос, видно, задан неспроста, и он на всякий случай решил схитрить.

– Дурачась, на рыбалке сочинял.

– Как издевка стих имеет право на существование, а если бы ты сказал, что написал всерьез, то я снял бы с тебя брючишки и всыпал бы при всех. Почитай-ка вслух.

Громачев, краснея и смущаясь, принялся читать:

 
Край ты мой болотный,
Край ты озерной.
Рос я беззаботным,
Неслух озорной.
Вмиг все изменилось:
Скрылся солнца круг,
Хмарью озеро покрылось,
Загрустил я вдруг.
Закручинился в тиши,
Стал как сыч смурным.
И не радуют ерши,
Ни костровый дым.
 

Смеха стихотворение не вызвало. Но сразу с разных мест вверх потянулись руки. Почти все желали высказаться.

Выступающие двояко разбирали прочитанное произведение: если оно сочинено всерьез, то не всюду выдержан размер, начало похоже на строки некоторых есенинских стихотворений, а середина почти частушечная. Если же сочинена пародия, то в ней не хватает остроты. Неизвестно, кого автор высмеивает. Он просто идет по легкому пути. Пародии пишутся злей и остроумней…

В общем, наговорили столько, что Ромка сидел с горящими ушами и дал себе зарок больше не читать стихов среди поэтов. Ярвич, видно, понял его состояние, потому что в заключение заговорил с улыбкой:

– Раздраконили вы нашего Грома в пух и прах. Растерзать своего друга поэта вы всегда горазды. Но я ваши выступления воспринял как самокритику – удары по собственным стишатам. Я умышленно выбрал «Край ты мой болотный». В нем типические огрехи ваших стихотворений, которых у меня накопилось множество. Жаль, что некоторые из вас свои творения оценивают высоким баллом, а чужие – самым низким. А должен сказать, что у Грома я все же уловил искру божью. Он хоть и неопытный, но творец. А это не всякому дано. Я прочту из тетрадки эпиграмму: «Цирпила с Янном – без изъяна, а без Янна – обезьяна». Ведь ловко найдено? Или вот шуточная стишина:

 
Щука плыла трепеща,
Увидала вдруг леща…
Трепыхнула трепещом
И погналась за лещом…
 

Ярвич поглядел на присутствующих и, приметив на их лицах невольные улыбки, добавил:

– На первый взгляд – пустяковина. А в ней есть поиск. И даже, можно сказать, бесстрашие. Автор не дрогнул перед неожиданно родившимся «трепещом». Ввел новое слово – и оно у него заиграло…

Трудно было понять, иронизирует ли Ярвич или говорит всерьез, но Ромка воспрял духом, он уже не чувствовал себя раздетым догола и поверженным.

* * *

Чтобы не вызвать лишних разговоров, в обеденный перерыв Ромка договорился с Ниной встретиться не на лестничной площадке общежития, а на Мойке, против дома Мари.

Он пришел к чугунной решетке набережной минут на десять раньше ее. Замерзшая речка была захламлена грудами грязного снега, который дворники сбрасывали за парапет. Стоять здесь было скучно.

Нина прибежала запыхавшаяся.

– Прости, – попросила она. – Я ведь шла пешком. Не оказалось мелочи на трамвай.