Текст книги "Мальчишки-ежики"

Автор книги: Петр Капица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Странные существа девчонки

В пятнадцать лет ты еще не взрослый и уже не мальчонка. Нечто среднее.

Ромке хотелось самостоятельности и вольной жизни, но он опасался оторваться от дома. Что там ждет впереди? Кто поможет, если рядом не будет доброй Матреши, Димы, отца, братьев Зарухно и Аллы?

Алла вдруг стала ему ближе всех. Когда на последнем уроке зачитали список тех, кто перешел в восьмой класс, и его фамилии не оказалось, она, опечаленная, подошла к нему и предложила:

– Хочешь, все лето буду заниматься с тобой?

– Нет, – твердо сказал он. – Зачем же тебя наказывать, когда во всем виноват только я. Переэкзаменовка меня не спасет. «Цирпила» сумеет поставить такие преграды, что я непременно провалюсь. Зачем же нам портить лето? Пусть каникулы будут каникулами.

Но сам-то он переживал, только вида не показывал. Ведь стыдно оказаться среди тупиц и олухов, когда Фридка, у которой лишь ветер в голове, беспрепятственно на троечках перешла в следующий класс. Не останется он на второй год в седьмом классе. Не бывать этому!

Заикаясь от смущения, Ромка признался отцу, что запустил уроки и не перешел в восьмой класс.

– Не хочу бездельничать – повторять то, что уже проходил, пойду работать, – сказал он.

– Зачем же работать без специальности, – заметил отец. – На машиниста учись. Самое милое дело. В месткоме путевки в железнодорожный фабзавуч есть. Взять тебе?

– Возьми, – согласился Ромка, и сам под диктовку отца написал заявление.

В ожидании вызова он держался среди ровесников с таким видом, точно не школа вынудила его расстаться с ней, а он сам не желал больше удостаивать ее своим присутствием.

– Довольно штаны на парте протирать, пора делом заняться, – солидно говорил он ребятам, словно уже трудился на заводе и был самостоятельным.

Многие мальчишки завидовали его решимости. А «краснокожая» Зина Цветкова даже сказала:

– Я знаю, ты будешь летчиком или артистом.

– Очень-то надо. Найдутся другие дела, – ответил Ромка.

Он продолжал ходить в гимнастический зал, с братьями Зарухно играл в футбол и баскетбол, а по вечерам бывал в саду клуба железнодорожников или в кино.

Однажды, после веселого фильма с Патом и Паташоном, Алла попросила проводить ее домой.

Вечер был тихим и теплым. Мимо с писком проносились не то стрижи, не то летучие мыши. Стебниц была в белой кофточке. Опасаясь, как бы какая-нибудь из мышей не вцепилась в нее, Алла то и дело озиралась. А Ромке казалось, что она боится чего-то другого. Ему еще не доводилось провожать девочек, поэтому он зашагал в некотором отдалении, облизывая пересыхающие губы, и не знал, что говорить. Первой нарушила молчание Алла.

– Когда уедешь, наверное, забудешь меня?

– Нет, не забуду. Хочешь… поклянемся дружить всю жизнь.

– Хочу. Но чем мы скрепим клятву?

– Кровью.

– Я согласна.

Алла остановилась под электрическим фонарем, протянула левую руку и, прикусив губу, ждала.

Ромка вытащил перочинный ножик и острием царапнул ее запястье, затем такую же царапину сделал и себе. Смешав кровь, он торжественно сказал:

– Клянусь!

– Клянусь, – повторила она.

Соблюдая заведенный в школе ритуал, Ромка напомнил:

– Клятву надо закрепить.

– Я могу, – смутилась девочка, – но мне придется рассказать бабушке, что мы целовались. Ты, наверное, не захочешь, чтобы она знала об этом?

– Ну, если бабушка, тогда конечно.

– К тому же у меня губы потрескались, – продолжала оправдываться Алла. – Потрогай… не бойся.

Он слегка дотронулся до ее чуть запекшихся губ. И тут девочка неожиданно прикусила его палец. При этом сделала испуганные глаза, словно ожидая наказания.

Другую девчонку за такое озорство Ромка схватил бы за нос и заставил кланяться, просить прощения, а Стебниц он не тронул. Лишь сунул укушенный палец в рот и дурашливо сосал его.

Алла хихикнула.

– Ах, так? – воскликнул Ромка и, крепко обхватив шею, не поцеловал, а скорее – куснул девчоночьи губы. – Вот тебе!..

– И не больно… вовсе не больно, – сказала девочка, отталкивая его от себя.

Дальше они пошли уже не рядом, а на некотором расстоянии друг от друга.

У калитки Громачев, никогда не просивший прощения у девочек, тихо сказал:

– Ты меня прости. Сама виновата, что я снахальничал, бабушке хоть не рассказывай.

– Нет, скажу. Пусть знает, какой ты!

– Тогда больше к вам не приду.

– Ладно, промолчу, – пообещала она и вдруг с лукавством спросила:

– А тебе-то хоть приятно было?

– Дух захватило!

– Значит, клятва состоялась?

– Друзья на всю жизнь!

Алла чмокнула его в щеку где-то у глаза и, скороговоркой проговорив: «Завтра встретимся у речки», – убежала.

Прячась в тени акаций, Ромка постоял еще немного у калитки. Уши у него горели, точно кто их надрал.

«Странные существа эти девчонки, – бредя домой, рассуждал он. – Попробуй пойми, когда они злятся, а когда довольны».

Дома к концу подходил ужин. Отец с Матрешей утирались полотенцами, пили вприкуску чай. Их лица так раскраснелись, что казалось, будто они вышли из бани.

– Ты что так поздно? – спросил отец. – Матреше лишние хлопоты.

– Да пусть, мне не трудно лишний раз подать, – заступилась она и, достав из духовки жареный картофель, поставила на стол перед Ромкой. – Кушай, а то завтра наголодаешься.

– Да, – подтвердил отец, – завтра тебе надо на врачебный осмотр. Поедем вместе. Ложись пораньше спать.

Новые знакомые

Поездка занимала около четырех часов. Кому нужно было попасть в Ленинград утром, тот должен был встать с первыми петухами. Казалось, не успел Ромка уснуть, как Матреша уже принялась тормошить его.

– Пора вставать. Надень все новое.

На стуле лежали синие трусы, белая майка, а на спинке стула висели толстовка и аккуратно наглаженные брюки.

Быстро одевшись, Ромка почистил зубы, вымыл лицо и уселся с отцом завтракать. Матреша подала им гречневую размазню и разогретое молоко.

На вокзал они пришли за пять минут до отхода поезда. Войдя в спальный вагон, отец предложил:

– Ложись на полку. Чего зря терять четыре часа… доспим.

Отдых в тряском вагоне для отца был делом привычным, он быстро заснул. А Ромке не спалось, он лишь ворочался на неудобной полке и грезил. То ему мерещилась Алла в школе: из своего угла в классе она посылала едва уловимый привет. То девочка, похожая на тонкую синюю стрекозу, повисала в струистом воздухе и, осторожно опустившись, не шла, а плыла по зеленому лугу, гордо держа голову. То в сумерках он видел ее небольшой носик и темные вопрошающие глаза. Девочка как бы спрашивала: кто ты мне? И лицо ее озарялось тревожным румянцем…

Во всех видениях Алла Стебниц была какой-то воздушной, неземной.

Она конечно придет сегодня на речку и будет ждать. И, не дождавшись, обидится. Надо было хоть с Димкой записку послать. Впрочем, правильно сделал, что Димку не впутал в свои тайны. Зачем вызывать идиотские вопросы и насмешливые взгляды? Ведь ничего особенного не случилось. Подумаешь, проводил до калитки! Все мальчишки провожают девчонок и не делают из этого события. Тоже кусака! Чуть палец не оттяпала.

Он дотронулся до пальца, рассчитывая ощутить боль, но на нем не было никаких отметин. «Может, мне все это во сне привиделось?» – подумал Ромка и, спустившись с полки, стал смотреть на пробегающие мимо склады и многоэтажные кирпичные здания.

Утро в Ленинграде было пасмурным и каким-то унылосерым. Над темной водой Обводного канала поднимался неприятно пахнувший пар. На каменном мосту звенели трамваи, цокали копыта битюгов, тащивших тяжелые возы, рокотали моторы грузовиков. С другой стороны доносились паровозные гудки и какой-то неясный гул.

«Как в этом шуме живут! – думалось Ромке. – Тут и дышать-то нечем».

Они прошли с отцом в поликлинику железнодорожников.

В большой приемной уже сидело человек пятнадцать подростков. По их виду нетрудно было догадаться, что все они приезжие. Ни разу не одеванные куртки, рубахи и штаны на них топорщились.

Отец подвел Ромку к регистраторше. Та записала фамилию и велела ждать вызова.

Свободных кресел не оказалось. Громачевы подошли к подоконнику.

– Мне ждать некогда, – понизив голос, сказал отец. – Через полчаса дежурство. Как пройдешь осмотр, – не валандайся, уезжай. Провизионка при тебе?

– При мне, – пощупав карман, неохотно ответил Ромка. – Что ты все учишь? Маленький я, что ли?

– Большой конечно, – ухмыльнулся отец. – Вот тебе на пирожок и мороженое.

Дав сыну немного мелочи, он подхватил свой сундучок и поспешил в депо на дежурство.

Оставшись стоять у окна, Ромка из коридора разглядывал будущих соучеников. Все пареньки ждали вызова с чинными и постными физиономиями, словно они прибыли на похороны. Эти крепыши конечно не были тихонями, об этом говорили веснушчатые лица с облупленными носами, царапины, рубцы и выцветшие на солнце волосы.

В девятом часу стали появляться местные подростки. Они входили шумными группами, с регистраторшей вели себя развязно и спрашивали:

– А нельзя ли без очереди? Нам некогда, трамвай ждет.

– Вон, видите, люди с рассвета сидят. На ночных поездах прибыли, – принимая их шутки всерьез, сердито отвечала регистраторша.

– Да это какие-то хмыри! – поглядев на сидящих, посмеивались питерцы. – Скопские, что ли?

А приезжие, нахмурившись, отмалчивались. Они не решались вступать в словесную перепалку.

– Глухонемые, что ли? – недоумевал чернявый парнишка. – Молчат, как чучелы. И этот, будто мышь на крупу, надулся, – кивнул он в сторону Ромки.

Громачев, смерив его не то презрительным, не то соболезнующим взглядом, отвернулся.

– Смотрите, знаться не хочет, – удивился питерец. – Ах, вот почему! – словно догадавшись, воскликнул он. – У них кепочка новая!

Он взял с подоконника кепку Громачева, повертел ее на пальце и вдруг крикнул:

– Костька, лови!

Описывая дугу, кепка полетела к невысокому, плечистому парнишке. Тот не стал ловить ее руками, а подцепил носком ботинка, отфутболил третьему – кривоногому крепышу – и окликнул:

– Тюляляй… принять!

Ромка пытался перехватить кепку, но куда там! Парнишки с жонглерской ловкостью то левой, то правой ногами перебрасывали ее друг дружке. Заметно было, что питерцы, потешавшиеся над ними, сыгрались в одной футбольной команде. Не желая выглядеть смешным, Ромка пошел на хитрость: как бы утеряв интерес к кепке, он со скучающим видом стал рассматривать плакаты на стене, а затем, сделав неожиданный выпад, сорвал фасонистую мичманку с головы чернявого и, вертанув ее, поддал ногой.

Мичманка сверкнула лакированным козырьком, взлетела под потолок и, планируя, шлепнулась в лужицу около бака с водой.

Питерцы ахнули, видя этакое надругательство над мичманкой– вожделенной мечтой каждого парнишки. А хозяин ее сначала онемел. Сжав кулаки, он грозно надвинулся на обнаглевшего провинциала, толкнул его плечом и сквозь стиснутые зубы произнес:

– За порчу мичманки ты у меня схлопочешь! А ну… сейчас же поднять и отряхнуть!

Но Ромка и не подумал подчиниться заносчивому питерцу. Приготовясь к отпору, он с достоинством ответил:

– Сначала верни мою кепку. Не я, а ты начал хулиганить. А потом посмотрим, кто от кого схлопочет.

– Ах, он еще и грозится! – возмутился чернявый. – Придется тебя отесать. А ну, выйдем на минуточку в садик!

– Я с такими сморчками не дерусь. Мараться не хочу.

– Тогда я тебя за шиворот выволоку!

– Попробуй!

– Э-эй! Петухи! – вдруг стал между ними рослый скуластый парень с насмешливыми глазами. – Вы оба, как я заметил, довольно сносно грубите, но на сегодня, может, хватит? Место не очень подходящее. Да и о другом хотелось бы с вами поговорить. Будем знакомы… Юра Лапышев – центрохавбек Павловской детдомовской команды. А вы из каких?

– Левый инсайд первой команды Балтийской улицы – Вовка Виванов, – представился чернявый. – А вот его зовут Костькой Кивановым, – показал он на плечистого коротышку. – Мы оба Ивановы, но для отличия прибавили к своим фамилиям первые буквы имени. Он у нас правый инсайд. А Тюляляй, или, вернее, Тюляев, – центровой.

– Понятно, – сказал детдомовец, пожимая им руки. – А ты? – обратился он к Ромке.

– Играл хавбеком в первой пионерской.

– Ну и чудесно! Давайте в фабзавуче футбольную команду соберем.

– В фабзавуч еще надо попасть, – заметил Тюляев. – На сто двадцать мест – триста сорок заявлений. По здоровью пройду, а на экзамене завалят. Я всего пять классов кончил.

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать. Для школы переросток.

– Ну и мне столько же. Только я в восьмом учился. Держись меня, – посоветовал Лапышев, – пройдешь. У наших детдомовцев кое-что придумано. Не одного уже протаскивали. И ты проскочишь.

– Хорошо бы, – обрадовался Тюляев. – А то матка каждый день пилит, на биржу гонит. Там нашему брату один ответ: «В чернорабочие не годишься, мал, обучайся специальности».

– А много людей ходит на биржу?

– Ой, тысячи! С большими разрядами люди по году околачиваются.

Во время этого разговора Виванов принес кепку и, почистив ее, протянул Ромке. Пришлось и Ромке поднять мичманку, вытереть носовым платком козырек и вручить хозяину.

– Мир!

– Мир.

Ромка протянул руку. Виванов хлопнул по ладони, крепко пожал ее и предложил:

– Пошли на осмотр вместе.

Когда начали выкликать фамилии, Громачев пропустил свою очередь и пошел на прием позже, вместе с новыми знакомыми. В раздевалке им велели снять с себя все и голышами впустили в длинный зал, где за белыми столиками сидели медики.

Подростков ощупывали, обслушивали, заставляли показывать язык, дышать и не дышать, читать крупные и крохотные буковки. Чаще всего врачи произносили «годен», лишь щуплых недоростков посылали на рентген либо говорили им: «Пока к экзаменам не допущен, наберись сил, подрасти».

Все питерцы, назвавшиеся футболистами, первый барьер прошли благополучно. Радуясь этому, они сговорились с детдомовцами из Павловска сдавать экзамены в одной группе.

В вагоне Ромка по-отцовски вскарабкался на верхнюю полку и, положив под голову кепку, улегся спать.

Громачев не стал болтаться в незнакомом городе. В ожидании поезда он съел Матрешины бутерброды с вкусной прокладкой сала и малосольных огурцов и запил лимонадом, купленным в буфете.

В этот раз он заснул быстро и никаких снов не видел.

Первые свидания

Вечером Ромка не знал, куда себя деть. Он поплелся по темной улочке, на которой жили Стебниц. Еще издали он увидел что-то белевшее у калитки. Сердце его забилось учащенно. «Она или не она?»

Неслышными шагами он подкрался ближе. Это была Алла. Девочка стояла у калиточного столба и, глядя вверх на едва проклюнувшиеся в темной сини звезды, что-то шептала.

– Алла, я здесь, – едва слышно произнес он. – Ты кого ждешь?

Словно не доверяя слуху, она медленно повернула голову и, увидев в нескольких шагах его, испуганно скользнула за калитку и щелкнула щеколдой.

– Ой, как напугал меня! Просто чудо: ты вырос как из-под земли. Оказывается, наши желания можно передать на расстоянии. Только надо очень хотеть. Я трижды позвала тебя и… ты здесь.

– То-то я почувствовал, словно меня кто за шиворот потянул! – отозвался Ромка.

– Ты не смейся. Бабушка говорит, что такое бывает с близкими людьми. На этом основаны предчувствия.

– Может, она и права. Я ведь тоже хотел тебя увидеть.

– Ага! Теперь веришь, что есть такая сила? А где же ты пропадал?

– Ездил на осмотр в Ленинград.

– Значит, покидаешь нас?

– Но я буду часто приезжать, чтобы увидеть тебя.

– Аллочка! – раздался в это время голос бабушки. – А тебе не пора домой?

– Иду, – отозвалась девочка, а Ромке шепнула:

– Приходи завтра на речку.

Новые товарищи

Экзамены проходили в школе железнодорожников у Балтийского вокзала. Здесь в большом зале толкались не только парнишки, но и подростки-девочки. Многие из них были крепко сбитыми, толстоногими. Они Ромке не понравились.

«Лучше Аллы нет», – определил он. Стебниц стала для него эталоном изящества и девичьей красоты.

В школьном зале было людно и шумно. Парнишки, с которыми Ромка познакомился на медосмотре, собрались у крохотной сцены. Среди них выделялся Юра Лапышев. Увидев Громачева, он замахал рукой и крикнул:

– Давай сюда, дело есть!

Когда Ромка подошел, Лапышев вполголоса спросил:

– В чем чувствуешь слабину?

– Пока ни в чем, – ответил Ромка. – Подзубрил.

Он не солгал. Хотя по вечерам с Аллой не встречался, но добрую половину дня проводил с ней либо на речке, либо на заднем крыльце, куда девочка выносила свои аккуратные тетради для повторений.

– Молоток, – похвалил его Лапышев. – Тогда будешь другим помогать. Вот, знакомься… наш будущий вратарь – Кузя Шмот. В геометрии и алгебре плавает, как топор. Будешь опекать: сядешь с ним в один ряд. Когда решишь задачу, то передашь ему черновик. Только незаметно, иначе сам погоришь.

Кузя Шмот был тощим и неуклюжим. Лицо его казалось небрежно вылепленным из грязновато-розовой глины, которой не хватило на приличный мужской нос. Оно напоминало большой кулак, показывающий «фитьку». Оттого, что «фитька» выполняла роль носа, она немного задиралась вверх.

– Хорошо, – согласился Ромка. – Пусть он не теряет меня. Искать не буду, самому надо сосредоточиться.

– Не потеряю, – сказал Шмот. – Я глазастый. – И, видно радуясь предстоящей помощи, тыльной стороной руки потер свою «фитьку». Она у него сплющивалась влево и вправо, словно не имела хрящей.

Хуже дело обстояло с Тюляевым. На прошлогодних экзаменах в фабзавуч «Треугольника» он в диктовке сделал двадцать две ошибки. В слове «еще», состоящем из трех букв, сделал пять ошибок, написал «истчо». Такому шпаргалки не передашь. Лапышев на всякий случай привел детдомовского эрудита – парнишку, который готовился поступать в техникум. За две пачки папирос «Сафо» тот согласился пройти в класс, сесть вместо Тюляева за парту, написать диктовку и сдать от его имени.

Опекать Киванова и Виванова взялся сам Лапышев. Для экзаменов записаться можно было в любую группу. Детдомовец все рассчитал по времени, составил график и действовал, как диспетчер.

Видя, что ребята в нерешительности толкутся у дверей обществоведа, он первым послал к экзаменатору Гро-мачева.

Обществоведение принимал невысокий сизоносый преподаватель с красноватыми рачьими глазами, скрытыми за стеклами пенсне.

– Так-с, значит, товарищ Громачев… Ромуальд Михайлович? Что вы, милейший, мне расскажете о Парижской коммуне?

Ромка обрадовался этому вопросу, так как еще весной его попросили написать в стенгазету стихотворение ко дню Парижской коммуны и он прочитал две брошюры. Поэтому ответил бойко, без запинки. И получил пятерку.

Выйдя в зал, Громачев молча поднял перед Лапышевым растопыренную пятерню.

– Молоток, – похвалил тот. – Иди в седьмой «б» на математику. Шмот, следуй в кильватер.

Шмота била лихорадка.

– Только ты понятливей пиши, особенно знаки, – попросил он. – В них я больше всего путаюсь. Не все задачки присылай сразу, а по одной. Вот тебе для черновика.

И он сунул в руку Ромке специально нарезанные тонкие полоски бумаги.

В седьмом «б» им выдали по два листка со штампом месткома, чтобы нельзя было их подменить, и велели садиться за парты. Шмот уселся позади Громачева. От Тюляева он знал: задачи раздадут по рядам, чтобы соседи по парте не могли списывать друг у друга.

Списав с доски две задачи по алгебре и одну по геометрии, Шмот, нахмурясь, принялся изучать их. Задачи оказались непонятными. Бессмысленно было ломать голову над ними. Погрустневший юнец с волнением ждал помощи. Щеки и уши у него так горели, что казалось, сейчас вспыхнут ярким пламенем.

Минут через пять под парту просунулась рука Громачева и, дотронувшись до коленки, передала свернутую в трубочку шпаргалку.

Шмот развернул ее и переписал в листок со штампом.

Так он разделался со всеми задачами и одним из первых понес сдавать их математику. Тот, поставив в списке у его фамилии крестик, предупредил:

– Кончившим в классе оставаться запрещается. Будьте любезны покинуть.

Шмот вылетел в зал чуть ли не вприпрыжку.

Громачев поднялся много позже его. Чтобы не вызывать подозрений, он сдал листки двенадцатым.

К этому времени вернулись ребята с диктовки. Лапышевский эрудит снял с себя куртку Тюляева и сказал:

– В диктовке одна умышленная ошибка. Слово «цирк» я через «ы» написал. Без ошибки опасно: подумают, не ты писал. Прошу расплатиться.

Тюляев в обмен на куртку отдал ему две пачки «Сафо» и благодарно пожал руку.

– Спасибо, кореш, теперь я проскочу.

Экзамены можно было сдавать в течение двух дней. Но Ромка не хотел оставаться на ночевку в общежитии и записался в группу, которая сдавала русский язык после обеда.

В полдень представитель дорпрофсожа всем экзаменующимся выдал талоны на обед. В столовую Ромка пошел с лапышевскими ребятами. Там на радостях Шмот купил на всех три бутылки лимонада, а себе и Ромке принес мороженого. За мороженым сбегали и Киванов с Вивановым. Перед Лапышевым они поставили две порции. Но Юра одну из них подвинул Тюляеву.

– Угощайся, – сказал он. – Ты на папиросах разорился.

Так обед превратился в пиршество, хотя еще неизвестно было, пройдут ли они приемную комиссию.

* * *

В среду у доски для объявлений с утра толпилось много народу. Здесь были не только подростки, но и родители. Одни бурно радовались, другие стояли унылыми. Две девчонки плакали.

Свою фамилию Ромка нашел в списке сразу. Тюляев, Шмот и оба Иванова тоже отыскали себя. А Лапышев даже не стал пробиваться к доске объявлений.

– Знаю, что принят, – сказал он. – Меня поспешили отчислить из детдома, со вчерашнего дня уже в общаге живу. Комнату с балконом выбрал. Кто хочет жить со мной, – берите направление, а то каких-нибудь хмырей подселят.

Пока Ромка со Шмотом ходили к секретарю приемной комиссии за направлением – в общежитие, Лапышев подобрал еще двух жильцов, умевших играть в футбол.

Общежитие находилось на Обводном канале за электростанцией. В сером шестиэтажном здании два верхних этажа принадлежали фабзавучу. Девичья половина – общая кухня, столовая и комендантская – находилась на самой верхотуре, а мальчишки занимали двенадцать комнат на пятом этаже.

Лапышев, по праву первого жильца, выбрал самую светлую комнату с балконом.

– Холодновато тут будет, больно стекол много, – хозяйственно сказал новый знакомый Лапышева с конопатым деревенским лицом, сплошь усыпанным веснушками. – Лучше бы другую комнатенку подыскать.

– Не замерзнешь, – возразил Лапышев. – Это тебе не в деревне, тут паровое отопление. Батареи зимой так накаляются, что сможешь портянки сушить.

Но конопатый отнесся к его словам с недоверием и выбрал себе койку в противоположном от балконной двери углу.

Ромке понравилось место у окна. «На подоконнике можно будет читать и писать, никто не помешает», – подумал он.

Шмот поселился рядом. Их разделяла общая тумбочка.

Получив у коменданта матрацы и постельное белье, ребята под наблюдением умелого Лапышева одинаково заправили свои койки и уселись отдыхать.

– Ну, а теперь давайте знакомиться, – предложил детдомовец. – Меня зовут Юркой Лапышевым. Матери и отца не имею. В Ленинграде есть тетка. Окончил восемь классов.

Ромка так же коротко рассказал о себе.

– Буду машинистом либо литейщиком, а может, еще кем-нибудь, – добавил он.

Шмота, оказывается, звали не Кузей, а Казимиром. Жил он в семье брата, в Стрельне. Два года отсидел в шестом классе. Готов учиться любому делу, только бы ни от кого не зависеть.

Потом поднялся светловолосый почти безбровый парнишка с застенчивым девичьим румянцем. Он говорил с белорусским акцентом:

– Мне, хлопцы, пятнадцать стукнуло. У хате кликали Юзиком. По бацьку фамилия Ходырь. Учился семь рокоу. Цаперь желаю працевать монтажником…

Конопатый слушал всех, хитро поблескивая глазами, и ухмылялся. Сам он не собирался делиться своими секретами. Но Лапышев не дал ему отмолчаться.

– А ты чего улыбаешься? – спросил он. – Всех выслушал, а сам темнить будешь?

– А я вас не просил. Мне интересней молчать. Может, заставите штаны снять и голым показываться?

– Вот чего не надо, того не надо! – перебил его Лапышев. – Навряд ли мы что интересное увидим. Но я должен предупредить: если хочешь с нами жить, не хитри, не придуряйся. А не хочешь – ищи койку в другом месте.

– А кто ты такой, чтоб приказывать? – не унимался конопатый. – Может, я не желаю тебя слушать. Тоже начальник нашелся!

– Вы знаете, он прав, – спохватился Юра. – В каждой комнате должен быть свой староста, а мы не выбрали. Называйте имена.

– Я за тебя голосую, – вставил Ромка.

– Я тоже, – добавил Шмот.

– Э-э! Погодьте, – потребовал конопатый. – Вы все друг дружку уже знаете, а меня не выслушали. Так несправедливо.

– Ты же сам упирался, як бык, – заметил Ходырь.

– Ничего не упирался. Выслушайте и меня. Я из мшинских. Четыре года учился в деревне, три на станции Дивенская. Имя и отчество у меня одинаковые – Тит Титович, а фамилия – Самохин. Вы все на чьей-нибудь шее сидели, а я уже на железной дороге работал… Козлом.

– Кем? Кем? – недоумевая, спросил Лапышев.

– Козлом, говорю. Есть такая должность – ходить по путям и выщипывать с корнем траву меж шпал, чтобы они не гнили. Ничего не буду иметь против, если меня в старосты выберете.

– Э, нет! – запротестовал Шмот.

– Давайте голосовать по очереди, – потребовал Ромка.

По большинству голосов старостой комнаты был выбран Лапышев. Он пошел к коменданту и принес большой медный чайник, графин и два стакана.

– Это наше общее имущество, – сказал он. – У кого, ребята, есть с собой шамовка? Давай, вываливай на стол!

Ромка вытащил из карманов два яблока и бутерброды с котлетами, которые сунула ему утром Матреша.

Ходырь раскрыл свой фанерный баул и вытащил из него домашнюю колбасу, сало и пирог с рыбой.

У Шмота и Лапышева ничего с собой не было. Они поглядывали на Самохина. А тот со скучающим видом сказал:

– Чевой-то аппетиту нету. Разве пирожка попробовать?

– А ты свой сундучишко открой, – подсказал ему Ромка. – У тебя же под замком все протухнет.

– Так уж и протухнет! – не поверил Самохин. Но на всякий случай все же ключиком открыл свой сундучишко.

По комнате разнесся запах жареной курятины. Самохин оказался человеком запасливым. Он вытащил картофель, отваренный в мундире, малосольные огурцы, банку шкварок и целиком зажаренную курицу.

– Это мне надолго, – сказал он. – Если всем желательно курочки отведать, давайте в складчину прикончим ее.

– Сколько же твоя курица стоит? – спросил Лапышев.

– А по полтинничку с каждого, – ответил Самохин. – Вот и вся цена.

– Ладно, я один покупаю твою поджарку и угощаю всех, – сказал Лапышев.

Отдав Самохину два рубля, он послал Шмота за кипятком и стал делить курицу на пять частей. Ромка вместо тарелок подсовывал чистые листы, вырванные из тетрадки.

– A y кого есть заварка и сахар? – поинтересовался Самохин.

Ни плиточного, ни простого чая у новых жильцов не оказалось. Сахару тоже не было.

– Не годимся мы еще для самостоятельной жизни, – заключил Лапышев. – Впрочем, можем приготовить пунш. У кого есть кружки, – ставьте на стол.

Кружки нашлись у Ходыря, Самохина и Шмота. Громачеву и Лапышеву достались стаканы.

Детдомовец достал из своего ранца бутылку кагора, налил каждому по полстакана и разбавил горячим кипятком. По комнате распространился приятный запах. Шмот понюхал свою кружку и воскликнул:

– О, я такое вино в церкви на причастии пил! Вкуснота.

– Ты что, верующий? – удивился Ромка.

– Да нет, мамка в бога верила. Она больной была…

– Прошу поднять бокалы, – предложил Лапышев, – и выпить за новоселье и за то, чтобы наша будущая футбольная команда никогда не проигрывала.

Ребята чокнулись кружками и выпили по большому глотку. Питье оказалось приятным. Оно теплом растекалось по внутренностям и вызвало такой аппетит, что за каких-нибудь полчаса из всего, что было выложено на стол, остались лишь крошки пирога да банка топленого сала. Увидеа это, Ходырь погрустнел:

– Хлопцы, а мне матка все это на неделю дала. Что будем робить?

– Не унывай, – успокоил его Лапышев, – говорят, как только распределят нас по цехам, аванс выдадут. Первый год по двадцать два с полтиной отхватим!

– Не жирно – меньше рублика в день, – рассудил Самохин. – Придется ремешок подтягивать.

– Давайте вместе питаться, – предложил Лапышев. – Меньше мороки будет. У кого есть деньги?

– Поначалу давайте по три рубля соберем, – предложил Шмот. – Больше я не припас.

– А чего ты тогда на чужую еду навалился? – ехидно спросил Самохин. – Видно, за двоих есть будешь? Тогда с нас по полтора рублика.

– Ладно, не жмотничай, – сказал Лапышев, – выкладывай трешку.

Собрав пятнадцать рублей, он спросил:

– Кого заведующим хозяйством выберем?

Все молчали. Кому охота с едой и деньгами возиться.

– Я могу взяться, – вдруг согласился Самохин. – Только чтоб полное доверие… без жалоб. На пятнадцать рублей не разгуляешься. Хватит только до аванса. В общем, я подсчитаю, сколько чего пойдет на каждого. Если кто обжористей – доплату возьму.

– Вот это ни к чему, – заметил Лапышев. – Мы же коммуной будем жить. А в коммуне с такими мелочами не считаются. Ну, а теперь довольно о делах. У кого есть бутсы? Надевай, пойдем на футбольное поле. Нас, наверное, уже ждут.

Настоящие бутсы оказались только у Лапышева. Всем остальным переобуваться не пришлось, натянули на себя лишь старенькие футболки и гурьбой спустились вниз.

Футбольное поле оказалось недалеко – на следующем углу. Здесь когда-то были дровяные склады лесопромышленников, пригонявших с Ладоги плоты и баржи с дровами. После революции остался захламленный пустырь, заросший бурьяном. Железнодорожники в один из субботников очистили его, выровняли и соорудили спортивный городок с раздевалками и скамейками вдоль футбольного поля.

Когда появилась лапышевская ватага, над полем уже взлетали два мяча. Собралось человек двадцать подростков, которые толпились у одних ворот.

– Давайте на две команды разобьемся, – предложил Лапышев. – На фабзавучников и дворовых.

Одни стали присоединяться к детдомовцу, другие становились в сторону. Фабзавучников набралось двенадцать человек, дворовых тринадцать. Чтобы было поровну, лишнего сделали судьей. Ему дали свисток и часы.

Фабзавучников на поле расставил Лапышев, сам занял место центрохава. Он оказался ловким и быстрым игроком: помогал нападению и успевал прибегать на защиту.

Нападение у фабзавучников было напористое. Особенно – Тюляев и оба Ивановы. Они сыгрались в дворовых командах, пасовками запутывали рослую защиту, прорывались к штрафной площадке и били по воротам. Ромка, как правый хавбек, только изредка подбирал отбитые мячи и посылал их Лапышеву – главному распасовщику.

Тут же выяснилось, что Самохин, поставленный на левом краю, совсем не умеет играть в футбол. Даже в неподвижный мяч он не мог с разбегу попасть ногой.

Ходырю – левому хавбеку – приходилось играть за двоих.

В перерыве рассерженный Лапышев спросил: