Текст книги "Мальчишки-ежики"

Автор книги: Петр Капица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

– Самохин, ты почему себя футболистом назвал? Соврал, да?

– Ага, – сознался тот, – думал, бесплатную форму дадут. Но ты не сумлевайся, я ухватистый, выучусь.

– Учатся не во время игры. На второй тайм становись третьим к защите. Если не сможешь останавливать мячи, то хоть мешай бить по воротам.

Во втором тайме будущие фабзавучники разыгрались. Они уже стали понимать друг дружку, шли в наступление широким фронтом и, пробившись к воротам, обстреливали их с ходу. За пятнадцать минут они забили три гола.

Противники не сдавались. У них тоже были неплохие футболисты, умевшие прорываться на штрафную площадку. Но у фабзавучников в воротах стоял Шмот. Он оказался непробойным: брал мячи и в прыжке и в падении. За все девяносто минут пропустил только один гол.

Уставшими и довольными собрались футболисты у раздевалки. И здесь заметили, что они все похожи на трубочистов. Черная пыль, поднятая во время игры, осела на потные лица и ноги.

На такое грязное тело, не помывшись, не наденешь чистой рубахи и штанов. Душа же на стадионе не было. Около водопроводного крана уже толпились питерцы. Они по очереди мыли лица и ноги.

Чтобы не терять времени на ожидание, Лапышев с двумя Ивановыми и Тюляевым принялись «кикать» – учиться пасовать в одно касание и с лету бить по воротам. Их мячи подбирали «загольные» – мальчишки, пришедшие поглазеть на футбол. Самохину же не терпелось скорей попасть домой. И он предложил:

– Чего тут валандаться. Идем ополоснемся в речке.

За ним увязались Ходырь, Ромка и Шмот. Держа штаны под мышкой, они пересекли трамвайную линию и по откосу спустились к Обводному каналу. На берегу фабзавучники разделись и, не долго раздумывая, один за другим бултыхнулись в мутный канал…

Всплыли они почти одновременно и, сплевывая неприятно пахнувшую воду, стали жаловаться:

– Фу, какая гадость! Знал бы – не полез. Ну и купанье в городе!

– Не вода, а помои теплые.

– Шмот, смотри, у тебя что-то в волосах повисло, – заметил Ромка.

Шмот провел по лицу рукой – и оно стало черней, чем было. Жирная грязь залепила глаза и пальцы.

– Ой, щиплет! – завопил Шмот. – Помогите выбраться.

Ромка кинулся выручать пострадавшего и сам запутался в какой-то пузырчатой дряни.

Отплевываясь и кляня коварный канал, парнишки выбрались на берег и увидели, что их тела стали грязней, чем были. Животы и плечи покрылись черной грязью, отсвечивающей перламутром.

– Гет глупство, что у хлопцев не спытали, яка река, – сокрушался Ходырь.

– Это нефть, братцы, – определил Самохин. – Надевать одежду опасно, не отмоешь.

Взглянуть на несчастных купальщиков останавливались пешеходы. Прибежали и футболисты.

– Ну и чучелы! – потешались они.

– Шмот! – окликнул вратарь дворовых. – Ты что, в помойке на голове стоял?

– Какая же водица на вкус? – интересовались насмешники. – В канал все уборные стекают.

– Вас теперь и керосином не отмоешь.

К Обводному каналу прибежал и Лапышев. Увидев понурых друзей, укорил:

– Эх, вы… пошехонцы! Нашли где купаться.

– Кто знал, что воду тут загадили, – оправдывался Самохин. – Теперь одежду не наденешь, смердеть будет.

– А вы не одевайтесь, – посоветовал Лапышев. – Так в баню пойдем. Она здесь недалеко.

Подобрав одежду и ботинки, в одних трусах, шлепая босыми ногами, приунывшие купальщики двинулись за своим капитаном на Боровую улицу. За ними увязалась вся ватага футболистов.

Странное шествие привлекло внимание не только пешеходов, но и стража порядка. Перед голышами вырос милиционер.

– Это еще что за выходки? – грозно спросил он. – Сейчас же одеться!

Сопровождающие весело загоготали, а купальщики, потупясь, не решались одеваться. Пришлось выступить Лапышеву.

– Они провинциалы… недавно приехали в Питер. Не знали, что в Обводном не купаются. Ну и… вляпались. Я их в баню веду.

– Н-да, тухлятинкой попахивает, – ухмыльнулся милиционер и посоветовал:

– Идите не по людным переулкам, а то толпу соберете. А ну, насмешники, разойдись! – прикрикнул он на ватагу мальчишек.

Несмотря на купленные билеты и мыло, банщик не пропустил неприятно пахнувших голышей в общую раздевалку.

– Где мазались, там и отмывайтесь, – сказал он.

Лишь после лапышевской речи он посочувствовал и предложил:

– Тут у меня отдельная душевая есть для убогих, пусть в нее идут. Только сразу на скамейки не садиться, прежде отмойтесь.

Фабзавуч

На другой день Ромка проснулся от громкого самохинского окрика:

– Эй, артель, не валяйся! Все вставайте. Шмот идет за кипятком. Ходырь нарезает хлеб, Громачев – колбасу.

– Чего такую рань поднялся? Еще семи нет, – буркнул Лапышев.

– Лучше не поспать, чем потом охать. Надо первыми в фабзавуч попасть, а то все хорошие специальности расхватают.

– А которые хорошие? – поинтересовался Ромка.

– А те, что всюду годятся. Например, столярное дело. Где хошь работу найдешь. А вот литейное или токариое дело – это только на заводе, специальное оборудование требуется…

– А ты в кого метишь?

– В мастеровые, чтоб сам себе хозяин и заработки на других не делить.

Самохин поражал своей рассудительностью и грандиозным житейским опытом, словно он прожил не шестнадцать лет, а не менее сотни.

– А мне по душе пролетариат, – вставил назло ему Ромка. – Он всегда действует сообща, не имеет ярма собственности, ни перед кем не унижается, не подхалимничает. Свободная птица.

– Не комната, а прямо скопище мудрецов-философов, – насмешливо заключил Лапышев. – А ну, птицы, поднимайтесь! – скомандовал он.

Наскоро позавтракав, жильцы шестнадцатой комнаты бегом спустились по лестнице и поспешили к трамвайной остановке. Там уже отходил трамвай, набирая скорость. Они нагнали его и прицепились к подножке задней площадки. Так, вися, они доехали до Балтийского вокзала. Затем около километра прошли вдоль железной дороги до паровозного кладбища. Где-то здесь, за последним пристанищем поржавевших локомотивов, на окраинной улочке находился фабзавуч.

Парнишки довольно быстро нашли высившееся среди пустырей двухэтажное закопченное кирпичное здание, похожее на вытянутую букву «П», с небольшой вывеской: «Школа ФЗУ Северо-западной железной дороги».

В этом здании когда-то размещался небольшой заводишко, принадлежавший двум братьям, выполнявшим мелкие заказы по обработке и отливке металлических изделий. Во время войны цеха изготовляли гранаты. Потом хозяева убежали. Заводишко был разорен и заброшен. Лишь недавно его восстановили рабочие железнодорожных ремонтных мастерских.

Пройдя проходную, парнишки попали на довольно обширный двор, где у доски объявлений уже толпились такие же нетерпеливые новички.

Всем думалось, что им покажут цеха и спросят: «Кто в какой хочет?» А получилось по-иному. Приемная комиссия сама распределила учащихся по росту, силе и здоровью. Рослые и сильные парни попали в кузнецы, литейщики, паровозчики, а остальные – в слесари-монтажники, токари, столяры, жестянщики.

«Только бы не в жестянщики», – подходя к доске, подумал Ромка. Он разыскал свою фамилию в списке литейщиков и не знал: ликовать ему или огорчаться? Он ведь научился у Зарухно плавить цветные металлы. Но все почему-то рвались в токари и слесари.

В список литейщиков попали оба Иванова, Тюляев и Лапышев. Шмот оказался у паровозников, Ходырь – у монтажников, а Самохин – в жестянщиках.

– Вроде бы не худо самому подойники да корыта делать, – рассуждал конопатый. – Но в наших местах крыш железом не кроют, больше – дранкой.

Самохин направился к плачущим девчонкам и начал выспрашивать: не пожелает ли какая из них поменяться с ним специальностью? И такая нашлась. Ее внесли в список столяров, а она хотела в токари или жестянщики. Самохин схватил девчонку за руку и потащил в канцелярию, где еще несколько человек канючили, чтобы их зачислили в другие цеха. Не теряясь, он написал заявление с просьбой девчонки обменяться с ним специальностью и первым подал его. Авось выгорит. Он же ничего не теряет от попытки.

Юру Лапышева, как и Громачева, устраивала специальность литейщика. Да о ней они в сущности мало и думали. Обнаружив среди кузнецов Толю Домбова, с которым когда-то был в детдоме, Юра шепнул Ромке:

– Вот классный бек! Может так садануть, что мяч от одних ворот к другим летит. Жаль, Самохина в комнате поселили, лучше бы Толю. Свойский парень, не болтун и не жмот.

Всем конечно не терпелось взглянуть на свои цеха. Громачев с Лапышевым пошли в литейку. Она имела два отсека. В первом обширном помещении высились круглая вагранка и квадратное сушило, против них располагался «волчок»– печь с воздуходувкой, устроенная в глубокой траншее, прикрытой закопченным вытяжным колпаком. Рядом# на железных подставках стояли новые графитные тигли и старые, оплавленные.

Во втором отсеке цеха размещались верстаки для формовки изделий и шишек. Под потолком, как гигантские жестяные змеи, переплетались трубы вентиляции, и над одним углом нависала объемистая камера, согревающая воздух, поступающий с улицы.

Вновь испеченных литейщиков встретил низкорослый мужчина с короткой борцовской шеей и такими покатыми плечами, что казалось, будто их у него совсем нет, а руки растут из узкой груди. Он держал прилипшую к губе цигарку и записывал в книгу имена и фамилии учеников.

Когда собрались все двадцать два человека, мастер попросил внимания и отрекомендовался:

– Я ваш инструктор по литейному делу. Зовут меня Пал Палычем Фыжовым. Вот здесь вы будете плавить металл и заливать формы, которые изготовите в соседнем помещении. Сегодня получите рабочие номера, спецовки, инструмент и места в шкафчиках. Потом пойдете к кассиру – он выдаст вам аванс. Завтра в двенадцать тридцать быть в цеху без опозданий. Всякое баловство и несерьезность буду пресекать своими наказаниями, а не поможет – передам начальнику школы ученичества, эн-шэ-у. Все. Расходитесь!

Инструмент и спецовки выдал вагранщик, назвавшийся Гордеем. Это был вислоносый и унылый дядька лет сорока. Кожа на его лице была сизо-красноватой, словно обожженной. Сунув в руки объемистый пакет, он бормотал:

– Распишись.

– Чего прежде времени расписываться? Может, спецовка не по росту и инструмент не весь.

– Обменяешься с кем-нибудь, – ворчливо советовал вагранщик. – А какой тебе надо инструмент? Разве ты его знаешь? Так что не рыпайся, а то останешься без ничего.

Почти все спеповки, сшитые из толстого коричневого брезента, оказались не по росту. Они топорщились и гармошкой свисали на руках и ногах. Огорченные парнишки, похожие на лилипутов, надевших одежды богатырей, кинулись с жалобами к Пал Палычу.

Фыжов, ухмыляясь, разглядывал ребят и успокаивал:

– Сойдет, вам же не на свидание к девчонкам, а работать. Спецовки сшиты на вырост. Подверните рукава и штаны, ну и ладно. Ведь через два-три года бугаями станете.

– А взять домой и переделать нельзя?

– Казенное имущество выносить с завода запрещено.

Пришлось смириться и лишь меж собой обмениваться брюками и куртками.

На весь цех оказалось двенадцать шкафчиков. Лапышев захватил крайний слева и окликнул Громачева:

– Давай этот на двоих возьмем. Вешай спецовку.

А Ромка недоуменно разглядывал выданный инструмент: в ящике лежали распрямленный совок, ножичек, похожий на двухлопастное весло, ложечка, крючки разных размеров, шилья. В списке все они имели незнакомые названия: «гладилка», «карасик», «подъемщики», «солдатики», «душники», «выпары», «трамбовка».

– Оставь их, – посоветовал Лапышев. – Потом разберемся. Пошли аванс получать.

Деньги выплачивали в конторе. Надо было сунуть в окошечко кассира рабочий номерок и назвать фамилию. Через несколько минут выдвигался ящичек, в котором лежал номерок и деньги – одиннадцать рублей двадцать пять копеек.

«Как их теперь рассчитать на пятнадцать дней? – задумывались парнишки. – Ведь можно за три дня прогулять».

Ребята из шестнадцатой комнаты могли не ломать голову, их завхоз Самохин уже стоял у конторы и требовал:

– Давайте по десятке на общий стол.

– Зачем столько? – возразил Лапышев. – Верней взять в столовой талоны на обед. Их уж ни на что другое не потратишь.

– Обеды по тридцать пять копеек, – заметил Самохин. – Не дороговато ли?

– А ты что – сам супы станешь варить и котлеты жарить?

– И сварю. На артель обед дешевле обойдется.

– Свои кастрюли и сковородки заведешь?

– Н-да, про них я не подумал, – огорчился Самохин. – Ну, что ж, добавьте еще по рублику, будут вам и талоны.

После покупки талонов у Ромки от получки осталась лишь мелочь.

– Где же на трамвай деньги возьмем? – спросил он у товарищей по комнате.

– Подумаешь, проблема, – беззаботно ответил Лапышев. – Зайцами будем ездить.

Теория и практика

Общежитие просыпалось по «петухам».

«Петухами» обычно были самые аккуратные беспокойные фабзавучники. Они ложились спать вместе с курами, а просыпались, когда по общежитию бродили еще ночные тени. Соскочив с койки, такой «петух» поворачивал электрический выключатель и оглашал комнату первым «кукареку»:

– Проспали… А ну, вставай… выкатывайся!

Тотчас же и в соседних комнатах принимались голосить «петухи»:

– Подъем!.. Довольно дрыхнуть, просыпайтесь!

«Петухи» дергали за носы, стягивали одеяла, брызгали холодной водой.

Во всех комнатах скрипели коечные щиты, дыбились одеяла, шлепали по полу босые ноги. В воздухе мелькали штаны, рубашки, свитера.

– Кто мои сапоги трогал? Левого не найду…

– Где ремень? Юрка, ты взял?

– Шмот, твоя очередь за кипятком.

В туалетных у раковин очередь. Летят струйки воды, мыльные брызги… Под ногами лужицы.

– Ты чего как утка полощешься?

– Куда без очереди?

– Ребята, глянь какое чучело… на ходу спит.

– Спи-и-ит, – передразнивает хриплым голосом засоня. – Сам только глаза продрал… вон соломинка из носа торчит.

В комнатах наскоро завтракают: жуют сухой хлеб, ситный. Железные кружки, наполненные кипятком, нагрелись, обжигают губы…

– Кончай, ишь расселись!

Кепки внахлобучку, куртки надеваются на ходу. И уже гудит, охает лестница. По ступенькам пулеметный перестук: кованые каблуки перекликаются с гвоздастыми. Бабахает дверь на улицу.

Вдоль Обводного канала идут, высекая искры, стуча на стыках и оглашая звоном окрестности, тяжелые трамваи, облепленные людьми.

Трамвайные подножки берутся с боя, ловкостью острых плеч, локтей, коленок.

– Подвинься чуток… дай хоть одну ногу поставить!

Если на подножках люди висят гроздьями и некуда приткнуться, – фабзайцы не теряются, существует еще трамвайная «колбаса» – прорезиненная кишка, висящая над буфером. За нее можно ухватиться трем – четырем человекам и с комфортом, не рискуя попасть под колеса, проехать несколько остановок.

Мчится, звеня и грохоча, переполненный трамвай, поднимая вихри пыли. Холодный ветер хлещет в лицо песком, слепит, пытается сорвать кепку, ворваться под одежду. Но трамвайного наездника этим не проймешь, он цепко держится за любой выступ. Мимо несутся дома, чугунные столбы и баржи на канале.

У Балтийского вокзала для сокращения пути фабзавучники на ходу покидали трамвай и мчались к перрону, чтобы поспеть вскочить на площадки опустевших вагонов утреннего поезда, который отводился на запасной путь.

Около переезда маневровый паровоз развивал такую скорость, что страшно было спрыгивать. Но с подножек один за другим с развевающимися полами тужурок слетали словно птицы подростки, и каждый по-своему гасил инерцию: одни скатывались с полотна кубарем, другие по движению бежали метров пятнадцать, третьи падали на четвереньки и растягивались на земле… На ушибы и царапины никто не обращал внимания. По пустырям и мосткам переулков, минуя хлебозавод и конфетную фабрику, наконец добирались к проходной фабзавуча. Здесь, пока не прогудел гудок, можно было замедлить бег и, степенно шагая, показать охраннику рабочий номерок.

После визгливого и сиплого гудка над кочегаркой начинался рабочий день в классах, в которых преподавались литература, обществоведение, черчение, математика, механика и спецдело.

Заняв места за столами, фабзавучники обычно долго не могли угомониться: высмеивали неудачников утреннего марафона, делились новостями, разыгрывая сценки, просто вертелись, награждая соседей щелчками, тумаками, затрещинами. На вошедшего преподавателя не обращали внимания. Ученики здесь не вскакивали с мест, как это делалось в школе, а умышленно делали вид, что никого не видят. Педагогу для установления порядка приходилось хлопать в ладоши и повышать голос. На утихомиривание уходило не меньше десяти минут. Для этого нужны были терпение и крепкие нервы, но не у всякого преподавателя они были.

Большинство педагогов разговаривали с фабзавучниками, как с равными себе – взрослыми. Они не учитывали, что из недавних сорванцов-школьников еще не выветрилось детство: желание озорничать, по-обезьяньи кривляться, ходить на голове и лентяйничать. Уроков конечно никто не учил, разве лишь тихони-девчонки. Но они не делали в фабзавуче погоды. И жизнь преподавателей была нелегкой.

Молодой инженер, пришедший преподавать механику, видя странную инертность литейщиков, спросил:

– Вам что, теория не нужна?

Стоявший у доски рослый фабзавучник Прохоров, просидевший в четвертом и пятом классе четыре года, самоуверенно ответил:

– А зачем она нам? Теория истребителям нужна, чтобы головы ребятам морочить, а мы руками вкалывать будем.

– Странная психология! – изумился преподаватель. – Кого же вы истребителями считаете?

– А тех, кто других учат, а сами ничего не делают… чужим трудом пользуются.

– Вся группа так думает? – стал допытываться инженер.

Литейщики понимали, что Прохоров «загнул», что они еще не имеют права величать себя рабочим классом, который все производит, но молчали. Одни из ложного товарищества, другие из любопытства: «Что будет дальше?»

Не получив вразумительного ответа, инженер отбросил в сторону классный журнал и сказал:

– Ну, что ж, раз у всех одинаковое убеждение, спорить не буду. Но мне у вас больше делать нечего. В другом месте я проведу время с большей пользой.

Он повернулся и ушел из класса.

Выходка преподавателя не испугала литейщиков, скорей смутила.

– Паша, что ты за чепуху молол относительно истребителей? – спросил Лапышев у Прохорова. – Ты действительно считаешь себя создателем всех ценностей человечества, а других паразитами? А ведь сам-то пока – обыкновенный истребитель жратвы, одежды, инструмента и материалов.

– А ты пойди и наклепай на меня, – окрысился Прохоров. – Может, разряд прибавят.

– За такие слова следовало бы по морде съездить, но я воздержусь – не хочу, чтобы из-за какого-то олуха выгнали из фабзавуча.

– А я не струшу и за «олуха» тресну, – сжав кулаки, пообещал Прохоров.

Он хотел было ринуться на Лапышева, но его удержали.

– Хватит вам! Сейчас «Сивуч» придет.

И в это время в дверях действительно появился заведующий учебной частью – Александр Маврикиевич Александринский. Это был рослый и упитанный мужчина. Гладкая прическа на круглой голове и топорщившиеся под носом усы делали его похожим на ушастого тюленя. Только тюлень, наверное, был менее свиреп.

Строго взглянув на притихший класс, завуч спросил:

– Кто-нибудь из вас может вразумительно объяснить, что на механике произошло?

Литейщики молчали. Кому хочется высовываться перед обозленным завучем? Лишь Ромка, приметив, что взгляд Александринского устремлен на него, поднялся и промямлил:

– Нам был задан детский вопрос: «Нужна ли рабочему теория?» Мы уже выросли из штанишек… ответ очевиден. Поэтому промолчали. А преподаватель рассердился и ушел. Я думаю, что он поступил непедагогично…

– Не вам судить, что педагогично, а что непедагогично, – оборвал его завуч. – Кто же из вашей группы против теории? – И он перевел взгляд на Прохорова.

Тому ничего не оставалось делать, как подняться.

– Еще кто? – продолжал интересоваться Александринский. – Больше никого? Ну, что ж, Прохоров, я вам иду навстречу – освобождаю от теории. Можете покинуть класс. С завтрашнего дня вы будете числиться помощником вагранщика.

– Это что ж – разнорабочим?

– Нет, учеником разнорабочего.

Завуч шел на столь крутые меры, чтобы наладить дисциплину в классе. Но у него ничего не получилось, потому что одни фабзавучники, закончив семь – восемь классов, скучали на уроках, а другие – не имели достаточного образования, чтобы воспринять преподаваемое. Да и не все преподаватели обладали твердыми и решительными характерами.

Математику и физику преподавал чудаковатый изобретатель. Он порой даже заискивал перед фабзавучниками, лишь бы те не шумели и не привлекали внимания завуча. Перед ним у доски можно было поломаться:

– Не успел выучить… На том уроке не понял вас.

– Ну, хотя бы то, что усвоили, – просил преподаватель.

– Вы так говорили, что в голове не удержалось, – нагло выдумывали лентяи, – повторите, пожалуйста.

И математик, боясь, что его обвинят в плохом преподавании, третий и четвертый раз повторял пройденное.

Замотанный обществовед, прозванный «Глухарем», прибегал в класс в пальто и шляпе. Сбросив на стул верхнюю одежду, он, словно заведенный, принимался «токовать»: говорить хрипловатым и стертым голосом усталого оратора. Впереди сидящие фабзавучники видели, что глаза его скрытые за толстыми стеклами очков, почти сомкнуты, а волосатые уши – заткнуты ватой.

«Глухарь», видимо, никого из своих учеников не видел и не слышал. Гомон в классе до его слуха, наверное, долетал, как мушиное жужжание. Слушать его было неинтересно и скучно, поэтому одни играли в щелчки, в чепуху, рассказывали анекдоты, другие – открыто дремали, третьи – читали книжки.

У Ромки на такие случаи всегда были томики стихов, которые он ежедневно брал в библиотеке, и, как «глухарь», он умел отключаться от всего окружающего и читать творения поэтов.

Чужие стихи порождали какое-то еще незнакомое чувство, чем-то похожее на томление и грусть. Громачев проглатывал по две-три книжки в день и жажду к чтению не утолял.

Однажды во время черчения Громачев так увлекся стихами Козьмы Пруткова, что не заметил, как перед ним очутился преподаватель черчения Сергей Евгеньевич Мари – всегда подтянутый высокий блондин, носивший толстовки и твердые, ослепительно белые воротники с «бабочкой».

– Прошу прощения, – сказал он и, взяв от Ромки раскрытый томик, вслух прочитал:

 
Осень. Скучно. Ветер воет.
Мелкий дождь по окнам льет.
Ум тоскует; сердце ноет;
И душа чего-то ждет.
 

Некоторые литейщики, полагая, что чертежник хочет поизмываться над очумевшим от стихов Громачевым, дурашливо загигикали. Мари их остановил укоряющим взглядом и заключил:

– Забавные и острые стихи! Очень хорошо, что вы ими увлекаетесь. Только прошу наслаждаться поэзией не на черчении. Иначе отстанете. А о стихах мы с вами поговорим в перерыве.

Он унес томик с собой и, пока фабзавучники чертили, сидя за столиком, листал его, видимо вспоминая давно прочитанные стихи.

«Непременно унесет в учительскую, – досадуя, думал Ромка. – Придется книжку выручать у завуча, а он и так на меня косится».

Но Мари оказался не похожим на других преподавателей. В перерыве он отдал томик Ромке и, поговорив о стихах, поинтересовался:

– А сами не сочиняете?

– В школе пробовал, – смущенно признался Ромка, – а здесь еще не освоился.

– Я тоже любитель поэзии, – признался Сергей Евгеньевич. – Собираю старых и современных поэтов. Если в библиотеке не найдете нужной книжки, обратитесь ко мне. Принесу.

* * *

На последнем уроке фабзавучники с нетерпением ждали звонка. И как только он раздавался, многие пулей вылетали из класса и мчались в столовку.

Быстро проглотив суп и минуты за три прожевав мясное блюдо, Ромкины приятели вскакивали из-за стола и мчались на футбольное поле, которое находилось за высоким и плотным деревянным забором против проходной. На нем минут двадцать удавалось «покикать».

В обеденный перерыв юные футболисты учились останавливать мяч, посланный издалека, точно пасоваться ногами и головой, бить с ходу по воротам. Тренером был Юра Лапышев. Вскоре он сказал:

– Ребята, я вчера договорился с клубом железнодорожников. Будем играть за пятую команду.

– Только за пятую? – огорчился Тюляев. – Ну и договорился!

– А ты в какую хотел? Сначала надо игру показать, а потом фасониться, – осадил его Лапышев. – Мне думается, что новичкам не зазорно играть и в последней команде. Мы всех будем обыгрывать с крупным счетом. И этим прославимся.

– А форму и бутсы дадут? – поинтересовался Виванов.

– Трусы и майки бесплатно, а бутсы – с оплатой в рассрочку.

– У нас же на жратву едва хватает, – напомнил Ромка. – Чем платить будем?

– Придумаем что-нибудь, – успокоил его Юра. – В случае чего, баржу на Обводном разгрузим. И заработаем.

После обеденного перерыва начиналась работа в цехах. У токарей слышалось жужжание моторов, шелест трансмиссий и визг резцов. У слесарей – вжиканье пил, рашпилей, стук зубил и ручников. У столяров – поросячий визг циркульной пилы. У кузнецов – буханье молота. И лишь у литейщиков стояла тишина, потому что они – даже стыдно признаться – первое время… играли в песочек.

В первый день мастер цеха позвал ребят к груде двухэтажных и трехэтажных чугунных ящиков без дна и сказал:

– Это опоки. В них по моделям формуют изделия. Возьмите по одной, положите вовнутрь половинки моделей и набивайте землей.

Фабзавучники принялись сеять землю и трамбовать ее в опоках. Работали они с таким усердием, что от ударов трамбовок тряслись верстаки и дребезжали стекла в окнах.

Жарко становилось с непривычки. Пот росой выступал на лбах и носах. Смахивая его то рукавом, то тыльной стороной руки, парнишки так перемазались, что у некоторых только блестели глаза да зубы.

– Стоп! – наконец приказал мастер. – Теперь переверните опоки моделью кверху.

Формовщики стали приподнимать опоки, и у многих земля в них не удержалась – вместе с моделями рухнула на ноги.

– Тут не ломовая сила нужна, а сноровка, – сказал Пал Палыч и сам утрамбовал землю так ловко, что она держалась в опоке словно приклеенная, как ни поворачивал – не вываливалась.

Несколько дней формовщики потели на трамбовке. Потом учились вытаскивать модели. Не сразу и не вдруг вызволишь изделие столяров из уплотненной земли. Нужно вбить в нее острый подъемщик, осторожным постукиванием раскачать модель, затем вытащить ее так, чтобы форма не треснула и не осыпалась. А она, как нарочно, обваливалась по краям и внутри.

Ромка долго бился над техникой вытаскивания модели. Наконец ему удалось вытащить ее почти без разрушений формы.

Пал Палыч поглядел на работу и, накрыв нижнюю форму верхней, спросил:

– Как ты расплавленный металл в нее зальешь? Она ведь у тебя со всех сторон закрыта. В каждой опоке только половина формы, а отлить надо целую вещь.

Ромка видел, как отец братьев Зарухно отливал из белого металла ложки, и смело сказал:

– Просверлю верхнюю опоку и в дырку жидкий металл волью.

– Правильно соображаешь, но не разумно, – сказал мастер. – Все делается по-иному, аккуратней. Чтобы форма не обваливалась, мы в ней дырку не пробиваем, а заранее формуем в верхней опоке. Вот тебе литничек. – И он сунул в руки Ромке круглую и длинную деревяшку, похожую на узкую воронку. – Вставишь его в верхнюю опоку, а потом вытащишь – и будет в земле дырка. От нее к форме ходы «карасиком» прорежешь.