Текст книги "Мальчишки-ежики"

Автор книги: Петр Капица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Первый гонорар

На другой день, смотавшись с урока физкультуры, Ромка и Юра добрались на трамвайной «колбасе» до Фонтанки и там разыскали издательство, выпускавшее журнал «Резец».

Редакция журнала помещалась на самой верхотуре, в закутке ответвлявшегося в конце коридора. Здесь было три двери с надписями: «Отв. редактор», «Секретарь и Зав. редакцией», «Литературная консультация».

Лапышев решил пройти к заведующему редакцией, а Громачев, оставшись в коридорчике, принялся читать объявления. Из них он узнал, что при редакции существует литературная консультация.

Не успел Ромка дочитать все объявления, как появился Юра.

– Пошли на третий этаж, а то в кассу опоздаем, – сказал он. – Гонорар давно выписан, нужен только какой-нибудь документ.

Кассу они нашли быстро. Ромка сунул в окошечко свое удостоверение личности и объяснил, зачем он пришел. Кассирша порылась в ведомостях и на одной из них дала ему расписаться. Затем отсчитала сорок восемь рублей тридцать копеек.

Громачев был поражен. Он не предполагал, что так много заплатят. И Лапышев ахнул.

– Я бы на твоем месте каждый день писал, сказал он, – И учиться на литейщика бы не стал.

– Не очень-то печатают, – возразил Ромка. – Из тридцати всяких произведений только одно взяли. Будешь со мной ходить на консультацию?

– Обязательно, – пообещал Лапышев. – А сейчас давай деньги разумно потратим. Одежонка у тебя какая-то куцая, мальчишеская. Надо бы тройку – настоящий костюм – купить. Тогда ты сможешь где хочешь показываться.

Он повел Громачева в магазин готового платья. Там, после нескольких примерок, был найден черный костюм без жилета на Ромкин рост. Он стоил тридцать два рубля.

Купив костюм, парни прошли в отдел, где продавались рубашки и галстуки. Лапышеву понравилась белая рубаха с твердым воротником. Но Ромка запротестовал:

– К ней запонки и галстук нужны. Давай лучше купим пару вон тех серебристых свитерков. Они по пятерке стоят.

Свитера были полушерстяными. Ромка купил один себе, другой – Лапышеву.

– Это тебе от меня подарок.

– За что?

– За хлопоты… в честь дружбы.

– Возьму, он мне нравится. Но я твой должник, – сказал Юра.

Осталось еще более шести рублей. По дороге они зашли в парикмахерскую, модно постриглись и наодеколонились. Потом отправились на рынок и купили пряников, орехов, копченой колбасы и четыре бутылки лимонаду.

В общежитии Ромка оделся во все новое. Лапышев тоже натянул на себя серебристый свитер.

Пришедшие с работы Шмот и Ходырь пощупали сукно костюма, погладили пальцами свитера и недоуменно уставились на товарищей.

– Где схапали нову справу? – спросил Ходырь.

– Кто деньги дал? – поинтересовался Шмот.

– Отец прислал, – соврал Ромка. – Сегодня мы приглашены на ужин. Помойтесь как следует, приоденьтесь… Пойдем к девчатам.

В восемь часов, захватив с собой гостинцы – орехи, пряники и лимонад, – футболезцы двинулись наверх. На лестничной площадке их остановил запоздавший Самохин.

– Вы куда? Подождите меня, я только умоюсь, – попросил он.

– Не торопись, – ответил Ромка. – Мы без тебя обойдемся.

– Что значит «без меня»? Я тоже хочу.

– Но мы не хотим, – стал втолковывать ему Лапышев. – Потому что от тебя чесноком воняет. Не надо было тайно жрать свою колбасу.

– А что, на всех мне ее делить? – обиженно возразил Самохин. – Это ж домашняя.

– Ну и сиди с ней, а мы погуляем.

И Лапышев показал бутылку.

Оставив ошарашенного Самохина на площадке, парни поднялись на девичью половину и постучали в дверь третьей комнаты.

– Сейчас… Одну секундочку! – послышался голос «Слоника».

«Секундочка» растянулась на несколько минут. Самохин, прокравшийся наверх, заметил, куда пошли футболезцы.

В этот вечер и девчонки приоделись в отглаженные платья. Были тщательно причесаны и напудрены. Лимонаду и гостинцам они обрадовались.

– Тащите картошку, – распорядилась «Слоник», расставляя разнокалиберные тарелочки, ложки и вилки.

Нина и Муся торжественно внесли две больших сковородки с золотистыми ломтиками картофеля, поджаренного по-ресторанному.

– Прошу к столу! – пригласила «Слоник».

Парни раскупорили бутылки и, разлив лимонад, принялись чокаться.

– За окончание «колуна». Завтра зарплата.

– За дружбу!

В это время раздался громкий стук в дверь. Не ожидая разрешения, вошел комендант общежития.

– Что это у вас… пьянка? – строго спросил он, шевеля усами. – А ну, не прятать!

Он кинулся к столу, понюхал все бутылки, кружки и, смутясь, буркнул:

– А мне один фезеушник донес, что вы вино хлещете.

– Как его фамилия? – поинтересовался Лапышев.

– Кто его знает. Конопатый такой… с рыжинкой. В шестнадцатой, что ли, живет.

– Самохин, – понял Юрий. – Ну и подлец! Мы ему всыплем.

– Не сметь! – строго предупредил комендант. – За драку – вон из общежития. Бейте где хотите, только не здесь. И вас, девчата, предупреждаю: парней не водить, к одиннадцати часам – чтоб никаких гостей.

Неожиданное вторжение коменданта не испортило аппетита: парни принялись очищать тарелки, наполненные поджаристым картофелем, а девчата ели пряники, грызли орехи и пили лимонад. При этом смеялись, вспоминая, как грозно шевелил усами комендант.

Потом Шмот принес лапышевскую мандолину. Начались танцы. Рому на тустеп пригласила Симочка.

– Ох, какой ты сегодня модный! – сказала она. – Фасонистые мальчики мне нравятся.

Ромка уже понимал, что если девчонки заглядываются на него, то в этом нет никакого чуда. Так оно и должно быть. Он ведь парень хоть куда. Ему всегда нравились девчонки своенравные, по-мальчишески бесшабашные. Но Симочка обладала иной бесшабашностью – женской. Видно, она знала немало уловок для завлечения парней: то кокетливо шевелила плечиками, то прижималась бедрами так, что он смущался, но не отстранялся от нее – хотелось продолжать эту еще не испытанную игру.

На второй танец он опять пошел с Симочкой и тут заметил иронический взгляд Нины Шумовой. Оказывается, она наблюдала, как действуют на Громачева уловки подруги.

«Кто из них лучше?» – не мог решить Ромка. Нина ему нравилась свежим румянцем, ямочками на щеках и улыбкой.

За Симочкиной манерой танцевать наблюдал и Лапышев. В перерыв он подошел к ней и негромко сказал:

– Эх, жалко, играть некому. Я бы тебя покружил!

– А ты на губах сыграй, – предложила девушка. – Руки освободятся.

И они, напевая, принялись вальсировать. И Симочка к Юре прижималась так же, как и к Ромке. Это уже, видно, вошло у нее в привычку.

Огорченный Громачев подсел к Нине. А та, разгадав его настроение, продекламировала несколько строк из «Песни Фаины»:

 
– Эй, берегись! Я вся – змея!
Смотри. Я миг была твоя
И бросила тебя.
 

– Это ты про Симочку?

– Угу.

Ромка решил ответить стихами Бальмонта:

 
– О, как люблю, люблю случайности.
Внезапно взятый поцелуй,
И весь восторг – до сладкой крайности…
 

Она ответила чуть измененными стихами Федора Сологуба:

 
– Зачем любить? Она не стоит любви твоей.
Пройди над ней, как астероид, пройди скорей.
 

– Хорошо, – согласился Ромка.

И остаток вечера они танцевали вдвоем. А Симочка сидела одна и злилась.

Стихоправ

В «футболезне» наступили дни разлада. Каждый отдельно себе покупал еду и приносил кипяток не в чайнике, а в кружках. Ходырь заправлял кипяток медом, присланным из Белоруссии, Самохин – брусничным вареньем, Шмот – пил вприкуску с постным сахаром. Лишь Лапышев и Громачев по очереди покупали хлеб, булку и колбасу на двоих, а кипяток заправляли молотым цикорием.

Наступила дождливая ленинградская осень. Нудный сеянец сутками не прекращался. Баталии на раскисших футбольных полях кончились. В общежитии было скучно.

Как-то, придя после работы домой, Ромка устроился на подоконнике сочинять рассказ о маленьких мальчишках. Он так увлекся, что не заметил, как появился в комнате Самохин. Тот несколько минут возился со своим сундучком, вытащил самоучитель и уселся с балалайкой разучивать песню. Он дергал струны и подвывал:

 
– По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах…
 

Пришедшие Ходырь и Шмот, видя сосредоточенные занятия товарищей, решили каждый заняться своим делом: Ходырь принялся выпиливать лобзиком из фанеры рамку, а Шмот вздумал прибить отставшую подметку на ботинке. При этом он напевал:

 
– Кочергу себе достану,
Чертенят волохать стану,
Почему нет водки на луне?
 

Громачев умел отключаться, не слышать того, что творилось вокруг. Но на этот раз безголосое пение и стук молотка мешали ему сосредоточиться. Он терял нити мысли, зачеркивал и вновь восстанавливал строки. Наконец, не выдержал, обернулся к шумящим и спросил:

– Вы что, нарочно воете? Это же не пение, а черт знает что!

– Не нравится – не слушай, – ответил Самохин. И громче затренькал, диким голосом затянул:

 
– Бродяга, судьбу проклиная
Тащился с сумой на плечах!
 

Чтобы перебить его, Шмот повысил голос:

 
– Если рожа не побита,
Не похож ты на бандита!
 

Ромка попробовал заткнуть уши, но и сквозь вату проникали стук молотка и безголосое пение. Обозлясь, он бросил тетрадь и в отместку принялся не читать, а орать стихи:

– Однажды! В студеную! Зимнюю! Пору! Я! Из лесу! Вышел!

Ходырь, слыша это, начал стучать об пол табуреткой и хохотать. А Шмот с Самохиным не сдавались и вопили:

 
– Пусть она ряба, горбата,
Но червонцами богата!
 

 
– Ой, здравствуй, ой, здравствуй, мамаша!..
 

 
– Откуда! Дровишки! Из лесу! Вестимо!
 

«Ярунки» недовольно застучали в стенку: уймитесь, мол, – а позже устроили такой же тарарам у себя.

Прибежал встревоженный комендант.

– Вы что, белены объелись? Прекратите шум! Тут общежитие, а не зверинец.

– И на балалайке уж играть нельзя! – обиделся Самохин.

В следующий вечер Ромка не остался в общежитии, а, надев новый костюм, поехал на Фонтанку, в журнал «Резец».

Был седьмой час. В коридоре и в большой комнате редакции толпились группами пожилые и молодые поэты. Многие из них, видно, приехали прямо с работы, так как были в спецовках, в промасленных куртках, кожанках. Они группками курили, делясь новостями, спорили, вполголоса читали приятелям стихи.

Ромка здесь никого не знал. Прижавшись к стенке у окна, он с любопытством смотрел по сторонам и прислушивался к разговорам. К нему подошел чубатый парень в кожанке и спросил:

– Новичок? Стихи сочиняешь?

– Сочиняю.

– А ну-ка прочти.

Ромка смущенно полистал тетрадь и прочитал два стихотворения.

Парень выслушал его, пощипал себя за верхнюю губу, на которой проступали черные усики, и сказал:

– А знаешь – ничего… Есть в тебе искорка. Правда, попадаются и подражательные строки. Будем знакомы… – Он протянул руку и представился:

– Вадим Двоицкий – поэт и технолог… топтатель дорог, читатель вывесок.

Ромка назвал свою фамилию и, показав на толкущихся в коридоре, спросил:

– А кого они ждут?

– Стихоправа. Ярвичем его кличут. По профессии он хирург, но по вечерам стихи по косточкам разбирает. Понимающий мужик, хотя сам не печатается.

Вскоре появился человек среднего роста с потрепанным портфелем. Сняв пальто, он повесил его на гвоздь у стола, пригладил рыжеватые вьющиеся волосы и веселым голосом окликнул:

– А ну, налетай, которые тут поэты!

Начинающие поэты стали заполнять комнату, рассаживаться вокруг стола. Громачев устроился с новым знакомым на подоконнике.

Ярвич вытащил из портфельчика несколько тетрадок и пачку листков. Покопавшись в них, спросил:

– Никодим Безбрежный сегодня присутствует?

– Не столько присутствую, сколько трепещу, – отозвался лохматый парень в потрепанном плаще.

– Отобрал я вот эту стишину, – сказал Ярвич. – Она показалась мне лучше других, но и в ней есть недостатки. Прошу примечать.

Носатое лицо «стихоправа» было неказистым: лоб и щеки покрывали розоватые бугорки, словно его искусали комары. Зато стихи он читал отменно. Даже слабые строки слушать было приятно.

– Стишина звучит, – закончив чтение, сказал Ярвич. – Но кто в ней что уловил? Сознавайтесь!

Поднялось несколько рук. Начинающие поэты принялись разбирать «стишину». Один сказал, что в ней не всюду выдержан размер и словарь не новый – попадаются штампы, – другой отметил, что природа не отвечает настроению поэта, третьему образы не понравились, показались вычурными, он ратовал за пушкинский стих.

Резюмируя высказывания, любуясь каждой деталью, отмечая недостатки и достоинства, Ярвич разобрал «стишину» по косточкам. Он умел хвалить с улыбкой и критиковать с такой доброжелательностью и уважением, что на него трудно было обидеться.

Таким же способом были разобраны стихи еще двух поэтов.

Ромка сидел с разгоревшимся лицом. Ему еще не доводилось бывать в такой среде и слышать замечания стольких знатоков стихосложения. Боясь пропустить хоть одно слово, он все высказывания примерял к своим стихам. Слишком беззаботно Ромка прежде сочинял, не утруждая себя поисками свежих рифм и единственно нужных слов.

Прежде Громачеву очень хотелось, чтобы его стихи походили на творения известных поэтов. А здесь он вдруг понял, что легче быть похожим на других, чем ни на кого.

Литейка – горячий цех

В литейном цеху заработала вентиляция. Радуясь свежему воздуху, литейщики подбегали к вытяжным трубам и подставляли руки. Ветерок приятно холодил и щекотал пальцы.

Самый дурашливый из литейщиков – Вадя Маслюков, у которого крупный и вислый нос занимал чуть ли не треть лица, – снял с вешалки свое полотенце, поднес его к самой широкой трубе и закричал:

– Ребя! Смотри, парусит. Тута одежу сушить можно.

Полотенце то надувалось парусом, то хлестало концами по краям трубы. Это забавляло Маслюкова, и он изощрялся, как мог. Вдруг носатый испуганно вскрикнул и побледнел. Полотенце сильной струей воздуха втянуло в самую крупную ячейку решетки и унесло…

Вентилятор загромыхал, тряся всю систему труб.

– Ребя! Полотенце улетело! – завопил Маслюков. – Выключай ток!

Рубильник под ловкой рукой Лапышева щелкнул и высек искру. Мотор заглох, и вентилятор перестал грохотать.

В формовочную заглянул мастер.

– Кто выключил? Что тут натворили?

– Маслюковское полотенце труба утянула… На вентилятор намотало.

– Все забавы у вас! – принялся отчитывать Пал Палыч. – Придется Маслюкову за свой счет чинить вентиляцию. Я нагоняй получать не желаю.

Тишина в литейке всполошила и главного механика – инженера Черновпадина. Он недолюбливал озорных бузоте-ров-литейщиков, гораздых на всякие проделки. Вбежав в цех, инженер спросил:

– Почему вентиляцию остановили? Забавляетесь, что ли?

Он включил рубильник, но, услышав грохот, остановил мотор.

– Хороши… отличились! – возмутился Черновпадин. – Столько хлопотали, денег кучу ухлопали на вентиляцию, а они в первый же день ее из строя вывели. Кто виновник?

– Никто, – спокойно ответил мастер. – Само как-то получилось. Полотенце на гвоздике у трубы висело… Тягой его утянуло. Видно, решетка крупновата.

– Почему полотенце у трубы висело? Его место у раковины, – накинулся на Пал Палыча Черновпадин. – За непорядок в цеху – выговор обеспечен! Я не потерплю разгильдяйства.

– Виноват, Федор Терентьевич, не учел силу тяги, – оправдывался мастер. – Даю слово… больше не повторится.

Литейщики онемели. «Вот так Пал Палыч! Только что отчитывал Маслюкова – и не выдал, на себя вину взял. Ну и ну! Свой мужик, с таким не пропадешь».

Восхищенно глядя на мастера, они не ввязывались в разговор, боясь неосторожным словом выдать Пал Палыча.

Когда рассерженный главный механик умчался к жестянщикам, Маслюков подошел к мастеру и, схватив его руку, принялся благодарно трясти ее.

– Спасибо… век не забуду.

– Ладно, чего там… со всяким бывает, – как бы смутился Пал Палыч. – Только сейчас же наведи порядок в цеху. Начальство может нагрянуть.

Мальчишки кинулись подбирать разбросанные инструменты, модели, литники и валявшиеся бумажки. Такого мастера нельзя было подводить.

Начальство в этот день в цеху не появилось. Пришли только монтажники. Они срезали с вентилятора порванное полотенце и выправили лопасти.

Через час вентилятор опять заработал.

– Сегодня формуйте аккуратно, – сказал Пал Палыч. – Все пойдет на заливку. Завтра запускаем «волчок».

На следующий день к общему шуму завода добавилось завывание форсунок «волчка».

В перерыве между обществоведением и математикой литейщики не стерпели и сбегали в цех взглянуть, как плавится металл.

Несмотря на вытяжную вентиляцию, цех заполнился сладковатым слоистым чадом. От «волчка» несло сухим зноем. Мастер и вагранщик, надев войлочные шляпы и синие очки, следили за плавкой.

Синие очки были и у Прохорова, но он неохотно давал их товарищам. В очках весь мир преображался – становился искристо-фиолетовым.

Заливка началась в четвертом часу. Тигли на талях специальными клещами вытащили из умолкшего «волчка» и поставили в гнездо железных «вилок». На разливку были назначены самые сильные ребята. Они накреняли над литниками опок тигли, а мастер и его помощник направляли струи и командовали.

Жидкий металл, прикасаясь к холодной формовочной земле, фыркал, разлетался огненными брызгами и уходил в глубь формы, заполнял ее. Когда в выпаре показались красный язычок и пламя, это означало, что форма заполнена. Тотчас раздавалась команда:

– Стоп! Переходи к следующей!

Когда кончились заливки, мастер снял очки, шляпу, вытер платком взмокшее лицо и, вытащив бутылку молока, принялся пить из горлышка. Ученики, глядя на него, невольно глотали слюну, их тоже мучила жажда.

Опорожнив бутылку, мастер ухмыльнулся и сказал:

– А ну, налетай на молоко! Мы – горячий цех, нам положено.

В ларе стояли два ящика с молоком. Расхватав по бутылке, литейщики, подражая Пал Палычу, принялись пить молоко прямо из горлышка. Со всех сторон понеслось бульканье и покряхтывание.

Лица у юношей были потными и закопченными. Но их носы и щеки потемнели не после игры в песочек, а от настоящей работы литейщиков. Сегодня они получили крещение огнем и клокочущим металлом. Многим не терпелось скорей увидеть в металле свое изделие. Мастер не разрешил разнимать опок.

– Успеете, пусть затвердеет.

Только минут через пятнадцать он сам поднял крайнюю опоку и вытряхнул из нее перегорелую, посеревшую землю. И все увидели уродца: толстую, обросшую наростами втулку.

– Слабовато земля утрамбована, – определил мастер. – Металл тяжелый, размыло. Чья работа?

– Моя, – едва слышно отозвался Тюляев.

Так были вскрыты одна за другой все опоки. Добрая половина отлитых изделий имела тот или иной брачок.

– Еще на третий разряд не тянете, – сказал мастер.

Вор

Громачев и Лапышев, прибыв вместе в общежитие, были удивлены странным видом Ходыря и Шмота. Парнишки сидели на койках и хмуро, с недружелюбием смотрели на самохинский сундучок, выдвинутый на середину комнаты.

– Вы никак сундук собрались гипнотизировать? – шутливо спросил Лапышев. – Получается?

– Получилось, – ответил Шмот, – Вор с нами живет.

– Ну-у?

– Нам и не чулось, что он тут тримал, – вставил Ходырь. – Шмот все убачил.

Рассказ Шмота был коротким. На работе у него разболелись зубы. Мастер отпустил в железнодорожную поликлинику. В зубоврачебном кабинете в дупло зуба ему заложили ватку с болеутоляющим лекарством и велели прийти через день. В цех Шмот не вернулся, а отправился в общежитие. Оказавшись в одиночестве, он собрался было прилечь на койку, как вдруг приметил на постели Самохина два оброненных ключика в одной вязке. «От сундучка, – догадался Шмот. – Что он в нем прячет?» Любопытство заставило Шмота открыть висячий замочек, затем внутренний… Откинув крышку, парнишка ахнул. Сундук был полон пачками чая, мешочками с рафинадом, банками сгущенного молока и вещами, которые еще недавно были общими.

– Это, наверное, он на весь месяц запас, – возразил Лапышев. – Если вор, то не стал бы здесь хранить.

– Не веришь? – рассердился Шмот. – Думаешь, клепаю на него?

Он подошел к сундучку, приподнял его – и все содержимое вывалилось на пол.

И тут Лапышев обнаружил свою готовальню, а Ходырь – шелковое кашне.

– Значит, он не продал, а за полцены взял себе, – изумился Юрий. – Ну и пройдоха!

Здесь валялась сберегательная книжка. На счету было сорок четыре рубля.

– Значит, в «колун», когда мы голодали, он имел деньги и помалкивал, даже в долг не дал? – вслух соображал пораженный Громачев. – За это проучить надо. В милицию ведь не пойдем?

– Да какая тут милиция! Темную надо устроить, – предложил Шмот. – И прогнать из комнаты.

– Глупство, – не соглашался Ходырь, – самих выгонят. Мне давно чулось неладное. Надо почекать, что он скажет.

«Футболезцы» прямо в ботинках повалились на койки и стали ждать.

Самохин явился с куском ситника и колбасой. Увидев опрокинутый сундучок, он быстрым взглядом окинул хмурых товарищей и каким-то не своим голосом завопил:

– Кто посмел замки ломать? Украсть хотели, да?.. Сейчас вот коменданта позову!

Он не просил прощения, нет! Он нагло обвинял товарищей. «Футболезцы» молча поднялись с коек и со всех сторон обступили Самохина, отрезая ему путь к двери.

– Ты что сказал? Повтори, – сильно побледнев, велел Лапышев. – Кто из нас вор? Кто хочет тебя обокрасть?

Ударом ноги Юрий отбросил опустевший сундучишко к стене, чтобы видней были разбросанные вещи.

– Это все мое! Я берег… копил… А вы в четыре глотки жрали. На чужое кинулись, – слезливо закричал Самохин. – Делить хотите? Не дам!

Прикрывая скопленное добро, он принялся собирать его в придвинутый сундучок.

Шмот, ожесточась, вновь ногой опрокинул сундучишко, да так, что с петель сорвалась крышка и по полу запрыгали винтики.

– Ах, ты ломать! – визгливо закричал Самохин и накинулся на Шмота. Тот толкнул его на Лапышева. Юра затрещиной отбросил к Громачеву. Ромка, в свою очередь, встретил Самохина тумаком… Конопатый отлетел к Ходырю.

«Футболезцы» без жалости принялись награждать оплеухами сопевшего Самохина. Били за опоганенную дружбу, за обман и жадность. Самохин больше не визжал и не кричал. Защищаясь, он нелепо размахивал кулаками, потом повалился на свое барахло и, как испорченная граммофонная пластинка, принялся повторять одну и ту же фразу:

– Не отдам… не отдам… не отдам!

Первым опомнился Лапышев.

– Кончай! – приказал он. – Больше не трогать. Пусть забирает свое барахло и выкатывается!

Юрий пошел к «ярункам» и через несколько минут вернулся.

– Давайте поменяем койки. Живо! – велел он «футболезцам».

Вмиг из комнаты была выставлена койка Самохина и на ее место притащена домбовская. Так в течение нескольких минут, без вмешательства коменданта, совершилось переселение.

Толя Домбов оказался парнем компанейским, но немного странным. Он с увлечением читал задачники и книги по геометрии.