Текст книги "Полжизни"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Тутъ только испыталъ я впервыѣ состояніе «гражданской скорби». Это не фраза для того, кто вѣрилъ въ «общество», какъ въ убѣжище отъ всѣхъ личныхъ мытарствъ. И никогда я не чувствовалъ себя такимъ одинокимъ, какъ въ Петербургѣ. Все мнѣ говорило: «Знай, что дальше твоего я – ты никуда не уйдешь, никакого общества у насъ нѣтъ; если мы и добьемся чего-нибудь, то въ разсыпную, рѣшительно ни на кого не разсчитывая».

Тутъ же я присмотрѣлся попристальнѣе и къ моему врагу – графу. Есть такая порода людей: они ограничены, лишены почина, мы на нихъ смотримъ свысока, но по-своему они лучше распоряжаются съ дѣйствительностью, чѣмъ мы. Изъ всего они извлекаютъ медъ своего оптимизма, служатъ видимому благу усердно, совѣсть у нихъ чиста, и никто на нихъ и вознегодовать не можетъ.

Графъ не заразился «пожарными разговорами», мы съ графиней достаточно на него подѣйствовали; но онъ въ Петербургѣ и не замѣтилъ совсѣмъ того, что меня начало душить. Онъ бредилъ земствомъ, рыскалъ по городу къ разнымъ особамъ, «стоящимъ у источника», говорилъ съ деректорами департамента; излагалъ разныя разности «его высокопревосходительству», мечталъ о томъ, какъ у насъ, въ губерніи, все славно пойдетъ, когда введутъ земство и выберутъ его въ предсѣдатели управы.

Дня за два до нашего отъѣзда, онъ вошелъ ко мнѣ въ нумеръ, во фракѣ и бѣломъ галстухѣ, собираясь на какой-то важный дѣловой вечеръ. Я только-что вернулся домой и сидѣлъ угрюмо за книгой, испытывая сильнѣйшій припадокъ петербургской хандры.

Должно быть ему очень меня жалко стало. Онъ подсѣлъ ко мнѣ, положивъ руку на плечо, и сладко заговорилъ:

– Что это вы, Николай Иванычъ, какой хмурый въ Петербургѣ? Неужели соскучились?

– Претитъ здѣсь, графъ, отвѣтилъ я небрежно, пора бы домой.

– Отчего же вамъ такъ противно? Попали въ европейскій городъ и соскучились о провинціи.

– Вы развѣ не видите, чѣмъ теперь запахло?

Я спросилъ такъ выразительно, что онъ-таки догадался.

– Это пройдетъ; успокоительно вымолвилъ онъ, надо переждать. Дѣла предстоитъ бездна, и какого дѣла! Мы сами можемъ достичь всего, рѣшительно всего!

– Блаженъ кто вѣруетъ…

– Именно блаженъ: я вѣрую, я борюсь, я знаю, что съ силой воли можно все. Да позвольте ужь сказать про себя. Вы давно такъ близки мнѣ, что я и не думаю скрываться. Возьмите вы меня. Вѣдь я четыре года тому назадъ предавался одному отвратительному пороку: пилъ запоемъ; да, увѣряю васъ честью. И что же? изъ любви къ графинѣ, изъ уваженія къ своему человѣческому достоинству, я кончилъ тѣмъ, что теперь – окончательно вылечился – не правда ли, почти невѣроятно? А достигъ же я этого! Такъ точно и во всемъ прочемъ. Переждемъ и станемъ дѣлать то, что позволяютъ, честно, усердно, не жалѣя себя, и будутъ у насъ дороги, мосты, школы, библіотеки, больницы – все будетъ. И вамъ какая масса труда предстоитъ по однимъ нашимъ имѣньямъ. Довершите великое дѣло въ районѣ вашего вліянія – и благо вамъ будетъ!

Онъ чуть-чуть не облобызалъ меня и заторопился на свой дѣловой вечеръ.

Обидно мнѣ стало раскисать. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, во мнѣ было меньше толку и выдержки, чѣмъ въ баринѣ, воспитанномъ отъ трехъ тыеячъ душъ. Надо было дѣлать то же, что и онъ, только по-своему.

Англійская бонна, отысканная мною въ Петербургѣ и подвергнутая всякимъ испытаніямъ, отправлена была впередъ, и графъ уже получилъ отъ жены письмо, гдѣ она благодарила меня за выборъ.

XLVI.

Графиня тотчасъ же замѣтила, съ какимъ новымъ отношеніемъ къ жизни вернулся я изъ Петербурга. Она не замедлила похвалить меня.

– Петербургъ пошелъ вамъ въ прокъ. Вы еще поуспокоились. Вы видите теперь, что не изъ-за чего очень-то бичевать себя. Хорошо и то, чего добьетесь въ одиночку.

Наши бесѣды получали самый мирный характеръ. Разномысліи почти не было по самымъ отвлеченнымъ вопросамъ; дѣйствовали мы единодушно и насчетъ сына. Но моему отеческому сердцу рано пришлось болѣзненно сжиматься. Я уже замѣтилъ, что ребенокъ не любитъ моихъ ласкъ. Когда онъ началъ ходить и болтать, то преслѣдовалъ меня прозвищемъ «дядя – у-у»! Онъ прозвалъ меня такъ за мое басовое пѣніе, котораго онъ терпѣть не могъ. Такъ я для него и остался: дядя у-у. На руки ко мнѣ онъ не шелъ, говорить со мною не любилъ, ничего у меня не просилъ. Не то, чтобы онъ боялся меня, а скорѣе презиралъ, если только у ма-ленькихъ дѣтей есть это чувство. Мнѣ казалось одно время, что я преувеличиваю, поддаюсь излишней впечатлительности; но графиня подтвердила мои наблюденія и не мало этимъ огорчилась. Принуждать ребенка къ нѣжности нельзя же было, а вызвать ее я рѣшительно не умѣлъ, хотя и просиживалъ ночи надъ разными воспитательными трактатами. Графъ ни о какой гигіенѣ и педагогикѣ знать не зналъ, а его Коля любилъ. Его только и любилъ, больше, разумѣется, за баловство; матери боялся и какъ-бы сознавалъ свое кровное родство и поразительное сходство съ нею.

– Вотъ и подите, говорила не разъ графиня, какъ природа шалитъ.

Она старалась меня ободрить, но не особенно удачно. Мое «призваніе» натыкалось ежедневно на какое-нибудь фіаско. Со всѣмъ этимъ я бы помирился рано или поздно, еслибъ въ мальчикѣ не начала сказываться далеко не симпатичная натура. Онъ по типу былъ – вылитая мать; но въ немъ засѣли крайности ея темперамента и душевнаго склада. Ея смѣлость выродилась въ дерзость, холодный разсудокъ – въ хитрость, самообладаніе – въ гордость и систематическое себялюбіе, – именно систематическое, потому что оно послѣдовательно проникало во всѣ его малѣйшіе поступки. Уходъ за нимъ былъ самый раціональный, какой только возможенъ для русскаго дворянскаго дитяти. Англичанка, дѣйствительно, пріучила его къ воздуху, водѣ и движенію. Мальчикъ скоро сдѣлался очень ловокъ и выносливъ, строенъ и смѣлъ до дерзости. Въ его зеленыхъ глазахъ зажигалась настоящая отвага, и въ эти минуты можно было имъ залюбоваться. И учить его стали толково, на началѣ широкой личной свободы и разносторонняго развитія всѣхъ способностей. Онъ быстро развивался, пяти лѣтъ болталъ на трехъ языкакъ правильно и бойко, во всякихъ играхъ и гимнастическихъ упражненіяхъ выказывалъ образцовую способность. Все, что этотъ ребенокъ говорилъ, было мѣтко, но жестоко, сухо, бездушно. Мать не могла этого не замѣчать; но внѣшность Коли пересиливала, и она начала закрывать глаза на его коренныя антипатичныя свойства.

Да и что-жь тутъ было дѣлать? Я не съумѣлъ привязать его къ себѣ, не съумѣлъ даже подчинить его своему вліянію, какъ старшія другъ и руководитель. Мои частыя отлучки не позволяли мнѣ заниматься съ нимъ безъ большихъ паузъ. Приставили къ нему наставника по моему выбору; но и онъ не добился никакихъ моральныхъ результатовъ. Мальчикъ зналъ уроки, даже щеголялъ своими успѣхами, но характеръ его не смягчался. Наказывать его не приводилось: онъ во всемъ держалъ себя съ тактомъ и величайшимъ «себѣ на умѣ»; но и мнѣ, и наставнику его, и даже графинѣ ясно было, что подъ этой безукоризненностью хоронился непочатыя уголъ властолюбія, тщеславія и эгоизма.

Минутами я доходилъ чуть не до бѣшенства, и каждое мое пребываніе въ городѣ стоило мнѣ цѣлаго года жизни. Незадача на моемз сынѣ глодала меня, и если я и съ этимъ помирился, то благодаря лишь натурѣ медвѣжатника. Какъ только мальчикъ сталъ понимать отношенія къ нему окружающихъ, онъ выражалъ свое нерасположеніе ко мнѣ въ очень вѣскихъ разговорахъ.

И мать, и законныя отецъ сказали ему, что его воспитаніе находится и подъ моимъ надзоромъ. Но онъ видѣлъ, что я не гувернеръ его, что у него есть наставникъ и учительница языковъ. Онъ и сталъ разсуждать: кто же я такой, и зачѣмъ вмѣшиваюсь въ его воспитаніе.

Вотъ онъ разъ и обратился ко мнѣ съ такииъ вопросомъ:

– Monsieur Гречухинъ – скажите, вы управитель у папа?

– Я управляющій его имѣньями, поправилъ его я.

– Это все равно. А зачѣмъ maman и папа говоритъ, что я долженъ васъ слушать? Вѣдь вы ѣздите къ мужикамъ. Это ваша должность. У меня есть monsieur Павловъ и mademoiselle Surot? А вы что такое?

И все это я, поневолѣ, глоталъ. Мой родной сынъ, семилѣтній младенецъ, спрашивалъ меня – Авы что такое?

Тутъ было, по увѣренію графини, кровное родство – и давало оно такіе блестящіе результаты; а совсѣмъ чужая Наташа къ тому времени выровнялась въ прелестное созданіе и чуть не молилась на меня. На нее тратили гораздо меньше, ею мать не интересовалась, графъ сталъ къ ней тоже равнодушнѣе съ тѣхъ поръ, какъ родилось свое законное чадо; а она съ каждымъ годомъ расцвѣтала не красотой, не свѣтскостью, не блескомъ, а безконечной добротой и широкимъ пониманіемъ своихъ человѣческихъ обязанностей. Она, должно быть, родилась съ чувствомъ долга. Я ее и не думалъ морализировать. Я бесѣдовалъ съ ней почти какъ съ большой, выбиралъ ей книги, указывалъ на жизнь; а остальное додѣлало золотое сердце.

Въ то время, какъ сводный братъ ея спрашивалъ меня: что я такое», Наташа говорила мнѣ чуть не каждый день:

– Вы мнѣ отецъ, вы мнѣ другъ, вы мнѣ все.

Позналъ я тогда, что такое – возмездіе, раздаваемое рокомъ!

XLVII.

Я забѣжалъ впередъ на цѣлыхъ шесть лѣтъ: понятно, я жилъ всего сильнѣе въ сынѣ моемъ. Я пересталъ окончательно перебирать нашу связь и ея нравственное значеніе; я «переросъ» это, какъ говорила графиня. Сначала я, въ качествѣ доморощеннаго психолога и дилетанта, сталъ заниматься супружеской невѣрностью, «an und für sich». Все я прочелъ по этой части, все, что только есть крупнаго у англичанъ, у нѣмцевъ, у французовъ и у насъ, и пришелъ къ тому чистосердечному убѣжденію, что этой вещью слишкомъ занимаются, слишкомъ много въ нее вводятъ ненужной грязи, пошлой фразы или сентиментальнаго резонерства. Я не почувствовалъ себя солидарнымъ ни съ однимъ любовникомъ, а я не смотрю на себя, какъ на героя. Всѣ они выѣденнаго яйца не стоятъ – говорю это безъ малѣйшей злобы, безъ малѣйшаго ухарства. Ни одинъ не былъ въ моей кожѣ, а мое положеніе самое обыкновенное на Руси. Не однѣ книги, а жизнь просвѣтила меня. Какъ я поѣздилъ въ Москву, въ Петербургъ, въ усадьбы, губернскіе и уѣздные города, какъ позналъ, что такое бракъ у насъ, на Руси, во всѣхъ слояхъ и состояніяхъ, то и пришелъ къ тому, быть можетъ чудовищному, но вѣрному выводу, что преступная связь едва-ли не изъ самыхъ чистыхъ. Не діалектика графини окончательно меня обезоружила, а собственный опытъ, житейскій и умозрительный.

Предо мной была жизнь, настоящій кряжъ ея, безповоротно въѣвшійся въ землю. Ничѣмъ своротить его нельзя было. Женщины, какъ графиня, живутъ и родятся, все равно, что разновидности естественной исторіи. Еслибъ ихъ тянуло попробовать, примѣрно, Рахметовскихъ упражненій, у нихъ хватило бы на это натуры; но онѣ не хотятъ – «et tout est dit», какъ выражается графъ въ припадкахъ земскаго либерализма.

Очень хорошо сдѣлала и графиня: настояла-таки на томъ, чтобъ я прочелъ всю «Человѣческую комедію» Бальзака и посидѣлъ надъ его «Физіологіей брака». Когда я проштудировалъ Бальзака, то, во-первыхъ, призналъ его великимъ романистомъ нашего вѣка, разумѣется, во французской шкурѣ– а во-вторыхъ, извлекъ и изъ него, что все возможно, вплоть до приличнаго, серьезнаго и великодушнаго прелюбодѣянія графини Кудласовой съ ея управителемъ Николаемъ Гречухинымъ.

Да врядъ-ли бы кто изъ бывалыхъ русскихъ заклеймилъ этимъ именемъ то, что между нами было на протяженіи цѣлыхъ семи лѣтъ. Я не спрашивалъ, исполняла ли графиня свои супружескія обязанности, или нѣтъ, и самъ почти забывалъ, что я – ея возлюбленный. Въ эти семь лѣтъ я изъѣздилъ чуть не пятьдесятъ тысячъ верстъ, возился безъ устали и съ сыномъ моимъ, и съ Наташей, и съ крестьянами. Какъ только графъ поступилъ на службу земства, я продолжалъ отдаваться своему мужицкому дѣлу: заводилъ школы, больницы, ссудный товарищества, испробовалъ всего вплоть до артельнаго сыроваренія; изъ кожи лѣзъ, точно мнѣ земство платило особое жалованье. Толкъ изъ всего вышелъ не Богъ знаетъ какой, и самое слово «земство» я стараюсь теперь не употреблять въ разговорѣ. Два раза мы ѣздили за-границу, но жили съ графиней не въ однихъ мѣстахъ. Она оставалась на водахъ, а я оба раза работалъ въ Бельгіи, Германіи, Франціи и Англіи. Я не переставалъ считать себя неучемъ и школьникомъ, и набивалъ сумку своихъ свѣдѣній – на черный день.

Какую роль во всемъ этомъ играла «преступная связь?» Почти никакой, но она не обрывалась, и когда она оборвется – я и теперь не знаю Стоитъ только начать человѣку жить, не боясь ничего, и онъ увидитъ, какъ самое безобразіе превратится въ необходимость и даже въ благо. По-своему, графиня догадалась объ этомъ еще семь лѣть тому назадъ, когда меня наставляла, а я только теперь, потому что она преисполнена талантовъ, а я – самодѣльная телѣга.

Обвинять себя, клясть и ругать – дешевая забава, оставимъ ее старичкамъ временъ «лишнихъ людей». Потребуется моего обвиненія – я повинюсь; понадобилось-бы класть голову на плаху – я положу, коли будетъ стоить; но безплотно копаться въ себѣ не намѣренъ. Это – не оправданіе; это – сопоставленіе, не больше. А принципы у насъ все-таки есть, и у первой, – у графини Варвары Борисовны: подмѣть она во мнѣ завтра малѣйшее отступленіе отъ нѣкоторыхъ моихъ идеаловъ, она сейчасъ-же устранитъ меня. Объ «этомъ» же стоитъ-ли волноваться!

Никогда не забуду, съ какимъ юмористическимъ самообладаніемъ она выразила слѣдующій взглядъ:

– Что это вы всѣ, мужчины, какіе дикіе. Такая полная жизнь передъ вачи, и вы страдаете изъ-за сущихъ пустяковъ – изъ-за бабы.

Она такъ и употребила слово: «баба».

XLVIII.

Но какъ ни сильно возился я промежъ мужиковъ, какъ ни усердно читалъ и учился – дѣйствительность взяла свое. Незамѣтно, безъ всякихъ сценъ и столкновеній, между мной и графиней началъ порхать какой-то свѣжій вѣтерокъ, перешедшій въ нѣчто менѣе прохладное. Какая-то вязкость и терпкость стала ощущаться обоими: точно подъ ложкой что-то лежало камнемъ, родъ душевной кардіаліи – такъ по крайней мѣрѣ чувствовалъ я. Графиня начинала вѣроятно (говорю «вѣроятно», ибо объясненій по этому предмету не было) находить, что я тяжеленекъ. И въ самомъ дѣлѣ, бывалость моя, книги, путешествія, головная работа – все это развило меня, но не придало пріятныхъ формъ. Я смотрѣлъ тѣмъ-же управителемъ. Со внѣшностью моею графиня давно освоилась, находила даже въ ней много «modelé», но въ тонѣ, въ языкѣ, въ пріемахъ остались звуки и оттѣнки, которые не выкуришь никакимъ куревомъ. Обученіе мое кончилось; давно уже я доразвивалъ мою наставницу. Такой обмѣнъ ролей не раздражалъ ее; она ни отъ чего не сторонилась и все воспринимала охотно; но извѣстныя идеи, какъ сильное лекарство, производятъ боли даже и въ тѣхъ, кого онѣ вылечиваютъ. Боли эти – противорѣчіе книжки съ жизнью. Оно присутствовало во всемъ, и ежесекундно. Графиня не могла этого не понимать и хотѣла остаться «позитивисткой» (какъ она себя иногда называла), т.-е. возводила въ положительную теорію необходимость того, какъ она жила. Мы не могли, стало быть, касаться тысячи вещей вплотную, искренно, съ желаніемъ превратить слово въ дѣло, и такое чисто мозговое единомысліе сказывалось во мнѣ суровостью и очень часто замкнутостью.

А тутъ еще вѣчное больное мѣсто – Коля…

Вотъ имъ-то и воспользовалась графиня.

Мальчикъ доросъ уже до того возраста, когда является вопросъ: гдѣ ему продолжать воспитаніе – дома или въ школѣ? Мать стояла за домъ, я за школу, надѣясь хоть сколько-нибудь на вліяніе товарищеской среды. Но когда мы толковали, Коля, подрастая, продолжалъ относиться ко мнѣ пренебрежительно и даже зло. Нѣсколько разъ, онъ при графѣ и графинѣ, и даже при постороннихъ говорилъ мнѣ дерзости. Положеніе дѣлалось совершенно невыносимымъ.

– Знаете что, сказала мнѣ графиня ровно годъ тому назадъ, такъ мы съ вами ничего не добьемся отъ Коли. Уѣду я на годъ за границу. Онъ будетъ ходить въ хорошую школу, это его пересоздастъ; среди мальчиковъ-ино-странцевъ онъ смирится непремѣнно. На васъ онъ не будетъ больше смотрѣть, какъ на буку. А черезъ годъ, если онъ исправится, вы пріѣдете къ намъ… Право, такъ лучше будетъ.

Я не противоречилъ. Это былъ не исходъ, но опытъ, въ которомъ кое-что казалось мнѣ дѣльнымъ. Потребность отдохнуть другъ безъ друга – додѣлала остальное.

Графу былъ сообщенъ готовый проектъ, который онъ принялъ, однако, не съ особымъ удовольствіемъ. Что во мнѣ давно остыло – жило въ немъ все такъ же сильно: онъ любилъ женщину, ему нужно было какъ можно чаще видѣть ея ясныя очи. Онъ и въ Россіи разъѣзжалъ потому только, что графиня не любила видѣть его около-себя больше двухъ-трехъ мѣсяцевъ сряду.

Но цѣлый годъ! Она требовала, чтобы онъ раньше года не являлся, доказывая, что это необходимо для хорошаго воспитанія Коли.

– Ты его такъ балуешь, Платонъ, говорила она; я его больше отъ тебя и увожу.

Разумѣется, онъ согласился, но началъ упрашивать меня – проводить графиню и прожить съ ней заграницей, какъ можно дольше. Тутъ пришлось намъ вдвоемъ урезо нивать его, и понадобилось гораздо больше времени, чѣмъ на согласіе отпустить графиню заграницу.

Онъ прямо объявилъ, что если я не поѣду – онъ потеряетъ всякое спокойствіе.

– Да что-жь, меня съѣдятъ, что-ли, Платонъ? спросила его графиня.

– Помилуй, мой другъ, повторялъ онъ, одна на цѣлый годъ… Съ Николаемъ Иванычемъ – да; но безъ-Николая Иваныча… Я, право, лучшу брошу должность!..

Но его все-таки урезонили. Онъ только выговорилъ себѣ право проводить графиню до Варшавы. Она рѣшила прожить всю зиму во Флоренціи, гдѣ есть хорошія школы для иностранцевъ; а ее давно уже посылали врачи на зимовку въ Италію.

Наташу графиня оставляла съ гувернанткой на попеченіе ея двоихъ отцовъ. Это очень обрадовало Наташу; она побаивалась, что ее увезутъ отъ меня. Коля оставался равнодушнымъ, посвистывалъ и повторялъ съ презрительной миной:

– Qa m’est bien égal d’entrer dans une école… mais pas avec de goujats.

Онъ уже зналъ, что такое goujat, а себя считалъ изъ «бѣлой кости».

XLIX.

Десять лѣтъ смотрѣли на насъ съ графиней, когда мы проводили вмѣстѣ послѣдній вечеръ передъ ея отъѣздомъ за-границу.

Случилось такъ, что это было опять въ московской голубой комнатѣ, гдѣ все стояло по-прежнему, только все немного повыцвѣло и постарѣло. Графъ исчезъ на цѣлый день – накупать разныхъ дорожныхъ вещей. Въ Москвѣ мы были проѣздомъ. Распрощавшись съ отъѣзжающей, я долженъ былъ вернуться въ Слободское съ Наташей и ея гувернанткой.

Такъ же, какъ и въ памятную для меня ночь, графиня угощала меня чаемъ; только на этотъ разъ, вмѣсто открытаго бархатнаго платья ее драпировало очень простое полотнянное, сшитое на дорогу.

Мы вспомнили объ одномъ и томъ же. Это я увидѣлъ по улыбкѣ графини.

– Старенькіе мы съ вами, выговорила она и бросила боковой взглядъ въ зеркало.

Не нужно было дѣлать ей пошлыхъ увѣреній въ вѣчной молодости: или взглядъ у меня притупился, или она ни крошечки не постарѣла. Все такъ же ей можно было дать отъ 35 до 30-ти лѣтъ, никакъ не больше; а ей стукнуло 38. Я это доподлинно зналъ: она старше меня на два съ небольшимъ года.

– Да, отвѣтилъ я, то что здѣсь было десять лѣтъ тому назадъ, ужь больше не вернется…

– Будто вы жалѣете объ этомъ? не то насмѣшливо, не то съ грустью спросила она.

– Зачѣмъ жалѣть…

– Однако, Николай Иванычъ, положа руку на сердце – что вы ко мнѣ чувствуете?

– Прежней страсти нѣтъ, выговорилъ я съ возрастающимъ волненіемъ, мозгъ переселилъ темпераментъ; зато онъ-же растолковалъ мнѣ, что вамъ въ сущности обязанъ я тѣмъ, что жилъ, а не прозябалъ. Что-бы тамъ ни было позади, нумеръ вынулся мнѣ хорошій, и этотъ нумеръ – вы!..

Она ничего не выговорила и, протянувъ мнѣ руку, пожала.

– И вы не бойтесь сказать мнѣ, продолжалъ я, что вамъ со мной стало тяжеленько – наступила другая полоса…

И на это она не отвѣтила; но руки не пожала.

– Не лучше-ли намъ проститься совсѣмъ съ нашимъ прошлымъ? спросилъ я твердымъ голосомъ, но тихо.

– Зачѣмъ-же это давать зарокъ? живо возразила она. Ничего такого не нужно. Какъ поживется – такъ и будетъ. Вы здѣсь останетесь одни, времени довольно, все обдумаете, и если надоѣстъ – раскланяетесь съ Платономъ Дмитричемъ; а не надоѣстъ – провѣдаете меня и сына вашего.

– Лучше не называйте его такъ! вырвалось у меня съ болью.

– Годъ много значитъ. Онъ очень умный мальчикъ, обомнется на чужой еторонѣ, и лучше пойметъ потомъ вашу доброту и заботу объ немъ.

Она говорила очень искренно: ей такъ хотѣлось, она этому вѣрила. Я ей не противорѣчилъ.

Но въ эту минуту мнѣ ее стало жаль, жаль не красавицу съ зелеными глазами и мраморнымъ тѣломъ, не того жаль, что мы прожили съ ней цѣлыхъ десять лѣтъ въ «преступной» связи, когда могли-бы, еслибъ она захотѣла, прожить ихъ иначе, нѣтъ не этого; а жаль ее, какъ женщину, каръ натуру, какъ умъ, какъ общественную силу.,

Я такъ и высказался ей въ первый и послѣдній разъ.

– Оставимъ меня, заговорилъ я, беря ее за руку, я на дорогѣ, изъ меня вышелъ человѣкъ; но вы, вы… я не хочу мириться съ тѣмъ, какъ вы прожили двадцать лѣтъ сознательной жизни. У васъ рѣдкая сила ума, рѣдкая выдержка, вы можете все понимать и все выполнить. И на что-же это пошло? На исправленіе графа Платона Дмитріевича и обученіе кандидата Гречухина!

И я даже расхохотался отъ злобнаго чувства, не къ ней, а за нее.

– А этого мало? спросила она спокойно.

– Развѣ вы на то была бы способны?

– Видно ни на что больше и не была никогда способна. Вы знаете меня, Николай Иванычъ. Я не люблю сваливать все на среду, на барство, на то, какъ насъ воспитали. Какъ уже это тамъ случилось – долго разсказывать; но я вышла вотъ такой, какой вы меня знаете: ни хуже, ни лучше. Ни осуждать себя, ни оправдывать я не желаю. Старалась быть вѣрной самой себѣ, – вотъ все мое достоинство. Вамъ кажется, что я съ моимъ умомъ, талантами, характеромъ могла бы сдѣлаться не знаю чѣмъ: писательницей, миссіонершей, поднять женскій трудъ въ русскомъ государствѣ!.. А на повѣрку выходитъ, что я не сумѣла даже привязать къ вамъ вашего роднаго сына, хотя страстно этого желала. Вы вотъ говорите, что я ваша учительница, въ хорошемъ или худомъ – не знаю; довольно и этого. Даже исправленіе графа Платона Дмитріевича не малая вещь; но ни за то, ни за другое я благодарности не принимаю; такъ случилось – вотъ и все!

– Вы сами не вѣрите вашимъ парадоксамъ! вскричалъ я.

– Хорошо, пусть будетъ по-вашему. Вѣдь я еще не собиралась умирать, съ вами я не прощаюсь… поживете и увидите, что я права. Мнѣ вотъ и подъ-сорокъ лѣтъ, я и съ характеромъ, но право не отвѣчу за то, что со мной будетъ черезъ полгода, если даже и останусь жива на желѣзныхъ дорогахъ.

Больше я ужь ея не допрашивалъ.

– И то пріятно, добавила она, что мнѣ удалось разглядѣть, какой вы хорошій человѣкъ; а за все, что вы понесли горькаго – простите. Вы еще очень молоды и сильны, и сами сейчасъ сказали, что на дорогѣ. Вѣруйте, что никому не удастся сдвинуть васъ – къ вамъ такая вѣра идетъ больше, чѣмъ ко мнѣ.

Простились мы друзьями – не больше.

L.

Только что уѣхали Кудласовы – умеръ мой отецъ. Я не попалъ на его похороны и прожилъ съ мачихой двѣ недѣли.

Съ отцомъ я видѣлся рѣдко. Онъ продолжалъ служить въ магистратѣ. Мной онъ «гордился», хотя и проговаривался, что не мѣшало бы какой-нибудь чинишко, для видимости. Совѣтовъ моихъ онъ слушалъ, а я давалъ ихъ по одному всего вопросу, по воспитанно моихъ сестеръ и братьевъ. Изъ братьевъ уже двое въ университетѣ, двое въ гимназіи. Сестры ходили въ пансіоны; но я ихъ перевожу въ губернскій городъ, вмѣстѣ съ мачихой, бабой хоть и не очень мудрой, но толковой. Чего бы кажется ближе: взяться за ихъ дальнѣйшее образованіе; такъ нѣтъ, мнѣ дочь какого-то князя Дурова и графини Кудласовой гораздо ближе. Но я бы не взялся за это, если бы и бросилъ домъ Кудласовыхъ. Образованіе они получатъ, какое можно, – я объ этомъ постараюсь, – но перевоспитывать ихъ уже поздно: только совать свой носъ и путать. Мальчики кончатъ курсъ и будутъ маячить такъ же, какъ и я грѣшный. Писать имъ надо отъ времени до времени, но опять-таки не навязываться съ высшими соображеніями. Только бы вышли на дорогу; а скажутъ или не скажутъ братишкѣ «спасибо» за его цѣлковые и за желаніе поддержать въ чемъ умѣеть – это ихъ дѣло.

Довольно тревожиться черезчуръ своими, хотя бы и родственными дѣлами. Уподобишься только тѣмъ героинямъ женскихъ повѣстей, который воображаютъ, что намъ очень весело читать, какъ онѣ все тормошатся, ахаютъ, охаютъ и все стремятся къ чему-то… Вотъ графиня Кудласова: она никуда не стремится, а просто себѣ живетъ… живетъ и супругъ ея, этотъ милѣйшій Платонъ Дмитріевичъ. Надо еще разъ повиниться передъ нимъ. Онъ дѣлаетъ свое дѣло и не собирается еще забастовывать. Права его жена, говоря, что «его исправленіе – не малая вещь». Вѣдь это я его не очень высоко ставлю (и кто поручится за мое безпристрастіе), а со стороны – онъ еще изъ очень свѣтлыхъ пятенъ на русской дѣйствительности. Много ли найдется у насъ такихъ предсѣдателей земства, – два-три, да и обчелся. Я подтрунивалъ надъ его записками и проектами, а онъ такъ «выровнялся», что составилъ весьма и весьма неглупую книжку по народному кредиту и изъ кожи лѣзетъ: какъ бы Вавилѣ и Парѳену облегчить всякое дѣло и всякій починъ, – шутка! Я считаю себя поглубже его, но я только его сотрудникъ; а у него вдесятеро больше средствъ – помогать или вредить, чѣмъ у меня. Разумѣется, онъ ни въ чемъ до корня не додумается и никогда не спроситъ себя о томъ, откуда идетъ главная бѣда; но онъ сдѣлаетъ все, что только можно въ его званіи.

Ну что такое теперь земство? Кто въ него не извѣрился, у кого не опустились руки? Но графъ Платонъ Дмитріевичъ, сознавая, что «прискорбные эксцессы и печальныя недоразумѣнія вмѣстѣ съ постыднымъ равнодушіемъ гложутъ святое дѣло», – сочиняетъ книжки, тратить деньги, ревизуетъ, открываетъ, заводитъ, учреждаетъ. Въ немъ нѣтъ ни жадности, ни особаго дворянскаго гонора; а глядишь – имя его завязано въ двухъ земельныхъ банкахъ и въ одномъ промышленномъ предпріятіи. Захоти – и онъ бы получалъ столько жалованья, сколько не даютъ ему его вотчины; захоти – и его бы сдѣлали черезъ пять лѣтъ сановникомъ. Я ему даже нѣсколько разъ и совѣтовалъ; но онъ преисполнился такъ идеями самоуправленія, что и слышать не хочетъ ни о какой другой службѣ, кромѣ выборной. Извѣстно, что первый шагъ для предсѣдателя – губернаторство. Ему, я навѣрно знаю, предлагали его два раза, и онъ отказывался наотрѣзъ, безъ всякаго ломанья или затаеннаго сожалѣнія.

Словомъ, человѣкъ «въ своемъ званіи» – хооршій, и графиня не могла изъ него ничего лучшаго выработать. И я понимаю теперь, до прозрачной ясности понимаю, что такого человѣка постыдно, гадко, отвратительно лишать душевнаго покоя, объявивши ему, что «вы-де, ваше сіятельство, прожили десять лѣтъ дурачкомъ между невѣрной женой вашимъ божествомъ, и обманщикомъ-управителемъ, къ которому питали нелицемѣрное уваженіе.

Слѣдовало сдѣлать это Гречухину въ Слободскомъ, когда юношеская совѣсть впервые загрызла его, или просто бѣжать, не взирая ни на что; но Гречухинъ этого не сдѣлалъ – и не сдѣлаетъ иначе, какъ для блага того же графа Платона Дмитріевича.

Онъ не сдѣлалъ этого даже послѣ изліяній графа, когда тотъ вернулся, проводивши до Варшавы графиню съ сыномъ.

– Я не хотѣлъ было отпускать ВагЬе, – говорилъ онъ мнѣ «совершенно конфиденціально», – и не изъ ревности, о, нѣтъ! Но я боялся, что она въ одиночествѣ начнетъ тосковать… У женщинъ, даже въ ея годы, являются смутныя идеи, порывы… вы это знаете. Вотъ почему я и желалъ, чтобы вы съ ней отправились: умъ ея не оставался бы незанятымъ. А то можетъ явиться излишняя требовательность…

– Къ кому и къ чему же, графъ? – спросилъ я не безъ любопытства.

– Ко всему, Николай Иванычъ… и ко мнѣ также. Она мной довольна, это правда; но нуженъ еще постоянный prestige… а онъ не всѣмъ дается. Я строго за этимъ смотрю и постоянно подталкиваю себя впередъ; но для этого нужно жить вмѣстѣ, иначе…

– Полноте, – остановилъ я его, видя, что имъ овладѣваетъ тревога – разлукамъ-нѣсколько мѣсяцевъ для васъ же будетъ выгодна. Графиня – характеръ въ полномъ смыслѣ. Она никогда не волнуется и ни къ чему туманному не стремится. А силы ея замѣтно измѣнились отъ нашихъ убійственныхъ зимъ.

Не знаю, успокоилъ ли я его, но съ этого разговоранаши отношенія приняли какой-то елейный тонъ: точно мы были два родныхъ брата, живущіе въ идеальномъ согласіи, между которыми все существенное уже переговорено и сложено въ тайники души.

Графъ три раза предлагалъ мнѣ мѣста: дѣлопроизводителя, агента и даже директора по тремъ акціонернымъ предпріятіямъ; но я не принялъ ни одного. Контракта у насъ никакого уже нѣтъ. Я ему сказалъ, что съ слѣдующаго года брать съ него прежнее жалованье не согласенъ, – дѣла вдвое меньше. Онъ чуть не прослезился, испугавшись того, что я «покину его семейство». Отмѣчу и то, что служба у него дала мнѣ средства обезпечить выводъ въ люди всѣхъ моихъ братьевъ и сестеръ, кромѣ маленькой копѣйки на черный день, когда начну что-нибудь другое…

Вотъ я и дошелъ до того дня, когда было получено мною приглашеніе графини – пожаловать на лѣто къ ней въ гости.

Она права: писалъ я рѣдко и мало. Не то чтобы я сдерживалъ себя, а чѣмъ же бы я сталъ наполнять большія письма? То, что я здѣсь записалъ, ей не нужно знать: все это ей извѣстно. Осень и зима прошли въ такой же черной работѣ, какъ и прежде. Большихъ разглагольствованій ей тоже не надо. Ей довольно и того, что «то-то, молъ, и то-то сдѣлано». Только о Наташѣ я позволялъ себѣ распространяться, да и за это виню себя. Наташа теперь совсѣмъ на ногахъ, хоть ей всего семнадцатый годъ пошелъ. При ней славная дѣвушка, изъ «педагогичекъ», къ качествѣ больше подруги. Мы втроемъ живемъ душа-въ-душу. Хоть эта педагогична и не Богъ-знаетъ какой премудрости; но безъ хорошей женщины нельзя: извѣстныя вещи надо пропускать черезъ женскую натуру, чтобъ не сдѣлать изъ дѣвушки противнѣйшей смѣси задора и резонерства. Наташа не волнуется. У ней нѣтъ самообладанія графини; но за то, разъ что-нибудь переживши, она уже не мучитъ себя: уже и теперь въ душѣ ея – протестъ противъ барства, но къ отцу она справедлива и сознательно уважаетъ въ немъ все, что и я въ немъ уважаю. Матери она не касается, чтобы не тратиться въ безплодныхъ страданіяхъ. Личность матери манитъ ее своей натурой; но она уже разъ сказала себѣ, что между ними не будетъ дружбы, и старается мириться съ этимъ. Не думаю, что ея воображеніе задавалось вопросомъ – что насъ связываетъ съ графиней. Она мнѣ говорила только, что уваженіе ея матери ко мнѣ—дороже ей, чѣмъ любовь отца къ ней самой. Намекнуть ей на возможность моего удаленія я не рѣшился бы, хоть она теперь и безъ меня знаетъ, какъ ей жить. Когда будетъ женщиной – я не ставу скрывать прошлаго: ея дружбу я хочу пріобрѣсти безъ всякой утайки. Быть можетъ и отвернется. Тогда – по дѣломъ вору и мука. Только врядъ-ли… Ея поколѣніе пойдетъ дальше насъ, и въ дѣлѣ всепрощенія – ума прибавится…