Текст книги "Полжизни"
Автор книги: Петр Боборыкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
Это было слово-въ-слово то, что я читалъ въ тонѣ и обращеніи со мной графини.
– Графъ, заключила она, не Богъ знаетъ какая высокая личность, но онъ выравнивается и будетъ очень порядочный русскій баринъ, такъ лѣтъ черезъ пять. Онъ меня до страсти любитъ. Если онъ внезапно узнаетъ о нашей связи oms васъ – это убьетъ его, по крайней мѣрѣ теперь. Зачѣмъ же это дѣлать? Повторяю, вы не рѣшитесь на такую дикую выходку.
Я и не рѣшился: логика дѣйствительности не позволила, наравнѣ со страстью.
Пріѣздъ графа ничего не измѣнилъ. Онъ просто былъ окруженъ какимъ-то счастьемъ. Въ немъ я въ ту эпоху впервыѣ увидалъ человѣка, вполнѣ наслаждающагося жизнью. Во-первыхъ, онъ пріѣхалъ съ положительною вѣстью, что воля будетъ объявлена на масляницѣ, 19-го февраля. Силою умственнаго напряженія и страстнаго желанія отличиться передъ женой графъ сдѣлалъ изъ освобожденія крестьянъ свой кровный вопросъ. Такого энтузіазма я не встрѣчалъ ни въ одномъ дворянинѣ-помѣщикѣ, ни въ крупномъ, ни въ мелкопомѣстномъ. Еслибъ всѣ землевдадѣльцы, державшіе крестьянъ въ крѣпости, раздѣляли его тогдашнія чувства – никакого бы выкупа не надо было и вводить въ «Положеніе». Во-вторыхъ, графъ тоже зналъ, что онъ отецъ. Это преисполняло его дѣтской радости, даже какого-то особеннаго смѣшноватаго самодовольства: точно онъ былъ 70-ти-лѣтній старикъ или совсѣмъ извѣрился въ плодовитость своей супруги. Ему совѣстно было признаться не только графинѣ, но и мнѣ, что онъ боялся умереть послѣднимъ въ родѣ; а онъ вѣрилъ, должно быть, что новорожденный будетъ непремѣнно сынъ, а не дочь. Въ-третьихъ, изъ Петербурга онъ привезъ еще какой-то радостный гостинецъ. Объ немъ онъ мнѣ слегка проговорился.
– Вы никогда не слыхали, Николай Иванычъ, объ одномъ мѣщанинѣ, который врачуетъ отъ страсти къ напиткамъ?
– Нѣтъ, не приводилось, отвѣчалъ я; и опять въ головѣ моей пронеслась мысль: «такъ вотъ ты какими припадками страдаешь!»
– Да, подите, – малограмотный человѣкъ, и добивается прекрасныхъ результатовъ самыми простыми средствами.
– Болѣзнь народная, – нѣтъ ничего мудренаго, замѣтилъ я.
– Да, болѣзнь, вздохнулъ громко графъ; но безъ силы воли не обойдется это леченіе.
– Странная терапія, отозвался я насмѣшливѣе; у меня уже зрѣла мысль: поставить графинѣ иѣеколько вопросныхъ пунктовъ.
– И въ простой медицинѣ, проговорилъ наставительно графъ, бодрость духа въ паціентѣ помогаетъ ле-карствамъ.
Я согласился.
XL.
Вопросные пункты были-таки мною предложены графинѣ, при первомъ удобномъ случаѣ.
– Графъ ликуетъ, сказалъ я съ улыбочкой; онъ ждетъ себѣ сына.
Она поглядѣла на меня искоса и вымолвила.
– Вамъ завидно?
– Нѣтъ, я только констатирую фактъ.
– А фактъ вашей тайной ревности не констатируете?
– Ревности? удивился я.
– Вы ревнуете безсознательно. У васъ, я вижу, на губахъ фраза: а чѣмъ вы меня увѣрите, что вашъ будущій ребенокъ не его ребенокъ?
– Увѣряю васъ…
– Полноте. Ну, подождите немножко, тогда увидите, кто настоящій отецъ. Ребенокъ можетъ выйти въ васъ; но я этого не боюсь, да и графъ способенъ будетъ помириться съ этимъ…
– Ну, я сомнѣваюсь
– Я вамъ говорю, что способенъ будетъ, если мнѣ такъ будетъ угодно. Не стыдно вамъ завидовать его эфемерному счастію, его заблужденію? Онъ радъ, ну и оставьте его: онъ вамъ никакого зла не сдѣлалъ и, послѣ меня и Наташи, любитъ васъ больше всѣхъ.
– Мнѣ его жаль, сталъ я оправдываться.
– Не вѣрю, Николай Иванычъ, не вѣрю. Мужей люди въ вашемъ положеніи не жалѣютъ. Вы не можете еще побороть ревности.
– Но вы видите, что я совершенно спокоенъ!
– Наружно; а если дѣйствительно успокоились, то не подражайте героямъ грязныхъ романовъ. Я ужь вамъ сказала разъ, что вы на нихъ желаете смахивать. Федò написалъ романъ «Фанни». Прочтите его. Мнѣ кто-то говорилъ, что его и по-русски перевели. Теперь каждая уѣздная барышня знаетъ, какъ волнуется такой господинъ, ревнуя свою возлюбленную къ мужу.
Она отвернулась. Я не унимался, хотя въ сущности дѣлалъ больше холодный допросъ, чѣмъ добивался задушевнаго объясненія.
– Графъ, продолжалъ я не спѣша, пріѣхалъ изъ Петербурга съ какимъ-то рецептомъ отъ крѣпкихъ напитковъ.
Быстро обратила она лицо ко мнѣ, отодвинулась (мы сидѣли на диванѣ) и почти гнѣвно сказала мнѣ:
– Вы какъ же это знаете?
– Онъ самъ разсказывалъ…
– Графъ напрасно болтаетъ съ вами, перебила она; вы злоупотребляете его довѣріемъ!
– Нисколько, перебилъ я ее въ свою очередь, и уже горячѣе; кромѣ васъ, я ни съ кѣмъ объ немъ не бесѣдую. Но мнѣ странно: отчего это вы такъ храните тайну его припадковъ? Онъ просто страдаетъ болѣзнью, правда не барскою, но очень распространенной у насъ: запоемъ.
Она встала и нѣсколько секундъ молчала. Только глаза сдѣлались больше и ротъ дрогнулъ. Я ожидалъ бури.
– Вы, можетъ быть, вправѣ такъ говорить, начала она, сдержавъ первый наплывъ раздраженія; вы огорчились тѣмъ, что я отъ васъ скрывала правду. Но это вовсе не отъ недовѣрія къ вамъ: вы знаете, что я вашъ настоящій другъ… поймите, что я сдѣлала это изъ особаго чувства… деликатности къ нему… Онъ впалъ въ зту страсть отъ меня же…
– Отъ васъ? спросилъ я недовѣрчиво.
– Да изъ-за любви ко мнѣ, мальчикомъ, студентомъ, юнкеромъ. Я знаю хорошо, что это – болѣзнь; я видѣла, какъ онъ мучится, какъ онъ борется съ тѣчъ, что вы сейчасъ назвали. Зачѣмъ же я стала бы выдавать его, жаловаться на него вамъ? Это – ниже меня, Николай Иванычъ.
Я молчалъ и чувствовалъ, какъ краска проступала у меня подъ бородой.
– Я и не требую, съумѣлъ проговорить я.
– Вы лучше посмотрите, какъ онъ любитъ. Изъ-за этого стоить простить ему его смѣшныя стороны и даже такой ужасный порокъ. Онъ поточу теперь и радъ, что надѣется покончить съ своимъ запоемъ. И я ручаюсь вамъ, что онъ покончить съ нимъ. Онъ лѣчится, и я вижу, что леченіе идетъ ему впрокъ. Вотъ что я отъ васъ скрыла, – вы знаете теперь почему, и я прошу васъ не возвращаться больше къ этому.
Я и не возвращался больше: мнѣ достаточно было и того урока, какой я получилъ. Больше у насъ, кажется, и не было столкновеній; все потомъ дѣлалось и говорилось безъ всякихъ задорныхъ вопросовъ и внушительныхъ отвѣтовъ.
Подошло 19-ое февраля. Мы его отпраздновали съ графомъ и графиней точно семейный праздникъ, и я тотчасъ же отправился по вотчинамъ читать, пояснять, втолковывать положеніе, приготовлять и успокаивать, предупреждать и объявлять радость. Я забылъ про свою личную жизнь на цѣлыхъ три мѣсяца. Дѣла открывалась цѣлая бездна, и оно совершенно наполняло меня. Графъ отправился со всѣмъ семействомъ въ губернскій городъ, гдѣ поступилъ членомъ въ крестьянское присутствіе, нему дѣла было столько, что по самымъ важнымъ вопросамъ онъ присылалъ мнѣ краткія дѣловыя записки. За то писала графиня, разсказывала про Наташу, къ которой, по моему выбору, приставили русскую воспитательницу, подсмѣивалась надъ губернскимъ обществомъ, указывала на разныя подробности, о которыхъ графу некогда было писать мнѣ; изрѣдка говорила о своемъ здоровьѣ и чтеніяхъ, посылала мнѣ книги и журналы, настаивала на томъ, чтобъ я не бросалъ языковъ.
Тонъ этихъ писемъ не позволялъ никакихъ изліяній; да о чемъ мнѣ было изливаться? Я отвѣчалъ ей охотно, но письма мои отражали исключительно «наше дѣло», какъ мы называли крестьянское освобожденіе. Каждый день являлись новыя осложненія, и разрѣшать ихъ было совсѣмъ не такъ легко, даже при либерализмѣ графа. Мнѣ приходилось каждую недѣлю сообщать графинѣ: что слѣдуетъ выпросить у графа, къ чему его подготовить, на что вызвать самого. И я по краткимъ записочкамъ мужа видѣлъ, какъ дѣйствовала жена. Еслибъ не она, три тысячи крестьянъ его сіятельства не поднесли бы мнѣ, черезъ годъ, благодарственнаго адреса, къ которому они обратились послѣ того, какъ я не пожелалъ принять отъ нихъ никакой иной «благодарности.»
Три мѣсяца я прожилъ такъ, какъ конечно не жилъ ни одинъ возлюбленный, состоящій въ перепискѣ съ «дамой своего сердца».
XLI.
Лѣтомъ я попалъ въ Слободское. Графъ оставался въ городѣ, но часто наѣзжалъ. Вообще, я ужь не знаю какъ это случалось, онъ всегда отсутствовалъ, когда я являлся, или скоро исчезалъ, когда я его заставалъ дома. Онъ былъ все въ томъ же праздничномъ настроеніи: по службѣ онъ дѣйствовалъ прямо, смѣло, безъ задора, съ такой искренностью и стойкостью, какой я все-таки отъ него не ждалъ, а каждый прожитой мѣсяцъ приближалъ его къ вожделѣнному дню появленія потомства.
И я началъ ждать этого дня. Какъ я ни храбрился, а особое безпокойство овладѣвало мною незамѣтно, и все усиливалось по мѣрѣ приближенія роковаго дня. Сначала я боялся за мать, боялся почти до малодушія; а потомъ и отеческое чувство начало брать верхъ, чувство себялюбивое и тщеславное, какъ оно ни смягчается умиленіемъ и способностью на жертву. Да въ этомъ случаѣ и жертвы-то никакой не предвидѣлось. Мать все вела, какъ самый тонкій изъ европейскихъ политиковъ. Разъ присмирѣвъ, я ужь не начиналъ «бурь въ стаканѣ воды» (обычное выраженіе ея сіятельства), а остальное додѣлывалъ спокойный и удобный ходъ жизни.
Мы зажили опять такъ, какъ въ первую осень въ Слободскомъ. Пріѣзды графа никого не стѣсняли. Я ему принадлежалъ на половину; онъ сдѣлалъ изъ меня болѣе чѣмъ наперсника: я сталъ его сотрудникомъ и товарищемъ. Не только его дѣла, какъ члена по крестьянскому присутствію, но и дѣла по введенію положенія въ его селахъ и деревняхъ наполняли цѣлые дни. Объ его интимныхъ бесѣдахъ съ женой я ничего не зналъ. Ихъ отношенія какъ-бы не существовали для меня. Я бы, пожалуй, способенъ былъ признать его, безъ особаго возмущенія, отцомъ ожидаемаго ребенка, еслибъ мать сама такъ настоятельно не наградила меня этимъ титуломъ.
Въ серединѣ іюля пришелъ день, который намъ обоимъ давалъ, по всей вѣроятности, сходныя ощущенія. Графъ пріѣхалъ за два дня. Онъ видимо боялся за графиню, хотяпоменьше моего; но я скрывалъ свое волненіе, а онъ по нѣскольку разъ на дню повторялъ:
– Вы понимаете, Николай Иванычъ, ей ужь подъ тридцать лѣтъ… сложеніе у ней здоровое, но все-таки трудно будетъ, очень трудно…
Привезенный изъ губернскаго города акушеръ оказался ненужнымъ. Наши опасенія всѣ разлетѣлись: ребенокъ родился такъ легко и быстро, что бабушка, показывая его графу, сказала со смѣхомъ:
– Еле успѣла принять, ваше сіятельство, – такой прыткій уродился.
Это былъ – сынъ.
Когда графъ устремился къ родильницѣ, первыя ея слова были:
– Я хочу назвать его Николаемъ.
И графъ ничего не возразилъ; я убѣжденъ, что онъ ни одной секунды не подумалъ даже, почему графиня выбрала непремѣнно это имя.
Я сидѣлъ въ комнатѣ рядомъ съ спальной, но отдѣленной отъ нея капитальной стѣной, и прислушивался къ ходьбѣ, шепоту, стонамъ родильницы. Графъ убѣжалъ въ залу и тамъ ходилъ изъ угла въ уголъ. Мнѣ показалось, что я услыхалъ первый крикъ ребенка (хотя врядъ-ли это было возможно); по крайней мѣрѣ тотчасъ послѣ того горничная выбѣжала въ коридоръ и начала искать графа. Она-то мнѣ и кинула второпяхъ:
– Сыночка Богъ далъ!
Чему больше я обрадовался – не знаю хорошенько; но сильно обрадовался, до глупости, до идіотства. Радость эта была не за одинъ счастливый исходъ родовъ, а скорѣе за самый фактъ рожденія сына, котораго мать приписывала мнѣ.
Законный (можетъ, и настоящій) отецъ тотчасъ же порадовалъ меня извѣстіемъ, вбѣжалъ, какъ съумасшедшій, въ мою засаду, схватилъ за руку, поцѣловалъ и потащилъ въ коридоръ.
– Куда? куда? упирался я, съ трудомъ сдерживая свое смущеніе.
– Поздравить графиню… съ сыномъ.
– Да развѣ можно?
– Можно, можно, она очень бодро себя чувствуетъ, только не давайте ей говорить, вы останетесь за перегородкой.
Вступилъ я все такъ же смущенный въ спальню, куда до тѣхъ поръ ни разу не проникалъ. Шелковая зеленая занавѣсъ раздѣляла эту большую, барскую, нѣсколько угрюмую комнату. Въ первой половинѣ я увидалъ акушера, какъ-бы недовольнаго что безъ него обошлось дѣло, и бабушку съ ребенкомъ на рукахъ.
– Посмотрите, посмотрите, кинулся графъ къ ребенку, глаза-то точно у Barbe, – совсѣмъ зеленые.
Я однимъ жаднымъ взглядомъ окинулъ красное, сморщенное и довольно крупное личико ребенка: глаза дѣйствительно отливали зеленымъ цвѣтомъ, но больше никакого сходства распознать было нельзя; у меня отлегло на сердцѣ, но тотчасъ же подползъ вопросъ: какъ же распознать настоящаго отца?
– Поздравьте, шепнулъ мнѣ графъ, толкая къ перегородкѣ; только Бога-ради не давайте ей говорить.
– Поздравляю вась, графиня, выговорилъ я неуклюже.
– Это вы, Николай Иванычъ, раздался довольно сильный голосъ; благодарю. Видѣли, какой у меня бутузъ?
– Видѣлъ, – ваши глаза.
– Ну, ужь и мои!
Графъ началъ упрашивать ее помолчать и вывелъ меня изъ спальни.
– Не знаю право, чѣмъ мнѣ ознаменовать такую радость, излился онъ.
– Хотите, я вамъ подскажу? спросилъ я оправившись.
– Сдѣлайте милость!
– Мы вчера толковали о торговой площади въ Становищахъ. Подарите ее крестьянамъ.
– Извольте! Благодарю за совѣтъ.
И мы съ нимъ расцѣловались.
Да и за что намъ было злобствовать другъ на друга? Наша повелительница и наставница тоже чувствовала себя прекрасно. Она объявила, что новорожденнаго Колю будетъ кормить сама. Графъ не протестовалъ, а мнѣ не полагалось и рта открыть въ такомъ вопросѣ.
XLII.
Какъ только графиня оправилась, она прежде всего не одобрила графа за то, что онъ втащилъ меня въ спальню и заставилъ поздравить ее; она какъ-бы извинялась за него и даже добавила:
– Долго еще у него останется офицерство; а я его предупредить не успѣла.
Какъ ужь она предупреждала бы его – я недоумѣвалъ.
Ребенокъ очень занималъ ее; она кормила его со страстью и то-и-дѣло любовалась имъ. Я минутами не узнавалъ ея – такъ материнское чувство мѣняло ея натуру.
Черезъ двѣ недѣли она уже слушала мое чтеніе, сидя въ креслѣ. Графъ, убѣдившись, что все идетъ прекрасно, улетѣлъ. Мнѣ также предстояло ѣхать, но мужъ упрашивалъ меня походить за выздоравливающей женой.
Я читалъ графинѣ вслухъ «Пиквикскій клубъ», и она похваливала мои успѣхи въ англійскомъ языкѣ. Это происходило въ уборной до обѣда.
– Вы продолжаете находить, остановила она меня, что Коля – вылитый я?
– Вылитый.
– Глаза, правда, похожи.
– А окладъ лица, а блѣдность, а черные волосы?
– Васъ это смущаетъ?
– Нимало. Вы вѣдь сами сказали мнѣ разъ, что вы сильнѣе всякаго, кто ходитъ на медвѣдя одинъ-на-одинъ, что-жь мудренаго, что сынъ похожъ на васъ…
Въ эту минуту дверь отворилась, и вошла Наташа, вмѣстѣ съ мамкой, неся на рукахъ своего братишку.
Графиня испугалась, чтобъ она не уронила ребенка, прикрикнула на мамку и прогнала сухо дѣвочку.
Та удалилась, глотая слезы. – Вышла маленькая пауза.
– Вы успокоились? освѣдомился я.
– Читайте, сказала она, стараясь улыбнуться.
– Я до сихъ поръ не знаю, заговорилъ я кротко, но безъ всякой сладости, почему вы такъ обращаетесь съ Наташей? Вѣдь въ васъ очень сильно материнское чувство, – я это теперь вижу; а тутъ – постоянная сухость, очень дурно дѣйствующая на ребенка.
Графиня не сразу отвѣтила. Она начала говорить нехотя, но потомъ оживилась.
– Вы правы, я съ Наташей суха. Принудить себя къ нѣжности – я не могу. Вы говорите, что у меня есть материнское чувство… не знаю. Я не самого Колю люблю теперь, а больше вашего сына… Вы меня поймете, когда я вамъ все разскажу. Не хотѣлось мнѣ этого, да вы такой неугомонный: все вамъ объясни и выложи, какъ на ладонкѣ.
Когда она разсказывала что-нибудь интимное, то часто закрывала глаза. То же сдѣлала она и тутъ.
– Я до сихъ поръ не могу простить себѣ моей первой незаконной любви. Вамъ графъ изливался. Вы знаете, что онъ въ меня влюбился студентомъ. Я была моложе его, но только годами, въ остальномъ – куда постарше. Увлечься имъ я и тогда не могла. Онъ бросился на войну и вернулся севастопольскимъ героемъ. Я была уже замужемъ. Вышла я за кузена, зная какъ онъ плохъ; вышла потому, что не хотѣла больше выносить глупой дѣвичьей жизни и видѣла вдобавокъ, что князь Дуровъ, за котораго я шла, очень добрый. Это все-таки кое-что. Онъ заболѣлъ чуть не со втораго мѣсяца нашего брака и былъ очень жалокъ. Роль сидѣлки пришлась не по мнѣ: я тогда думала только о своей особѣ. Графъ вернулся съ Георгіемъ и бросился къ моимъ ногамъ. Да, такъ-таки и рухнулся и сталъ пылать ко мнѣ страстью, совершенно какъ у Марлинскаго. И вообразите вы себѣ: я ему отдалась, да еще съ увлеченіемъ, вотъ какой я была милой особой; а онъ, въ то время, ужь никакъ не выше стоялъ, чѣмъ мой первый мужъ. Черезъ годъ родилась Наташа. Какъ я на нее взглянула въ первый разъ, этотъ ребенокъ тотчасъ же сталъ для меня живымъ укоромъ. Ни на меня, ни на отца своего она не похожа; она была, значитъ, дочь графа. Въ это время я уже остыла и увидала, какъ весь нашъ романъ отзывался Марлинскимъ.
– Зачѣмъ же вы вышли за графа? перебилъ я ее.
– Зачѣмъ? жалко стало. Онъ дѣйствительно изнывалъ по мнѣ, и наконецъ дочь была его – я не могла ему отказать въ возможности воспитывать своего ребенка. Вотъ какая печальная исторія, Николай Иванычъ, и, право, напрасно вы заставили меня возвращаться къ ней. Я знаю, что вы скажете: ребенокъ не виноватъ, несправедливо изливать на него свое тяжелое чувство. Но что прикажете дѣлать?.. какъ я себя ни пріучала къ роли матери – я не чувствовала къ Наташѣ никакой нѣжности. Съ тѣхъ поръ много воды утекло; графъ очень исправился – вы сами видите; я съ нимъ помирилась, и онъ любитъ меня очень даже серьезно; но я до сихъ поръ не могу простить себѣ моего смѣшнаго и гадкаго московскаго романа. Ничего болѣе гадкаго и смѣшнаго я въ жизни не дѣлала… Не могла я, точно, дождаться смерти умирающаго и совсѣмъ полуумнаго мужа!..
Легкая дрожь пробѣжала по ея членамъ, она взяла платокъ и точно съ физическимъ отвращеніемъ прошлась имъ по губамъ.
– Вотъ почему въ Москвѣ всѣ и увѣрены, что я отравила князя. Вы помните фразу: femme à crime? Вы не хотѣли мнѣ тогда досказать; но навѣрно говорили обо мнѣ?
Я долженъ былъ признаться, что объ ней.
– Ну, да, съ той минуты мнѣ эта дѣвочка стала еще дальше!.. Я васъ умоляю: посмотрите на нее, какъ на вашу дочь; я буду сдерживать себя, я не сдѣлаю ей никакого зла, но любящей матери она во мнѣ не найдетъ.
Договоривъ, она обернула голову къ трельяжу, прикрывавшему одинъ уголъ комнаты, и позвала меня:
– Подите-ка сюда.
Я подошелъ. Она указала мнѣ на небольшой акварельный портретъ, прибитый около зелени, такъ что его трудно было разглядѣть.
– Вы мнѣ все еще не вѣрите; вглядитесь-ка въ это лицо покойнаго князя и вы увидите, что Наташа на него ни капли не похожа.
Изъ овальной рамы портрета на бѣломъ фонѣ выставлялось продолговатое, запуганное, мужское лицо, безъ бороды, съ проборомъ посреди головы, съ русыми волосами и отвислой нижней губой. Сходства съ Наташей дѣйствительно не замѣчалось. Но я остановился попристальнѣе на глазахъ; глаза были ея: большіе, голубые, съ той прозрачностью, какая именно разливалась по ея глазамъ. Глаза всего ярче и вышли на портретѣ.
– Что скажете? спросила нетерпѣливо графиня.
– Глаза точно у Наташи.
– Ну, ужь извините меня, Николай Иванычъ, мать очень хорошо знаетъ отъ кого у ней дѣти.
Я замолчалъ, но съ этой минуты снялъ съ Наташи клеймо незаконнаго дитяти, по крайней мѣрѣ для себя.
XLIII.
Съ той поры я не удивлялся больше, встрѣчая молодыхъ, умныхъ, энергичныхъ людей, которые не могли отдѣлаться отъ дряблыхъ, скучныхъ или даже распутныхъ бабенокъ, потому только, что между ними становилось незаконное дитя. Еслибъ я и не любилъ тогда графиню, еслибъ она сдѣлалась для меня противной, возмущающей личностью, я бы и то чувствовалъ себя привязаннымъ той страстной потребностью отеческаго призванія, какое дано въ удѣлъ инымъ. Такою воспитательной натурой надѣлила и меня судьба. Я уже это видѣлъ въ Наташѣ, а она мнѣ ничѣмъ не приходилась. Графиня вѣрно разсчитала (если только было ей изъ чего разсчитывать), что отеческое чувство всплыветъ во мнѣ и покроетъ собою всякія колебанія и уколы совѣсти.
Ребенокъ питался, росъ, мать выкормила его на славу и даже перепустила срокъ кормленія, такъ что онъ ее преизрядно покусывалъ. Къ концу перваго года лицо его оформилось. Онъ выходилъ – вылитая мать. Мнѣ и не случалось видѣть такого разительнаго сходства. Это сначала огорчало графиню: доказательствъ того, кто былъ отецъ, на ребенкѣ не значилось. Но я, разъ увѣровавъ, вѣрилъ и засыпалъ каждый день съ фразой: «Коля – мой!» Графъ сталъ «своего сына» баловать съ самыхъ первыхъ минутъ младенческаго сознанія, когда въ ребенкѣ развиваются себялюбивые инстинкты въ ужасающей прогрессіи.
Мать замѣчала это, старалась противодѣйствовать, совѣтовалась со мною; но дурное вліяніе баловства графа шло своимъ порядкомъ, да и она сама подчинялась все больше и больше исключительной привязанности къ сыну, которая позднѣе перешла въ слабость, непонятную для такой натуры.
Къ зимѣ мы переѣхали въ губернскій городъ. Вотъ тамъ-то и началось общее идолопоклонство передъ единственнымъ продолжителенъ рода Кудласовыхъ. Графъ то-и-дѣло бралъ его на руки, носился съ нимъ, какъ съ божкомъ, накупалъ ему игрушекъ, приставилъ къ нему дѣвочку, которая должна была играть роль живой куклы, носилъ его по цѣлымъ часамъ и, посадивъ Наташу или самое графиню играть казачка, прыгалъ передъ нимъ какъ маленькій.
Зрѣлище это глубоко возмущало меня. Есть что-то противное въ такой слабодушной, эгоистической страсти къ самымъ маленькимъ дѣтямъ. По силѣ родственнаго чувства я, конечно, не уступалъ ни его сіятельству, ни кому бы то ни было, но я продолжалъ возмущаться, сознавая, что самъ я неспособенъ былъ бы на такое безумное воспитаніе, еслибъ и получилъ законныя отеческія права на этого ребенка. Разъ, вечеромъ, зрѣлище родительскаго безумія было до того отвратительно, что я черезъ пять минутъ по уходѣ графа въ кабинетъ, сказалъ графинѣ:
– Вы въ три мѣсяца такъ испортите ребенка, что его десятью годами воспитанія не исправишь. Отставьте отъ него эту дѣвчонку.
Я такъ это сказалъ, что графиня съ нѣкоторымъ удивленіемъ поглядѣла на меня.
– Это все графъ, проговорила она; но вы правы.
– А если правъ, подхватилъ я, то не позволяйте ему губить ребенка.
Дѣвчонка была отставлена и даже нѣжности графа стали менѣе шумны; но общій воздухъ барства не исчезалъ, да и сама графиня не въ состояніи была выкурить его.
– Учите меня, учите, повторяла она настойчиво, я буду исполнять ваши наставленія. Вѣдь вы знаете, матери умѣютъ только пичкать, цѣловать и сѣчь своихъ дѣтей.
Учить!.. Я и самъ-то ничего не зналъ основательнаго по воспитанію. Я руководствовался больше общими соображеніями, гуманными принципами, тѣмъ, что я зналъ о законахъ природы; но никакой системы я не успѣлъ еще себѣ выработать. Не трудно было броситься къ книгамъ, но къ какимъ? – вотъ вопросъ. Въ провинціи каждый чувствуетъ себя, какъ въ пустынѣ. Правда, я усердно читалъ журналы, выписывалъ много всякихъ книгъ, и все-таки не могъ выбраться на свѣтъ Божій по кровному для меня, тогда, вопросу – ухода и воспитанія дѣтей. Вѣдь у меня же на рукахъ былъ еще одинъ, уже восьмилѣтній ребенокъ – Наташа. Съ ней дѣло шло лучше; но нельзя же было оставить ее безъ воспитательницы, такъ какъ материнское сердце не лежало къ ней, а я часто разъѣзжалъ по вотчинамъ. Эту воспитательницу надо было руководить. Я просто терялъ голову.
И среди всѣхъ этихъ заботъ, я, какъ волкъ, исподлобья, смотрѣлъ на свое кровное дитя. Мнѣ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ не удалось побороть въ себѣ чувства, не допускавшаго меня ласкать Колю при всѣхъ, хотя графиня безпрестанно подавала мнѣ къ этому поводъ. Я не завидовалъ правамъ графа, я только возмущался его баловствомъ, но нѣжность къ тому созданію, которое мать считала моимъ сыномъ не проявлялась наружу даже и въ тѣ минуты, когда никого, кромѣ матери, не было, и она подставляла красивое лицо мальчика, съ зелеными большими глазами, къ моимъ губамъ. Да и ребенокъ не льнулъ ко мнѣ. Онъ даже пугался моей бороды и разъ такъ расплакался отъ моего поцѣлуя, что я ушелъ убитый.
Только съ моимъ кроткимъ другомъ, Наташей, отводилъ я душу: она привязывалась ко мнѣ не по днямъ, а по часамъ. Она знала, что я ея воспитатель и второй отецъ. Графа она любила, часто ласкалась къ нему; но отношенія этой дѣвочки со мною вбирали въ себя всю ея дѣтскую жизнь. Она не разъ мнѣ говорила, вечеромъ, гдѣ-нибудь въ уголку:
– Вы будете жить – и я буду жать; а вы отъ насъ уйдете – и я убѣгу; я очень люблю папу, а убѣгу.
XLIV.
Предупреждать меня – сдѣлалось какимъ-то «физіологическимъ отправленіемъ» графини Варвары Борисовны.
– Вамъ надо провѣтриться, сказала она мнѣ какъ разъ въ такой моментъ, когда я началъ искать исхода своимъ заботамъ.
– Нужно, подтвердилъ я.
– Поѣзжайте съ графомъ въ Петербургъ. Эта поѣздка будетъ полезна во всѣхъ отношеніяхъ.
Разговоръ этотъ происходилъ послѣ петербургскихъ пожаровъ, когда повсюду запахло другимъ воздухомъ, совсѣмъ не тѣмъ, какимъ я дышалъ въ Москвѣ, въ первую мою поѣздку туда.
– Графъ еще не очень твердъ, продолжала она. Слава Богу, вы успѣли кончить все прекрасно въ имѣніяхъ; но графъ служитъ и тамъ, въ Петербургѣ, онъ можетъ подпасть подъ вліяніе разныхъ толковъ и слуховъ; – поддержите его.
Танія слова способна была тогда произнести только она, и никто больше въ ея сферѣ, да особливо еще въ отдаленіи губернскаго города. Графъ уже начиналъ слегка прохаживаться насчетъ «всесвѣтной революціи» и «краснаго пѣтуха», будто-бы угрожающаго всему государству; но она только посмѣивалась и говорила: – Боже мой, какое сплетничество. Было бы у насъ меньше вѣры въ «небось», не случились бы и пожары. По-моему, если начали либеральничать, то изъ-зачего же теперь тянуть назадъ?
Кто бы могъ придраться къ такому мнѣнію? Оно было чисто барское, спокойное, почти равнодушное; но я отлично зналъ, что графиню сильно огорчилъ чадъ, оставшійся отъ петербургскаго пожарища. Слово «нигилистъ» уже гудѣло вездѣ, на каждой вечеринкѣ столоначальника или уѣзднаго лѣсничаго. Ко мнѣ эта кличка была приклеена всей губерніей: меня слишкомъ хорошо знали по мопй «возмутительной пропагандѣ» въ крестьянскомъ дѣлѣ. И никогда я не слыхалъ, чтобы графиня, хоть въ шутку, употребила его.
– Кабы всѣ наши мужчины были, какъ этотъ Базаровъ, сказала она мнѣ по прочтеніи романа, славно было бы жить намъ – женщинамъ.
Да, она продолжала быть моей вѣрной союзницей. Мое ученичество докончилось къ тому времени: я свободно читалъ по-англійски, пѣлъ итальянскіе романсы, по-французски говорилъ «основательно» (по выраженію моей наставницы). Наши уроки превратились въ чтенія. Графиня чрезъ меня знакомилась со всѣмъ, что тогдашняя журналистика наша вносила въ сознаніе русской публики. И ко всему-то она относилась по-своему, т. е. смѣло, умно, характерно. Великое удовольствіе было читать ей вслухъ любой разборъ, любую полемику, любую монографію. Она уже не уничтожала такъ «народный театръ», какъ когда-то въ Москвѣ, соглашалась съ Добролюбовымъ и Бѣлинскимъ въ очень многомъ; но не склонялась передъ выводами автора «Эстетическихъ отношеній». Ни до чего она не боялась дойти умомъ, и только совѣсти не давала шевелиться противъ своего желанія. Года не прошло, какъ она говорила мнѣ:
– Надо создать себѣ новый символъ вѣры, и я готова. Съ прежними обрывками мыслей жить нельзя.
Вотъ почему мы съ ней были за одно и по «новому воздуху», и по «злосчастному и малодушному поколѣнію», и по нашему личному вопросу – уходу и воспитанію Коли.
– Поѣзжайте, напутствовала она меня, поищите тамъ свѣдущихъ людей, привозите книгъ, выберите хорошую бонну для Коли. – Она стояла за англичанку; я было воспротивился на томъ основаніи, что ребенокъ будетъ одно и то же слово называть на нѣсколькихъ языкахъ – и разовьется менѣе. Графиня, хоть и согласилась со мною, но практически доказала мнѣ, что русскія мамки – никуда негодны, нѣмки – глупы, француженки – лживы, драчливы и нервны; а англичанка тѣмъ, по крайней мѣрѣ, хороша, что выходитъ ребенка и пріучитъ его къ водѣ, къ воздуху, къ движенію, и не дастъ ни одной вредной привычки.
Графу сообщались результаты этихъ совѣщаній въ видѣ желаній, которымъ онъ подчинялся охотно, только бы ему не мѣшали мять Колю и прыгать съ нимъ по залѣ.
На поѣздку съ графомъ я разсчитывалъ и въ томъ еще смыслѣ, что, съ глазу на глазъ, дорогой, мнѣ легче будетъ направить его по части его родительскаго баловства. Въ городѣ у меня не хватало свободы духа бесѣдовать съ нимъ на эту тэму. Да онъ и не заводилъ со мною рѣчи о Колѣ. Онъ оставлялъ для меня толкъ о болѣе серьезныхъ предметахъ, и когда я выразилъ ему желаніе проѣхаться въ Петербургъ, то первымъ дѣломъ сказалъ:
– Какъ это кстати. Душевно радъ. Вы знаете, что земскія учрежденія на носу. Такъ я буду совершенно au courant. Это – довершеніе великаго дѣла, и вы, я увѣренъ, опять будете моимъ вѣрнѣйшимъ сотрудникомъ.
Необычайное уваженіе возымѣлъ онъ ко мнѣ послѣ того, какъ послѣдняя уставная грамота была подписана. Правда, по двумъ губерніямъ имя его гремѣло за безпримѣрное великодушіе, но все-таки въ немъ могло-бы явиться хоть небольшое раздраженіе противъ того, кто помогъ значительному сокращенію его доходовъ. Нѣтъ, на него это не повліяло. Такое добродушіе минутами приводило меня в тупикъ, но не дѣлало личность графа болѣе симпатичною – и хорошо, что не дѣлало.
Въ дормезѣ, гдѣ мы усѣлись, какъ два усерднѣйшихъ «сотрудника», графъ не утерпѣлъ и шепнулъ мнѣ:
– Помните, Николаи Иванычъ, я вамъ разсказывалъ про одного мѣщанина, врачующаго…
– Помню, перебилъ я.
– Вы не повѣрили… Не хотите ли я васъ сведу къ нему?
– Зачѣмъ же, графъ?
– Чтобы вы убѣдились… Такому человѣку надо бы поставить монументъ.
Лицо его при этомъ такъ просіяло, что я подумалъ:
– Видно въ самомъ дѣлѣ вылѣчился и ѣдетъ на послѣдній искусъ.
Оптимизмъ графа былъ такъ заразителенъ, что я безъ особой тревоги прибылъ въ Петербургъ, уже преисполненный пожарнаго духа.
XLV.
Какимъ школьникомъ показался я себѣ, когда сравнилъ московскія мечты съ петербургской правдой. Мы думали, что нрогресъ такъ и понесетъ насъ; а тутъ – «стопъ машина» За мѣсяцъ, проведенный въ Петербургѣ, я поумнѣлъ на десять лѣтъ; но съ какой бы радостью промѣнялъ я этотъ умъ на прежнюю глупость.
Сошелся я съ хорошими людьми; но эти хорошіе люди твердили одно – «Надо сжаться, надо напирать на подробности – заниматься идеями вредно».
Подробности представлялись мнѣ въ образѣ графа. Онъ былъ преисполненъ будущностью земскихъ учрежденій – и, слушая его, я начиналъ надѣяться, что можетъ быть, когда распоряжаться своимъ хозяйствомъ будутъ выборные, заведутся и школы, и больницы, и артели, и ссудные банки. Право, графъ жилъ сильнѣе всѣхъ тѣхъ, отъ кого я набирался уму-разуму; а тѣ больше «сидѣли на рѣкахъ Вавилонскихъ». Толковалъ я съ педагогами – мало толку вынесъ и отсюда. Накупилъ книгъ, убивалъ вечера въ долгихъ спорахъ и разсужденіяхъ, но ни одного дня не провелъ радостно. Въ итальянской оперѣ меня возмущала публика, у французовъ, въ Михайловскомъ театрѣ, смѣяться не давала та же публика, изъ Александринаго – я просто выбѣжалъ. Петербургъ давилъ меня, н я началъ поталкивать графа.
