Текст книги "Полжизни"
Автор книги: Петр Боборыкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– Оставьте, это пустяки, я сейчасъ поѣду…
На вопросъ подоспѣвшаго Рѣзваго: – Не раненъ-ли ты, Коля? онъ отвернулъ и засучилъ лѣвый рукавъ своей курточки. На рубашкѣ оказалась кровь. Сердце у меня забилось, и я долженъ былъ сдѣлать надъ собой усиліе, чтобы не выдать своего излишняго смущенія.
Рука была ссажена у локтя. Коля порывался-было сѣсть опять на велосипедъ, но мы его не допустили. Рѣзваго онъ слушалъ охотно. У нихъ были пріятельскія отношенія. Я предложилъ ему проводить его до дому, но онъ отказался идти.
– Я посижу здѣсь, выговорилъ онъ раздражительно, и буду смотрѣть, какъ Леонидъ Петровичъ ѣздитъ; рукѣ моей совсѣмъ не больно.
И онъ сѣлъ на скамью, сжавъ губы и искоса поглядывая на меня. Рѣзвый продолжалъ свои упражненія.
Мнѣ ничего больше не оставалось дѣлать, какъ производить свою реакцію послѣ душа. Какъ я ни смирился, но это упорное пренебреженіе мальчика ко мнѣ душило меня. Я изучилъ его натуру, я видѣлъ, что онъ въ сущности ни къ кому не привязанъ; но такія безпощадныя проявленія его сухости и непріязни выходили изъ ряду вонъ…
Войдя въ аллею парка, я оглянулся на кругъ, гдѣ леталъ Леонидъ Петровичъ. Законна была бы зависть къ нему, но онъ обезоруживалъ меня. Онъ привлекалъ даже Колю.
Когда я возвращался послѣ своей реакціи, они уже вдвоемъ продолжали кружиться. Коля и не подумалъ сѣсть на трехколесный велосипедъ; онъ взялъ себѣ инструментъ такихъ-же почти размѣровъ, какъ и у его пріятеля, Леонида Петровича.
XII.
Густая мгла охватила насъ подъ навѣсомъ деревьевъ. Тамъ, гдѣ-то наверху, зажигались звѣзды, какъ онѣ зажигаются только въ глубинахъ южнаго неба. Вправо и влѣво, по изгородямъ сверкали и искрились свѣтляки. Ихъ было такъ много, они такъ отважно и часто летали, что ихъ брильянтовые огни казались дождемъ какихъ-то волшебныхъ ракетъ.
Дойдя до площадки, мы сѣли на каменную скамью.
– Это все червяки, проговорила графиня, указывая мнѣ на мелькавшія ежесекундно свѣтлыя точки.
– Червяки, повторилъ я.
И мы долго молчали.
– Подождемъ ихъ здѣсь, заговорила первая графиня, оглядываясь назадъ; Леонидъ Петровичъ такъ балуетъ Колю… Я увѣрена, что онъ завелъ его къ Doney… лакомиться чѣмъ-нибудь.
– Завтра графъ пріѣзжаетъ? спросилъ я.
Она сразу мнѣ не отвѣтила, только сдѣлала какое-то движеніе:
– Да, завтра, выговорила она небрежно.
– Онъ вѣроятно съ утреннимъ поѣздомъ…
– Должно быть; да онъ еще разъ пришлетъ телеграмму, будьте покойны.
– Вы еще не знаете, какъ вы съ нимъ обойдетесь?
Этотъ вопросъ стоилъ мнѣ порядочнаго усилія.
Отвѣтъ послѣдовалъ не тотчасъ.
– Я не въ состояніи держаться никакой программы.
– Тогда лучше сразу покончить.
– Какъ покончить? рѣзко окликнула она.
– Сказать все мужу… Вы говорили, что способны даже на преступленіе… этого не понадобится, – графъ не такой человѣкъ… Онъ слишкомъ васъ любитъ.
Глаза графини сверкнули, точно два свѣтляка.
– Къ чему вы это говорите? возразила она взволнованнымъ и почти злобнымъ голосомъ.
– Я говорю это въ интересахъ вашего чувства, вашей страсти…
– Скажите пожалуйста!
– Да, вашего чувства, повторилъ я съ удареніемъ, и мой тонъ показалъ графинѣ, что я отступать не намѣренъ.
– Объясните, сдѣлайте милость.
Вы сами должны чувствовать это. Зачѣмъ-же вы станете грязнить вашу первую любовь, когда вы можете честно распорядиться съ ней… Характера у васъ достанетъ; за это поручусь.
– Ха-ха-ха, разразилась графиня, вотъ каковы всѣ люди съ принципами!.. Когда они были на сценѣ, я могла преспокойно, больше десяти лѣтъ, держать около себя мужа, а теперь совсѣмъ другое: я должна со скандаломъ бросить мужа, публично объявлять всѣмъ, что я ему измѣнила… Прекрасно, прекрасно.
Я слушалъ и мнѣ не вѣрилось, что это говоритъ она, графиня Кудласова.
– Я тутъ нипричемъ, перебилъ я ее, и не за свою особу хлопочу. Я, быть можетъ, и глупо поступаю, что вмѣшиваюсь, но что прикажете: я предпочитаю глупость равнодушію и эгоизму. Когда вамъ угодно было наградить меня… за мою добродѣтель, вы и поступать могли не такъ, какъ теперь. Но я и тогда, и одиннадцать лѣтъ тому назадъ, называлъ ложь – ложью и помирился съ нею потому только, что вы прибрали меня къ рукамъ, а потомъ ужъ поздно было открывать графу глаза. Ваше тогдашнее поведеніе я теперь вполнѣ понимаю. Изъ-за чего вамъ было жертвовать всѣмъ мнѣ, когда вы меня не любили страстью, когда вы меня только награждали, исполняли долгъ, какъ вы выразились намедни. Но теперь…
– Что-же теперь? чуть слышно выговорила она.
– Теперь вы живете первой страстью, для васъ она все… вѣдь вы сами мнѣ это объявили. Теперь ложь – просто ложь, вы въ ней задохнетесь, вы убьете и свое, и его чувство… Никто вамъ не говорить о скандалѣ. Скандала не нужно. Я его-то и боюсь. Я его-то и хочу отвратить.
– Вамъ-то чего-же бояться?
– Я ничего въ жизни своей не боялся, графиня, будьте въ томъ увѣрены, но я умоляю васъ вспомнить, что завтра объ эту пору здѣсь будетъ дочь ваша, а этой дочери семнадцать лѣтъ. Вы думаете, она не пойметъ всего… не черезъ мѣсяцъ, такъ черезъ два, не черезъ два мѣсяца, такъ черезъ полгода. Лучше же вамъ не знать ея совсѣмъ, чѣмъ съ каждымъ днемъ падать въ ея глазахъ…
– Почему же она не была помѣхой нашимъ отношеніямъ?
Графиня прибавила къ этому вопросу какое-то небывалое, злостное хихиканье.
– Потому, отвѣтилъ я съ невольнымъ раздраженіемъ, что вы умѣли себя сдерживать, часто больше моего, а теперь вы себѣ не принадлежите; потому что тогда вы не любили, а теперь вы любите; потому что Наташа была ребенокъ, а теперь она – женщина.
– Дочерью вы меня не напугаете!..
– Ваше равнодушіе къ ней не оправданіе. Такъ откажитесь отъ всякихъ правъ на нее; это будетъ по крайней мѣрѣ, послѣдовательно!
– Оставьте меня! крикнула графиня и поднялась со скамьи; я вамъ разъ высказалась, больше передъ вами не лгу, чего же вамъ еще отъ меня надобно!..
XIII.
– Ау! мама! ау! визгливо раздался голосъ Коли.
– Графиня, вы здѣсь? доносился голосъ Рѣзваго.
– Здѣсь, здѣсь! откликнулась графиня и выбѣжала на дорожку, Я вышелъ за нею. Подошли «пріятели» (я такъ ихъ началъ звать), и одинъ изъ нихъ, кажется Рѣзвый, поднесъ графинѣ букетъ…
– Сами нарвали, говорилъ онъ запыхавшись, пробрались въ темныя трущобы…
– И къ Doney, разумѣется, заводили Колю? спросила весело графиня.
– Нѣтъ, мама.
– Лгать дурно, мой дружокъ.
«Лгать дурно» повторилъ я про себя и чуть не расхохотался.
– Онъ правду говоритъ, вмѣшался Рѣзвый, мы не заходили въ кафе, клянусь вамъ, графиня!
– Беже мой, какъ торжественно, Леонидъ Петрович; идемте домой; а то здѣеь на насъ пожалуй нападутъ какіе-нибудь birbanti.
– Съ такимъ-то эскортомъ, подхватилъ Рѣзвый ие предложилъ руку графинѣ. Коля не захотѣлъ идти рядомъ со мною и побѣжалъ впередъ.
О чемъ бесѣдовала пара, я рѣшительно не слыхалъ. Мнѣ сдѣлалось какъ-то «все равно». Чувство жалости не забралось въ меня такъ, какъ два дня назадъ. Я еще не могъ жалѣтъ постоянно ту женщину, которую привыкъ считать полновластной госпожой всѣхъ своихъ словъ, думъ, желаній и дѣйствій. Только чистый и кроткій образъ Наташи всплывалъ все свѣтлѣе и свѣтлѣе, поднимаясь изъ омута, на днѣ котораго я очутился въ городѣ Флоренціи…
Я такъ задумался, что меня точно разбудилъ голосъ Рѣзваго у самой рѣшетки Villino Ruffi.
– Николай Иванычъ, графиня васъ проситъ откушать чаю.
Онъ стоялъ по ту сторону рѣшетки, а графиня уже подходила къ крыльцу.
– Выпью чашечку, выговорилъ я, улыбаясь добрѣйшему Леониду Петровичу.
Онъ мнѣ представился какимъ-то имянинникомъ. Для него дымъ идетъ коромысломъ, но онъ ни въ чемъ не виноватъ, и даже не знаетъ, чего стоитъ торжество, подносимое ему.
Рѣзвый поддерживалъ меня подъ руку, когда мы поднимались по лѣстницѣ, и ввелъ въ салонъ, освѣщенный лампой изъ античной бронзы. Я присѣлъ на круглый диванъ съ вазой посрединѣ, а онъ сталъ поправлять себѣ волосы передъ зеркаломъ.
– Вы обратили вниманіе на эту комнату? спросилъ онъ меня, обернувшись въ мою сторону.
– А что?
– Очень оригинально отдѣлана, въ эртрусскомъ вкусѣ: взгляните-ка на плафонъ и полъ.
Я въ первый разъ замѣтилъ, что плафонъ раздѣленъ поперочнымя балками на три части, что каждое отдѣленіе расписано черными фигурами по красно-желтому фону, а полъ весь изъ деревянной мозаики, и что вся мебель въ салонѣ—bouton d’or. При лампѣ, съ зеленью въ углахъ, комната имѣла въ себѣ что-то горячее и страстное. Мнѣ-вспомнилась зимняя голубая комната на Садовой… Предо мной въ эту минуту стоялъ герой желтаго салона. Онъ былъ, надо правду сказать, куда попригляднѣй того долговязаго управителя, который сразу качалъ говорить чуть не грубости аристократяѣ въ красной кацавейкѣ.
Грумъ и Марія завозились около чайнаго стола. Марія и при «господахъ», какъ у насъ говорятъ, не теряла своей неугомонности. Она раза три подмигнула Рѣзвому и, не обращая на меня вниманія (должно быть за запонки), начала шептаться съ нимъ.
Я не желалъ любопытствовать и удалился на балконъ; но и туда пронзительный шепотъ Маріи черезчуръ явственно долеталъ.
– II signor conte, рѣзала она воздухъ… la giu!
«То-есть, внизу» перевелъ я себѣ.
Что сказалъ ей Рѣзвый – нельзя было разслышать. Онъ по-итальянски изъяснялся больше существительными. Вотъ раздался ихъ общій смѣхъ: стало быть, они другъ друга поняли.
Коля пробѣжалъ по гостиной, выглянулъ на балконъ, и сейчасъ же ретировался, разглядѣвъ меня въ углу.
– Domani? спросила Марія и зашумѣла чашками.
Опять они разсмѣялись; Леонидъ Петровичъ вторилъ ей съ особымъ добродушіемъ, и мнѣ съ балкона видно было, какъ она передъ нимъ извивается. Руки ходили, точно вѣтряная мельница, станъ перегибался, точно лоза какая въ осенній сиверокъ.
Картина выходила забавная. Возмущаться было бы слишкомъ «по книжкѣ», какъ когда-то говаривала графиня Варвара Борисовна. Вѣдь надо же было Леониду Петровичу хоть разъ въ жизни отпраздновать свои именины! А развѣ онъ виноватъ, что для другихъ это – поминки?
Вотъ вошла графиня. Ея фигура въ очень легкомъ платьѣ и съ полуоткрытой грудью точно озарила всю эту огненную комнату. Всякій художникъ вскричалъ бы: «матрона!»
Можетъ быть и Рѣзвый сдѣлалъ ей то же привѣтствіе. Она подошла къ столу и, глядя на Марію, что-то сказала по-итальянски.
Всѣ трое разсмѣялись, послѣ чего «наперсница тайнъ» подбѣжала къ балкону и крикнула мнѣ горломъ:
– II te!
XIV.
Послѣ чая, мы остались въ салонѣ. Графиня сначала разсѣянно курила (уже не пахитосы, а довольно толстыя папиросы), потомъ оставила насъ съ Рѣзвымъ и сѣла къ пьянино. Заиграла она что-то томное и расплывающееся, какое-то «morceau», нервно и даже съ аффектаціей. Она и въ музыкѣ стала другой.
– Графъ пріѣзжаетъ завтра, сказалъ мнѣ Рѣзвый не то въ видѣ вопроса, не то въ формѣ сообщенія.
– Вамъ будетъ очень пріятно съ нимъ познакомиться, замѣтилъ я безъ всякой задней мысли.
Леонидъ Петровичъ какъ-будто поежился, но тотчасъ же спросилъ, какъ ни въ чемъ не бывало:
– Графъ, кажется, единъ изъ самыхъ видныхъ нашихъ земцевъ?
– Да, онъ много сдѣлалъ для своего края и очень вѣритъ въ земскія учрежденія.
Опять-таки я выговорилъ это безъ всякаго желанія язвить графа Платона Дмитріевича.
– Вѣритъ! подхватилъ Рѣзвый, и расхохотался. Признаюсь, много нужно имѣть святой вѣры, чтобы смотрѣть съ надеждой на наше русское самоуправленіе.
Графиня остановилась,
– Будемте говорить тише, прошепталъ Рѣзвый, мы мѣшаемъ графинѣ.
– Нисколько, отклинулась она, вставая съ табурета, продолжайте говорить, я вамъ не буду мѣшать… вѣдь вы завели мужской разговоръ?
Она обратилась съ этимъ вопросомъ къ Рѣзвому, подойдя къ нему очень близко. Блуждающая и сладковатая улыбка ея остановилась томно на глазахъ его. Предо мнойужь больше не стѣснялись; я за это былъ почти благодаренъ.
– Что это вы, графиня!.. вскричалъ Рѣзвый, вскакивая съ своего мѣста. Развѣ есть дѣленіе на мужскіе и женскіе разговоры!..
Она сѣла въ кресло, вынула изъ соломенной корзиночки какую-то работу и отвѣтила уже съ другой, нервной усмѣшкой: – Есть.
– Что установило его? добивался Рѣзвый.
– Многое, Леонидъ Петровичъ, многое; если не природа, то общество… среда, какъ вы ныньче всѣ выражаетесь.
– Однако…
– Я не говорю ничего обиднаго для женщины; но было бы смѣшно, даже дико взваливать на нее такую же, напримѣръ, отвѣтственность, какъ на мужчинъ.
«Вотъ оно куда пошло», подумалъ я и замѣтилъ вслухъ:
– Другими словами, вы ее считаете невмѣняемой, какъ малолѣтныхъ, слабоумныхъ и совсѣмъ помѣшанныхъ?
– Ахъ, Николай Ивановичъ, перебила она меня, что это вы не отстанете никакъ отъ ученыхъ словъ… Невмѣняемость! Да этого и не выговоришь сразу… что это значитъ?
– Это значитъ, графиня, объяснилъ за меня Рѣзвый, именно то, что вы доказываете, и можетъ быть, не совсѣмъ безъ основанія – именно, что женщина не можетъ быть обвиняема во всемъ наравнѣ съ другими… то-есть съ мужчиной… Вѣдь вотъ ваша мысль?
– Да; я въ этомъ все больше и больше убѣждаюсь, продолжала она, опуская нѣсколько голову. Я говорю только за женщинъ моего времени и моего общества. Другихъ я мало знаю… Есть у насъ теперь новыя женщины… Допускаю, что тѣ будутъ иначе жить, чѣмъ мы… Но мы.
– Внѣ закона, подсказалъ я.
Она быстро обернулась, гнѣвно поглядѣла на меня и съ удареніемъ выговорила:
– Если вамъ такъ угодно, то и внѣ закона…
– Ну, это парадоксально! возразилъ Рѣзвый; но глаза его съ такимъ выраженіемъ глядѣли на графиню, что не трудно было прочитать въ нихъ:
«Все, что вы ни скажете, я готовъ подписать».
– Намъ не дано было ни въ дѣтствѣ, ни тогда, когда мы сдѣлались дѣвицами, никакого profession de foi. Религія? – развѣ она входитъ въ наше воспитаніе, какъ во Франціи, напримѣръ, гдѣ у каждой дѣвочки есть свой directeur de conscience? Мораль? Какая? И она у насъ не имѣетъ никакихъ традицій, потому что у насъ нѣтъ класса, который бы самъ себѣ предписывалъ правила морали. Примѣры? Объ этомъ лучше и не говорить. Гражданскіе интересы… вѣдь такъ, кажется, Николай Иванычъ?.. Они и у мужчинъ-то кончаются полнѣйшимъ фіаско, и ихъ-то, что ни день, обличаютъ въ разныхъ земствахъ – въ простомъ воровствѣ. Ну что-жъ остается? Материнскія обязанности, семейный долгъ?.. Но все это такъ съ неба не слетитъ, надо это создать себѣ, а создавать – не изъ чего!
– Прекрасная защитительная рѣчь! вскричалъ Рѣзвый и захлопалъ въ ладоши.
– Очень убѣжденная, тихо добавилъ я.
Графиня врядъ-ли слышала мое замѣчаніе; да и не для меня она и тратила свое краснорѣчіе. Объективъ ея былъ – Леонидъ Петровичъ. Значитъ, эта защитительная рѣчь была необходима, если графиня рѣшилась произнести ее въ присутствіи человѣка, который зналъ ее за женщину, смѣло бравшую всякую отвѣтственность на себя.
Во время-оно, она не стала-бы тратить словъ на доказательства своей «невмѣняемости».
– Я не хочу заводить философскаго спора, небрежно вымолвила она, принимаясь опять за свою работу.
– Адвокатскія способности у васъ блестящія! продолжалъ восторгаться Леонидъ Петровичъ и подсѣлъ поближе къ графинѣ. И все, что вы сказали о женщинахъ нашего поколѣнія – безусловно вѣрно, насколько я знаю наше общество! Да и пора, наконецъ, перестать накидываться на женщину съ уголовнымъ кодексомъ въ рукахъ. У насъ есть одна вещь, которая все оправдываетъ…
– Именно? полюбопытствовалъ я.
– Именно отсутствіе развода!
Графиня ни единымъ словомъ не отозвалась на восклицаніе Рѣзваго. Я замѣтилъ только особую игру въ ея глазахъ.
Мнѣ ничего не оставалось дѣлать въ этрусскомъ салонѣ. Программа была разжевана, и тотъ, къ кому она обращалась – контрасигнировалъ ее.
Я взялся за шляпу.
– Куда-же вы, Николай Ивановичъ? затараторилъ Рѣзвый, такіе интересные дебаты – и вы торопитесь спать!
– Да вы уже договорились до полнаго соглашенія, отвѣтилъ я; какіе же возможны дебаты?
– Николай Иванычъ одобряетъ разводъ на собственный фасонъ, вымолвила неспѣша графиня.
Когда я подошелъ къ ней проститься, она сухо спросила меня:
– Вы поѣдете встрѣчать?
– Поѣду, а вы?
– Нѣтъ, – они не маленькіе… Впрочемъ съ кѣмъ-же отпустить Колю…
Поморщивъ лобъ, она рѣшила:
– Можетъ быть, я и соберусь; но вы меня не ждите.
– Слушаю-съ, смиренно выговорилъ я.
Добрѣйшему Леониду Петровичу точно въ самомъ дѣлѣ было непріятно, что я уходилъ. Даже кожа счастливца не дѣлала его эгоистомъ.
XV.
Съ настоящимъ замираніемъ сердца ждалъ я поѣзда на дебаркадерѣ. Наканунѣ я прочелъ въ какой то итальянской газетѣ о желѣзнодорожномъ несчастіи, случившемся между Римомъ и Неаполемъ. А тутъ мнѣ представились спуски съ горъ и безпрестанные туннели, хотя я и зналъ, что графъ съ Наташей ѣхали не изъ Неаполя, а изъ Турина. Оставалось три минуты до прихода поѣзда; но графини я не видалъ подъ навѣсомъ дебаркадера. Ухо мое схватило чуть слышный свистокъ машины… Я побѣжалъ къ срединѣ платформы, разсчитывая, что тутъ должны остановиться вагоны перваго класса.
Разсчетъ мой оказался вѣренъ. Почти противъ меня въ окнѣ вагона показалась фигура графа въ такой-же шляпѣ, какая у Рѣзваго, но въ бѣлой парусинѣ. А за нимъ выглядывала и моя милая Наташа.
Они меня не сразу разглядѣли. Я ихъ окликнулъ, прежде чѣмъ поѣздъ совсѣмъ остановился.
Съ графомъ мы обнялись, а Наташа чуть не прыгнула мнѣ на шею. Мы съ ней расцѣловались по-русски, что графу, кажется, очень понравилось.
Но онъ тотчасъ же, съ тревогой въ лицѣ, спросилъ:
– А графиня?
– Здорова, поспѣшилъ я его успокоить, она хотѣла пріѣхать встрѣтить васъ вмѣстѣ съ Колей.
– Отчего-жь вы не вмѣстѣ?
Этотъ вопросъ такъ естественно вылетѣлъ изъ устъ графа, что я почти затруднился отвѣтить на него безъ запинки. И въ самомъ дѣлѣ, отчего-жь мы были не вмѣстѣ съ графиней на платформѣ?!…
– Графиня просила не дожидаться ея, выговорилъ я.
– Значить, съ ней что-нибудь случилось? продолжалъ волноваться графъ.
– Я видѣлся съ ней вчера вечеромъ, пояснилъ я.
– Развѣ вы живете не въ одномъ домѣ съ нами? пугливо спросила Наташа, и лицо ея затуманилось.
Графу это тоже не понравилось. Онъ даже щелкнулъ языкомъ, что у него означало большое неудовольствіе.
– Мѣста вамъ не достало, что-ли? сказалъ онъ полу-обиженно.
– Неудобно, отвѣтилъ я, чувствуя, что вотъ-вотъ покраснѣю.
Они оба стояли на платформѣ въ какой-то нерѣшительности. Служители держали ихъ мѣшки и пледы, не зная куда нести.
– Вонъ Коля! Сюда! крикнула вдругъ Наташа и двинулась впередъ.
Подбѣжалъ Коля и бросился къ отцу. Графини съ нимъ не было, но тотчасъ-же выяснилась фигура Леонида Петровича. Онъ безъ всякаго смущенія или неловкости подошелъ прямо къ графу и поднялъ шляпу.
– Графиня прислала со мною Колю, выговорилъ онъ съ необыкновенной отчетливостью, у ней сдѣлался ужасный мигрень. Николай Ивановичъ уже уѣхалъ… Позвольте при этомъ отрекомендоваться: кандидатъ правъ Рѣзвый.
Не особенно благодушно протянулъ графъ свою руку «кандидату правъ», хотя на губахъ его и явилась обычная его благосклонная улыбка. Онъ съ безпокойствомъ и недоумѣніемъ взглянулъ на меня, точно спрашивая: – «кто это: гувернеръ, что-ли Колинъ, или просто молодой человѣкъ?»
– Леонидъ Петровичъ, выручилъ я, познакомился съ графиней на водахъ, въ Оропѣ… вѣдь въ Оропѣ, кажется? обратился я къ Рѣзвому.
– Да, въ Оропѣ, отвѣтилъ тотъ необыкновенно весело.
Но этотъ веселый тонъ не подѣйствовалъ что-то на графа. Наташа, очень застѣнчивая, почти дикая, ежилась вся отъ присутствія незнакомаго мужчины и глядѣла на меня жалобными глазами.
– Папа, ты надолго? окликнулъ графа Коля.
– Погоди, не таранти! отвѣтилъ ему графъ съ небывалой нервностью; ты бы лучше вотъ взялъ у сестры мѣшокъ.
Мы всѣ продолжали толочься на мѣстѣ.
– Прикажете карету? догадался Рѣзвый.
– Не безпокойтесь, увертывался графъ, мы сейчасъ распорядимся.
– Я минутой! крикнулъ Рѣзвый и побѣжалъ къ выходу.
– Очень любезный молодой человѣкъ, выговорилъ графъ съ усмѣшечкой, которая меня удивила: онъ въ жизнь свою не издалъ, я думаю, ни одного двусмысленнаго звука, а тутъ звукъ былъ положительно кисло-сладкій.
Мы двинулись гуськомъ. Наташа успѣла шепнуть мнѣ:
– Гдѣ-же вы живете? Далеко?
– Въ двухъ шагахъ.
– A maman какъ?
На этотъ вопросъ я ей ничего не сказалъ; графъ меня выручилъ спросивши тоже, далеко-ли я живу отъ Ѵіllino Ruffi?
Леонидъ Петровичъ приготовилъ намъ четырехмѣстную коляску, ловко подсадилъ Наташу, причемъ она адски покраснѣла, и, низко снявши шляпу, раскланялся съ графомъ.
– А вы-то что-жь, пригласилъ я, рискуя не угодить его сіятельству, вамъ вѣдь по дорогѣ?
– Пожалуйста, пропустилъ сквозь зубы графъ; Коля, садись на козлы.
– Нѣтъ, нѣтъ! защищался Рѣзвый, махая рукой. Мнѣ здѣсь надо зайти въ магазинъ на Торнабону.
Онъ такъ вкусно выговорилъ эту обрусенную имъ «Торнабону», т. е. Via Tornabuoni, что я невольно разсмѣялся и, право безъ малѣйшаго коварства, пожалъ ему руку.
Графъ, кажется, легче вздохнулъ, когда коляска выѣхала изъ воротъ и Рѣзвый зашагалъ къ церкви Santa Maria Novella.
XVI.
Совсѣмъ новое безпокойство ощущалъ я, сидя противъ графа въ коляскѣ, когда мы повернули въ улицу, гдѣ находится Ѵіllino Ruffi. Ужъ, конечно, не за себя боялся я. Я былъ совершенно въ сторонѣ; но на мнѣ точно продолжала лежать отвѣтственность за все, что можетъ произойти въ семействѣ графа.
Вѣроятно графиня видѣла, какъ мы подъѣхали къ рѣшеткѣ. Грумъ и Марія выскочили принимать «дорогихъ гостей». Марію я не узналъ: она вся какъ-то подобралась и притихла, только все сладко поводила глазами, выбиваясь изъ всѣхъ силъ, какъ бы подслужиться самому «il signor conte».
Она схватила два мѣшка и взбѣжала съ ними въ сѣни, куда настежь была отворена дверь въ квартиру перваго этажа, по правую руку отъ входа.
– Куда это она? спросилъ тревожно графъ, обращаясь ко мнѣ.
– Папа, ты будешь здѣсь жить, съ Наташей, вмѣшался Коля, наверху негдѣ.
– Что ты за вздоръ говоришь! не на шутку разсердился графъ.
– Да, графъ, долженъ былъ пояснить я, видя, что Марія находится въ выжидательной позѣ: куда ей нести мѣшки; графиня, вѣроятно, не успѣла вамъ написать объ этомъ.
– Какъ-же Наташа будетъ здѣсь жить одна? недоумѣвалъ онъ.
– Да и ты, папа, и ты, продолжалъ свое Коля.
– Ахъ, папа, мы вѣдь забыли взять багажъ!..
Эти слова Наташи, сказанный пугливымъ тономъ, совсѣмъ взбаломутили графа.
– Господи! вскричалъ онъ, что-же это такое!..
Я принялся приводить ихъ въ нормальное настроеніе. За багажемъ тотчасъ-же былъ отправленъ мужъ привратницы, за котораго Марія начала клясться и божиться, что ему можно поручить хоть «cinque mila lire!»
Мѣшки она, все-таки, внесла въ помѣщеніе нижняго этажа. Коля полетѣлъ наверхъ къ матери. За нимъ двинулись графъ, Наташа и я.
Только-что мы вошли въ желтый салонъ, какъ Коля выбѣжалъ изъ спальни.
– Мамѣ лучше, объявилъ онъ, но она въ постели.
Я остался въ салонѣ, графъ и Наташа скрылись.
Должно быть пріемъ пришелся не особенно по вкусу его сіятельству. Минутъ черезъ десять вышелъ онъ, стараясь улыбнуться, но съ напряженнымъ и растеряннымъ лицомъ. Мнѣ положительно стало жаль его; но какое-же утѣшеніе могъ я ему доставить?
Наташа шла за нимъ грустная. Я догадался, – мать приняла ее такъ же сухо, какъ и простилась съ нею. По крайней мѣрѣ въ этомъ графиня оставалась той же.
– Надо намъ отправляться внизъ, сказалъ графъ Наташѣ съ кислой усмѣшечкой.
– Тамъ хорошо, утѣшала его добрая душа, цвѣты въ саду, тѣнь, и подниматься не такъ высоко.
– Такъ, такъ, повторялъ графъ и съ понурой головой побрелъ на свою «половину».
Наташа кинулась ко мнѣ, жала мнѣ руки, со слезами на глазахъ повторяла: какъ ей хотѣлось быть со мной въ Парижѣ, гдѣ столько «чудныхъ вещей»… и, остановившись посреди своихъ изліяній, прошептала:
– Maman совсѣмъ не рада папѣ.
И потомъ вдругъ примолкла, точно прикусила языкъ, и боязливо оглянулась на дверь въ спальню.
– Пойдемте, пойдемте, къ намъ, увлекла она меня внизъ, продолжая свой разсказъ о путевыхъ впечатлѣніяхъ.
На бѣдномъ графѣ просто лица не было. Я ясно видѣлъ, что все его нестерпимо раздражаетъ: и это отведеніе ему отдѣльной квартиры, и встрѣча графини, и ея политическая болѣзнь, и гортанное лебезеніе Маріи, и бѣготня Коли. Онъ на него раза два прикрикнулъ и успѣлъ сказать мнѣ съ удареніемъ:
– Очень мнѣ не нравится Коля!..
Я не сталъ, конечно, сообщать ему собственныхъ наблюденій.
Наташа, видя, что отчимъ ея такъ недоволенъ, не знала, какъ ей быть, и все шептала мнѣ:
– Никогда папа не былъ такимъ!.. Ахъ какъ это жаль! Но что-же дѣлать, что-же дѣлать?
– Переждать, училъ я ее; а самому приходилось чуть-ли не такъ же жутко.
Привезли багажъ, и въ развязываніи, выниманіи и укладываніи прошло добрыхъ два часа. Графъ нѣсколько разъ поднимался наверхъ и возвращался оттуда все съ той же стереотипной улыбкой душевнаго недовольства.
Воспользовавшись отсутствіемъ Наташи, убиравшей свою комнату, Платонъ Дмитріевичъ взялъ меня за руку, съ особой силой и, тяжело переводя духъ, заговорилъ:
– Я совсѣмъ не узнаю графиню. Болѣзни ея я не вѣрю; она гнѣвается на меня, но за что?.. И потомъ, это дикое распоряженіе насчетъ особой комнаты для меня… Точно будто мы не занимали съ ней одной комнаты… целыхъ почти двадцать лѣтъ.
Онъ опять щелкнулъ языкомъ.
– Заграничная жизнь, попробовалъ я.
– Конечно, я не стану насильно къ ней врываться, она больна, у ней нервы, мигрень… не знаю тамъ что!.. И все это такъ не похоже на нее. Ну, скажите на милость, вы ее кажется хорошо знаете: развѣ всѣ эти манеры и причуды похожи на нее?..
– Вотъ поѣдетъ на морскія купанья, нервы улягутся…
Онъ еще разъ вздохнулъ, вмѣсто всякаго отвѣта, и началъ вынимать вещи изъ своего вѣнскаго туалетнаго несессера.
На немъ опять лица не было, и едва-ли я ошибся, примѣтивъ двѣ слезинки на его рѣсницахъ.
XVII.
Я зналъ, что мнѣ легко очутиться между двухъ огней. Такъ оно и выходило. Не успѣлъ я хорошенько проснуться, какъ ко мнѣ въ спальню уже влетѣлъ Леонидъ Петровичъ. Онъ не показывался въ Villino Ruffi въ день пріѣзда графа.
– Ну что? спросилъ онъ меня полушепотомъ и подсѣлъ на кровать.
Такъ точно спрашиваютъ мальчики, наблудившіе и прибѣжавшіе узнать, – провѣдали большіе про ихъ шалость, или все сошло благополучно?
Мнѣ съ нимъ сейчасъ же стало весело, помимо моей воли, до неприличія весело.
– Да ничего, отвѣтилъ я, продолжая лежать. Леонидъ Петровичъ видимо расположился бесѣдовать со мною на кровати.
– Не было бури?
– Никакой; графиня жаловалась на мигрень и осталась у себя въ спальнѣ.
– А графъ? расположился внизу съ княжной?
Глаза его такъ и прыгали, когда онъ дожидался моего отвѣта.
– Да.
– Какъ онъ это принялъ?
– Это ему нѣсколько не понравилось; но онъ сказалъ потомъ: à la guerre, comme à la guerre.
– Разумѣется!.. Что за купеческіе нравы! Непремѣнно съ супружницей! Ну, и прекрасно!..
Онъ былъ такъ радъ, что потрепалъ меня по груди. Я уже попалъ въ его наперсники. Онъ не только не стѣснялся со мною, но въ немъ жила неудержимая потребность изливаться, разсказывать мнѣ денно и нощно про все, сдѣлать изъ меня настоящаго, закадычнаго друга. Мнѣ оставалось только справляться съ пріятностями и удобствами этой роли.
– Вы навѣстите сегодня Villino Ruffi? спросилъ я.
– Явлюсь съ визитомъ къ графу… Безъ этого нельзя же… Ну, батюшка, онъ меня не анравилъ.
– Что, что такое? переспросилъ я.
– Это у меня такъ бабушка одна выражалась. Она смастерила русское слово изъ французскаго: ravir. Когда ей кто-нибудь не нравился, она бывало говоритъ: нѣтъ, онъ меня не анравилъ.
– Такъ васъ графъ Платонъ Дмитріевичъ не анравилъ?
– Чопорный какой-то, кисло-сладкій и преисполненный, кажется, земской мудрости. Во всѣхъ статьяхъ – добродѣтельный мужъ!..
– А вамъ хотѣлось бы забулдыгу или старикашку какого-нибудь? совершенно добродушно спросилъ я.
– Мнѣ все равно, милѣйшій Николай Иванычъ, я скорблю только за женщину, находящуюся въ безвыходномъ положеніи, и…
Онъ не договорилъ и задумался. Въ глазахъ его мелькнула вспышка теплаго чувства, и не совсѣмъ легкая дума тотчасъ замутила ихъ.
– Вы, поди, говорите про меня: онъ такъ сбираетъ медъ, какъ пчела, съ каждаго цвѣтка… А выходитъ, что жизнь наталкиваетъ на такія поразительный встрѣчи. Что-жь, и бѣжать отъ нихъ?.. И пойдутъ дилеммы?.. И кто же всего больше страдаетъ? женщина, одна женщина!.. Поневолѣ она стряхнетъ съ себя всякую отвѣтственность.
Онъ опять задумался, но тотчасъ же вскочилъ и заходилъ по моей крошечной спаленькѣ.
– Вы скоро къ графу? спросилъ онъ.
– Вотъ напившись кофею; онъ просилъ завтракать вмѣстѣ.
– Завтракать будетъ часовъ въ одиннадцать? Такъ я тотчасъ послѣ завтрака явлюсь. Пожалуйста, не уходите, Николай Иванычъ, поддержите меня сколько-нибудь! Право, какъ-то скверно. Вѣдь мы съ вами должны быть солидарны… Развѣ онъ нашъ, этотъ графъ?
Я чуть-чуть не разразился смѣхомъ: такъ чудовищно было обращеніе ко мнѣ Рѣзваго.
Но онъ продолжалъ волноваться не на шутку.
– Да вотъ подите, исповѣдывался онъ вслухъ, какъ ни бодришься, а скверно!
– А что, спросилъ я, понижая голосъ, или забираетъ васъ?
– Не то чтобы очень, а неловко какъ-то.
– Въ первый разъ должно быть?., не договорилъ я, но онъ меня понялъ.
Подсѣвши снова на постель, онъ съ поникшей головой выговорилъ, краснѣя какъ маковъ цвѣтъ:
– Я хвастаться не хочу… и потомъ, какая женщина!.. Готовъ сейчасъ на всѣ.. Но я не могу дѣйствовать, какъ я хочу; вы понимаете, у меня руки не развязаны. Да и что тутъ сдѣлаешь!.. Кромѣ дуэли, ничего…
Помолчавъ, онъ встряхнулъ волосами, всталъ во весь ростъ, расправилъ какъ-то плечи и грудью крикнулъ:
– Не выдавайте только меня, а мы какъ-нибудь вынырнемъ. Прощайте!.. И выбѣжалъ.
«Имянинника» начиналъ забирать недугъ совѣсти.
Да, Леонидъ Петровичъ превратилъ меня, долго не думая, въ своего друга; и право, мнѣ оставалось только благодарить его за такое довѣріе. Кому же могъ онъ изливаться, какъ не мнѣ? Правда, онъ взывалъ къ «солидарности» слишкомъ скоро; но въ этомъ сказывалась его молодая довѣрчивость: ни одной минуты не подумалъ онъ, что я стану на сторону мужа.
Ни на какую сторону я не могъ становиться. Происходило что-то печальное и уже неисправимое. Но умывать руки я тоже не желалъ. Графиня, та, которую я когда-то зналъ, куда-то скрылась, и только образъ ея жилъ, слышался ея голосъ, видѣлась ея семейная обстановка.
Мои думы не стали свѣтлѣе у рѣшетки Villino Ruffi. Напротивъ, онѣ получили особый непріятный колоритъ отъ неизбѣжнаго появленія Маріи на крыльцѣ, въ ея неизмѣнномъ спенсерѣ, съ гортанными, наянливыми звуками. Даже въ выборѣ камеристки я не узнавалъ прежней графини Варвары Борисовны. Такое олицетворенное пронырство и такое шумное нахальство должны были доставлять невыносимыя ощущенія высоко-приличному Платону Дмитріевичу.
XVIII.
Меня встрѣтила Наташа въ парадной комнатѣ нижняго помѣщенія. Я тотчасъ увидалъ, что вчерашнее ея смущеніе продолжается.
– Папа наверху, сообщила она мнѣ, но мы будемъ завтракать здѣсь; maman все еще не выходитъ отъ себя. Папа такой… жалкій… выговорила она потише.
