Текст книги "Полжизни"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Къ Святкамъ я кончилъ всѣ хозяйскія продажи; составивъ отчетъ и давъ инструкціи Капитону Ивановичу, двинулся на Муромъ въ Москву, полный особыхъ подмывательныхъ ожиданій, чувствуя себя моложе, чѣмъ я былъ въ седьмомъ классѣ гимназіи, съ небывалой во мнѣ бойкостью и цѣнкостью къ всякимъ впечатлѣніямъ.

О «настоящей графинѣ» я ни разу и не подумалъ.

XV

Москва показалась мнѣ куда какъ велика и характерна. Въ первый разъ, въѣхавъ на Театральную площадь, я почувствовалъ себя истымъ провинціаломъ. Изъ рогожной почтовой кибитки поглядывалъ я направо и налѣво, и даже мысленно повторялъ заученные когда-то въ гимназіи Пушкинскіе стихи:

Мелькаютъ мимо будки, бабы, Мальчишки, лавки, фонари, Дворцы, сады, монастыри…

– На Садовую! весело крикнулъ я ямщику и немного смутился.

Графъ взялъ съ меня слово остановиться у него. Въ послѣднихъ двухъ письмахъ онъ еще разъ возвращался къ этому предмету и сообщалъ подробности о моемъ помѣщеніи, въ антресоляхъ, «совсѣмъ отдѣльно», съ ходомъ изъ передней. Я, на хуторѣ, принялъ это предложеніе довольно смѣло. Мнѣ захотѣлось попасть сразу «въ самое пекло» дворянской жизни, гдѣ навѣрно я увижу и услышу все, что мнѣ нужно знать «насчетъ этой эмансипаціи», какъ тогда выражались въ помѣщичьемъ обществѣ. Пора было стряхнуть съ себя дикость и безпомощность увальня, поглядѣть чорту въ глаза и убѣдиться въ томъ, что онъ вовсе не такъ страшенъ.

Но когда я весело крикнулъ ямщику: «На Садовую!», я все-таки смутился: житье въ графскомъ «антресолѣ» представилось мнѣ въ нѣсколько иномъ свѣтѣ. Я захотѣлъ большей свободы въ этомъ большомъ городѣ, гдѣ меня ждали неиспытанныя ощущенія.

«Кто еще знаетъ, думалъ я, какова-то графиня. Я не намѣренъ держать себя управителемъ; а пользоваться только квартирой, совсѣмъ не являться къ господами – тоже нельзя будетъ».

Смущеніе однако прошло, какъ только кибитка подъѣхала къ крыльцу графскаго дома. Эти наслѣдственные родовые хоромы, за палисадникомъ, съ гербомъ надъ фронтономъ и съ массивными колоннами мезонина, сразу повѣяли на меня настоящимъ московскимъ духомъ. И внутри дома все дышало родовымъ барствомъ. Пріѣхалъ я часу въ третьемъ дня, и въ передней, гдѣ меня уже ждало лакейство, мнѣ «доложили», что ею сіятельство «изволили выѣхать»; но «ея сіятельство у себя и просятъ пожаловать въ угловую, когда вамъ будетъ угодно». Послѣдняя фраза: «когда вамъ будетъ угодно» смахивала на приказанье; но нужно же было явиться по начальству, не въ трактиръ же я въѣхалъ. Поднялся я въ антресоль, нашелъ тамъ двѣ низковатыя, но весьма уютныя комнаты, съ разными даже затѣями, наскоро одѣлся и послалъ «доложить» ея сіятельству, что я направляюсь въ угловую. Проходя большой залой съ желтыми оконными занавѣсками, отдѣланную «подъ мраморъ», я оглядѣлъ себя въ зеркало; такого зеркала въ раззолоченой рамѣ мнѣ еще не приводилось видѣть. Смахивалъ я въ ту пору на настоящаго управителя: долговязый, сухой малый, съ рыжеватой бородой и безпорядочными волосами на головѣ, посмотрѣлъ на меня изъ этой раззолоченой рамы. Черная сюртучная «пара», построенная еще университетскимъ портнымъ, сидѣла неуклюже, вся фигура отдавала даже чѣмъ-то пасмурно-лакейскимъ. И лицо было подь-стать прочему: длинное, загорѣлое, съ толстыми губами, съ надвинутыми глупо бровями. Не удивился бы я очень, еслибъ ея сіятельство, не зная, что я «изъ студентовъ», встрѣтила меня вонросомъ: – «Ну что, братецъ, какъ у васъ тамъ все на хуторѣ?»

За залой слѣдовала, по чину, круглая гостиная, также подъ мраморъ съ малиновой штофной мебелью. Когда я ступилъ своими хуторскими сапогами по ковру, покрывавшему весь полъ, я ощутилъ совершенно новое щекотаніе во всемъ своемъ существѣ: прохладный воздухъ этой большой храмины, отсутствіе звука собственныхъ шаговъ, полусвѣтъ отъ тяжелыхъ гардинъ и портьеръ; бронзовые канделябры и часы на мраморныхъ консоляхъ – все это не то смущало, не то подзадоривало меня. Помню только прекрасно, что на порогѣ «угловой», гдѣ я долженъ былъ предстать передъ ея сіятельствомъ, во мнѣ робости не было. Я даже сильно нахмурилъ брови и, остановившись въ дверяхъ, не очень-то, кажется, смиренно оглядѣлъ и комнату, и ту, кто тамъ сидѣлъ.

XVI.

До послѣдняго пустяка все врѣзалось мнѣ въ память. Комната была голубая, – и по обоямъ, и по мебели. Прямо противъ входа изъ гостиной – широкій каминъ. Въ немъ въ ту минуту жарко тлѣла груда углей. У камина сидѣла за маленькимъ рабочимъ столикомъ, съ корзинкой, подбитой чѣмъ-то голубымъ, «сама графиня».

Она не успѣла поднять головы отъ работы, когда я ее уже всю оглядѣлъ.

«Мраморная!» пронеслось у меня восклицаніе Стрѣчкова, и я врядъ-ли удержалъ улыбку на своихъ толстыхъ губищахъ.

И въ самомъ дѣлѣ, такого мраморнаго лица я уже никогда больше не видалъ, да врядъ-ли и увижу, даже и въ странѣ «миртовъ и апельсиновъ», куда меня зовутъ теперь. Въ повѣстяхъ, я встрѣчалъ это слово, и оно мнѣ казалось ужасно-пошлымъ; но тутъ я самъ лично убѣдился, что каменное тѣло существуетъ. И въ шести шагахъ, и въ трехъ вершкахъ разстоянія, лицо это одинаково блѣдно, гладко, прозрачно, съ той голубоватостью на вискахъ и вокругъ глазъ, которую, какъ я слыхалъ отъ кого-то, стали подмалевывать съ тѣхъ поръ, какъ графиня Монтихо попала въ императрицы. Но графиня Кудласова не употребляетъ косметикъ.

Сколько ей лѣтъ, и тогда нельзя было опредѣлить: отъ двадцати до тридцатипяти, смотря по тому, какъ вы на нее взглянете, и какъ она на васъ посмотритъ. Но живопись этого лица сразу выяснялась, до послѣдней подробности. Другія лица надо изучать цѣлыми недѣлями, «ели не мѣсяцами. А тутъ соберите хоть тысячу человѣкъ – и у всѣхъ въ памяти останутся одни и тѣ же очертанія: какой вы ее первый разъ увидали, такой она ваиъ покажется и черезъ десять лѣтъ самаго короткаго знакомства. Нѣтъ для васъ новыхъ открытій, но за то ничто и не прискучитъ вамъ, не стушуется, не слиняетъ; одно слово, – изваяніе, но изваяніе не въ греческомъ, и не въ римскомъ стилѣ. Небольшой носъ, немного даже приподнятый, съ круглыми рѣзкими ноздрями, отгоняетъ отъ этого лица всякій казенный классицизмъ. Лобъ, съ тонкой кожей, сдавленный сильно въ вискахъ, поднимается по-мужски, и съ обѣихъ сторонъ глянцевитые, черные изъсиня волосы спускаются двумя прядями, съ однимъ волнистымъ городкомъ, по бокамъ полукосаго пробора. Глаза – зеленые – смотрятъ изъ-подъ тонкихъ бровей, нѣсколько загибающихся кверху, на переносицѣ; а короткій ротъ вывернулъ немного наружу красную верхнюю губу надъ широкимъ подбородкомъ. Такъ я все это и вижу, не прибѣгая ни къ какимъ портретамъ. Помню, что поверхъ головы положена была діадемой коса, что на плечи накинута была красная кашемировая кацевейка (ужь не знаю, какъ она тогда по-модному называлась), съ золотымъ шитьемъ, изъ-подъ которой выставлялась кружевная манишка съ отворотами чернаго атласнаго платья. Помню, какъ отблескъ каминнаго жара игралъ на толстыхъ складкахъ атласа, на блестящей пряжкѣ туфель и на сѣрыхъ шелковыхъ чулкахъ съ красными стрѣлками. Помню, что ноги графини лежали на высокой подушкѣ, и носокъ одной изъ туфель приходился какъ разъ у черной морды моськи, вышитой шерстью по голубому фону. Помню даже, что графиня вышивала шелками какую-то красную суконную «шириноцку», какъ выговариваютъ дѣвки въ медвѣжьемъ царствѣ.

Она подняла голову, не спѣша положила работу, немного выпрямилась и отодвинула столъ. Глаза ея улыбнулись, и она протянула мнѣ руку, не то, чтобы указать на стулъ, не то, чтобы привѣтствовать меня.

– Очень рада съ вами познакомиться, Николай Иванычъ.

Голосъ, какимъ сказана была фраза, знакомая мнѣ изъ прошлогодняго приглашенія графа, точно кто придумалъ для мраморной женщины: низкій, отчетливый, слегка дрожащій, «нутряной», идущій не изъ головы, а изъ всего существа. Вы его также никогда не забудете, и онъ васъ не обманетъ: не пойдетъ онъ вверхъ, а будетъ вздрагивать; развѣ усилится, но ужь не перейдетъ въ жидкую фистулу.

XVII.

Я не сразу сѣлъ. На меня напало особаго рода озорство, и, должно быть" вся моя долговязая фигура переполнена была въ эту минуту вопросомъ:

«А какъ, дескать, вы, ваше сіятельство, поведете себя съ нашимъ братомъ?»

– Присядьте, выговорила графиня, еще разъ улыбнувшись не ртомъ, а глазами.

Сказано это было такъ просто, точно будто она обращалась къ домашнему человѣку. Я опустился, довольно-таки неуклюже, на стульчикъ (кажется, онъ былъ раззолоченый) и продолжалъ пристально глядѣть на нее. На этотъ разъ мнѣ бросились въ глаза два брильянта, точно ввинченные ей въ уши, и правая ея рука съ бирюзовымъ кольцомъ. Отъ нея пахнуло на меня благовоннымъ тепломъ; а я ожидалъ холода, такого же, какой ощущаешь при видѣ настоящаго мрамора.

Мы заговорили. Говорить съ ней было такъ легко, что мнѣ это показалось даже подозрительно: полно, она не потѣшается ли надо мной? Сюжетомъ разговора послужилъ, разумѣется, хуторъ. По нѣсколькимъ вопросамъ графини я увидалъ, что она отлично знаетъ, какъ ведется хозяйство. Она не стала расхваливать меня такимъ тономъ, какъ графъ; но одобряла меня гораздо полновѣснѣе и умнѣе. Все, что я слышалъ отъ графа и что читалъ въ его письмахъ, показалось мнѣ повтореніемъ взглядовъ графини.

«Такъ вотъ ты какая!» вскрикнулъ я про себя и покраснѣлъ.

Меня это почему-то не порадовало. Я началъ самъ экзаменовать «эту аристократку въ красной кацавейкѣ». И вдругъ, помолчавъ съ минуту, выговорилъ, глядя на нее въ упоръ:

– По правдѣ-то вамъ сказать, графиня (я даже хотѣлъ сказать въ пику: «ваше сіятельство»), я не могу отдаваться всей душой барскому хозяйству, когда кругомъ меня тысячи живыхъ существъ ждутъ какой-нибудь воли, чтобы начать жить по-людски.

Фраза у меня оборвалась, Я опустилъ голову и выругался внутренно: мнѣ гадко сдѣлалось, что я лучшее свое дѣло превратилъ точно въ пошлое орудіе рисовки.

– Да? послышалось мнѣ въ отвѣтъ. Звукъ этотъ, полувопросительный, полуутвердительный, былъ такъ неожиданъ и хорошъ, что я встрепенулся и смѣлѣе поднялъ глаза.

Графиня сидѣла, положивъ руки на колѣна, и глядѣла на меня, безъ улыбки, серьезно, но ласково.

– Да-съ, отрѣзалъ я.

– Только вы этого сразу не говорите графу, уже съ усмѣшечкой промолвила она, хотя его и начинаютъ здѣсь считать краснымъ.

Потомъ, она провела рукой по своимъ блестящимъ волосамъ и, точно про себя, сказала:

– Разумѣется, вы живой человѣкъ. Благодарю, что сказали мнѣ это сразу.

И тутъ я почувствовалъ, что «эта аристократка» взяла нотой выше меня. Она сказала «разумѣется» на то, чѣмъ я хотѣлъ ее раззадорить. Да нея это было въ порядкѣ вещей, Стало-быть она – моего лагеря человѣкъ, уже пережившій внутренно то, что я «открылъ» на хуторѣ. Еслибъ она этого уже не пережила, въ ней не было бы такого спокойствія. Но это же остановило во мнѣ всякое дальнѣйшее изліяніе. О чемъ же разглагольствовать, когда она это знаетъ и даже благодаритъ меня за то, что, ей сразу открылся по душѣ.

До возвращенія домой графа я сидѣлъ съеженный, хотя разговоръ графини шелъ плавно, просто, по-домашнему, и я не чувствовалъ ни малѣйшей «свѣтской» неловкости.

Она не ставила мнѣ никакихъ вопросовъ, но говорила такъ, точно она знала меня вдоль и поперекъ: какъ я воспитался, гдѣ я до сихъ поръ жилъ, что меня можетъ интересовать въ Москвѣ. Еслибъ она при этомъ приняла тонъ покровительницы, я бы – сказалъ ей какую-нибудь грубость, а то нѣтъ: она «развивала» разныя соображенія насчетъ того, какъ мнѣ лучше воспользоваться моимъ житьемъ въ Москвѣ, – и все это тономъ пріятельницы, или много-много сестры, поболѣе меня видѣвшей. Она указала мнѣ на университетъ, на студенческіе кружки, упомянула о двухъ-трехъ домахъ, куда бы графъ могъ свезти меня потому, что тамъ очень горячо интересуются «этимъ» (и я понималъ чѣмъ), на театры, на разные курьезы Москвы вплоть до Охотнаго ряда и трактирнаго заведенія Турина.

XVIII.

Графъ облобызалъ меня, найдя въ угловой все на томъ же стульчикѣ. Онъ точно старался перевзойти самого себя въ гуманности своего обращенія со мной, но я уже не замѣтилъ его хуторской болтливости. На него наведенъ былъ особый лакъ городской безукоризненности. Графиня мало глядѣла на него, когда онъ говорилъ, но онъ положительно прислушивался къ своимъ словамъ и какъ будто смотрѣлся въ какое-то невидимое зеркало. Это первое впечатлѣніе не обмануло меня. Вообще онъ рядомъ съ супругой показался мнѣ гораздо мельче, тревожнѣе и ординарнѣе, чѣмъ въ одиночку, у Стрѣчковыхъ, и оба раза на хуторѣ. Онъ въ сущности метался, хотя все это вставлено было въ мягкія формы. Графиня же точно про себя вела тайный контроль, и ни одна жилка на ея лицѣ не двигалась, ни одинъ звукъ въ голосѣ не поднимался.

А все-таки она жила каждымъ нервомъ и каждой мышцей своего мраморнаго тѣла.

Къ обѣду вышла изъ внутреннихъ апартаментовъ англичанка, съ темными веснушками на широкомъ красноватомъ лицѣ, и съ нею дѣвочка, лѣтъ такъ шести-семи, худенькая, длинная, очень бѣлокурая, въ локончикахъ и темненькомъ платьицѣ съ голыми икрами. Я въ первый разъ видѣлъ такую шотландскую наготу. Она присѣла мнѣ и тихо, изъ подлобья, улыбнулась. Графъ поцѣловалъ еи въ темя. Графиня сказала что-то, для меня тогда непонятное, англичанки, но на дѣвочку не посмотрѣла и указала мнѣ на мѣсто около себя, противъ графа.

«Дочь ихъ сіятельствъ, подумалъ я и, вглядѣвшись въ нее, прибавилъ: вотъ ужъ, подлинно, – ни въ мать, ни въ отца».

И въ самомъ дѣлѣ, въ ней не было ни одной черты, общей съ графомъ или графиней. – «Можетъ быть пріёмышъ», передумалъ я; но меня этой малолѣтней дѣвицъ не представили и объ ней ничего за столомъ не говорили.

Передъ графиней, въ сторонкѣ отъ прибора, стояла маленькая серебряная солонка, сдѣланная точь-въ-точь какъ мужицкая «солоница» съ подъемчатой крышкой и разными косячками. Я не безъ любопытства поглядѣлъ на графиню, когда она, разливъ всѣмъ супъ, открыла крышку солонки и пальцами взяла щепотку простой, нетолченой соли и вкусно такъ посолила. Ея бѣлые, крупные пальцы при этомъ сложились въ красивую щепоть.

«Экая баба, подумалъ я, и соль-то по-своему беретъ, по-мужицки».

Выходило это у нея просто, истово, точно такъ и быть слѣдуетъ, по крайней мѣрѣ для нея – графини Кулдасовой. Видимо было мнѣ, что никто на это и вниманія не обращаетъ, но графъ, и miss, и дѣвочка брали соль изъ маленькихъ хрустальныхъ солонокъ. Передъ ыоимъ приборомъ стояла также хрустальная.

Графъ постарался «оріентировать» меня въ Москвѣ. Но его слова были уже вторымъ изданіемъ того, что я слышалъ отъ графини. Послѣ обѣда онъ увелъ меня въ кабинетъ, гдѣ мы курили и пили кофе, и сейчасъ же заговорилъ о томъ, какъ онъ меня ждалъ, чтобы познакомить съ «назрѣвающимъ движеніемъ». Объ англійскомъ клубѣ и его вожакахъ отъ выражался съ улыбкой; но не преминулъ прибавить, что «надо и ихъ послушать иногда». Тутъ же онъ мнѣ сообщилъ, что до конца зимняго «сезона» отправится «послужить такому дѣлу» въ нашу губернію.

– Мы съ вами поработаемъ, Николай Ивановичъ, сказалъ онъ, указывая на свое бюро; я уже много кое-чего набросалъ. Но сначала развлекитесь.

Слушалъ я его, но въ головѣ у меня была «настоящая» хозяйка дома, съ ея «разумѣется», мужицкой солонкой и мраморнымъ лицомъ. Мнѣ ужасно захотѣлось быть одному, и я солгалъ графу, пожаловавшись на дорожную истому. Онъ отпустилъ меня въ восьмомъ часу наверхъ, и, когда я уже пожималъ ему руку, онъ спросилъ со сдержанной усмѣшкой:

– Вы не чувствуете никакой неловкости въ обществѣ графини?

– Напротивъ, вскричалъ я разухабисто, мы съ ней разговорились, точно десять лѣтъ знакомы.

XIX.

Поднялся я къ себѣ въ антресоль и, не раздѣваясь, бухнулся на кровать.

– Такъ вотъ ты какая! – повторялъ я вслухъ.

Я былъ озадаченъ и сбитъ съ позиціи. До сихъ поръ, – худо ли, хорошо ли, – но я все-таки жилъ же, почиталъ себя «первымъ кандидатомъ», хотя и презрительно относился къ своей школьной мудрости. Какова бы ни была та пѣвческая, гдѣ впервые заработала моя голова, но вѣдь не даромъ же мы обзывали «сволочью» каждую «аристократку», являвшуюся къ намъ въ церковь. Потомъ полтора года уединенія и труда укрѣпили меня въ томъ убѣжденіи, что не всякому дано въ удѣлъ увидать то, что живому человѣку слѣдуетъ поставить выше всякихъ лакейскихъ и барскихъ стяжаній, и я же это увидѣлъ. И вдругъ московская какая-то графиня, Богъ знаетъ гдѣ и чему учившаяся и какъ жившая, берете нотой выше меня, однимъ словомъ, однимъ простымъ звукомъ показываетъ мнѣ, что новаго я ей ничего не открою моими «красными» идеями.

Но не одно это заглодало меня. Я былъ еще полонъ впечатлѣнія женщины. До этой минуты я допускалъ, что въ романахъ и повѣстяхъ могутъ являться интересныя и бойкія «бабенки» и «барышни», но я ни разу не задумывался надъ женщиной, взятой какъ «цѣлое», какъ произведенiе среды, какъ звѣря что ли, выдрессированнаго и выхожденнаго во всѣхъ статьяхъ. И вотъ первая женщина, съ какой я столкнулся, какъ слѣдуетъ, прихлопнула меня; упираться было бы глупо и неблаговидно. Да, это произведете барства, презрѣннаго барства, ни мало не думая удивлять меня и приводить въ восторгъ, безъ малѣйшаго усилія, продолжая свой будничный обиходъ, открыло мнѣ цѣлый заповѣдный міръ. И я захотѣлъ, съ сердцемъ и упрямствомъ, проникнуть въ него, забраться во всѣ его закоулки, извлечь изъ него все, что только оно украло у другихъ: у меня, у своего лакейства, у своихъ медвѣжатниковъ, у всѣхъ, кто поплоше и побѣднѣе.

«Вотъ оно пекло-то, повторялъ я; кинемся же въ него, коли на то пошло. Нужды нѣтъ, что она меня прихлопнула. Еще поглядимъ, какое это золото, не сусальное ли?»

Со слѣдующаго же утра, я, возбужденный и очень развязный, въ своей черной управительской парѣ, велъ себя съ графиней безъ фамильярности, но съ напускнымъ самообладаніемъ, которое и ее кажется удивило. Отъ заигрываній графа и сначала уклонялся, а потомъ безъ церемоній сказалъ ему, чтобы онъ обо мнѣ очень не заботился и предоставилъ мнѣ побольше свободы.

Хотя я сказалъ это ему съ глазу на глазъ, но графиня точно догадалась и косвенно попросила меня не претендовать на супруга.

– У графа, выговорила она очень серьезно, слишкомъ много усердія… Онъ, видите ли, учился новымъ порядкамъ.

Фраза эта такая, что можно бы было, пожалуй, воспользоваться ею и начать «прохаживаться» насчетъ его сіятельства, но только не съ ея сіятельствомъ. Она могла себѣ позволить и не такую откровенность; но надо было умѣть цѣнить это, иначе досталось бы на орѣхи.

Первые дни я рыскалъ по Москвѣ. Отъ нашего хуторскаго доктора (графъ его нанималъ съ Лессингомъ и Шутилинымъ) взялъ я нѣсколько карточекъ къ его товарищамъ по унивѣрситѣту. Нѣкоторые уже были на мѣстахъ, другіе – окончили курсъ. Черезъ нихъ я попалъ въ два большихъ студенческихъ кружка. Такихъ кружковъ я еще не видывалъ. Прислушавшись и присмотрѣвшись, я нашелъ, что «мозговъ»-то, какъ тогда уже говорили, было не больше, чѣмъ и въ нашей пѣвческой, но время, воздухе были другіе: легче было дышать, а потому и учиться было привольнѣе. Мнѣ даже не вѣрилось, когда я, въ самомъ зданіи университета, видѣлъ студентовъ въ цвѣтныхъ панталонахъ, старыхъ форменныхъ сюртукахъ на распашку и круглыхъ пуховыхъ шляпахъ. Эти, небось, не знали нашего стоянія на морозѣ, безъ фуражки, передъ «свиньей въ ермолкѣ». Настоящаго дѣла я не видалъ еще; а все-таки что-то точно отлегло, и за будущее гораздо меньше боялся: коли въ университетѣ рухнули шпага и шляпа, такъ и зипунамъ недолго уже маяться.

Наивно это; но тогда всѣ такъ вѣрили. И на скучномъ университетскомъ актѣ 12-го января, гдѣ читалась какая-то словесная, тяжелѣйшая рѣчь, тоже чѣмъ-то «пахло»; всѣ глядѣли другъ на друга, съ подмывательными улыбками, и отъ стѣнъ залы уже не несло затхлой казенщиной! Куда я ни заглядывалъ: въ кабинеты, въ лабораторію, въ библіотеку, въ читальню, въ книжные магазины, въ студенческіе трактиры и въ заведеніе Турина – вездѣ разливалось то же самое «чаяніе» чего-то.

И вся многолѣтняя неволя школьника забывалась сразу, не хотѣлось ни ругаться, ни жаловаться. Если и закрадывался какой-нибудь ехидный вопросъ, то сейчасъ же отвѣтишъ на него:

– Нѣтъ, шалишь, теперь ужь не такое время, не тѣмъ пахнетъ, да и Александръ Ивановичъ сейчасъ продернетъ!..

Люди и поогорченнѣе меня – также ликовали и чаяли невѣсть чего.

Вечера проходили либо въ «сладкихъ» разговорахъ, либо въ театрѣ. До той поры я почти не зналъ впечатлѣній сцены. Гимназистомъ видѣлъ изъ райка «Ермака» да «Терезу, женевскую сироту», а студентомъ не на что и некогда было ходить въ театръ. Разъ какъ-то, на масляницѣ, попалъ на «Ревизора», но снъ шелъ такъ балаганно и мерзостно, что я не досидѣлъ и до третьяго акта.

Въ «Маломъ театрѣ» нашелъ я еще новый, мнѣ невѣдомый міръ. Михаиле Семенычъ доживалъ свой вѣкъ, но въ немъ еще чуялись остатки великаго комика. Я смѣялся, какъ истый мужланъ, отъ удивительной мимики Садовскаго и заразительной веселости Живокини и Сергѣя Васильева; онъ же, въ драмѣ, просто пугалъ меня своей кипучей страстью. И «Мертвое царство» предстало предо мной лицомъ къ лицу на подмосткахъ: самихъ пьесъ я до того не читалъ совсѣмъ. Я видѣлъ то самое живье, которое съ дѣтства залегало камнемъ въ душу и налагало на тебя сумрачную сдавленную оболочку. И женщины (мимо какихъ я хаживалъ, смутно догадываясь, что онѣ такъ чувствуютъ, и такъ страдаютъ) плакали передо мною, или запруживались въ загулѣ, или перебранивались до надсады, или несли на себѣ глупый, никому ненужный крестъ…

Изъ театра выходилъ я, точно изъ какого-то житейскаго парника, гдѣ дышешь удвоеннымъ дыханіемъ, гдѣ каждый стебель, каждый листъ дрожитъ благоуханіемъ правды и того, что въ реторикахъ насъ не обучали называть «поэзіей». Сидишъ у Гурина или у Барсова, за стаканомъ чаю, весь полный ощущеніями зрѣлища, такъ чудно сливающагося и съ тѣмъ, что было, и съ тѣмъ, что должно и можетъ осуществиттья…

XX.

Черезъ недѣлю, по пріѣздѣ моемъ, графъ съ графиней собрались на бенефисъ въ Малый театръ. Они, разумѣется, пригласили меня въ ложу. Я поклонился, – это было за завтракомъ, – но потомъя пошелъ къ графинѣ и сказалъ ей:

– Вы меня извините, графиня, я бы хотѣлъ быть одинъ въ театрѣ.

– Да вы не думаете ли, спросила она, что нужно быть непремѣнно во фракѣ?

– Нѣтъ, не то… да къ тому же у меня фракъ водится; а просто я люблю смотрѣть такъ, чтобы не думать, гдѣ я сижу… вы это, навѣрно, поймете, и не будете на меня въ претензіи.

– Пойму, сказала она, и глазами погладила меня по головкѣ: «экій ты мальчикъ – пай!.. Распозналъ, небось, какъ со мной говорить надо.»

Мы такъ и порѣшилп. У меня уже былъ припасенъ билетъ, купленный въ три-дорога у барышника. Графу она передала, что я съ ними не поѣду, и онъ за обѣдомъ даже и не упомянулъ о театрѣ.

Но графиня, отпуская меня изъ угловой, гдѣ она любила выкурить одну «пахитосу» и выпить чашку желтаго чаю, сказала:

– Я вамъ не мѣшала, Николай Иванычъ, разъѣзжать по Москвѣ. Подѣлитесь какъ-нибудь вашими впечатлѣніями. Да вотъ хоть сегодня, васъ, я вижу, очень заинтересовалъ нашъ театръ. Придите послѣ спектакля, напиться чаю… вы ужинаете?

– Иногда, отвѣтилъ я небрежно, такъ чего-нибудь; больше чаю.

– Ну, и прекрасно. Смотрите же, васъ будутъ ждать.

За всю эту недѣлю у насъ съ ней никакихъ особенныхъ разговоровъ не происходило. Впечатлѣнія города дала мнѣ передышку, и я меньше думалъ о томъ, что меня «прихлопнули», не искалъ случая потягаться съ ея сіятельствомъ, но точно ждалъ чего-то.

Мое мѣсто въ амфитеатрѣ приходилось около перилъ, съ лѣвой стороны отъ сцены. Стало быть, мнѣ всю лѣвую половину залы прекрасно было видно. Я забрался рано и вникалъ въ обширную афишу, гдѣ значилось не меньше восьми актовъ. Позади меня помѣстились три дамы; одна худая и пожилая, съ жидкими кольчиками на вискахъ, и двѣ молодыя, должно быть барышни. Та, которая сѣла посрединѣ, вертлявая, черненькая, сейчасъ-же затараторила съ пожилой дамой, пересыпая свою болтовню французскими фразами. Мпѣ едва-ли не въ первый разъ приводилось прислушиваться къ такому смѣшенію языковъ. По-французски я читалъ кое-какъ прозу, но звуки фразъ не сразу понималъ. Порядочной нелѣпицей и даже неприличностью показалась мнѣ эта сорочья болтовня, не знаю на какомъ языкѣ. Мнѣ захотѣлось даже шикнуть на нихъ: подняли занавѣсъ, а онѣ все продолжала шушукать, и пуще всѣхъ черномазенькая. Для съѣзда каретъ шелъ переводный водевильчикъ, глупенькій и плохо даже разыгранный. На одну только Варвару Бороздину и можно было смотрѣть.

Къ концу водевиля я (точно меня что толкнуло) повернулъ голову налѣво и увидалъ, какъ входила въ ложу бельэтажа – графиня. За ней показался во фракѣ и графъ. Подойдя къ барьеру ложи, она сняла съ себя бѣлую лебяжью мантилью, отдала ее мужу, оглянула залу и словно вся потянулась. Бѣлыя круглыя плечи такъ и блеснули, выплывая изъ чернаго бархатнаго лифа. Голова сидѣла на плечахъ такъ картинно, что около меня двое мужчинъ задвигались, одобрительно переглянулись, и тотчасъ-же впились въ графиню своими биноклями. Но не успѣла она сѣсть, какъ позади раздалось опягь сорочье щебетанье черномазенькой барышни.

– Chère Полина Карловна, говорила oнa пожилой дамѣ, vous la voyez… la comtesse?

Я обернулся въ полъ-оборота. Дама въ локончикахъ кивнула головой, сжала какъ-то на бокъ свои блѣдно-синія губы и наставила также трубку на ложу Кудласовыхь.

– Какой деколте, пробормотала она съ нѣмецкимъ акцентомъ и потомъ еще что-то по-французски, чего я не понялъ.

– О да! шепнула пронзительно черномазенькая; это, говорятъ, ужасная женщина… Ея графъ просто дурачекъ какой-то… Она его женила на себѣ.

Тутъ она что-то такое добавила на ухо.

– Да, да, поддакивала нѣмка.

– Первый ея мужъ былъ ужь совсѣмъ идіотъ… Какъ онъ умеръ – никто не знаетъ… Vous savez, это просто le procès… Какъ бишь я читала… да, lе ргосès Lafarge…

– О! вздохнула нѣмка и даже подняла глаза.

– Я вамъ говорю chere Полина Карловна: c’est une femme a crime.

Эту французскую фразу схватилъ я на лету, но такъ цѣпко, что она не выходила у меня изъ головы во весь спектакль; всѣ слова я зналъ и не могъ иначе перевести ихъ, какъ «женщина-душегубка»; частица «à», смутившая меня въ началѣ, не могла ничего иного значить, какъ «принадлежность», по грамматическимъ вѣроятностямъ.

Я даже вздрогнулъ и быстро обернулся къ сценѣ. Болтовня продолжалась ужь объ другомъ; барышня выспрашивала даму: что у нихъ дѣлается «à l’institut», и онѣ заговорили про какую-то «дритку». Это меня окончательно сбило съ толку. Но фраза гудѣла въ ушахъ. Я не смотрѣлъ ни на сцену, ни на ложу Кудласовыхъ, хотя меня тянуло навести трубку на графиню. Въ антрактѣ я не выдержалъ и поднялъ голову въ ея сторону. Она смотрѣла въ бинокль на амфитеатръ и, отыскавъ кого-то, отняла трубку отъ лица. Глаза ея остановились тогда на мнѣ и голова наклонилась впередъ, дѣлая легкий поклонъ. Я весь вспыхнулъ разомъ, такъ что у меня даже въ глазахъ зарябило. Не помню, догадался ли я или нѣтъ отвѣтить на поклонъ ея. Я нѣсколько секундъ сидѣлъ, выну-чивъ глаза и тяжело дыша. Когда я пришелъ въ себя, голова графини виднѣлась уже въ полъ-оборота. Необычайная ясность ея лица поражала меня; но въ ушахъ то и дѣло гудѣла фраза «femme à crime», «femme а crime».

Подслушай я что-нибудь подобное теперь, т. е. двѣнадцать слишкомъ лѣтъ спустя, мнѣ бы это только подавало поводъ посмѣяться надъ «глупой уголовщиной», овладѣвшей нашимъ обществомъ, но тогда эффектъ былъ совсѣмъ иной. Черномазенькая барышня была, положимъ, безмозглая и злоязычная болтушка и не задумалась бухнуть, что графъ «дурачекъ», а я отлично зналъ, что онъ совсѣмъ не дурачекъ, особливо для этакой сороки; но слова «первый мужъ» произнесены были самымъ обстоятельнымъ манеромъ; стало быть это не вранье. Я и слыхомъ не слыхалъ ни о какомъ первомъ мужѣ графини. Правда, съ какой стати началъ бы мнѣ графъ или она сама разсказывать всю подноготную; а все-таки… На этомъ «все-таки» я запнулся и чувствовалъ, что меня всего ломаетъ, точно въ лихорадкѣ. Я старался отдаться тому, что происходило на сценѣ. Но пьеса задалась слезливая, тягучая; подогрѣтое жаркое, наворованное изъ купеческихъ комедій Островскаго. Самая игра меня не тѣшила и не трогала. У меня даже голова разболѣлась отъ жара, долгаго сидѣнья и внутренней тревоги.

Графиня не досидѣла до конца спектакля и уѣхала послѣ большой пьесы. Поднявшись съ мѣста и надѣвая бѣлую мантилью, она еще разъ посмотрѣла на меня. Взгляды наши встрѣтились, и я не могъ не замѣтить, что она улыбалась и точно говорила мнѣ: «неужели вы будете сидѣть до конца?»

Я посмотрѣлъ на часы: было уже четверть двѣнадцатаго. Я самъ ждалъ минуты, когда она двинется. Мнѣ захотѣлось поскорѣе очутиться около этой женщины и еще разъ убѣдиться, какое впечатлѣніе производитъ она, когда въ васъ заброшено сомнѣніе въ ея… ну не знаю тамъ въ чемъ, но, словомъ, большое сомнѣніе. Только что начался водевилъ, я вышелъ изъ креселъ, разсчитывая, что пріѣду въ извощичъихъ ночныхъ пошевняхъ какъ разъ къ тому моменту, когда ея сіятельство будетъ наливать себѣ чай и, бытъ можетъ, ждать управителя.

XXI.

Точь-в-точь, какъ въ первый разъ, когда я вступилъ въ графскую переднюю, выѣздной лакей доложилъ ынѣ сейчасъ-же:

– Графъ изволили поѣхать въ клубъ-съ; а ея сіятельство просятъ васъ кушать чай въ угловую.

Я не поднялся въ антресолъ, а прямо, черезъ полутемную залу и полуосвѣщенную гостиную, вошелъ въ знакомую мнѣ угловую. Еще на мягкомъ коврѣ гостиной у меня екнуло что-то внутри, какъ только я заслышалъ легкій звукъ чашекъ. Въ каминѣ жаръ тлѣлъ, какъ и въ первый мой «визитъ». Я также, какъ и тогда, остановился въ портьерѣ и также однимъ быстрымъ взглядомъ оглядѣлъ графиню. Она сидѣла на диванчикѣ, передъ самоваромъ и, слегка наклонившись, заваривала чай. Свѣтъ лампы подъ абажуромъ падалъ на ея плечи и грудь. Бѣлизна ихъ еще рѣзче, чѣмъ въ театрѣ, выдѣлялась изъ лифа, и формы чуть замѣтно вздрагивали при каждомъ движеніи рукѣ. Лѣвая рука была вся облита свѣтомъ, на этой рукѣ, у локтя, сидѣла ямочка и такая-же ямочка у самаго плеча, пониже ключицы.

«Femme à crime!» промелькнуло, у меня въ головѣ, и тотчасъ же кто-то подсказалъ другую мысль: «на все, стало-быть, способна, только дерзай».

– Это вы, Николай Ивановичъ, окликнулъ меня все тотъ-же слегка дрожащій и какъ-бы утомленный голосъ.

Я подсѣлъ къ столу, не сводя съ нея глазъ. Она въ эту минуту бросила мимоходомъ взглядъ на свой лифъ, и безъ всякаго смущенія, съ какой-то дѣловой небрежностью, поправила кружево (оно называется, кажется у женскаго пола: modestie) и выпрямилась, отчего всѣ очертанія ея пышной груди стали строже и цѣломудреннѣе.

– Вы не озябли? Погрѣйтесь, продолжала она, и подняла руку на конфорку самовара.