Текст книги "Полжизни"
Автор книги: Петр Боборыкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Въ углу, около каменной ограды, сходила съ велосипеда какая-то странная фигура, въ синей блузѣ, перехваченной кушакомъ, большихъ сапогахъ и женской шапочкѣ. Я глазамъ своимъ не вѣрилъ, – это была графиня. Ее поддерживалъ Леонидъ Петровичъ. Она вся запыхалась и что-то скоро-скоро ему сказала, послѣ чего онъ побѣжалъ къ навѣсу ресторана.
Наташа успѣла уже бросить взглядъ на эту группу и, вѣроятно, узнала мать. Я взялъ ее за руку и повернулъ круто направо:
– Подите по этой дорожкѣ, сказалъ я ей; тамъ стоитъ скамейка на берегу рѣки; подождите меня, я забѣгу только въ ресторанъ закурить папиросу.
Наташа опустила глаза и молча пошла къ рѣкѣ; я почувствовалъ, что она все поняла.
Какъ только она скрылась за кустами, я подбѣжалъ къ графинѣ. Она махала на себя платкомъ и, щурясь не много, смотрѣла на небо. При видѣ меня ее пеіо передернуло. Краска отъ ѣзды сошла тотчасъ съ лица, и зеленые глаза уставились на меня раздраженно и насмѣшливо.
– Вы шпіоните за мною? спросила она и выпрямившись оверлась рукой нэ ручку своего велосипеда.
– Графиня, вскричалъ я, не умѣя сдерживать своей тревоги, что вы съ собою дѣлаете?!..
– Какъ видите, катаюсь на велосипедѣ, больше ничего.
– Ваша дочь видѣла васъ.
– Наташа? рѣзко спросила она. Когда, гдѣ?
– Я ее увелъ нарочно туда, къ рѣкѣ.
– Зачѣмъ же вы ее приводили сюда? Вдвоемъ подсматривать? Я вамъ не мѣшаю.
Она пошла къ ресторану, пожавъ презрительно плечами. Но я очень хорошо распозналъ подъ ея рѣзкостями большое смущеніе.
Она скрылась, я стоялъ нѣсколько секундъ, пораженный этой сценой.
«Мѣра перепущена, выговорилъ я про себя, теперь слѣдуетъ всего ожидать». Почти сорокалѣтняя женщина, въ мужской блузѣ и лакированныхь сапогахъ, на велосипедѣ – кажется что можетъ быть комичнѣе?.. Но я не разсмѣялся, да и не было въ ней ничего смѣшнаго, даже въ ту минуту, когда я очутился передъ нею и смутилъ ея веселыя упражненія. На то она и была «мраморная». Смѣшное къ ней не приставало. Оставалось одно – печальное.
«Какъ быть съ Наташей?» почти съ ужасомъ подумалъ я, направляясь къ рѣкѣ.
Наташа сидѣла скромненько на скамейкѣ. Она проводила концомъ зонтика по песку. Я еще разъ сказалъ себѣ: «все видѣла».
Окликнулъ я ее и сѣлъ рядомъ. Она помолчала и, обернувшись ко мнѣ, спросила:
– Неужели это была шатай? Вѣдь да?
Я не сразу могъ выговорить – Да.
Наташа сидѣла блѣдная, только ея свѣтло-голубые глаза необычно загорѣлись.
– У меня никого дороже васъ нѣтъ, заговорила она, тяжело дыша, и скрывать отъ васъ ничего я не хочу, ничего… Вразумите меня милый, дорогой Николай Иванычъ… Здѣсь что-то дѣлается, и я не знаю… мнѣ страшно…
Она тихо заплакала и, какъ маленькая, припала къ моему плечу.
Я переждалъ, когда слезы стихнутъ. Наташа быстро отняла голову, взглянула на меня, точно прося извиненія за свое движеніе, и нѣсколько сдержаннѣе продолжала:
– Maman не любитъ меня… я не знаю за что, но я не объ этомъ тужу… я ужь привыкла, давно привыкла. Но мнѣ такъ жаль папа… И ее жаль, я не хочу перестать уважать ее… Какъ же я буду жить послѣ того? Вы меня учили всегда, что надо все до послѣдней капельки, въ своихъ отношеніяхъ къ людямъ, сдѣлать честнымъ. А если я такъ смущенна… какъ же мнѣ быть? Пойти къ ней самой? Спрашивать ее? Я не смѣю, я боюсь её… Говорить съ отцомъ – тоже нельзя. Онъ и безъ того страдаетъ; я это вижу.
– Способны вы жить для отца? перебилъ я ее.
– Да, онъ добрый и честный.
– И готовьте себя къ этому: что бы ни случилось здѣсь – поддержать его надо вамъ. Ваша любовь только и будетъ дѣйствительна. А на остальное не смотрите… Вы не судья вашей матери, потому что вы слишкомъ близки къ ней… Черезъ годъ, черезъ два – вы будете жить по-своему…
Чувствовалъ я, что въ словахъ моихъ нѣтъ той убѣдительности, какой страстно жаждала молодая душа, полная идеаловъ; не лгать же мнѣ было и замазывать то, что семнадцатилѣтняя, очень развитая дѣвушка уже осуждала всѣмъ своимъ глубоко-нравственнымъ существомъ… Я бы тутъ же повинился передъ ней и въ собственномъ окаянствѣ, еслибъ только мое признаніе помогло чему-нибудь. Для него былъ свой чередъ.
– Такъ тяжело, шептала сквозь слезы Наташа, когда не можешь ничего сдѣлать… я никто вамъ не говоритъ настоящей правды!.. Милый мой Николай Иванычъ, я не на васъ жалуюсь, я вижу, что вамъ нельзя иначе говорить со мной… И вы страдаете… Какъ бы намъ было хорошо въ Слободскомъ… мнѣ такъ не хотѣлось ѣхать… Зачѣмъ мы здѣсь будемъ жить; а папа не увезешь теперь!.. Лучше бы ничего не видать, ничего…
Не скоро высохли слезы на блѣдныхъ щекахъ Наташи. Она оправилась, выпрямилась и наивно-милымъ тономъ сказала мнѣ:
– Простите, я больше не буду. Что-жь тутъ дѣлать? Надо молчать. Не оставьте папа… Со мной онъ здѣсь совсѣмъ не говорить.
И точно, въ первый разъ чуть замѣтная морщинка легла у ней на переносицѣ: къ непорочному существу впервые прикоснулась грубая рука жизни.
XXV.
«На очередь» сталъ вопросъ о переселеніи въ Ливорно. Графиня, послѣ сцены съ велосипедомъ, совсѣмъ почти «игнорировала» мое присутствіе. Можетъ быть, она и въ самомъ дѣлѣ: произвела меня въ шпіоны: я не сталъ этого допытываться. Мнѣ было такъ лучше. Графъ тоже успокоился, то-есть вставилъ себя въ футляръ своей прежней исправительной выучки. Глядя на него, я недоумѣвалъ, – порода ли сказывалась въ немъ, или школа графини Варвары Борисовны такъ воспитала его? Я видѣлъ, что онъ уже ничего не добивается, ни о чемъ не допрашиваетъ жену, никого изъ присутствующихъ не подозрѣваетъ, – онъ томительно и сосредоточенно ждетъ. Жена его могла быть имъ отмѣнно довольна. Но эта сдержанность и уклончивость сильно начали тревожить Леонида Петровича. Въ первые дни онъ какъ-будто обрадовался, но потомъ началъ терять равновѣсіе и не разъ обращался ко мнѣ за объясненіями. Я отвѣчалъ ему каждый разъ одно и то же; то есть, что графъ – образумился. Рѣзвый бывалъ не всякій день въ Villino Ruffi. Не думаю, чтобы графъ слѣдилъ за нимъ. Скорѣе онъ предавался разнымъ неразрѣшимымъ вопросамъ насчетъ прошлаго графини. Когда Рѣзвый приходилъ провести вечеръ, графъ не избѣгалъ его; вступалъ съ нимъ охотно въ разговоръ, разспрашивалъ о его занятіяхъ и заграничной жизни. Своей приличностью, сдержанностью и безобидностью, онъ подавлялъ ихъ обоихъ: и графиню, и Рѣзваго, и надо правду сказать, наводилъ на желтый салонъ невыносимую скуку. Увѣренъ, что оба они предпочли бы какой угодно взрывъ этимъ благонамѣреннымъ и прѣснымъ бесѣдамъ.
Вопросъ о морскихъ купаньяхъ былъ рѣшенъ на прогулкѣ въ Cascine.
Мы разсѣлись двумя группами на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ у насъ вышелъ разговоръ съ графиней при свѣтѣ червяковъ.
Мимо проѣзжали барскія коляски, извощичьи фіакры, американскіе кабріолеты.
– Посмотрите, графъ, король ѣдетъ! окликнулъ вдругъ Рѣзвый и указалъ иа двухмѣстный фаэтонъ, проѣзжавшій нескорою рысью. Лошади были гнѣдыя. Ливреи на кучерѣ и лакеѣ темно-зеленыя съ красными воротниками. Въ фаэтонѣ сидѣло двое мужчинъ: тотъ, который сидѣлъ къ нашей сторонѣ—былъ безъ шляпы. Его большая мохнатая голова рѣзко отдѣлялась своими контурами. По полнокровной щекѣ легъ широчайшій нафабренный усъ. Это и былъ король.
– Въ пиджакѣ, замѣтилъ графъ, съ любопытствомъ осматривая фигуру короля.
– Смотри папа, шепнулъ Коля, онъ письмо читаетъ.
Насъ это всѣхъ заинтересовало. И дѣйствительно, король читалъ на прогулкѣ свою корреспонденцію, хотя начинало уже смеркаться.
– И что онъ дѣлаетъ здѣсь въ такую жару! выговорилъ графъ.
– Проѣздомъ въ Туринъ, кажется, доложилъ Рѣзвый.
– А когда ѣдетъ?
– Завтра; я читалъ въ «Gassetta d’ltalia».
– Barbe, онъ намъ даетъ благой примѣръ, произнесъ наставительно графъ; на этой же недѣлѣ пора въ Ливорно.
Фаэтонъ съ темно-зелеными ливреями еще разъ проѣхалъ мимо насъ, что заставило графа почему-то повторить:
– На этой недѣлѣ—въ Ливорно!
Графиня не возражала. Но чего она, конечно, не ожидала – это приглашенія, котораго удостоился Рѣзвый отъ графа.
– Вы куда же купаться, monsieur Рѣзвый? спросилъ онъ его тутъ же. Еще не рѣшили?
– Не совсѣмъ еще, графъ, нѣсколько замялся Леонидъ Петровичъ.
– Да чего же ближе – въ Ливорно? Вѣдь это въ трехъ часахъ ѣзды отсюда. И двинемся всѣ вмѣстѣ.
Графиня, чуть замѣтно, обмѣнялась взглядомъ съ Рѣзвымъ. Тотъ не сразу отвѣтилъ.
– Конечно; боюсь одного, – не жарко ли очень будетъ.
Слушая его я подумалъ: «эй не перетони, – не согласиться тебѣ не позволятъ.
– Вы должны были привыкнуть къ жарѣ, любезно уговаривалъ графъ; а на морѣ всегда есть пріятная свѣжесть…
– Конечно, конечно, повторилъ Рѣзвый.
Онъ былъ настолько юнъ, что не умѣлъ еще сразу справляться съ неожиданностью… да еще такого пріятнаго свойства. Впрочемъ, желалъ-ли онъ пламенно ѣхать въ Ливорно – я не знаю. Быть можетъ, онъ предпочелъ бы дожидаться отъѣзда графа въ другомъ мѣстѣ; но ужь онъ признавался мнѣ не разъ, что у него «руки связаны». Что руководило графомъ? Желаніе выказать себя джентльменомъ, великодушнымъ, образцовымъ мужемъ, въ надеждѣ вызвать неремѣну въ графинѣ, или же разсчетъ имѣть подъ рукой этого «оставленнаго имъ въ покоѣ Кассіо»?..
Довольно того, что вернувшись съ прогулки, всѣ три главный лица, завязанныя въ дѣйствіе, почувствовали себя покойнѣе. Наташа отправлялась въ Ливорно все съ тѣмъ же душевнымъ грузомъ; а себя я ужь больше не спрашивалъ: хочу я, не хочу ѣхать, пріятно мнѣ, или нѣтъ. Я зналъ и чувствовалъ одно: что развязка еще не подошла, и оставлять свой постъ – я не могу. А Флоренція, Ливорно, или какой-нибудь островъ Уйатъ или Монако – не все ли равно? Такъ или иначе, но за-границей разыгрывается послѣдній актъ.
XXVI.
Переѣздъ въ Ливорно совершился семейно, но безъ участія Рѣзваго. Ему почему-то нельзя было отправиться въ тотъ же день изъ Флоренціи; онъ мнѣ не сказалъ почему именно. Леонидъ Петровичъ сдѣлался со мною гораздо сдержаннѣе, и не трудно было замѣтить, что эта сдержанность стѣсняла его самого. Его, вѣроятно, остерегли пли посовѣтовали ему перемѣнить со мною обхожденіе.
Графиня не хотѣла дѣлать никакихъ особыхъ распоряженій насчетъ квартиры. Она не справлялась о виллахъ около морскаго берега и настаивала только на томъ, чтобы помѣститься въ отелѣ. Но шарабанъ и пони она перевозила въ Ливорно.
Мы и помѣстились въ «Англо-Американскомъ отелѣ», на самомъ берегу, въ пяти минутахъ ходьбы отъ моднаго купальнаго заведенія: «Stabilimento Pancaldi». Туть у каждаго было по комнатѣ. Въ первомъ этажѣ размѣстились графиня съ Колей и Наташей – по одну сторону коридора, графъ по другую. Я взялъ комнатку въ верхнемъ этажѣ. Графъ простеръ свою любезность до того, что подыскалъ Рѣзвому помѣщеніе въ сосѣднемъ домѣ: въ отелѣ ужь не случилось лишняго номера.
Поздоровался я съ моремъ. У меня къ нему нѣтъ привычки, но я родился на Волгѣ, и дѣтство свое провелъ, глядя на ея мореподобные разливы. Потребность въ созерцаніи обширныхъ водныхъ массъ жила во мнѣ, и сколько разъ мнѣ въ глуши моего хутора, или въ захолустьяхъ, куда я каждый годъ попадалъ, хотѣлось неудержимо очутиться на берегу, съ котораго видна синяя или сѣро-зеленая безграничная даль.
Тутъ, въ Ливорно, море было прекрасно, какъ и вездѣ; но порою слишкомъ ужь празднично, слишкомъ смотрѣло растопленнымъ золотомъ въ полдень, слишкомъ переливало лазурью къ закату. Но я впервые испыталъ, какой это безцѣнный другъ и повѣренный всякихъ думъ и сердечныхъ тайнъ. Сидите вы на камнѣ у самой окраины, легкая зыбь прибиваетъ ласкающіяся волны и поднимаетъ искристую пѣну. Все тотъ же звукъ, безконечноразличный въ самомъ однообразіи своемъ, шепотъ и журчаніе, плескъ и прибой… Закроешь глаза, и кажется тебѣ, что ты посреди океана на какой скалѣ. Ничего тебѣ не страшно, мысль витаетъ вширь и вдаль, совѣсть не допускаетъ сдѣлокъ, во всемъ ты слышишь одинъ голосъ правды, во всемъ доходишь до самаго конца. Да, нигдѣ такъ не думается, какъ на морѣ, нигдѣ такъ не вздрагиваетъ сердце отъ каждаго великодушнаго помысла…
И Наташѣ полюбилось море. Больше у насъ и не было убѣжища. Она испугалась, въ первый же день увидавъ, какъ шумно, людно и модно на ливорнскихъ купальняхъ. Съ ранняго утра у «Панкальди» толкутся разодѣтыя купальщицы и купальщики и осматриваютъ другъ друга. Изъ города спѣшатъ барскіе экипажи, фіакры снуютъ туда и сюда, дѣти бѣгаютъ и болтаютъ, на проходахъ между кабинами и подъ всѣми полотняными навѣсами сидятъ группами ничего не дѣлающія дамы и дѣвицы и показываютъ видъ, что занимаютъ себя пріятнымъ разговоромъ. Проходить между этими группами до свой кабины было для Наташи инквизиторской пыткой. Каждое утро она сбиралась на купанье, точно на выпускной экзаменъ. Графиня дѣлала ей мало замѣчаній; но то, что она ей говорила, было всегда ѣдко и совершенно уничтожало ее. Все это касалось ея внѣшности: туалета, турнюры, походки. Семейство ходило купаться въ одинъ часъ. Графиня совсѣмъ затмѣвала свою дочь, но ея туалеты ужь черезъ-чуръ бросались въ глаза рядомъ съ простенькими, только что приличными платьицами Наташи.
Вотъ мы и убѣгали вдвоемъ на море, подальше, въ ту сторону, гдѣ Ardenza, пройдя аллею, но которой каждый вечеръ съ семи часовъ происходитъ такое же московско-купеческое катанье, такъ и въ флорентинскомъ паркѣ. Избѣгали мы съ ней, въ первые же три дня, все прибрежье. Когда мы въ день пріѣзда вошли въ маленькій садъ, идущій передъ линіей прибрежныхъ домовъ, насъ поразила южная растительность. Подъ яркимъ солнцемъ, во влажномъ воздухѣ, пропитанномъ запахомъ свѣтло-зеленыхъ южныхъ сосенокъ, предстали передъ нами кусты алеандровъ красныхъ, розовыхъ, бѣлыхъ, алоэ, кактусы, и какіе-то стебли, прорѣзывающіе листву, точно гдѣ-то въ очарованномъ лѣсу. Благоуханіе чуть не кружило головы. Аллея низенькихъ сосенъ показалась намъ такимъ сладкимъ пріютомъ. Но жаръ далъ себя чувствовать, и въ тропическомъ цвѣтникѣ мы начали просто задыхаться. Одно только море не измѣняло намъ, ни утромъ, ни передъ обѣдомъ, ни вечеромъ, особливо при лунномъ свѣтѣ. Зайдемъ съ ней далеко, подъ самую Арденцу, сидимъ, читаемъ, глядимъ подолгу на зеленовато-голубую поверхность, на старый угасшій маякъ, стоящій предъ купальнями, на выступы подъ навѣсомъ, гдѣ модная публика сидитъ по цѣлымъ днямъ. Издали кажется, точно мухи обсѣли какую дощечку. Я такъ и прозвать ихъ «мухами».
– Много сегодня мухъ, Николай Иванычъ! говорить съ улыбкой Наташа.
Графу и графинѣ я сказалъ, что мнѣ хотѣлось бы позаняться съ Наташей по естественнымъ наукамъ. Мои лекціи импровизовались не каждый день; за то каждый день Наташа могла убѣгать отъ Панкальди.
XXVII.
Морское купанье, все равно что нитье водъ, методически наполняетъ день ничегонедѣланьемъ. Ня графу, ни Рѣзвому, ни пріятелю его Колѣ—рѣшительно нечего было дѣлать съ девяти часовъ утра; но цѣлый день у нихъ раздѣленъ былъ по часамъ, точно на клѣточки. Графиня чуть не три раза въ день мѣняла туалетъ. Графъ тоже переодѣвался раза два. Не отставалъ отъ него и Резвый: онъ сдѣлался изящнѣе, чѣмъ во Флоренціи, попавъ въ воздухъ воднаго фэшена. Они долго завтракали, потомъ сидѣли подъ навѣсомъ у Панкальди, иногда переходили въ сосѣднее заведеніе Пальмьери, потомъ садились подъ палатку тамъ, гдѣ собираются «мухи», потомъ обѣдали, послѣ обѣда ѣздили въ шарабанѣ по дорогѣ въ Арденцу. Это мнѣ напомнило нѣсколько блаженную жизнь у Стрѣчковыхъ, въ Хомяковкѣ Коля пользовался вакаціей, и графъ какъ-то пересталъ находить, что онъ безъ пути балуется. Сейчасъ завелись у Коли аристократическія знакомства съ разными итальянскими маленькими «principe» и породистыми англійскими «boys». Онъ преважно расхаживалъ, заложивъ руки въ карманы своихъ синенькихъ широкихъ панталонъ, съ матросскимъ воротникомъ и голой шеей, и переглядывался сь дѣвочками не моложе двѣнадцати лѣтъ. Не всѣхъ удостаивалъ онъ ухаживанья. Нѣкоторыя вертѣлись около него, играли въ кольцо, заговаривали даже; но онъ смотрѣлъ на нихь презрительно и проходилъ мимо.
Леонидъ Петровичъ, явившійся въ Ливорно два дня послѣ насъ, порывался войти со мной опять въ пріятельскія изліянія; но я мало былъ съ нимъ вмѣстѣ. Я вѣдь зналъ, что новаго онъ мнѣ ничего не скажетъ и утѣшать его не приходилось: онъ осваивался, понемногу, съ своимъ положеніемъ. Я могъ бы, еслибъ хотѣлъ, узнать отъ него, – какіе у нихъ планы на осень, возвращается-ли онъ въ Россію, и думаетъ-ли графиня оставаться въ Италіи на зиму; но выспрашивать что-либо подобное я не пожелалъ. Поневолѣ я долженъ былъ сторониться не только отъ Рѣзваго, да и отъ графа. Графъ точно стыдился нѣсколькихъ страстныхъ сценъ со мною; онъ старался самъ успокоивать меня, онъ поторопился даже сдѣлать мнѣ сообщеніе, касавшееся его одного.
– Знаете, что я вамъ скажу, Николай Иванычъ, началъ онъ разъ, когда мы возвращались съ нимъ изъ города. Вагbе отъ меня долго скрывала, но она очень больна…
– Да? не безъ удивленія спросилъ я.
– Она, по гордости или по благородству натуры, не любитъ говорить о своихъ недугахъ; но это такъ… Ей нужна совершенно спокойная жизнь… Мнѣ право совѣстно, что я по пріѣздѣ такъ волновался… Но этого больше уже не будетъ. И то сказать: я не семнадцатилѣтній юноша.
«Вотъ оно что, выговорилъ я про себя, давно бы такъ.
– Придется оставить ее еще на зиму въ Италіи, продолжалъ графъ серьезно и заботливо, я думаю въ Римѣ… климатъ тамъ лучше… она еще не настаиваетъ на этомъ, но я самъ ей предложу… Какъ мнѣ ни горько быть съ ней въ разлукѣ,—но довольно предаваться малодушна… И вы меня за это похвалите, не такъ-ли, Николай Иванычъ?
«Такъ, такъ» поддакивалъ я мысленно, но вслухъ не могъ выговорить.
Въ болѣе глубокіе тайники души своей, Платонъ Дмитріевичъ не впускалъ меня. Все-жь лучше, что онъ передѣлалъ себя на этотъ фасонъ. На долго-ли? Мнѣ уже поздно было спрашивать.
Я желалъ уйти отъ всякихъ интимныхъ изліяній и наблюденій и ждать «чего-то» въ тихихъ бесѣдахъ съ Наташей, но мнѣ и это начинало не удаваться: я самъ незамѣтно проникался особой тревогой, точно будто я хотѣлъ какого-нибудь новаго взрыва, бурнаго столкновенія съ графиней. Это былъ послѣдній «рефлексъ» выгорѣвшей страсти. Кто прожилъ съ мое знаетъ, – трудно или легко сразу, въ какихъ-нибудь двѣ-три недѣли, разорвать все съ женщиною, на которую когда-то чуть не молился. Графъ, какъ ему ни жутко приходилось, все-таки былъ въ своей обычной роли. Особой нѣжности онъ никогда не видалъ отъ супруги. Онъ надѣялся и ждалъ, думая, что рано или поздно – пойдетъ по-старому. А я? Съ самаго пріѣзда въ Ливорно, не знаю, – сказала ли мвѣ графиня счетомъ пять словъ? Не то было горько, что тутъ находился другой счастливецъ, а то, что ничего не осталось изъ прежней задушевной жизни, ни пониманія, ни симпатій, ни общихъ интересовъ, ничего!.. «Неужели, въ самомъ дѣлѣ, спрашивалъ я себя, все, что меня влекло и очаровывало, и даже подавляло когда-то въ этомъ существѣ —миражъ, наивный самообманъ? Неужели она отвернулась отъ меня, какъ «власть имѣющая»? Вѣдь выходка у велосипеда – придирка; а если не придирка, то въ ней нѣтъ и тѣни, не только уваженія ко мнѣ, но простаго человѣческаго чувства.»
Да, такъ оно было. Графиня вела себя со мною, точно будто я провинился передъ нею, я упалъ въ ея глазахъ. Даже удивительно, почему она при всѣхъ не сказала:
– Что это вы здѣсь все торчите, Николай Иванычъ? Вамъ бы пора домой, хозяйство наше совсѣмъ безъ призора!
И въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ я жилъ? Мое присутствіе было для нея – острый ножъ. Останься у ней въ сердце хоть капля дружбы ко мнѣ– она нарочно бы облеклась въ холодъ и пренебреженіе. Ей такъ было ловчѣе; а супругъ и не замѣчалъ даже того, что между нами пробѣжала черная кошка.
Общій столъ въ отелѣ и общія прогулки дѣлались для меня не меньшей пыткой, чѣмъ «Панкальди» для Наташи.
XXѴIII.
Прошла еще цѣлая, большая, водяная недѣля. Я началъ бояться за себя не на шутку; а вдругъ какь я не выдержу и ударюсь бѣжать изъ Ливорно?
Даже Наташа стала спрашивать, почему на меня находить какая-то тревожность, и не прекратить-ли мнѣ купанье?
Я и отъ нея началъ удаляться. Въ самые жаркіе часы дня, когда водяная жизнь стихнетъ, и только въ садикѣ сидятъ подъ сосенками няньки съ дѣтьми или какой-нибудь древній итальянецъ съ газетой, я ходиль, не боясь солнечнаго удара, безъ зонтика, по берегу или по бульвару, гдѣ тоже не было тѣни. Эта ходьба на припекѣ успокоивала меня.
Въ одну изъ такихъ прогулокъ я присѣлъ на бульварѣ, подъ жидкой тѣнью деревца, съ блѣдной хвоей, похожей на кипарисную; скамейка пригодилась около садика, гдѣ по вечерамъ бываетъ музыка и даютъ французскія оперетки, наискосокъ воротъ, ведущитъ въ городъ. Между шоссе и крѣпостнымъ валомъ раскинутъ плохенькій скверъ, насквозь пропекаемый солнцемъ. Проѣдетъ фіакръ, и кучеръ, изнывающій отъ жары, непремѣнно крикнетъ вамъ: «La vole?» Протащится какая-нибудь прачка или судомойка босая, въ шлёпанцахъ безъ пятокъ, лѣниво пронесетъ ходячій торговецъ зонтики, и на всю набережную, съ какимь-то вывертомъ запоетъ: «Ombrelli, ombrellajo!» И потомъ опять все затихнетъ, до новаго шума коляски или до грохота поливальной бочки, которая прибьетъ маленько пыль, но не освѣжитъ раскаленнаго воздуха.
Я все себѣ сидѣлъ на скамьѣ, На балконъ перваго этажа въ угольномъ домѣ, гдѣ внизу распиваютъ разные напитки, вышли три восточныя фигуры: два турка въ фескахъ и европейскомъ платьѣ, тучные и широколицые, и третій въ турбанѣ, точно синьорь Сальвини въ «Отелло». Имъ такъ же хорошо было на солнцѣ, какъ и той маленькой ящерицѣ, которая только-что предъ тѣмъ перебѣжала черезъ бульваръ, мелькая своимъ зеленовато-бурымъ хвостикомъ. Турбанъ вкусно такъ скалилъ зубы и слегка щурился; фески обернулись въ сторону воротъ и начали во что-то вглядываться.
И я поглядѣлъ въ ту же сторону. Извощичья карета остановилась, не доѣзжая шоссе; изъ нея вышла высокаго роста женщина въ батистовомъ платьѣ съ кружевами, и въ широкой соломенной шляпѣ съ томнымъ вуалемъ. На нее-то и уставились фески. Турбанъ присоединился къ нимъ.
Дама перешла торопливо черезъ шоссе, распустивъ зонтикъ, прикрывшій совсѣмъ ея лицо. Она направлялась къ тому мѣсту, гдѣ я сидѣлъ. Только въ пяти шагахъ я узналъ походку и платье графини. Я притихъ, кажется даже притаилъ дыханіе. Въ головѣ моей сейчасъ-же запрыгали такіе образы, отъ которыхъ я сильнѣе всего открещивался. Графиня поровнялась со мной и не обратила на меня никакого вниманія; она даже и не замѣтила, сидитъ тутъ кто-нибудь, или нѣтъ. Она спѣшила добраться поскорѣе до перваго поворота въ садикъ: это видно было по тому, какъ она шла. Черезъ нѣсколько секундъ она повернула и совершенно скрылась за зеленью.
Я снялъ шляпу и отеръ себѣ лобъ. Меня бросило въ особый жаръ. Не стану исписывать нѣсколькихъ страницъ, чтобы повѣрнѣе схватить, что у меня закопошилось на душѣ. Фактъ былъ самый обыденный. Графиня могла, просто съѣздить въ городъ купить какого-нибудь тюлю или рюшу; но эта остановка у сквера, эта поспѣшность въ походкѣ, это желаніе поскорѣе скрыться въ садикѣ– все показывало слишкомъ ясно, что она ѣздила куда-нибудь тайкомъ. Но и въ этомъ что же было для меня новаго? А вотъ подите, – цѣлыхъ пять минутъ во мнѣ царствовалъ переполохъ, и не безъ особаго напряженія воли подавилъ я свое волненіе. Когда я всталъ и пошелъ назадъ, вопросъ: куда ѣздила графиня? – уже не разжигалъ меня. Я вспомнилъ, что меня ждетъ Наташа.
Въ садикъ повернулъ я машинально, какъ часто это дѣлалъ, и вплоть до аллеи сосенокъ даже не отдавалъ себѣ полнаго отчета, иду ли я по бульвару, или по одной изъ дорожекъ цвѣтника? Сладковатый, смолистый запахъ доложилъ моему обонянію, что я у аллейки. Въ ней было душно, но тѣнисто. Я бросилъ взглядъ во всю ея длину, и на одной изъ дальнихъ скамеекъ мелькнули платье и шляпка графини. Идти назадъ я не захотѣлъ. Не мѣняя шага, но усиленно наблюдая надъ собою, продолжалъ я свой путь. Вотъ и скамейка… это она. Я не закрылъ глазъ; но и не оборачивалъ ихъ въ ея сторону.
– Николай Иванычъ! позвали меня, не то радостнымъ, не то убитымъ голосомъ.
Я обернулся и простоялъ съ минуту, болѣе чѣмъ удивленный; она сидѣла, облокотясь рукой о спинку ска-мейки и опустивъ голову; всѣ черты вытянулись и глаза совсѣмъ потухли.
– Что вамъ угодно, графиня? спросилъ я, садясь рядомъ съ ней.
Она точно очнулась отъ сна.
– Я много виновата передъ вами, кинула она мнѣ лихорадочнымъ голосомъ, не судите меня; Бога ради, не судите! Тамъ, во Флоренціи, изъ-за этой безумной затѣи съ велосипедомъ, я вамъ насказала Богъ знаетъ чего… Не мнѣ васъ укорять…
– Полноте, что за счеты, успокоивалъ я ее, еще не совсѣмъ владѣя собой. Отъ звука ея голоса у меня точно мурашки пошли по спинѣ.
– Мнѣ нужно съ вами видѣться сегодня, сказала она уже другимъ, рѣшительнымъ голосомъ; теперь я слишкомъ взволнованна… и эта жара…
– Гдѣ же? почти шепотомъ спросилъ я.
– Гдѣ?.. Намъ необходимо быть совершенно однимъ. Вы знаете это cafffé, вотъ тутъ, противъ сада, съ мостикомъ, гдѣ есть также купальни: еще тамъ бываетъ такая ужасная музыка… Будьте тамъ въ десять часовъ, не раньше… Когда перейдете мостикъ, возьмите налѣво… Тамъ есть такая насыпь по берегу… Такъ подъ этой насыпью ждите меня…
Она встала, оправилась и подняла вуаль.
– Будете? спросила она меня, и глаза ея вспыхнули. Вы великодушны, я знаю… Скажу вамъ одно – вы только и способны помочь мнѣ. Прощайте.
Мнѣ пожали руку крѣпко и горячо. Я промолчалъ и не могъ оторваться отъ ея удалявшейся фигуры до той минуты, когда она исчезла на поворотѣ.
Я все разомъ забылъ: и трехнедѣльнюю презрительную холодность, и сцену съ велосипедомъ, и тревогу послѣднихъ дней. Я ей нуженъ былъ. Вотъ что меня всего наполняло. «Пришло> прошепталъ я, чувствуя, что не обманываюсь, что оно въ самомъ дѣлѣ пришло…
XXIX.
Еще не было десяти часовъ, когда я, укрываясь, точно какой гидальго, положительно боясь наткнуться на Рѣзваго или на графа, пробирался къ мостику того демократическаго заведенія, гдѣ мнѣ уже пришлось разъ напиться табачной гущи подъ именемъ «cafffènero». Съ мостика повернулъ я налѣво, какъ мнѣ говорила графиня. Направо начиналась большая площадка, вся уставленная столами и стульями, въ перемежку съ малорослыми деревьями, и освѣщенная низкими керосиновыми фонарями. Въ этотъ вечеръ жестокая роговая музыка что-то дудѣла, и гулъ ея разносился по морю съ раздражающей звонкостью.
Нашелъ я насыпь и проходъ около самаго берега. Графини еще не было. Я принесъ два стула и поставилъ подъ самую насыпь, такъ чтобы насъ не видно было сразу, если кому-нибудь придетъ охота заглянуть въ этотъ уголъ. Теплый вѣтерокъ пахнулъ мнѣ въ лицо, когда я, въ волненіи, подошелъ къ водѣ; пахнулъ, но не освѣжилъ. Никакой надежды, никакихъ обольщеній не было во мнѣ. Я зналъ только, что надо «что-то» сдѣлать, и я это во что бы то ни стало сдѣлаю. Но голова и воля сами по себѣ, а сердце и пульсъ сами по себѣ…
Слышу черезъ пять минутъ шумные итальянскіе голоса; все ближе, и ближе, и цѣлое общество изъ трехъ дамъ, двухъ кавалеровъ и одного худаго франтоватаго аббата вваливается на площадку, гдѣ я стоялъ.
Я такъ и обмеръ. Общество шло прямо къ нашей засадѣ, и двѣ дамы преспокойно разсѣлись на моихъ стульяхъ, аббатъ влѣзъ на самую насыпь, и тамъ возсѣлъ на стулъ, откуда сталъ балагурить съ дамами.
Моя пытка продолжалась не меньше десяти минутъ. Я ужь рѣшался бѣжать на мостикъ и остановить тамъ графиню. Но |вотъ аббатъ слѣзъ съ вышки, дамы сказали, что имъ хочется къ Панкальди, и все общество удалилось.
Еще пять долгихъ, почти безконечно-долгихъ минутъ… Тутъ я еще разъ почувствовалъ, что мнѣ не больше двадцати лѣтъ отъ роду.
– Вы здѣсь? послышался, наконецъ, въ темнотѣ звонкій грудной шопотъ, и графиня, пробираясь между деревьями, вышла къ берегу.
– Здѣсь, здѣсь; стулья я приготовилъ.
Я это выговорилъ съ такой негеройской заботливостью, что Леонидъ Петровичъ, будь онъ тутъ, ужь конечно бы не запылалъ ревностью.
– Благодарю васъ, сказала съ особымъ удареніемъ графиня; подойдя ко мнѣ, она взяла меня за руку и сама подвела къ стульямъ.
Луна шла на ущербъ, и только отблескъ моря позволялъ мнѣ разглядѣть ея лицо. Оно было возбуждено, но движенія казались спокойными.
– Онъ долженъ ѣхать! выговорила она однимъ духомъ, точно продолжая какой-то споръ.
Я понялъ, кто этотъ «онъ».
– Но онъ такъ не уѣдетъ… Онъ захочетъ узнать все и говорить съ графомъ, а я не допущу этого. Я не приму отъ него никакой жертвы… Заклинаю васъ: все, что вы услышите – умретъ въ васъ. Да?
– А когда же я вамъ измѣнялъ? спросплъ я.
– Вѣрю, вѣрю… Николай Иванычъ, мое положеніе требуетъ… рѣшительнаго шага. Докторъ сказалъ мнѣ сегодня…
Она произносила эти отрывочныя фразы съ тревогой, сразу напомнившей мнѣ сцену въ тратторіи. Но не за себя она такъ волновалась.
– Какъ же быть, графиня? Приказывайте.
Мои слова, сказанныя суховато, вывели ее изъ крайняго возбужденія. Она перевела духъ и выговорили медленнѣе и тверже:
– Не приказывать вамъ пришлая, спросить васъ… вы имѣете полное право сказать: я васъ больше не знаю, графиня, ничего вы не заслуживаете, кромѣ…
– Къ чему все это? перебилъ я. Мнѣ сдѣлалось слишкомъ больно отъ такого предисловія.
– Какъ хотите, такъ и отвѣтите, продолжала она. Я не о себѣ… Обманывать графа я не буду: это было бы черезчуръ дерзко. Но ребенокъ не долженъ родиться ничьимъ. Ему надо имя, ему надо пользоваться всѣмъ, чѣмъ моя дѣти пользуются… Или я умру вмѣстѣ съ нимъ, или это такъ будетъ!
Она выпрямилась, ея бледное лицо все судорожно вздрогнуло. Звуки голоса были прежніе: говорила мраморная женщина голубой комнаты.
– Живите, живите, шепталъ я, беря ее за трепетную руку; все что только я въ силахъ…
– Васъ графъ уважаетъ, онъ васъ и любитъ больше всѣхъ, кромѣ меня и дѣтей. Отъ васъ онъ все выслушаетъ. Говорите съ нимъ, вспомните, что вы добрый, добрый, безконечно добрый. Я не подсказываю вамъ ничего, вы сами вольны въ каждомъ вашемъ словѣ… Но спасите ни въ чемъ неповиннаго ребенка, спасите!..
Не взвидѣлся я, какъ она опустилась на колѣна, и глухія рыданія вырвались изъ ея груди… Она – предо мной – колѣнопреклоненная!.. Я бросился поднимать ее, повторяя, ужь не помню что, усаживалъ, готовъ былъ превратиться въ червя ползущаго, только бы она успокоилась.
Больше она меня ни о чемъ не просила; но я точно въ глазахъ ея прочелъ все, что мнѣ нужно было прочесть. Ни у какой другой женщины не хватило бы духа предложить мнѣ «спасти» ея ребенка. И въ этомъ я увидалъ, за кого она меня считаетъ. Я не зналъ, какъ благодарить ее, какъ ей выразить мою радость, какъ похвалить ее за ясновидѣніе: такое-то бремя я и мечталъ взять на себя. Но сказать ей что-нибудь, хотя бы только похожее на это – я не былъ въ состояніи, да она и не требовала.
– Онъ уѣзжаетъ черезъ два дня, не позднѣе. Вамъ онъ будетъ изливаться – я знаю. Вы дали мнѣ слово – и я спокойна… А потомъ все въ нашихъ рукахъ, Николай Иванычъ – и я чувствую…
