Текст книги "Цитадель Гипонерос (ЛП)"

Автор книги: Пьер Бордаж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц)

Муффий чувствовал к ней сострадание – то же сострадание, которое он испытывал, видя гордое лицо или распятое на кресте тело дамы Сибрит. Все десять дней, пока длились мучения дочери прославленного Алоиста де Ма-Джахи, он приходил к подножию огненного креста, водруженного на главной площади Венисии, и со слезами на глазах созерцал, как уродовал огонь кожу осужденной на казнь. Она медленно превращалась в бесформенную массу потрескавшейся, обугленной, гноящейся плоти. Ее чудесные голубые глаза, когда-то известные всем планетам империи Ангов, лопнули, и их содержимое растеклось по щекам и скулам.

Барофиля Двадцать пятого охватывали те же чувства, что перед огненным крестом в Маркинате, где казнили даму Армину Вортлинг – в те давно прошедшие времена, когда его звали Фрасистом Богхом. Он разделял страдания экс-императрицы и сопровождал ее до грани смерти. Подобно мученикам-первокрейцианам, жертва которых позволила распространить Истинное Слово, дама Сибрит передала ему огонь свободы, огонь жизни, прежде чем сама угасла. Барофиль понял, что вступил на престол понтифика, чтобы избавить миры изведанной вселенной от тяжелого ига церкви. Он размышлял о миллионах карантинцев, которых он задушил газом в Северном Террариуме Анжора, о тысячах еретиков, которых он приговорил к мучениям медленного огненного креста, о миллиардах человеческих существ, живших в страхе перед инквизицией, стиранием и карами, и безмерное отчаяние овладело им.

И тогда он услышал голос, шепоток одновременно размытый и четкий, близкий и отдаленный, исходящий из затерянного внутри него самого уголка. Не получалось отчетливо определить, где поселился голос: иногда казалось, что он приходит из глубин разума муффия, иногда он взывал из его сердца, иногда он эхом отзывался из недр живота. Это был, вне сомнения, голос внутренний, но временами казался Барофилю чуждым, как дыхание бестелесного существа, вселившегося в его плоть. Кто с ним подобным образом заговаривал? Демон, архангел? Сам Крейц? Снизошла ли на него благодать? Был ли он околдован злыми силами адских миров?

Он спрашивал себя, не оказался ли он жертвой стирания, но это предположение не выдерживало критики, ибо главной особенностью стирания было как раз то, что самой жертвой изменения в мозгу не обнаруживались.

Голос сопровождался раздражающим покалыванием в районе солнечного сплетения, зудом, от которого не удавалось избавиться и причину которого дворцовые врачи не смогли определить.

– У вас отменное здоровье, Ваше Святейшество, – с легкой извиняющейся улыбкой неизменно делали они заключение.

Голос внушал ему идею отправиться в запечатанную комнату в библиотеке епископского дворца. Поначалу Барофиль сопротивлялся, полагая, что заболевает шизофренией, но затем – после пяти бессонных ночей – наконец подчинился, в равной степени из любопытства и из-за изнеможения. Тогда он попросил экзархов и послушников не беспокоить его ни при каких обстоятельствах, закрылся в библиотеке, пересек одну за другой несколько комнат и обнаружил скрытую за отодвижной секцией стены округлую бронированную дверь. Все, что ему нужно было далее сделать – это следовать инструкциям голоса и набрать на клавиатуре замка отпирающий код. Дверь с ужасным скрипом открылась. Он проскользнул в огромную залу с неровным низким потолком, где господствовал удушливый запах плесени и консервантов. Луч его фонаря осветил побитый бетонный пол и открыл бесконечные полки, заполненные голокнигами, книгофильмами и старинными бумажными книгами.

Затем голос проводил Барофиля сквозь настоящий лабиринт стеллажей и проходов, привел к металлическому шкафу и направил его руку к небольшой фильмокниге, втиснутой на центральную полку между двумя внушительными томами издания Средних Эпох. Эта идеально сохранившаяся книжица относилась к периоду исхода Крейца в великую пустыню Осгора, промышленного спутника Сиракузы.

Муффий перевернул неподвластные тлению страницы, усеянные крошечными экранчиками, на которых разворачивались закольцованные видеозвуковые сценки, иллюстрирующие текст. Он был потрясен, когда впервые в своей жизни увидал лицо и услыхал голос Крейца, человека лет сорока с бритой головой и проницательными глазами. Сидя обнаженным по пояс на песке, основатель Церкви говорил о самом драгоценном сокровище человеческого существа – о душе, об этом хрупком цветке, который увянет, если его заточить в оковы догм и притворства. Он подчеркивал каждую фразу громкими восклицаниями или громовым смехом, а иногда потрясал длинным корявым посохом, валявшимся у его ног. Несмотря на ограниченные возможности экраностраниц и возраст голографической записи, от него исходила невероятная сила, рвущаяся в бой энергия, едва умерявшаяся взрывами веселья и ребяческой непосредственностью. Несомненно, у захваченного темой голооператора не оставалось ни желания, ни даже рефлекторного порыва отвернуть объектив к аудитории, и, хотя эта сцена была записана примерно пятьдесят столетий тому назад, у муффия возникло ощущение, что воскрешенный в записи Крейц обращался лишь к нему, возник из далекого прошлого, чтобы придать новый смысл его поискам – этим поискам, которые до сих пор под влиянием обучения в школах священной пропаганды выливались в фанатизм, в отказ от собственной человечности.

После голос посоветовал ему научиться защищать свой разум от просмотра инквизицией, стирания и ментальной казни. Он неохотно закрыл книгофильм, пообещав себе возвратиться к нему и досмотреть как можно скорее. Затем, все еще подчиняясь велениям голоса, подошел к пристенному стеллажу, с которого извлек бумажную книгу, возраст которой насчитывал более восьмидесяти веков, судя по дате, указанной внизу второй страницы: 12 десембриуса 49 года. Работа еще докрейцевская, написанная на космике, примитивном языке космических колонистов, в толстом кожаном переплете, обработанном консервантами, на котором не упоминалось ни названия, ни автора.

Невеликие остатки познаний в космике, вдалбливаемом каждому члену Церкви (предмет, который учеников и послушников особенно раздражал), пришлись муффию весьма кстати. В слабеющем свете фонаря ему не без труда удалось расшифровать текст – длинное введение в символику и колебательные частоты графем Индды, трактуемые как язык забытых богов и первых людей. А это значило, что в секретной библиотеке епископского дворца нашли прибежище обрывки индисской науки, уже более сорока веков как внесенной в Индекс тяжелейших ересей. Определенные буквы (или группы букв) в пиктограммах отвечали за довольно специфические функции исцеления или ментальной защиты. Анонимный автор объяснял, что достаточно «неизгладимо запечатлеть их в нежной и податливой материи разума», чтобы они начали действовать.

Барофиль Двадцать пятый скрупулезно последовал различным процедурам, рекомендованным в трактате: установление внутреннего безмолвия, знакомство с двенадцатью защитными графемами, напечатанными на последних страницах, их запоминание, упражнение в том, чтобы их различать и мысленно вычерчивать. Поначалу он не заметил каких-либо явных изменений, кроме огромной усталости, в которой винил недостаток сна, и был разочарован и расстроился.

Изнуренный и задумчивый, он покинул библиотеку, тщательно сменив код доступа в секретную комнату, и направился прямо в свои апартаменты, чтобы там отдохнуть, велев рати своих тараторящих секретарей отменить или отложить встречи, назначенные на день Розового Рубина.

И только когда Барофиль улегся на парящей в воздухе гравикровати, индисские графемы на него подействовали. Его тело охватил сильный жар, он чувствовал себя как будто в аду, на ум пришел образ огненного креста. Он долго корчился на кровати, не в силах унять невыносимую боль, разлившуюся в конечностях, животе, позвоночнике, голове. Он решил, что настал его последний час, внутри него восстал хор воплей – сверлящих, режущих, кромсающих; словно все несчастные, которых Барофиль послал на смерть – карантинцы Северного Террариума в Анжоре, жрецы древних религий Ут-Гена, жерзалемяне, дама Сибрит и все остальные – вернулись из запредельных далей, чтобы мучить его. Рокот голосов невероятно возвысился, и с ним чувство жжения. По щекам муффия покатились кровавые слезы, усеивая пурпурными цветами его облеган, рясу, шелковое покрывало, мраморные плитки. И вот, когда он окончательно собрался погрузиться в ничто, шум, жар и боль внезапно утихли, и в восстановившейся тишине его внутреннего храма отозвалась эхом тонкая вибрация, освежающая, как утренний бриз.

С того момента Барофиль обрел уверенность – интуитивную уверенность, неподвластную сомнениям, которые время от времени одолевали его, – что двенадцать символов Индды воздвигли непреодолимый барьер против скаитских инквизиторов, стирателей или ментальных убийц. Он задавался вопросом, а не прибег ли к такой же защите его предшественник, Барофиль Двадцать Четвертый – ведь никто, даже близкие, не мог проникнуть в истинные намерения прежнего Непогрешимого Пастыря. Пользовался ли бывший «тиран Венисии», преследуя свои цели, колдовскими приемами? Какими ментальными чарами он заставил своего преемника Фрасиста Богха выбрать имя Барофиль – слово, которое ныне стало символом распутства и извращений во всех мирах империи Ангов?

Муффий чувствовал, что его с коварным стариком, правившим до него Церковью, связывают скрытые узы. На эту гипотезу работала частичная амнезия, очень похожая на стирание: он никак не мог вспомнить, что делал или говорил в последние часы перед смертью Барофиля Двадцать Четвертого. Дело было не во сне – он бы вспомнил знакомые движения перед сном или неприятное ощущение мгновенного пробуждения, – но в настоящей черной дыре, непрозрачной пустоте, в которую ему не удавалось проникнуть.

Он оставил при себе мыслехранителей, чтобы не вызывать подозрений у недоброжелателей, хотя и был защищен от ментальных атак. Муффий решил завести личного секретаря (даже если это означало подкрепить слухи, упорно обвинявшие его в гомосексуализме) – как полностью открытый ум, через который он мог бы сливать врагам дезинформацию. Его выбор пал на Адамана Муралла, чей тщедушный силуэт в сине-зеленом приметил посреди красно-пурпурного моря кардиналов. Не без сожалений он использовал своего молодого земляка как ментальную наживку, поскольку искренне ценил его красноречие и чувство юмора, но посчитал необходимым наладить со своим конфидентом эмоциональную связь, чтобы придать убедительность своей уловке. И, оценив реакцию клюнувших на нее будущих противников из числа кардиналов и придворных, Барофиль констатировал, что ход увенчался успехом.

Пока недруги муффия строили догадки, он регулярно посещал потайную комнату с запретной библиотекой, просматривал фильмокнигу Крейца, впитывал его Слово, пролистывал другие, не столь интересные труды, изучал индисские графемы исцеления. Его внутренний голос объявлялся лишь эпизодически и не сообщал ничего нового, как будто решил впредь довольствоваться повторами своих инструкций.

Параллельно с этими занятиями, отнимавшими у него изрядную часть вторых ночей, Барофиль ежедневно ходил с Адаманом Мураллом в подземную камеру, где лежали в витринах четыре криогенизированных тела. Вблизи прозрачных саркофагов его захватывал неуправляемый прилив чувств, доводя до грани экстаза. Не в силах дать подобной экзальтации внятного объяснения, он предполагал, однако, что она как-то соотносится с долгими часами, проведенными в тайной комнате библиотеки. Эти лица и недвижные тела связаны со Словом Крейца, с графемами Индды нематериальным плетением, которого он все еще не мог постичь.

Сенешаль Гаркот согласился передоверить ему четверых Воителей Безмолвия, но настолько далеко, чтобы передать ему заодно их криокоды (химические комбинации ДНК каждого из замороженных и криопрепаратов), заходить не поспешил. Бальзамировщики церкви раздели тела, вымыли их, ввели красящую жидкость, чтобы восстановить нормальный телесный оттенок, поместили их в саркофаги при низкой температуре, но, лишенные необходимых кодов, не смогли вернуть крио к жизни.

Барофиль Двадцать пятый попытался прибрать себе драгоценные образцы, взятые из тел через несколько часов после криогенизации. Глава имперского Междупола[5]5
  Interlice, междупланетная полиция, ранее конфедеральная, ныне имперская. – Прим.перев.


[Закрыть] в ответ заявил, что эти предметы подпадают под предмет внутренней безопасности империи Ангов, и что поэтому выдать их церковной власти нет возможности.

Служба первого утра заканчивалась.

Она не планировалась как служба стирания – один из тех ежемесячных ритуалов, выдуманных викариями, во время которых скаиты проникали наугад в разумы верующих, чтобы насадить там – по официальной версии – семена Истинной Веры, и чтобы – согласно слухам – внедрить в них программы страсти, ненависти, беспомощности или безумия. Поговаривали, что женщина, которая входила в храм влюбленной в одного мужчину, могла выйти увлеченная другим, что некий вполне здоровый психически мужчина внезапно обнаружил, что ему ампутировали весомую долю умственного потенциала, а другого неожиданно охватило неудержимое желание обесчестить своего лучшего друга, что, наконец, еще один мужчина, сияя улыбкой и сгорая от вожделения, пал к ногам женщины, которую задушил на следующий день… Говорилось, что придворные тратят половину своего времени, подкупая стирателей, а другую половину – страдая от последствий.

Муффий предполагал, что скаиты пользовались этими службами, чтобы вносить и другие изменения в умы, которые им заказывали стирать – тонкие изменения в целях, известных только им. Изменения, которым он пока был не в состоянии противостоять. Он всего лишь приоткрыл дверцу, ему следовало узнать больше – в секретной комнате библиотеки или у спящих воителей безмолвия.

В нефе отзвучала песнь благодарения. Выстроившись в линию перед алтарем, трое священников свершили ритуальное благословение, и задние пролеты начали неторопливо пустеть. Лучи Розового Рубина окрасили в багряный цвет завитки благовонных курений вокруг капителей столбов. Сверху в стене раскрылся большой воздушный шлюз; он обнажил проход, поглотивший императорскую ложу. По другую его сторону, на террасе, ожидали десять ударных авиеток императорского эскорта и подразделение наемников-притивов, назначенных на роль телохранителей.

После того, как территорию главного храма, покинули в свой черед кардиналы и послушники из хора, муффий с бортовой консоли запрограммировал маршрут собственной ложи. Ложа пролетела поверх пустых скамеек, в конце центрального прохода свернула и плавно скользнула в темное устье, открывшееся справа от огромных врат.

*

Этой ночью, спустившись в библиотеку, муффий не мог избавиться от ощущения слежки, и это притом, что он отослал Адамана Муралла, прочих своих секретарей, послушников, стражу из приближенных викариев, своих кардиналов, мыслехранителей, заперся на два оборота в своих апартаментах, вступил в один из многочисленных секретных проходов, ведущих из его комнаты, и беспрепятственно добрался до вестибюля библиотеки. Он остановился посреди огромной залы, пустующей в этот час, прислушался, поводил лазерным пучком фонаря по окружающей тьме, но не заметил чужого присутствия, движения либо подозрительного шума. Муффий пожал плечами: он не забывал сменять коды магнитных замков всех дверей, которыми проходил. Он избегал всякой беспечности: от жизни в атмосфере постоянной подозрительности и недоверия его понемногу одолевала паранойя.

Он продолжил свой путь.

Внутри него отчетливо зазвучал голос – и указал ему иное направление, отличающееся от уже привычного. С бешено колотящимся сердцем Барофиль последовал новым инструкциям; вместо того, чтобы свернуть налево, он продолжал идти прямо сквозь комнатки со стенными стеллажами и вступил в череду извилистых и крутых галерей. Галереи складывались в безнадежно запутанный лабиринт, но он ориентировался в них без малейшего колебания. Кое-какие проходы были частично перегорожены каменными и земляными осыпями, а иногда ему приходилось перешагивать через лужи с черной водой. Он спрашивал себя, не обманывал ли его голос, не играет ли с ним навязчивая телепатическая иллюзия.

Он не обращал внимания на поскрипывание, которое улавливал краем уха позади себя: в фундаментах зданий водились стаи кошкокрыс, подземных грызунов Сиракузы, и не было никаких причин, по которым епископскому дворцу следовало бы стать исключением из правила.

Муффий прошагал почти километр подземной кишкой, идущей сквозь брюхо Венисии. Каменные опоры сменились изглоданными червями балками, которые, хоть и были обработаны химическими консервантами, опасно прогибались под весом земли. Сквозило что-то пугающее и абсурдное в этой ночной прогулке, но голос продолжал подгонять его в том же направлении. Подкатывала, словно тошнота, неудержимая тревога, и, чтобы не повернуть назад, ему пришлось призвать резервы воли, о которых он и сам не подозревал. Скачущий луч его фонаря лизал влажные стены, спугивая прячущиеся в расщелинах серые тени.

Наконец муффий добрался до грузной деревянной двери, изъеденной влажностью, как и балки, но снабженной новехоньким магнитным замком, который требовал набора цифровой комбинации. Как и в тот первый раз, когда перед ним появилась низенькая дверь секретной комнаты, голос прошептал ему серию из девяти цифр, которую Барофиль набрал на клавиатуре, врезанной в металлическую перекладину. Створка двери скользнула по направляющим и открылся сводчатый подвал, оставшийся еще от первоначального фундамента дворца.

Войдя, Барофиль обвел лучом фонаря неровные стенам и земляной пол. На плоской каменной плите муффий обнаружил шаровой головизор, высотой сантиметров сорок, и маленькую черную трубку – кодопослание, которое он вставил в отверстие для воспроизведения голозаписей.

Сфера налилась светом, из внутреннего микропроектора постепенно выплыло морщинистое личико в обрамлении белого капюшона, все из углов и резких линий. Появление Барофиля Двадцать четвертого, этого грозного старика, упорно пытавшегося манипулировать наследниками своей власти из невозможных потусторонних миров, не сильно удивило его преемника. Возможно, это воскресение в голографическом шаре даст ответы на его вопросы.

Морщинистые губы Барофиля Двадцать Четвертого дернулись, и из динамика, встроенного в основание сферического головизора, зазвучал его знакомый надтреснутый и кислый голос.

– Я пришел из вечности (где надеюсь упокоиться с миром, пусть и сам в это не верю), чтобы обратиться к моему преемнику. Ты ли это, кого я жду, мой дорогой Фрасист? Если так, то мой замысел post mortem определенно окончился успехом. В противном случае все человечество обречено раствориться в небытии. Если особа, включившая это кодопослание, – не бывший кардинал Фрасист Богх, я прошу ее именем всего самого святого немедленно приостановить воспроизведение, и привести сюда нынешнего муффия церкви Крейца, Барофиля Двадцать пятого – в том случае, если последний еще не скончался. Сейчас я выдержу минуту молчания, чтобы помочь моему неведомому собеседнику принять правильное решение…

Прежний Непогрешимый Пастырь замолчал и уставился в объектив голографического диктофона. Лишь горящие, как угли, темные глаза свидетельствовали в его пергаментном лице о жизни.

– Что ж, мой дорогой Фрасист – по оптимистичности моей натуры стану придерживаться этого варианта, – оправдывают ли твои ожидания первые месяцы понтификата? Возьму на себя смелость «тыкать» тебе, потому что, хоть в этом вопросе нет прецедента, полагаю, что между муффиями это дело обыкновенное! Если ты добрался досюда, значит, к этому моменту ты уже выстоял против покушений, кардинальских протестов и попыток стирания. Из всего моего затянувшегося пребывания в дольних мирах я сожалею только о том, что не увидел ошарашенных кардиналов и придворных, когда объявили о твоем избрании! Возможно, я уже нагляделся на них из миров горних, но не могу поделиться с тобою своими впечатлениями… Давай перейдем к сути дела. Если у меня впереди целая вечность, то твое время, напротив, сочтено. Знай же, что голос, который завел тебя в этот островок тьмы, вовсе не, увы тебе! какое-то проявление божественной воли Крейца, а серия подсознательных импульсов, излучаемых магнитной пластиной с подкожным автоимплантатом. Пластиной, которую я сам установил тебе под солнечное сплетение во время нашей последней беседы. Ни одному, даже совершеннейшему, медицинскому устройству не под силу ее обнаружить. Эти заблаговременно записанные на нее импульсы сначала отвели тебя в закуток запретной библиотеки, где – если ты не заупрямился, на что тебя порой подталкивает твой подозрительный характер, – ты познакомился с первозданным Словом Крейца, которое ох как отличается от того, что мы навязываем нашей пастве, не правда ли? и где ты научился защищать свой разум от ментального досмотра с помощью процедуры, которую я испытал прежде тебя. Оцени, насколько тебе повезло, мой дорогой Фрасист: мне потребовалось больше тридцати стандартных лет, чтобы разыскать книгофильм Крейца и бумажную книгу с индисскими графемами. Отныне пластина перестанет излучать свои подсознательные импульсы, поскольку довела тебя до того места, где остановились мои собственные исследования. Еще знай, что я не ушел естественной смертью, как ты, вероятно, полагаешь, но что я был убит… А убийца – не кто иной, как некий Фрасист Богх!

Услышав такое, муффий глубоко возмутился, руки и ноги у него задрожали.

– Кажется, я так и слышу твои протесты, что ты невиновен, оттуда, где пребываю ныне… в аду, где же еще! Это кастраты-викарии, это они все организовали, а я был вынужден им попустительствовать, если не хотел вызвать у них подозрений. Мне удалось обернуть их козни к нашей пользе. У них есть доказательства твоей вины. Не знаю, какие именно, но полагаю, что они подготовились основательно, и без труда могут добиться твоего смещения и отлучения. Они внедрили в твой мозг имплант забвения, который скрывает несколько часов – период нашей последней встречи, моего убийства и твоего возвращения в свои апартаменты. Я здесь не для того, чтобы тебя осуждать, Фрасист, или даже обвинять. Да будет твоя совесть спокойна: я согласился на эту смерть, я спешу избавиться от пут совершенных мной мерзостей. Но высший викариат представляет собой угрозу, постоянно висящую над твоей головой. Найди способ заполучить эти доказательства и уничтожь их. Истреби весь викариат, если потребуется! Не прояви слабости: чего стоят эти жалкие типы без яичек по сравнению с сотнями миллиардов человеческих существ, населяющих планеты известной вселенной? Прежде чем мы расстанемся, на этот раз окончательно, я хотел бы тебе дать последнюю наводку, возможно, она откроет перед тобой новый путь: в Додекалоге, первой книге Конца Времен, пророк Захиэль предсказывает, что только двенадцать вестников храма света, двенадцать рыцарей Откровения, смогут предотвратить падение вечной ночи на вселенную. Продвигайся в этом направлении, дорогой Фрасист. Выполни за меня то, чего я не довел до конца из-за нехватки воли. Я не знаю, ни где находится этот сияющий храм, ни кто эти рыцари, но ручаюсь головой, что найти его и объединиться с прочими – вот достойное дело для первого из последователей Крейца. Я знаю, что говорил это тебе при нашей последней встрече, но ты и это тоже забыл – что запоздалое прозрение не освобождает меня от ошибок прошлого. Можешь запомнить меня как нечестивого, неверующего, похотливого, жалкого человечишку, сделать из меня пугало, но окажи милость, оставь для меня чуточку места в уголке твоей души. Тогда у меня будет чувство, что крошечная часть моего существа помогала приходу новых дней. Это будет последним желанием старика, уже блуждающего в беззвездной и бесконечной ночи. Итак, прощай, Фрасист Богх, Барофиль Двадцать пятый, и да прострется над тобой рука Крейца.

Запись резко прервалась, и угасающий свет головизора постепенно пропал во тьме. Луч фонаря отразился от шершавой боковины камня-постамента и уткнулся в угол, образованный стеной и сводом. В голове муффия, застывшего посреди подвала, вихрем закружились мысли. Его предшественник возложил на него защиту будущего человечества, и заодно открыл ему, что он в прошлом убийца – частичная амнезия Фрасиста и высокомерие викариев придавали весомость этому заявлению. Однако на данный момент явление бывшего тирана Венисии поставило вопросов больше, чем дало ответов.

Барофилю Двадцать пятому теперь предстояло пытаться разгадывать загадки Додекалога, объемного труда, который в свое время он лишь бегло пролистал в ВШСП.

– Весьма поучительное кодопослание, Ваше Святейшество! – сказал чей-то голос.

Застигнутый врасплох муффий оборотился. Кровь его заледенела, когда луч фонаря высветил в дверном проеме силуэт Жавео Мутева – бывшего секретаря кардинал-губернатора Ут-Гена, ставшего в верховном викариате влиятельной персоной. На фоне черных одежд и кожи выделялись только белки его глаз и зубы; казалось, он облачился в саму окружающую тьму. Темные губы викария изогнулись в жестокой ухмылке.

– У моих братьев-викариев появились касающиеся вас вопросы, Ваше Святейшество, – продолжал Жавео Мутева. – Поэтому они упросили меня последовать за вами, и мне в целях этой задачи пришлось заставить замолчать кое-кого из ваших слуг…

– Адаман Муралл?

– Нет-нет, не волнуйтесь: вашего драгоценного Адамана не было в городе, и он, во всяком случае, полезнее нам живым… пока что. С другой стороны, теперь вы узнали слишком много, чтобы верховный викариат продолжал поддерживать вас как понтифика.

– Что означает…?

– Что я вынужден прикончить вас, Ваше Святейшество! Точно так же, как вы отправили на тот свет мерзкого старика, который правил до вас нашей святейшей церковью. Вы слишком быстро отреклись от своих союзников. Вы нас использовали, а затем бросились искать способов избежать ментальной инквизиции, а следовательно – нашего контроля. Мы думали – и я первый, – что наше сотрудничество будет плодотворным. Мы ошибались. Сегодня я узнал, откуда у вас внезапная тяга к скрытности и интригам…

С этими словами он вытащил оружие из бокового кармана своей черной рясы и нацелил ствол в грудь муффия, который окаменел и даже не погасил рефлекторно фонаря.

– Вы и ваши товарищи вместе с Гипонеросом действуете во зло человечеству, – слабым голосом возразил Барофиль Двадцать пятый.

– Помилуйте, Ваше Святейшество, избавьте меня от нравоучений! Вы говорите устами мертвеца, нечестивца, безбожника – по его же свидетельству. Дайте только восстановить царство Истинного Слова по всей империи Ангов – от скаитов Гипонероса мы избавимся.

– Да что вы о них знаете? Что вы знаете об изначальном Слове Крейцевом?

– Учению нашего основателя уже несколько десятков столетий, и нам пора адаптировать его под наше время. Что до скаитов, нам не требуется в них разбираться, чтобы оценить их преданность по достоинству. Нам не придется выкапывать из могилы замороженные лоскуты кожи и искать отпечатки ваших пальцев, доказывая, что это на вас вина за смерть древнего монстра, или вытаскивать голографическую запись с места действия. И – тем лучше, копаться в подобных потрохах мне противно! Недолгим будет ваше правление. Церковь не успеет вас оценить… да и горевать по вам не станет, если уж на то пошло. Уже готовы улики, которые потянут на дно вашего маленького протеже, Адамана Муралла. Причины? Ревность отвергнутого любовника. Никто не удивится: все знают, что вы в близких отношениях… Его осудят на муки медленного огненного креста, а мы больше не станем рисковать, усаживая Маркитоля на престол Церкви. Мы уже наметили вашего преемника: чистокровный сиракузянин, родом из знатной семьи, человек надежный.

– Что, крепко его прихватили? И за что, за мошонку?

На губах брата Жавео расцвела ядовитая улыбка. Как и все викарии, он не терпел намеков на свою ущербность.

– Уже дважды за вторую ночь приходится с вами прощаться, Фрасист Богх! – злобно бросил он.

Его указательный палец напрягся на спусковом крючке оружия. Муффий недооценил викариев, и немного поздновато сообразил, что это была ошибка. Ловушка захлопывалась. Словно невидимая рука стиснула внутренности Барофиля. Он напряг мышцы таза, чтобы не расстаться с содержимым мочевого пузыря.

Тьму вспорола ослепительная вспышка. Глаза Жавео Мутева запредельно распахнулись, а темное лицо превратилось в маску ужаса и неверия. Он покачался, прежде чем запрокинуться назад и тяжело рухнуть на сырую землю коридора. По застойному воздуху подвала пошел запах обугленной плоти.

Перескочив через неподвижное тело, в подвал влетел вооруженный человек. Из длинного ствола волнобоя в его руке курился черный дымок.

– Хвала Крейцу! – воскликнул он. – Я вовремя!

Муффию потребовалось несколько секунд, чтобы признать новоприбывшего – главного садовника епископского дворца, уроженца сиракузского спутника Осгор, работавшего на Церковь добрых сорок стандартных лет. Грубые черты, румяное лицо без пудры, внушительное телосложение и мощные руки садовника плохо вязались с роскошными шелковыми туфлями, розовато-лиловым облеганом и накидкой из живой ткани.

– Кабы я нарушил свое обещание, Барофиль Двадцать Четвертый из ада бы вернулся и меня расчехвостил! – зарокотал он. – Я вот уже три года как еженощно дежурю в библиотеке, чтоб вас прикрывать, и надо же было именно сегодня мне прикорнуть! Хорошо хоть, волновой детектор меня разбудил! Я Мальтус Хактар, с Осгора.

– Разбудил волновой детектор? – пробормотал муффий, не в силах собраться с мыслями.

Шеф-садовник вытащил из кармана накидки маленькое устройство, на котором слабо помаргивали крошечные никтроновые лампочки.

– Маленькое сокровище, подарок Двадцать Четвертого! Запрограммирован пропускать без внимания только двух человек, то есть вас и меня, Ваше Святейшество, в радиусе пяти километров. Он сработал, как только обнаружил появление этого безъяицего, и привел меня сюда. Он так разжужжался, что у него практически сели батареи…

– Ну, сын мой, без твоего вмешательства… – дрожащим голосом начал муффий.

– Надо передавить всех этих кастратов как скорпионов! – перебил его Мальтус Хактар.

Он сердито ткнул пальцем в сторону трупа Жавео Мутева, между плеч которого волна высокой плотности выбила воронку пятнадцати с лишним сантиметров в диаметре.

– С той разницей, простите уж за прямоту, что у этих проклятых викариев жала-то больше и нет…