Текст книги "Просо судьбы (СИ)"

Автор книги: Павел Кошовец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Павел Кошовец
Просо судьбы

Часть 1

Глава 1

Худой и нескладный парень по кличке Рябой, опираясь о копьё, пытался принять максимально воинственную позу. То ногу отставит (левую, так как к правой был прислонён щит), то локоть упрёт в бок, то задерёт подбородок, отчего великоватый для него шлем съезжал на затылок.

А что делать, нужно соответствовать! Вчерашний карманный воришка, неудачно влезший в кошель купеческой дочери и едва не лишившийся из-за этого руки. Да и то сказать – погорел по-глупому. Что там было, пара монет, было бы из-за чего скандал поднимать, но надо же было этой глупой гусыне повесить мешочек на задницу… Вот и задержалась рука.

Отчего так? А чувствовал себя парень обделённым вниманием (прозвище-то обязывает, плюс в комплекте уши, точно лопухи, большущие навыкате глаза и прореженный ряд верхних зубов – результат территориальных трений). Вот и использовал он свой «талант» не всегда по назначению, а именно – щупая, лапая, трогая богатеньких дракониц. Если при этом выходило облегчить их на нечто ценное, то, хм, это была такая себя плата за «ласку». И всё ему до последнего времени сходило, в прямом смысле, с рук, ведь уличная квалификация у него была хорошая, практика на уровне, а госпожа удача благосклонно взирала сверху. Да вот видно приревновала – чересчур уж аппетитная задница попалась.

Впрочем, унывать Рябой не собирался, мало того, теперь ему казалось, что неспроста он именно в этот час попал в камеру предварительного задержания, после которой наверняка был бы угощён плетьми, и кроме боли, рубцов на спине и заднице ничто не напоминало бы об этом эпизоде. Именно там его отыскали вербовщики РоШакли и, несмотря на возраст, который он заметно увеличил (а выглядел гораздо старше своих лет) предложили то, отчего он не смог отказаться. И он, совершенно далёкий от околотронных интриг, не то чтобы не интересовался сплетнями и слухами, приходящими свыше и обрастающими красочными, зачастую нереальными подробностями, сколько вполне закономерно считал их не совсем интересными сказками, вроде историй о драконах. Но когда ему, поражённому до глубины души, поведали страшную тайну, Рябой вдруг решил, что действительно пора меняться и менять образ жизни. Если в родном королевстве (а патриотом он себя всё-таки считал) родная дочь собирается убить отца – короля и раньше срока взойти на трон, то так тому и быть – он обязан воспрепятствовать этому! Когда же это всё произошло, Рябой был весьма возмущён (как и окружающие его парни) и, получив в руки кожаную безрукавку в качестве доспеха, не сильно ровное и суковатое, зато очень длинное и острое своё первое копьё, повязал на шею зелёный платок, как отличительный знак истинного защитника королевства, в составе таких же патриотов вышел на улицу, теперь, в отличие от предыдущей «жизни», наоборот, наводить порядок, пресекать несанкционированное мародёрство и, тщательно просеивая жителей столицы, выявлять шпионов, предателей и просто недовольных, дабы проводить с ними разъяснительные беседы или просто, как предлагали шутники в их отряде, провожать в «последний путь».

Вот тогда и настало для Рябого весёлое и насыщенное время, и он наконец-то осознал, насколько нужен королевству. Они с приятелями важно и открыто прогуливались по улицам Агробара, одним своим видом заставляя горожан вести себя прилично, ввязывались в драки с подобными же компаниями, но без зелёных платков на рукавах – то есть, с теми, кто не верно осознал происходящее. Один раз даже столкнулись с небольшим отрядом солдат – предателей (так шепнул Жирному невзрачный тип, прикреплённый к их отряду начальством якобы в качестве проводника). Слава Единому, что солдат было немного – они умудрились ополовинить их воинственный отряд во главе с Жирным, а парочка всё равно смогла улизнуть. Сам же Рябой, неожиданно испытавший искреннее отвращение к необходимости кого-то убивать и вообще к виду крови, по примеру невзрачного типа незаметно сместился за спины товарищей. В общем, непростая и опасная работа предстояла им.

Но были и приятные моменты: постоянно пополняющийся кошель (особенно после того сражения с солдатами, когда уцелевшие обчистили своих неудачливых товарищей), бесплатная выпивка (а что, трактирщикам не нужно заботиться о своих защитниках?) и неожиданно присоединившиеся к их группе весёлые девицы, весьма благосклонно поглядывавшие на поймавшего кураж, пьяненького Рябого.

На утро после того, самого первого сложного дня у него жутко болела башка, кошель был неизвестно где посеян, зато от сладких воспоминаний кружило голову, пожалуй, покрепче, чем от выпитого. С тех пор так и повелось: с утра Рябой зарекался напиваться, и к четырём ударам колокола он держался крепко, игнорируя насмешки новых приятелей (бери выше – сослуживцев) и умудрялся подкопить агров (так – меди и серебра, но всё равно!), но стоило солнцу начинать клониться к горизонту, к нему подкатывала остроносая, вся в очаровательных прыщиках Салия, и стоило ей промурлыкать басом: «Милый», как у Рябого напрочь сносило голову. Он залпом выпивал первую поднесённую ею же плошку пойла (к слову, изначально вкус жидкости казался ему самым отвратительным в мире, сейчас же он ассоциировался у него с ощущением полёта и вседозволенностью), на что с одобрением смотрели старшие, опытные товарищи, комментируя по-доброму («чё кривишься, сопли подбери») и подсказывая в тему («выдыхай, иначе выхлоп другую дырку найдёт»). Салия прыгала к нему на колени, царапала у него за ухом неровно обрезанными ногтями – от этой мимолётной ласки в груди у Рябого словно вспыхивало второе солнце, наклонялась к его лицу, внимательно вглядываясь слегка косящими глазками в его, широко распахнутые, словно желая в чём-то убедиться, загадочно легонько кивала сама себе и проводила влажным и словно бы шершавым языком по щеке Рябого, отчего его простоватая харя расплывалась в широкой, довольной улыбке.

Вот оно счастье! Как в тех популярных дамских романах, которые любила пересказывать ему тётушка Нелли, ушедшая на покой старая проститутка, где герои становились на защиту страны, побивали драконов и прочую нечисть, и, как следствие (этакое божественное поощрение), находили свою настоящую любовь. Всё словно писано с него, Рябого. И его несло, будто листик за ветром, он ощутил свою силу и теперь гораздо смелее проверял заносчивых горожан, стал принимать участие в такой себе игре: зайди в первый попавшийся дом и выясни, живут ли здесь предатели. И наконец-то пустил свою первую кровь – заколол старика-ростовщика, посмевшего прятать от новой власти нажитые нечестным трудом богатства. Правда, вначале старику сломали обе руки и отрезали ухо братья Гаруды, страшные, но справедливые мужики с восточного тракта, промышлявшие там разбоем, за что и загремели за решётку со стопроцентной гарантией либо колесования, либо четвертования. А после того, как они принялись по очереди насиловать немолодую старшую дочь ростовщика, единственную, кто не сбежал и не побоялся остаться с отцом, Рябой, облевавшийся аж до пустоты в башке, вывернутый наизнанку, на дрожащих ногах еле вылез на свежий воздух, где ярко горящие на небосводе созвездия, всегда такие дружелюбные, превратились в холодные угольки, немилосердно жгущие глаза… «Слабак», – сказали братья, тем не менее, отсыпав ему малую долю добра. «Всё будет хорошо», – шептала Салия, елозя по нему острыми пальцами, в тщетной попытке оживить съёжившееся мужское естество Рябого. И пусть ему потом говорили, что наконец-то он, пятнадцатилетний выходец из городских трущоб и круглый сирота, повзрослел, ему стало казаться, что он что-то потерял. Не очередное суковатое копьё, которое постоянно прятали новые приятели, потом из-за угла выслушивая ор десятника, обрушивающего кары небесные на голову драконьего растяпы, не агры, называемые всеми окружающими смыслом жизни, что словно вода – отнюдь не живая или целебная – утекали сквозь пальцы недотёпы, не Салию, которая неизменно, словно заступая на дежурство, появлялась в одно и тоже время и, будто опытный военный, по уставу улыбалась и произносила необходимый перечень слов доклада. А что-то такое, отчего он иногда мучительно замирал… Но так и не мог вспомнить.

Но сегодня был особенный день, и сердце Рябого наполнялось восторгом в предвкушении. День воздаяния изменникам, предателям короны, убившим славного короля Элия Четвёртого, день возмездия и восстановления справедливости.

По этому поводу их, две роты «псов РоШакли», как окрестил их народ (а они и не были против – звучит-то!) подняли ни свет, ни заря, заставили привести форму и оружие в порядок, выдали новые туники (Рябому, к сожалению, вновь досталась великоватая, к чему, впрочем, ему было не привыкать – главное, чтоб не меньше), и выгнали на Барскую площадь, самую главную площадь Агробара и всего королевства, в два заслона выстроив перед быстро воздвигающимся у подножия собора Святого Илия помостом. Многие бурчали, что, мол, какого дракона в такую рань, коль казнь объявлена на два удара колокола. Ан нет, отцы-командиры всё правильно спланировали, предусмотрев прибытие любителей зрелищ заранее – а как же, казнь лиц благородных кровей не каждый день происходит! И пусть горожан в свете последних событий, пожалуй, сложно было чем-либо удивить, тут был особый случай – бродили слухи, что на эшафот взойдут чуть ли не графья и… приспешницы принцессы-убийцы, из её личной гвардии, драконицы, по словам многих знающих, для пущего куражу пивших кровь младенцев.

Бр-р-р! Рябого аж передёрнуло от подобного. Это ж какими надо быть страхолюдинами и чудовищами, чтобы пойти против законов человеческих? Он-то иногда наблюдал пресловутых амазонок, но так – издали, будто неких экзотических зверушек, но даже тогда, по привычной бесшабашности, не испытывал желания приблизиться. Кто бы мог подумать, что за симпатичным фасадом скрывается само зло?

Рябой ещё раз встряхнулся – нужно было срочно отвлечься, а то от подобных разговоров в казарме, поначалу интересных, о природе амазонок, его, если честно, начинало подташнивать. Ведь, несмотря на то, что он был типичным продуктом улицы – от кончиков ногтей до помыслов, его душа по-прежнему оставалась открытой и доверчивой – короче, любую, даже самую, казалось бы, фантастическую выдумку, он принимал на веру. Чем, конечно же, частенько пользовались товарищи по страже, нагоняя страху, и соревнуясь в небылицах перед впитывающим, словно губка, слушателем.

Мелкий моросящий дождь вновь усилился, и Рябой, бросив недовольный взгляд на уныло-серое небо, поморщился, поглубже натянул капюшон, посмотрел вправо, где стоял флегматичный увалень Бринон, одним ударом кулака вышибающий память у человека (проверено не единожды), влево, где угрюмый младший Гаруд с презрительной ухмылкой вызывающе смотрел на волнующееся перед ним море лиц и голов, постарался оживить в себе то приподнятое настроение ожидания чего-то интересного и яркого, вновь браво расправил плечи и выдвинул вперёд подбородок для пущей солидности. И всё было бы хорошо, вот только они давно торчали в оцеплении – и пищу принимали, по несколько человек уходя за помост и по нужде бегали по очереди, а Рябой к тому же, по совету – принуждению старшего Гаруда с утречка для закрепления доброго настроения влил в себя целый мех дешёвого вина, теперь в неимоверных количествах рвущегося наружу.

Толпа заволновалась, откуда-то со стороны донеслись крики, множащиеся и отражающиеся от глоток, будто всё усиливающееся эхо.

– Ведут!..

– Ужас какой!.. Бедные…

– У-у-у, предатели! Дети драконов…

Разные по содержанию, восклицания объединяла какая-то истеричность и агрессивность, которые заставили сердце Рябого тревожно ускориться. Людская стена в едином порыве подалась вперёд, заставив споро набросить на руку щит и, держа копьё поперёк, пошатнуться. Грозный крик: «А ну, подай назад!» застрял в горле, моментально сменившись растерянностью, когда он почувствовал, как сапоги буквально скользят по брусчатке, а горячее дыхание брызжущей слюной дородной тётки, навалившейся на щит, оседает на лице, будто кислота. Выпученное багровое лицо, клацающие зубы – в общем оре он не мог разобрать ни слова (словно бешенная псина – мелькнуло паническое сравнение). Слава Единому, шлем сполз на глаза, закрыв обзор. Зато пришло какое-то отстранённое понимание того, что если он опрокинется, то быть ему затоптанным. Сквозь какой-то первобытный вой, он слышал непрекращающиеся ругательства Гаруда и утробный рёв наконец-то выпавшего из состояния созерцания Бринона…

Потом неожиданно полегчало – наконец-то соизволили помочь им парни из второй шеренги, яростно орудуя плетьми и дубинками, и толпа, заскулив, словно обиженный щенок, шатнулась назад. Подрагивая от пережитого, Рябой поправил шлем, вздохнул облегчённо – пусть волнующееся перед ним море продолжало колыхаться и пениться, сознание его нашло выход – он сейчас воспринимал это как некую абстрактную, серую, обезличенную массу, вроде бульона, кипящего на тихом огне. Слава Единому, натиск ослаб, а волна голов следовала за узниками, которых вели по созданному стражей коридору.

Рябой таки решился бросить назад взгляд, но зрелище, представившееся ему, отчего-то совсем не вдохновило, наоборот, в душе шевельнулась острая, как кинжал, жалость.

Первого, щуплого, полностью седого, с поникшей головой старика, буквально под руки тащили двое громил. И пусть надетый на него балахон был нов, кое-где проступающие влажные пятна ясно показывали, что истязали его немилосердно. Рябому даже почудился кровавый след, оставляемый на камнях мостовой.

Неужели это и есть до недавнего времени всемогущий герцог РоАйци, практический полновластный хозяин Восточного предела? Или это не менее известный лорд РоВенци, правая рука короля Элия Четвёртого Великолепного РоБеруши?.. М-да, рука, которая не побоялась нанести удар в спину властителю и другу. Впрочем, это не его ума дело – Рябой всегда был далёк от перетирания косточек сильным мира сего – и век бы с ними не пересекаться. Может оттого акт справедливости, который должен был вскоре свершиться неожиданно потерял свою изюминку, когда он увидел это вот – так сказать, в лицо. Мало того, он ощутил какое-то раздражение и… неудовольствие. Может быть, конечно, повлияло и то, что он стал чувствовать себя неважно (проклятое вино!): подташнивало и немилосердно давило на мочевик – чтоб уйти сейчас по нужде, не могло быть и речи, в голове проснулись пока неторопливые, но тяжёлые молоточки – видно, сказалось-таки напряжение последних часов, а тщательно лелеемая с утра эйфория и ожидание привлекательного, неординарного, исторического события испарилось без следа.

Слегка притихший рокот толпы снова ожил. «Дракониц ведут!» Рябой вновь напрягся, ожидая ещё один натиск, но… вдруг людской гомон стал стихать. Так бывает, когда зрелище настолько захватывает, что даже не стоит трудить язык, когда даже стук сердца может отвлекать от того, что готовы алчно пожрать глаза.

Рябой не выдержал и вновь обернулся. Часто любопытство – слабость, присущая разумным. Но иногда – это беда, сжигающая человека изнутри, подобно демону или страшной смертельной болезни.

…Рубища, наброшенные на девушек, словно специально должны были демонстрировать их молодые, спелые, привлекательные тела, но… Избитые, исполосованные, искромсанные оболочки вызывали лишь неимоверную, тягучую жалость и какую-то непоправимую предопределённость происходящего. Даже торчащая в прорехе грудь одной из них, вся в багровых – словно разрисованная скальпелем – полосах, казалась средоточием боли.

Ошеломлённый Рябой обратил внимание, что первая, слегка в теле, девушка, едва ковыляющая, с пустым, застывшим взглядом, что-то беспрерывно бормочет, и каким-то чутьём он понял, что она шепчет молитву… Единый, неужели грех этой молодой женщины столь тяжел, чтобы подвергать её таким истязаниям?!

Взгляд невольно переместился дальше на даже сейчас привлекательную высокую девушку, которая будто почувствовав его взгляд, подняла голову… Сердце содрогнулось, пробитое стрелой, на мир опустилась сумасшедшая пустота и тишина. Остались чёрные, непостижимо внимательные, требовательные глаза и разбитые, раздавленные, как спелый помидор, попавший под сапог, с запёкшейся кровью, губы, которые едва-едва шевельнулись, обращаясь, видимо, только к нему. «Люди, мы не виновны…»

Где-то по краю сознания скользили слова глашатая, тут же прибиваемые ожесточившимся дождём к земле, зачитывающего имена обвиняемых, их прегрешения и меры воздействия к ним. А перед глазами юного, скороспелого стражника стоял полный муки и тоскливой безнадёжности взгляд молодой девушки благородных кровей, наверняка какой-нибудь баронессы или маркизы. И ни отвернуться, ни смыть его дождём никак не удавалось, ибо он отпечатался в самой простодушной, совсем не закалённой душе Рябого.

Народ вновь зашумел, заворчал, будто приветствуя новых действующих лиц. Рябой автоматически повернул голову на одеревеневшей шее влево и увидел группу всадников, поспешно приближающихся по коридору, выстроенному стражниками.

Мучительный крик первого пытаемого заставил его вздрогнуть так, что клацнуло древко копья о полуопущенный щит.

У него была возможность с утра рассмотреть ужасные агрегаты и инструменты, вроде топоров, клещей, разновеликих ножей, пил и молотов, устанавливаемых на помосте помощниками палача.

Сердце внезапно прострелила сильнейшая боль, в глазах потемнело, он почувствовал, как по ноге потекла горячая жидкость, успел ещё несколько раз беззвучно хлопнуть ртом, точно выброшенная на сушу рыба, то ли зовя на помощь, то ли от катастрофической нехватки воздуха, прежде чем безвольной тряпкой пасть на мостовую.

* * *

Он принял удар на дагу, правой же, не успевая довернуть меч, сделал шаг вперёд, просто влепил рукоятью в раззявленное бородатое лицо, с мимолётным удовлетворением отметив, как окрасился в алое кулак. Но на место отшатнувшегося стражника тут же встал новый, огромный косматый детина без шлема, в простом нагруднике, топор на длинной рукояти которого выглядел весьма устрашающе.

РоГичи как-то отстранённо подумал о том, что РоШакли собрал под своей рукой весь сброд королевства. Ирония судьбы: в прежде достаточно мирном, благословенном, процветающем Агробаре в стражу замели бандитов, ворюг и прочих уродов – это-то он знал наверняка. Куда катится мир? Но эти мысли промелькнули чересчур быстро и как-то вскользь, уже не сильно тревожа тот лёд, в который превратились разум и сердце. Он просто стал абсолютно равнодушной – даже к собственной гибели – машиной для убийства. Пусть изрядно побитой и крайне уставшей, но, тем не менее, продолжающей размеренно и исправно вести свою грязную, но необходимую работу.

От первого удара он просто уклонился, но длинный и насыщенный событиями день сказался, и его шатнуло, поэтому к следующему удару он был уже не готов, и, предвидя смертельную траекторию, но не видя противника, он ещё более пригнулся, уходя влево. Противный скрежет и острая боль в правом плече заставили рухнуть на колено и грязно выругаться. РоГичи почувствовал, как из ослабевшей руки юркой рыбкой выскользнул меч и жалобно звякнул о брусчатку. Глаза, залитые потом, едва уловили надвигающееся движение, и он из последних сил прянул назад. Сапог врага зацепил скулу, едва не сменив направление ухода. Копчик и локти пронзили иглы, когда гвардеец упал навзничь. Мгновенная дезориентация, голову повело. Спустя же удар сердца, будто в насмешку, видимость прояснилась, чтобы явить картину во всей её простой неизбежности: лицо врага, заносящего для последнего удара топор.

Изображать пятящегося на заднице рака РоГичи не собирался. Да и, если честно, не осталось никаких сил, кроме как с достоинством встретить даму с косой. Даже в таком, не очень приемлемом полулежащем положении.

Детина неожиданно промедлил в замахе, глаза его из-под кустистых бровей вдруг зажглись диким восторгом, а рот перекосился то ли в победном кличе, то ли ещё в чём-то, что желала исторгнуть в крике его душа. Голову полонил нескончаемый гул, поэтому слышать, что же исходит от стражника, он не мог, а понять по кривящимся в густой бороде губам и оголяющемуся тёмному нутру глотки тоже не мог. Но недоумение было столь сильно, что Прейр, презрев возможность встретить смерть лицом к лицу, бросил мимолётный взгляд вправо, и понимание снизошло, словно луч солнца.

Удар топора снёс правый наплечник, а с ним и остатки тёмного маскирующего плаща, открывая красно-жёлтую тунику с вышитой на рукаве чайкой. Вот отчего ликовал детина – завалить самого королевского гвардейца, особенно по нынешним временам, было для него несомненной удачей, достижением и предметом хвастовства, и наверняка, будь его воля, то и голову капитана отдельно от туловища уволок бы с удовольствием с собой в качестве сувенира…

Кривые улыбки, практически одновременно прорезавшие лица врагов, конечно же имели разный настрой, тем не менее, ирония судьбы, как самая действенная художественная кисть происходящего, имела место здесь быть.

Топор пошёл вниз, но в следующее мгновение, в казалось бы, монолитную фигуру, кто-то врезался. Реальность, словно действительно отодвигая кончину, вновь включила органы чувств, и РоГичи со всхлипом втянул в себя воздух, слыша разочарованный рык грохнувшегося о мостовую детины и наблюдая, как Ранье, один из его гвардейцев, отчаянно отмахивается от наступающего на него другого бородача с окровавленной рожей и обломком копья.

Нужно встать и помочь! Мысль билась в мозгу, посылая тревожные импульсы в ватное, словно неродное, тело. Он перевалился на живот, утвердился на коленях, будто старый шелудивый пёс, пошатывающийся от сквозняка. Поднял голову и увидел, как в паре локтей от него, среди трупов, шевелится крупное тело сбитого с ног стражника. Эту опасность никак нельзя было проигнорировать – если детина встанет, им с Ранье точно не жить.

Даже не пытаясь подняться на ноги, он так – на четвереньках, как какое-то уродливое насекомое, погрёб по скользкой от крови брусчатке, едва огибая распластанные на земле неподвижные тела, к недовольно потряхивающему головой оглушённому стражнику. И, лишь когда перед ним возникла уверенно поднимающаяся спина, РоГичи сообразил, что кроме намертво зажатой в левой руке даги, у него из оружия больше ничего не осталось. Впрочем, в данной ситуации это был более чем приемлемый вариант, нежели бесконечность назад брошенный им меч, или секира, острый кончик которой в запёкшейся крови торчал из-под Грега, ещё одного его гвардейца, ценой собственной жизни прикрывшего его, своего командира, от подлого арбалетного болта.

Не тратя драгоценного времени, чуть отклонившись в сторону, словно косой – помогая руке набрать необходимую инерцию, молясь, чтобы попасть в стык кожаных пластин, прикрывающих спину и грудь стражника, Прейр нанёс удар.

Но, видимо, Единый либо смотрел в иную сторону, либо он вообще был глух к подобным просьбам, лезвие, вроде как попав куда надо и – судя по визгу – зацепив тело, неожиданно скользнуло в сторону, так и не доведя дело до конца. Стражник, почувствовав, что враг совсем рядом, сзади, попытался боднуть головой, но так как капитан, так и не разогнувшись, вновь заносил руку вдоль брусчатки в повторном отчаянном ударе, то следствием этого движения стало падение того на спину и отлетевшая в сторону дага – гвардеец едва успел вытащить из-под тяжёлого тела отбитую руку. И тут же навалился на грудь, вдавливая локоть в шею.

Сильнейший удар в скулу потряс голову, но РоГичи не ослабил хватку. Левая пятерня стражника упёрлась в подбородок капитана, пытаясь отжать его, а вот правая судорожно запорхала у пояса. Мгновенно сообразив, до чего хочет добраться противник, РоГичи дотянулся указательным пальцем правой руки до безумно таращившегося глаза и воткнул его в ненавистное око. Тело под ним забилось, но Прейр лишь пошире расставил ноги, наклонил голову, подставляя под затихающие удары макушку и убирая шею, теперь сам попытался нащупать заветный предмет на поясе, рукоять которого всё это время давила в районе живота.

Лезвие мелькнуло, но было остановлено буквально в пяди от налитого кровью глаза.

И вновь мгновенье замерло в шатком равновесии. Клинок – как тонкий мостик между жизнью и смертью, кровожадно подрагивая, то приближался, то отдалялся от бьющейся в ужасе плоти. РоГичи, плюнув на всё остальное, навалился на рукоять, рывками пытаясь приблизить конец, а широкие ладони, покрытые редким чёрным волосом, вцепившиеся в кисть, противостояли ему.

Изо рта стражника сквозь невнятное рычание – поскуливание – ругательства, будто морсой прибой, вылетала на бороду пена. РоГичи же в каком-то безумии принялся словно бы уговаривать своего врага: «Ну, что ты, что ты, смирись… это будет не больно… всё закончится, обещаю… ты наконец-то встретишься с Единым, справедливым и милосердным…»

Рывок – и лезвие провалилось на несколько сантиметров вниз – капитан почувствовал, что силы, удерживающие врага на этом свете, уже отвернулись от стражника. Из широко распахнутого глаза скользнула предательская слеза, превратившаяся в яркий ручеёк, когда кончик ножа коснулся роговицы, стремительно окрашивающийся в алое всё более насыщенного тона с каждым милиметром стали, неспешно опускающейся вниз.

Капитан почувствовал, как тело под ним дрогнуло и замерло. И только тогда благословенная темнота накрыла его…

– Прейр!.. Эй, капитан, как вы?..

Сквозь ватную пелену, словно из другого мира доносился голос. Якобы знакомый, но идентифицировать его РоГичи пока не мог – сознание с трудом разрывало покрывало забытья и боли. При этом было сильное ощущение, что явь, настойчиво тревожащая его, ничем хорошим не откроется. Впрочем, враждебности в голосе не чувствовалось. Как и иных чувств – казалось, некий фильтр, стоящий между ним и звуками извне, обесцветил краски эмоций.

Освежающая длань влаги растеклась по лицу тяжёлыми, но целительными каплями, упав на закрытые веки, увлажнив сухие и какие-то неподвижные, будто в коконе, губы, едва проникнув в глотку и бесследно растворившись, как в печи, при этом заставив болезненно скривиться – вялый язык, рефлеторно дёрнувшись изучить проблему, наткнулся на острую кромку сломанного зуба и шероховатой поверхности губ, тут же ответившей солёной тягучей каплей, к слюне не имеющей никакого отношения.

Кадык судорожно и сухо дёрнулся, пасть, словно клочок пустыни с увеличивающейся воронкой, развёрнутой походя равнодушным, сидящим внутри, в засаде скорпионом-языком, приоткрылась в надежде чуда. Которое не замедлило исполниться – холодный поток неудержимым водопадом хлынул внутрь, изрядно смешиваясь с пылью, сукровицей, какими-то мелкими осколками, царапающими горло и будто пробуждая прячущиеся по закоулкам органы чувств.

Струйка, сбежавшая по шее, кольнула неожиданным холодком. И наконец-то заставила пошевелиться. Уши опознали голос, и, несмотря на кокон апатии и какого-то вселенского холода – словно душа убывшая в путешествие за пределы Веринии, вдруг вернулась в родной дом, но с остывшим очагом и застеленными пылью и паутиной столом и стенами – он ощутил облегчение. Веки, сбросив пудовые замки, поднялись, и сквозь влажную марлю он таки опознал склонившийся над ним в тревоге силуэт.

– Даг, какого дракона ты не даёшь мне спокойно помереть? Или ты – смею надеяться – сейчас выступаешь в роли посланника Единого?..

Скрипучий, будто чай из полыни и шелестящий, как у полудохлой змеи, голос точно не мог принадлежать ему. Облегчённый выдох был ему ответом.

– Ну, Прейр, заставили вы нас поволноваться! Дики вообще подумал, что вы мертвы, но всё-таки не поленился наклониться, пощупать вас.

Довольный смешок откуда-то из-за пределов видимости сообщил капитану, что оный боец не сомневался в жизнестойкости РоГичи. Огромный, будто тролль, неимоверно широкий в поясе, гвардеец, рядовой Димиус РоМорей, третий сын барона РоМорей из Восточного предела в своё время за удивительную способность находить на свою задницу неприятности, которых и так в тех неспокойных краях хватало с избытком, вкупе с нехилым ростом (уже в детстве он был на голову выше своих сверстников) и, как следствие (либо наоборот), отличавшийся неимоверной прожорливостью – кухня ночью в замке просто не запиралась – бесполезно, был в своё время отправлен – от греха подальше – в доблестную королевскую гвардию, в надежде, что буйного отпрыска смогут обуздать и обкорнать в нечто цивилизованное. Как бы то ни было, но то ли так впечатлила столица, то ли это было действительно достижением отцов – командиров, то ли возрастное шило где-то по дороге в гвардейские казармы отвалилось само по себе от мягкого места непутёвого юноши, но нрав его после учебки поменялся разительно, и теперь к определению «буян» добавлялся немаловажный эпитет «флегматичный». То есть, чтобы сорваться во все тяжкие, Дики теперь требовалось мысленно раскачаться, поразмыслить – ну, в том случае, конечно, если кто-то не нарывается конкретно. Столица – есть столица, можно сказать, центр вселенной для жителей королевства, и спесь со всяких пришлых деревенщин сбивает жёстко и эффективно. Пусть и несколько своеобразно, нежели в провинции, где честному кулаку противостоит кулак, в худшем случае, дубинка, а не острый язык и умение правильно кривить губы. Быть осмеянным в приличном(!) обществе вряд ли пожелает самый недалёкий отпрыск благородных кровей.

– Выходит, это я здоровяку обязан тому, что остался в столь славной компании, – РоГичи ухватился за протянутую руку и рывком попытался подняться, что явно было ошибкой – в глазах вновь потемнело, и он сделал вид, что наклонился к мостовой в поисках чего-то важного, при этом продолжая нести преувеличенно бодрую чушь. – Что ж, с меня бочонок вина в лучшем кабаке Агробара за то, что не оставили на съедение драконам Шакли моё отбитое и фактически готовое к употреблению тельце.

– Что вы, капитан, – громыхнул ещё один непоседа и надцатый дворянский сын на этот раз с Западного предела, вечный соперник Дики – сейчас скорее шуточный, нежели вначале их знакомства, Войтех ВерГрачи, – ваши косточки этим стервятникам точно не по зубам. А идея насчёт бочонка мне тоже приходила в голову. Вот только с содержимым я бы поспорил – доброе пиво, такое, как варят у нас в Лондрее, и к которому благосклонно относятся даже не пришедшие к свету Единого шалюры, было бы, мне кажется, честнее. Поверьте, капитан, мы бы вас в любом состоянии забрали с собой. Но, уверен, при наличии пива с моей родины ваше возвращение с того света было бы намного быстрее.