Текст книги "Что там, за дверью?"
Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)
Он бормотал себе под нос, пока не оказался в постели – в своей или чужой, было уже не столь важно.
* * *
– Хорошо спалось? – спросил Кервуд, когда старший инспектор вышел в гостиную. Солнце стояло высоко, сосиски с зеленым горошком на большой сковороде посреди стола выглядели аппетитно, еще бы сейчас большую чашку кофе…
– Прекрасно, – сказал Бронсон. – А тебе?
– Я всегда сплю, как убитый, – сообщил Кервуд. – Никогда не вижу снов.
– Это замечательно, – с облегчением вздохнул старший инспектор. Похоже, Стефан не подозревает, что он выходил вечером из дома и вернулся только… Во сколько же он вернулся? Неважно.
– Мне нужно позвонить, – сказал Бронсон, когда с сосисками было покончено, кофе выпито, а сигара, предложенная Стефаном, выкурена в полном молчании.
– В Ярд? – догадался Кервуд.
– Нет, – покачал головой Бронсон.
Будучи человеком дисциплинированным, Кервуд не стал задавать лишних вопросов. Телефон стоял на тумбочке у двери, и Бронсон назвал телефонистке номер, который помнил наизусть. Трубку долго не поднимали, наконец старший инспектор услышал знакомый голос:
– Слушаю.
– Вилли, – сказал он, – это Майк. Как дела, дружище?
– Отлично. Рад тебя слышать, Майк.
– Сегодня у тебя нет лекций, Вилли?
– В субботу? – в голосе звучало недоумение.
– Прекрасно. Тогда садись на лондонский поезд, только не на экспресс.
– Что-то случилось, Майк?
– Купи билет до Блетчли-менор, это маленькая станция на половине пути до Лондона, буду ждать тебя на перроне. Когда ты можешь выехать?
– В одиннадцать ноль пять, – без запинки произнес голос в трубке. – Полагаю, это действительно важно.
– Да. До встречи, – сказал Бронсон и положил трубку.
– Вилли? – спросил Кервуд. – Кто это? Я его знаю?
– Это замечательный человек, – сказал старший инспектор. – Вильям Стэплдон. Профессор философии и физики в Ливерпульском университете. Мы с ним знакомы… Сколько же лет мы знакомы с Вилли Стэплдоном? Ну да, с пятнадцатого. Он пацифист и не пошел служить, когда его призвали. Работал в госпитале, а я лежал там с ранением, на фронте мне прострелили ногу, она до сих пор ноет при перемене погоды…
– Стэплдон, – пробормотал Кервуд. – Мне кажется, я уже слышал это имя. В двадцать втором, на суде по делу Фишмана, Стэплдон выступал как эксперт.
– У тебя замечательная память, Стефан, – с удовлетворением произнес Бронсон. – Если кто-то и сможет понять, что происходит в доме сэра Эндрю, то это Вилли Стэплдон. Ты позволишь привезти его сюда?
– О чем ты говоришь, Майк? Ты же видишь – места у меня достаточно!
* * *
Поезд из Ливерпуля прибыл по расписанию, из вагона вышел только один человек – среднего роста сухощавый мужчина с удлиненным лицом и большими ушами, в аккуратном твидовом костюме темно-синего цвета. Стэплдон держал в руке небольшой плоский чемоданчик, где, как предположил Бронсон, скорее всего, находились книги, которые профессор читал в дороге. А может, он предавался размышлениям, глядя в окно, и сочинял очередную статью о природе мироздания.
– Надеюсь, – весело сказал Стэплдон, – ты сорвал мне уикенд по очень серьезной причине.
– Это Стефан Кервуд, – представил Бронсон бывшего коллегу. – Стефан, познакомься с Вильямом Стэплдоном, профессором философии…
– Меня чаще называют Олафом, – прервал Бронсона Стэплдон. – Этим же именем я подписываю свои работы.
– Добро пожаловать, Вильям… Олаф, – сердечно произнес Кервуд, обмениваясь с гостем рукопожатиями. – Может, Майк вас зря потревожил. Я, честно говоря, не вижу причины… Но в любом случае, сельский воздух…
– Поехали, – сказал Бронсон и забрал у гостя чемоданчик. Судя по весу, там действительно были книги. Или кирпичи, но никак не смена белья и зубная щетка.
В машине молчали, Бронсон обдумывал, в каких словах станет рассказывать старому приятелю то, что самому при свете дня представлялось выдумкой и результатом алкогольного опьянения. С другой стороны, крепко приложились они с сэром Эндрю уже после того, как…
– Красиво у вас, – сказал Стэплдон, выходя из машины. – Я всегда мечтал жить в деревне. Здесь хорошо думается. Тишина. Ливерпуль – шумный город.
После сытного обеда, когда были выкурены сигары, а воспоминания о госпитале святого Марка и помощи Стэплдона в деле Фишмана пошли по третьему кругу, Бронсон сказал:
– Я расскажу удивительную историю, Вилли, и очень надеюсь, что тебе в ней хоть что-нибудь окажется понятно. Стефан, извини, ты тоже услышишь это впервые, я вчера вечером ходил к сэру Эндрю…
– Знаю, – кивнул Кервуд. – Я стоял в саду, когда вы разговаривали в гостиной. Ничего не слышал, но видел, что вы рассматривали картины, а потом пили. Домой я вернулся минутой раньше тебя и не хотел мешать…
– Узнаю полицейского, – усмехнулся Бронсон. – А я, видимо, стал сдавать, мне и в голову не пришло, что ты за мной следишь.
– В чем дело, господа? – спросил Стэплдон. – Майк, объясни мне, о каких картинах речь и почему твой друг Стефан следил за тобой, как за преступником?
– Скорее, как за человеком, которому, по его мнению, угрожала опасность, – сказал Бронсон. – Видишь ли, Стефан полагает, что сэр Эндрю Притчард – убийца. А по-моему, он – фокусник, задумавший какую-то мистификацию. Возможно, оба мы ошибаемся. Свое мнение ты выскажешь после того, как узнаешь, что произошло в доме сэра Эндрю прошлой ночью.
* * *
– Жаль, – пробормотал Кервуд, когда Бронсон закончил рассказ (не забыв упомянуть о количестве выпитого виски и о том, как он едва не сломал себе шею, возвращаясь домой в темноте), – жаль, что меня с тобой не было. Вдвоем мы обнаружили бы…
– Ничего бы вы не обнаружили, Стефан, – возбужденно сказал Стэплдон. Он ходил по комнате кругами, натыкался на мебель, потирал ушибленные места, но все равно ходил, причем все быстрее – видимо, сообразно с ускорением мыслительного процесса, так, во всяком случае, полагал Бронсон. – Скажите честно, вы полицейский и знаете сэра Эндрю не первый год: у него есть склонность к мистификациям?
– Ни в коей мере, – твердо сказал Кервуд. – Я скорее готов допустить, как многие в деревне, что сэр Эндрю убил эту женщину, человек он вспыльчивый…
– Как выглядела леди Элизабет в последние дни? Была бодрой, вела себя естественно или…
– Нет, – поворачиваясь в кресле, чтобы не выпускать Стэплдона из поля зрения, сказал Кервуд. – Она выглядела уставшей, на прошлой неделе, это было дня за три до той пятницы… У тетушки Терезы случился приступ астмы, и ее внук побежал в усадьбу Притчардов, чтобы позвать леди Элизабет. Обычно она говорила «Да, я вижу, сейчас все будет хорошо», и несколько минут спустя приступ действительно прекращался. Все к этому привыкли, и потому мальчишка был поражен, когда леди Элизабет сказала: «Извинись перед мамой, Генри, я сегодня не в форме».
– Так-так, – сказал Стэплдон. – Об этом эпизоде вы не вспомнили, когда леди Элизабет исчезла?
– Нет, – пожал плечами Кервуд. – Какое отношение…
– Прямое, – резко сказал Стэплдон. – Самое непосредственное. Ей было не по себе. Она не могла больше исцелять. Как она выглядела?
– Как обычно, – буркнул Кервуд. Вопросы ему не нравились. Они уводили расследование с правильного пути. Кервуд не понимал, для чего старший инспектор вызвал этого человека. Возможно, Стэплдон – хороший ученый, но что он понимает в делах житейских, таких, как любовь немолодого мужчины к юной и красивой женщине, что он понимает в их наверняка запутанных отношениях, в том, как леди Элизабет смотрела порой на мужчин, Кервуд сам не раз ощущал на себе призывные взгляды, а ведь он даже старше сэра Эндрю, и если Лиззи так смотрела на него, то что могли чувствовать более молодые, и что чувствовал сэр Эндрю, когда ловил – не мог не ловить – эти взгляды, и если он застал Лиззи с кем-то, и этот некто, конечно, теперь ни за что не признается, сидит тихо, носа не высовывает, но если сэр Эндрю застал их в прошлую пятницу, то мог…
– …Ты понимаешь, Майк, о чем я говорю? – услышал Кервуд, очнувшись от неожиданно нахлынувших мыслей. Стэплдон стоял перед креслом Бронсона, руки заложил за спину и говорил, будто профессор на лекции. – Все свидетельствует об этом, твой рассказ, Майк, это подтверждает, но я, конечно, не взялся бы делать окончательных выводов, не познакомившись с леди Элизабет и не задав ей вопросы, на которые она, я уверен, даст точные и недвусмысленные ответы.
– Пойдем, – сказал Бронсон, поднимаясь. – Я ничего не понял из того, что ты сейчас излагал, Вилли, но, если ты прав, нужно поторопиться, верно?
– Вы к сэру Эндрю? – спросил Кервуд. – Я с вами.
* * *
– Прошу только об одном, – сказал Стэплдон, когда они вошли в распахнутые ворота усадьбы и, пройдя садом, остановились перед портиком с четырьмя колоннами. – Что бы ни происходило, не вмешивайтесь, господа. Ни слова, ни одного лишнего движения. Вы же не суетитесь, когда приходите в палату к смертельно больному, которому жить осталось считанные минуты. Вы молча стоите…
Дверь открылась, прежде чем Бронсон успел ударить по ней большой медной ручкой в форме львиной головы. На пороге, чуть покачиваясь, стоял сэр Эндрю. Он щурился, глядя на гостей, взгляд его остановился на Стэплдоне.
– Входите, господа, – пробормотал он, и Бронсон отметил, как постарел этот человек со вчерашнего вечера. Сэр Эндрю и вчера выглядел неважно, а сейчас будто лишился жизненного стержня: сгорбился, руки безвольно висели, двухдневная щетина на морщинистом лице состарила его лет на десять.
– Позвольте… – сказал Бронсон, входя в уже знакомую гостиную, где на столе стояла вчерашняя – пустая – бутылка виски, две рюмки и тарелка с засохшими остатками овсяной каши. – Позвольте представить, сэр Эндрю – это профессор Олаф Стэплдон из Ливерпуля. Вилли, это…
– Я знаю, – сказали оба одновременно и протянули друг другу руки. Пожатие оказалось долгим, будто между мужчинами шел безмолвный разговор, смысл которого был им совершенно понятен.
– Леди Элизабет еще… – Стэплдон начал фразу, но не закончил.
– Да, – ответил сэр Эндрю на незаданный вопрос. – Но уже…
– Вот как, – сказал Стэплдон. – Когда это произошло?
– Под утро, – сказал сэр Эндрю, кашлянув. – Я ненадолго поднялся в спальню, думал прилечь хотя бы на час, но не мог, спустился вниз, а она уже… Я не видел, когда…
– Она может говорить? – спросил Стэплдон.
– Да, Лиззи сказала, что речь – колебания воздуха, трехмерной среды, которая… Извините, я не очень в этом…
– Конечно, – быстро произнес Стэплдон и выпустил наконец руку сэра Эндрю.
– О чем вы? – встрял с вопросом Кервуд, не обращая внимания на предупреждающий взгляд старшего инспектора. – Что произошло?
– Спрошу у Лиззи, хочет ли она… – сэр Эндрю повернулся к двери, долго стоял, опустив голову, а потом сказал: – Господи, я не могу видеть…
– Можно, я пойду один? – мягко спросил Стэплдон. – Оставайтесь здесь, хорошо?
Сэр Эндрю посторонился, и Стэплдон прошел мимо него. Дверь открылась и закрылась бесшумно.
– Садитесь, господа, – сказал сэр Эндрю. – Хотите выпить? Кажется, это единственное, что нам остается, чтобы не сойти с ума.
* * *
Стэплдон отсутствовал довольно долго. Мужчины успели открыть принесенную сэром Эндрю из кладовой бутылку и выпить по рюмке в полном молчании. У Кервуда на языке вертелись десятки вопросов, Бронсону, напротив, хотелось не мучить хозяина, а помочь ему хотя бы своим здесь присутствием, но что сказать, какие слова были сейчас уместны, он не знал и предпочитал дожидаться возвращения Стэплдона молча и взглядом сдерживая Кервуда, порывавшегося что-то спросить или сказать что-то неуместное, бессмысленное и почти наверняка для сэра Эндрю попросту оскорбительное.
Опускался вечер, но сэр Эндрю не сделал и движения, чтобы включить электричество. Стэплдон появился на пороге, и в полумраке никто не мог разглядеть выражения его лица.
– Сэр Эндрю, – произнес Стэплдон, – позвольте выразить вам свои соболезнования.
– Половина девятого, – пробормотал сэр Эндрю. – Угас закат, и солнце скрылось, и ночь на землю опустилась, и перестали птицы петь, о чем же мне теперь жалеть?
– Что? – спросил Бронсон.
– Леди Элизабет… Ее больше нет, – сказал Стэплдон, подошел к столу, налил себе виски в одну из пустых рюмок и выпил залпом, как воду.
Бронсон встал и, не спрашивая разрешения, пошел к двери, он слышал, как Кервуд топает следом, но не стал оборачиваться, пусть идет, он не увидит ничего такого, на что стоило бы обратить внимание, он не увидит ничего, кроме картины, обычной картины, на которой изображена анфилада комнат, длинная, длинная, бесконечная…
Бронсон стоял перед мольбертом, Кервуд, ничего не понимая в происходившем, стоял рядом и нетерпеливо оглядывался. Картина его внимания не привлекла, он искал улики, а может, учитывая последние слова Стэплдона, – место, где можно было укрыть тело.
Бра горели, как вчера, и мольберт, как вчера, был отодвинут от стены, чтобы можно было обойти его и убедиться, что не существует аппаратов, создающих изображение, все было, как вчера, только комнаты на холсте были пусты, насуплены и неподвижны.
– Ну и что здесь произошло, в конце концов? – не выдержал наконец Кервуд. – Где эта женщина? Ты что-нибудь понимаешь, Майк?
– Надеюсь, – пробормотал Бронсон. – Пойдем, Стефан. Нам лучше сейчас быть с сэром Эндрю.
Сэр Эндрю приканчивал бутылку виски. На вошедших он не взглянул, думал о своем, а может, и не думал вовсе, всего лишь присутствовал в этом мире, где ему после смерти Лиззи делать было решительно нечего. Стэплдон стоял у окна и смотрел в темноту сада. Он понимал, что сэру Эндрю нужно побыть одному, но знал также, что быть сейчас одному сэру Эндрю нельзя, но что говорить в таких случаях и нужно ли говорить вообще, Стэплдон не знал тоже.
– Жаль, – сказал он, когда мужчины покончили со второй бутылкой, а дым от крепких сигар, которые курил сэр Эндрю, заставил Бронсона раскашляться и открыть окно в сад. – Жаль, что не удалось поговорить толком.
– Лиззи… – сэр Эндрю поднял взгляд от рюмки и посмотрел Стэплдону в глаза. – Она что-нибудь вам сказала? Вы были там, когда она…
– Ушла? Да, я видел. Не смотрите на меня, сэр Эндрю, вы представляете, как это произошло. Леди Элизабет… Линия, отрезок, простая евклидова геометрия… Она сказала: «Последней умирает любовь». Понимаете, сэр Эндрю? Не надежда, надежды у нее уже не было. Любовь.
– Вы хотите сказать, что она видела вас? Как?
– Думаю, видела, – задумчиво произнес Стэплдон. – Я не специалист в высшей геометрии, да и физику такого рода переходов представляю себе весьма смутно…
– Послушайте, господа, – подал голос Кервуд. – Кто-нибудь может объяснить толком, что случилось с леди Элизабет?
– Она умерла, – коротко сказал Бронсон.
– Когда? – не унимался Кервуд. – В прошлую пятницу? Вчера? Сегодня?
– Только что, – сказал Стэплдон. – На моих глазах.
– Нет! – воскликнул Кервуд. – Нет и нет! Если женщина мертва, я обязан вызвать доктора Фишера, чтобы он удостоверил кончину и выдал свидетельство. И ты, Майк, тоже обязан заняться расследованием…
– Прошу тебя, Стефан, – поморщился Бронсон. – Сэр Эндрю, – обратился он к хозяину дома, – мы можем побыть с вами, но если вы скажете, мы уйдем…
– Мне лучше побыть одному, – тихо произнес сэр Эндрю. – Не бойтесь, старший инспектор, я не буду больше пить и просто попытаюсь уснуть. Просто… Вы думаете, есть что-то более простое в этом мире, чем светло-зеленая линия, которая вчера… которую я…
Он опустил голову на руки и застыл.
* * *
– Это действительно проблема, – сказал Бронсон, когда, вернувшись в дом Кервуда, мужчины сели у камина. Летняя ночь была теплой, дрова, сложенные горкой, не горели, но создавали ощущение уюта и спокойствия, так сейчас необходимого старшему инспектору. Он говорил рассудительно и уверенно, хотя внутренне не был убежден в том, что принял правильное решение. – Это проблема, Вилли, ведь леди Элизабет никто не видел живой с прошлой пятницы, и никто не увидит, ее смерть нужно оформить, иначе над сэром Эндрю будет висеть подозрение…
– Ты принял решение, Майк, – сказал Стэплдон, вытягивая ноги в сторону камина. – Скажи, что ты решил.
– Леди Элизабет уехала к подруге в Эдинбург. Навсегда. Она поссорилась с сэром Эндрю и ушла от него, поэтому он так страдает и даже порой заговаривается, утверждая, что Лиззи больше нет на свете. Но время лечит, и занятия живописью помогут сэру Эндрю пережить разлуку. Это личное дело, полиция не имеет к нему никакого отношения.
– О чем ты говоришь, Майк? – пробормотал Кервуд. – Не далее как час назад ты сказал, что леди Элизабет умерла. И я обязан…
– Вилли сейчас выскажет нам свой взгляд на произошедшее, – перебил Кервуда старший инспектор, – и ты, надеюсь, согласишься с моим мнением.
* * *
– Помню, – сказал Стэплдон, – когда я был мальчиком, на меня огромное впечатление произвел недавно вышедший роман мистера Герберта Уэллса «Машина времени». Время как четвертое измерение. Движение в прошлое и будущее. Философский смысл романа был выше понимания десятилетнего мальчишки, но арифметика казалась мне совершенно ясной. Я подумал о том, что если есть четвертое измерение, то могут быть и пятое, и шестое. Важно сделать первый шаг, и математическая индукция заставит сделать остальные шаги и все нужные выводы.
– В твоей книге нет ничего о других измерениях, – вставил Бронсон.
– Есть, – не согласился Стэплдон. – Нет прямых – идей, но есть намеки. В «Последних и первых людях»… Ты эту книгу имеешь в виду?
– Да, я купил ее в прошлом месяце и прочитал почти до середины…
– Я пока не сформулировал точно свои представления, но непременно сделаю это, – сказал Стэплдон.
– Я подумал о тебе, когда увидел леди Элизабет, – пробормотал Бронсон;
– Ты видел ее? – воскликнул Кервуд. – Живую? Когда? Где?
– На портрете, – сказал Бронсон.
– На портрете, – разочарованно пожал плечами Кервуд.
– Но живую, да… – продолжал старший инспектор. – Я подумал о тебе, Вилли. Не сразу, правда. Продолжай, мы оба слушаем. Стефан пока не понимает, но это неважно.
– Господа, мир, в котором мы живем, намного сложнее, чем каждый из нас это представляет. Я писал диссертацию в Ливерпуле, когда сэр Эрнст Резерфорд создал планетарную модель атома. А потом мистер Эйнштейн описал Вселенную, где действуют неведомые нам силы. Господа Бор, Гейзенберг и Паули открыли странный для обывателя мир квантовых явлений. Я размышлял о сложности мироздания, и мне становилось все более очевидным, что Вселенная не может быть замкнута на четырех известных нам измерениях. Я написал об этом статью, но в «Природе» ее не приняли к публикации, и я отложил работу до лучших времен, полагая, что сейчас слишком рано рассуждать о явлениях, не доступных нашему восприятию.
Я убежден, господа, что мироздание многомерно, более того – измерений бесконечное множество, этого требует математическая индукция: пока нет доказательств, что число измерений ограниченно, мы имеем право переходить от энного числа измерений к эн плюс одному, верно?
Кервуд проворчал что-то неопределенное, давая понять, что математика для него ничего не значит, а Бронсон молча кивнул.
– Но если мироздание состоит из бесконечного числа измерений, то почему мы воспринимаем только четыре из них? Мы существуем в трех измерениях пространства и движемся по четвертому – времени. А остальные? И я подумал: люди – существа столь же бесконечные в своих измерениях, как и мироздание. Мы ощущаем в себе эти измерения, мы живем в них, но мозг наш не приспособлен – пока или вообще – для того, чтобы понять себя. Вы представляете, что такое бесконечность, господа? Не отвечайте, я знаю, вы этого не представляете! Если от бесконечного числа элементов отнять три, четыре, десять или миллион, перестанет ли число быть бесконечным? Нет, конечно. И число это не станет более бесконечным, если к нему добавить еще миллион…
– Не понимаю, какое отношение… – не выдержал Кервуд, но умолк под свирепым взглядом Бронсона.
– Прямое, мистер Кервуд, – спокойно сказал Стэплдон. – Вы поймете это, если наберетесь терпения выслушать меня до конца.
Мы не знаем собственных возможностей, – продолжал он. – Откуда эти проявления ясновидения, чтения мыслей, удивительные случаи излечения, странные возможности Гарри Гудини и способности индийских йогов жить без дыхания в течение долгих месяцев? Не нужно искать мистических или сверхъестественных объяснений. Мы существуем в бесконечном числе измерений нашего мироздания и изредка пользуемся своими вполне естественными возможностями. А чаще – не пользуемся, не умеем… Мы ведь и мозг свой используем всего на несколько процентов его реальной силы. Это доказанный факт, описанный в «Журнале королевского медицинского общества»…
Впрочем, это неважно, – прервал Стэплдон собственные рассуждения. – Примем в качестве рабочей гипотезы, что человек – и вообще все живое и неживое во Вселенной – существует во множестве (может быть, бесконечном!) измерений. Сделаем следующий шаг в рассуждениях и придем к выводу… К какому выводу мы придем, Майк?
– Оставь, пожалуйста, свои профессорские привычки, – сказал Бронсон. – Ты не на кафедре, а мы со Стефаном не сдаем тебе экзамен. Излагай, мы слушаем.
– Можно подумать, – укоризненно произнес Стэплдон, – что ты этого вывода не сделал. Мы с тобой знакомы не первый год, и я знаю цепкость твоего ума, ты всегда делаешь правильные заключения из любой заданной посылки. Просто ты не хочешь говорить этого вслух, потому что собственный вывод кажется тебе безумным, верно? Помнишь, что говорил Нильс Бор о безумной теории господина Паули?
– Не помню, – не сдержав раздражения, сказал Бронсон. – Как я могу помнить то, чего не знаю?
– Извини, – примирительно сказал Стэплдон. – Итак, господа, вывод из того, что мы существуем в бесконечном множестве измерений, ясен, как полдень в Порт-Саиде. Когда рождается человек, это вовсе не означает, что он – его «я», его неповторимая личность – только в этот момент начинает существовать в природе. Нет, рождаются лишь четыре дополнительных измерения, ничтожное дополнение ко всем прочим. А когда человек умирает, эти четыре – всего лишь четыре из бесконечного множества! – измерения перестают быть, но наше истинное «я», возможно, даже не ощущает потери…
– Не служат ли ваши слова, – не выдержал Кервуд, – оправданием всем преступлениям? Ведь если тело – всего лишь три или четыре измерения… Ну, так не будет у кого-то трех измерений из бесконечного числа, какое это имеет значение для вашего мироздания?
– Ого! – воскликнул Стэплдон, с неожиданным интересом посмотрев на Кервуда. – Вы правы, вы совершенно правы! То есть правы не в том, что я оправдываю преступления, ни в коей мере! Напротив, убийство только усугубляет… Ведь убийца приносит страдания существу бесконечно сложному, и кто знает, к каким последствиям на самом деле приведет насильственная смерть лавочника, или ребенка, или солдата на войне? Но не будем сейчас углубляться в эту проблему, хорошо? Мы говорим о леди Элизабет…
– Да? – сказал Кервуд. – Я как-то уже и забыл, что мы говорим о ней.
– Я вам напомню, – вздохнул Стэплдон. – Когда человек рождается и когда человек умирает, это еще не означает, что наше «я» возникает из ничего или перестает быть. Но, господа, кто знает, как рождается и как умирает то удивительно сложное существо, чьей четырехмерной частью являюсь я или вы, мистер Кервуд? Оно, это существо, может жить в огромном числе измерений, но смерть властна и над ним. Как оно умирает, скажите? Исчезают какие-то измерения? И не может ли случиться так, что существо это настолько старо, что полная смерть его неизбежна, и измерения его отмирают одно за другим, их становится меньше и меньше, я не знаю, в какой последовательности это может происходить, но то, что мы видели, говорит о том… Из бесконечного числа измерений остаются пять или шесть, а потом четыре, три, два…
– Когда леди Элизабет, – сказал Бронсон, – на глазах сэра Эндрю превратилась в плоское изображение…
– Вы можете представить его состояние? – подхватил Стэплдон. – Впрочем, судя по всему, она знала, что с ней может произойти, и готовила его к этому. Сэр Эндрю ведь не так давно увлекся живописью? Разве он рисовал свои картины, когда здесь не было леди Элизабет?
Вопрос был обращен к Кервуду, и тот ответил:
– Нет, прежде сэр Эндрю увлекался охотой, а когда познакомился с леди Элизабет, охоту забросил, купил краски, об этом говорили в деревне, и понятно, как объясняли…
– Естественно, – улыбнулся Стэплдон, – молодая – женщина, романтическое увлечение… Дело в том, господа, что сэр Эндрю заранее готовил мир, в котором его Лиззи предстояло жить, когда она…
– Ужас, – пробормотал Бронсон. – Если ты прав, Вилли, то я не хотел бы жить в том кошмаре, в котором сэр Эндрю существовал эти годы.
– Ужас, – повторил Стэплдон. – Но если говорить о кошмаре… Как жила эти годы молодая женщина, представлявшая, что когда-нибудь, может, скоро, может, даже завтра ей предстоит стать двумерным существом… нет, все-таки трехмерным: мы забываем о третьем измерении – времени.
– Господа, – сказал Кервуд, – я слушаю вас, вы так серьезно рассуждаете, будто думаете, что эта женщина на самом деле…
Бронсон и Стэплдон воззрились на Кервуда с таким видом, будто он в присутствии приходского священника прокричал на всю церковь, что Бога нет.
– Ты знаешь факты, Стефан, – медленно проговорил старший инспектор. – Если у тебя есть иное объяснение…
– Убил и закопал в саду, – прогремел Кервуд. – И устроил представление, на которое вы оба купились, будто дети, впервые увидевшие, как иллюзионист перепиливает женщину.
– Ну да, ну да… – закивал Стэплдон. – Так в деревне и будут говорить.
– Уже говорят, – отрезал Кервуд.
– И с этим невозможно ничего сделать, – согласился Стэплдон. – Кто-то все равно заявит в полицию.
– В полицию! – воскликнул Кервуд. – Я и есть здесь полиция, вы забыли? Что вы предлагаете, вы оба? Чтобы я написал: естественная смерть многомерного существа, проживавшего в виде женщины?
– Стефан, не горячись, – жестко сказал Бронсон, положив ладонь на колено приятелю. – Что ответил сэр Эндрю на вопрос о том, где леди Элизабет?
– Понес чушь, будто она уехала в Эдинбург!
– Ты можешь доказать, что леди Элизабет этого не сделала?
– Нет, но это может Ярд, а ты там не последний человек.
– Именно. Ярд не станет этим заниматься, Стефан. Успокойся, наконец.
– Майк, ты веришь во все то, что тут нагородил мистер Стэплдон?
– Я видел леди Элизабет, – помолчав, сказал Бронсон. – Я говорил с ней.
– Я видел, как она умерла, – добавил Стэплдон. – Пространственных измерений уже не было, оставалось единственное – время. Чистое время, она еще была жива, а потом и это последнее измерение исчезло, смерть стала абсолютной…
– Бред какой-то, – сказал Кервуд. – У меня свои представления о долге. Я думал… я надеялся, что ты, Майк, подскажешь, как справиться с этим делом, но… Извините, господа, я должен покинуть вас на время.
Стэплдон и Бронсон проводили Кервуда хмурыми взглядами, никто из них не сделал движения, чтобы его остановить.
– Похоже, – сказал Стэплдон, когда шаги стихли, – мы с тобой одинаково представляем, что застанет твой друг, когда явится к сэру Эндрю.
– Боюсь, для него это будет шоком, – пробормотал Бронсон. – Он тут в деревне отвык от таких зрелищ.
– У сэра Эндрю есть оружие?
– Конечно. Как минимум – охотничье ружье. Впрочем, кто знает, что он выбрал. Он ведь так и не поверил, что его Лиззи умерла… совсем. Везде и навсегда.
– Ты думаешь? – недоверчиво сказал Стэплдон.
– Я говорил с ним. Ты прав – она забила ему голову многомерием. Он ушел, чтобы быть с ней – в других измерениях, если в наших четырех это больше невозможно.
Мужчины долго молчали. Стэплдон размышлял, возможно, о сложном устройстве мироздания, а на языке Бронсона давно вертелся вопрос, который он не решался задать.
– Ты видел, – спросил он наконец, – как леди Элизабет…
Стэплдон поднял на старшего инспектора измученный взгляд.
– Последний луч, – сказал он. – Яркий зеленый луч, как при заходе солнца. Такой удивительный… Как улыбка. А потом луч погас, на полотне осталась – ты видел – анфилада комнат, уходящая в бесконечность.
– Бесконечность, – повторил Бронсон. – Да, пожалуй, сэр Эндрю знал все.
Стэплдон промолчал.
Когда вернулся подавленный Кервуд (ему пришлось вызывать доктора Фишера, и тот констатировал смерть сэра Эндрю Притчарда от пулевого ранения в голову), старший инспектор поднялся ему навстречу и сказал:
– Ну что, старина? Дело закрыто?
– Вы знали, – пробормотал Кервуд. – Вы все знали…
– Когда первый утренний поезд в сторону Ливерпуля? – поинтересовался Стэплдон.
– И в сторону Лондона, – добавил Бронсон.
– Вы знали, – повторил Кервуд.
– Она сказала, – Стэплдон взял Кервуда за локоть, – «Последней умирает любовь». Сэр Эндрю понял. Я тоже. И Майк. А вы, Стефан… Неужели вы никогда не любили?
– Господи, – пробормотал Кервуд, – Конни…
Он зажмурился – должно быть, увидел в своей памяти яркий зеленый луч, вспыхнувший и погасший на темном фоне закатного неба.
