Текст книги "Что там, за дверью?"
Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)
– Под присмотром Марты? – спросил Нордхилл, но ответа дожидаться не стал и продолжил, переводя взгляд с доктора на нас с Каррингтоном: – Она очень чувствительная натура, ее нельзя обижать. Нельзя, понимаете?
– Никто Эмилию здесь не обижает, – проговорил Берринсон.
– Да? – резко сказал Нордхилл. – Вчера вечером мы с ней разговаривали в холле, подошел Джошуа и потребовал, чтобы мы разошлись по палатам. Он говорил грубо. Эмми было неприятно, я видел. Ей было ОЧЕНЬ неприятно. Она ушла в слезах. Я хотел… Мне не позволили…
– Пожалуйста, Альберт, успокойтесь, – терпеливо сказал Берринсон. – Есть общее правило: в десять все должны быть в своих комнатах.
– Если бы мы поговорили до одиннадцати, мир обрушился бы?
– Давайте обсудим это позднее, хорошо? Джентльмены приехали из Лондона…
– Я знаю, откуда они приехали. Но ведь мир не обрушился бы, если бы мы говорили до одиннадцати! И утром ничего бы не случилось, и полицейский не пришел бы, и Эмилия не оказалась бы в такой нелепой ситуации…
Мы с Каррингтоном переглянулись, а Берринсон нахмурился и сказал, тщательно, судя по выражению его лица, подбирая слова:
– В чем именно, дорогой Альберт, видится вам нелепость ситуации?
– Да Господи! – воскликнул Нордхилл, воздевая руки. – Если бы нам дали поговорить, Эмилии не было бы неприятно! Она спала бы спокойно, и ничего бы утром не произошло!
– Вы считаете произошедшее нелепостью? – осторожно спросил Берринсон. По-моему, доктор выбрал неверный тон разговора (или неверную тему), я не понимал, почему он так упорно расспрашивал Нордхилла именно о нелепости произошедшего, нужно было интересоваться деталями, ведь если этот человек считал важным его вечерний разговор с девушкой, то содержание разговора представляло очевидный интерес, поскольку могло быть непосредственно связано с дальнейшими событиями. Мне показалось, что и Каррингтон не был удовлетворен направлением разговора, он несколько раз нетерпеливо повел шеей и готов был, похоже, вмешаться, однако сдержал себя и ограничился осуждающим взглядом.
– А чем же еще! – воинственным тоном ответил Нордхилл на вопрос доктора.
– Нелепостью, а не тайной, странностью, загадкой, чудом…
Возможно, доктор продолжил бы список, добавив туда «необычность, удивительность, невероятность» и другие синонимы, но пациент прервал его словами:
– Тайна! Что таинственного в перемещении души из одной комнаты в другую? Разве дух не свободен в своих перемещениях в пространстве?
– Конечно, – кивнул Берринсон, нахмурившись. – Дух, конечно, свободен, но в сарае оказалась девушка по имени Эмилия, а не ее бесплотная душевная оболочка, и это обстоятельство требовало объяснений.
– Вы позволите мне, доктор, задать вопрос? – кашлянув, сказал я тихо, и Берринсон, мгновение подумав, ответил согласием, хотя в его глазах я видел сомнение и недоверие, но только не надежду на то, что своим вопросом я как-то проясню ситуацию.
– Дорогой мистер Нордхилл, – сказал я, надеясь, что правильно уловил если не ход мыслей, то настроение этого человека, – вчера вы говорили с Эмилией о спиритизме? О духах, приходящих, чтобы ответить на наши вопросы?
Нордхилл повернулся ко мне всем корпусом, будто только сейчас по-настоящему осознал присутствие в палате не только доктора Берринсона, но и двух джентльменов из Лондона.
– Откуда вам это известно? – требовательно спросил он.
– Я просто предположил… Что могло быть вам так интересно и что могло заинтересовать мисс Эмилию…
– Эмилия – очень умная девушка, – задумчиво проговорил Нордхилл. – И очень сильная. Очень сильный медиум. Просто удивительно. Я таких не встречал.
– Вы предлагали ей провести совместный сеанс спиритизма, верно?
– Я предлагал… Да, мы говорили об этом. О душах, что соединяют миры. О мирах, куда мы уходим и порой возвращаемся. О том, что нижние миры – в прошлом, а верхние – в будущем. Эмилия удивительная, она все понимает. Но тут подошел Джошуа и грубо сказал: «Вы что, не видите, сколько времени? А ну, марш по палатам!» Добавил, что ему нужно осмотреть все в коридорах… И так посмотрел на Эмилию… Я видел, как она… Да и я тоже…
Эмилия ушла к себе, и я видел… Она, по-моему, плакала, что-то ей показалось… Я всю ночь не спал… Или спал? Не помню. Что-то снилось, но это могло быть на самом деле, верно? Я ходил по коридорам и гонял призраков, а они выходили из стен и пытались схватить меня за руки…
– Конечно, вам это снилось, Альберт, – мягко сказал Берринсон. – Вы проснулись, услышали шум и вышли посмотреть… Что было потом?
– Проснулся? – повторил Нордхилл. – Может быть… Кричала Марта. И нас не пустили в женский коридор. Я хотел… Они говорили, что Эмилия мертвая, а я хотел объяснить, что это неправда, она не может быть мертвой, потому что она и живой никогда толком не была… Разве меня слушали? Потом приехали полицейские, и я подумал, что, если они там все переворошат, Эмилия действительно может стать мертвой, и я очень просил ее вернуться, да! Очень. Но как она могла вернуться в комнату, где было столько людей? А в сарае в это время не было никого, и она пришла туда. Я думал о том, что Эмилия может быть там… Может, еще в саду, но сад видно из окон, а сарай – нет. Я пошел туда, но Эмилию уже нашел сержант… Как его зовут… Пемберт? Паумбер? Неважно. Меня к Эмилии не пустили. Почему? Почему, доктор, меня не пустили к Эмилии?
– Ей сейчас нужен покой, – сказал Берринсон. – Она должна прийти в себя. А потом – конечно. Вы с ней поговорите. Непременно. Господа, – доктор бросил взгляд в нашу сторону, – думаю, у нас больше нет вопросов к мистеру Нордхиллу?
Я покачал головой, хотя вопросы у меня, конечно же, были, но тон, каким к нам обращался доктор, не оставлял сомнений в том, что он не позволит волновать пациента, да и у меня не было желания спровоцировать именно сейчас кризисную ситуацию.
Мы покинули палату, попрощавшись с пациентом, на что Нордхилл, ушедший в себя, не обратил ни малейшего внимания.
– Психоз навязчивых состояний, – пробормотал Берринсон, когда мы вышли в коридор. – Духи ему мерещатся везде и всегда. И о мирах, прошлых и будущих, он твердит постоянно. В последнюю неделю, я полагал, в состоянии его наметились явные улучшения, но утреннее происшествие выбило беднягу из колеи – боюсь, лечение придется начинать с начала… Как вам понравилось его утверждение о том, что Эмилия не могла умереть, потому что никогда не была по-настоящему живой?
– Фигуральное выражение, – пожал плечами Каррингтон. – Мне бы хотелось все же поговорить с девушкой. Боюсь, Филмер ни в чем не разобрался. Его ссылка на невнимательность персонала представляется мне несостоятельной.
– Безусловно, – сказал Берринсон. – А что думаете вы, сэр Артур?
– Если вы позволите поговорить с Нордхиллом наедине… – неуверенно сказал я. – Мы бы с ним поговорили, пока вы будете беседовать с Эмилией…
– Не сейчас, – покачал головой Берринсон. – Он слишком возбужден. Давайте поступим так – я войду к Эмилии, посмотрю, в каком она состоянии и, если сочту возможным, позову вас, и мы поговорим вместе. Если нет… Извините, господа, вам придется подождать в холле, вот здесь, прошу вас…
Холл уже опустел, лишь две женщины в халатах – видимо, прислуга – протирали стекла в окнах, выходивших в сторону дороги. За одним из окон маячил оставленный Филмером полицейский. Из кухни, расположенной в цокольном этаже, доносились звуки приглушенных разговоров и поднимался пряный запах, который я не смог определить. Мы с Каррингтоном опустились на покрытый полосатым сине-серым чехлом диван, бывший полицейский сел прямо, будто проглотил палку, и сказал напряженным голосом:
– Боюсь, Берринсон довершит глупость, начатую Филмером.
– Надеюсь, что нет, – сказал я. – Похоже, он опытный врач…
– Дело не в том, опытный ли он врач, сэр Артур, а в том, способен ли он увидеть необычное в обыденном и обыденное в необычном. В этом особенность странного происшествия.
– Очень странного, – согласился я. – Меня интересует прежде всего не загадка запертой комнаты – вы прекрасно знаете, Каррингтон, что такие загадки решаются с помощью вполне формальных усилий, – меня интересует проблема, на которую, похоже, ни Филмер, ни Берринсон не обратили внимания.
– Да, интересно, я вас слушаю, сэр Артур.
– Нордхилл. Его слова, сказанные Филмеру. И его диагноз – точнее, та причина, думаю, совершенно безосновательная, по которой он оказался в лечебнице доктора Берринсона.
Каррингтон долго молчал, прислушиваясь к звукам, доносившимся из коридора, где располагались женские палаты, а потом сказал с деланным равнодушием:
– Вы полагаете, сэр Артур, что здесь не обошлось без участия потусторонних сил?
– Уверен, что такое участие имело место, – с горячностью, может быть, выходившей за рамки приличия, сказал я. – Нордхилл – действительно сильный медиум, я встречался с такими людьми, и во время сеансов они показывали чудесные результаты. Им не нужно входить в транс, чтобы получать сигналы от духов или сообщать им свои вопросы. Полагаю, что Нордхилл способен и на автоматическое письмо – об этом нужно узнать у доктора, он, безусловно, в курсе.
– Я не знаю, как отнестись к вашим словам, сэр Артур, – с некоторым смущением проговорил Каррингтон. – Мне не приходилось в своей практике учитывать возможность контактов с потусторонним миром – даже в деле Нордхилла. Как вы себе представляете случившееся?
– Самое странное, конечно, – это исчезновение – мертвой девушки из ее палаты и появление живой Эмилии в заброшенном сарае.
– Вы полагаете, что Марта и доктор не ошиблись – она действительно была мертва, когда они вошли в комнату?
– У двух человек, один из которых врач, а другая – профессиональная сестра милосердия, не могло случиться одновременной галлюцинации, – сухо сказал я. – Или нам придется подозревать их в сговоре, цель которого решительно непонятна.
– Согласен, – кивнул Каррингтон. – Хотя мне приходилось сталкиваться со случаями очень удачной инсценировки собственной смерти, да и вам, сэр Артур, полагаю, подобные случаи тоже известны.
– Да, – кивнул я. – Вы, наверно, хотели бы, прежде чем делать выводы…
– Осмотреть палату и сарай, – подхватил Каррингтон. – Но я сейчас лицо не официальное… Как вы думаете, сэр Артур, доктор позволит нам это сделать?
Я мысленно отметил это «нам» и пожал плечами.
В холл быстрым шагом вошел санитар, которого я недавно видел стоявшим в ожидании приказаний у палаты Нордхилла, и сказал, обращаясь к нам с Каррингтоном:
– Господа, доктор ждет вас в палате мисс Эмилии.
Девушка сидела на своей уже прибранной кровати, сложив на коленях руки и ничем не выражая ни беспокойства, ни тем более какого-либо страха – я подумал в тот момент, что Эмилия не в состоянии правильно оценить случившееся, что психика ее заторможена – возможно, лекарствами, – и получить от девушки внятное описание всего, что с ней произошло, нам с Каррингтоном вряд ли удастся.
Все, однако, получилось не так, как мне представлялось, когда мы с Каррингтоном рассаживались на специально принесенных санитаром стульях – похоже, тех самых, на которых мы недавно сидели в палате Нордхилла; во всяком случае, я заметил на спинке одного из них тот же маленький, выписанный синими чернилами, инвентарный номер «45».
– Пожалуйста, Эмилия, – мягко проговорил доктор Берринсон, – расскажи этим джентльменам то, что ты сказала мне. Они приехали из Лондона, это мистер Каррингтон, а это сэр Артур Конан Дойл.
Показалось ли мне или в спокойном и ничего не выражавшем взгляде девушки на миг мелькнула искра узнавания? Не думаю, что она читала хоть один рассказ о приключениях Шерлока Холмса и уж тем более вряд ли осилила мои исторические сочинения, не говоря о более серьезных работах по спиритуализму, но имя мое, безусловно, ей было знакомо.
– Здравствуйте, господа, – безразличным голосом сказала она, глядя на свои сложенные на коленях ладони. – Что я могу сказать? Я… Я плохо помню… Я спала… Мне снился сон… Мне редко снятся сны. И я их не запоминаю, не люблю запоминать страшное… И сегодня тоже… Кто-то бежал за мной…
– Не нужно рассказывать сон, Эмилия, – сказал доктор, – джентльменов интересует, что было потом, когда ты проснулась.
– А? Да, я понимаю… Но я не проснулась, я только из одного сна оказалась в другом. Был плохой сон, а стал хороший. Хороший я тоже не должна рассказывать, доктор Берринсон?
– Не нужно рассказывать сны, Эмилия, – терпеливо сказал доктор. – Скажи о том, что произошло, когда ты проснулась.
– Я испугалась… Я помнила, что заснула в своей постели, а когда открыла глаза… Земляной пол… Маленькое окошко под потолком… Запах прелой травы… Я думала, это все еще сон, но услышала свое имя… Кто-то звал меня, такой знакомый голос. Очень знакомый.
– Вы узнали голос? – не удержался от вопроса Каррингтон.
– Не сразу… Это был Альберт. И он сказал, чтобы я встала, потому что… Не помню.
– Альберт… Нордхилл? – спросил Каррингтон, вызвав неудовольствие доктора. Берринсон бросил на бывшего детектива суровый взгляд, но тот, наклонившись вперед и пристально глядя девушке в глаза, продолжал задавать вопросы:
– Это был голос Нордхилла, Эмилия? Вы уверены?
– Да…
– Голос раздавался изнутри или снаружи помещения?
– Изнутри… Мне даже показалось…
Эмилия замолчала, прислушиваясь, будто и сейчас слышала чьи-то слова, звучавшие в ее сознании, и я живо представил себе, что она ощущала, обнаружив неожиданно, что находится не в своей постели, ощутив запах травы, увидев, что руки ее запачканы, и услышав голос друга, раздававшийся, безусловно, лишь в ее воображении, поскольку Нордхилл в это время находился в одной из комнат больницы на глазах у доктора и полицейского.
– Вам даже показалось, – с кротким терпением продолжал Каррингтон, – что вы слышите голос Альберта внутри себя, будто вы сами с собой разговариваете его голосом?
– Да… Вы очень хорошо сказали…
– Что говорил вам голос?
– О, самые простые слова… Что мне нечего бояться. Все хорошо. Он меня успокаивал. Я стала кричать, но меня не слышали. И Альберт почему-то замолчал, мне стало страшно, не знаю почему, я ведь уже узнала, где оказалась… Сарай… Я там бывала несколько раз прежде… Но все равно… Страх… Я кричала. Наверно, я не помню. Потом услышала голоса, на этот раз снаружи. Я подошла к двери, и она распахнулась, там стояли люди, я плохо видела, был яркий свет, какие-то фигуры… А дальше не помню.
– Не надо волноваться, Эмилия, – сказал доктор. – Все хорошо.
– Я хочу видеть Альберта, – сказала девушка.
– Да, непременно… Отдохните, Эмилия, можете не выходить к обеду, вам принесут поесть в комнату.
– И чаю…
– Конечно. Я скажу Марте. Пойдемте, господа, – Берринсон поднялся и, проходя мимо Эмилии, участливо положил руку ей на плечо.
* * *
– Согласитесь, доктор, что объяснить случившееся без вмешательства потусторонних сих попросту невозможно, – сказал Каррингтон, когда мы вернулись в кабинет доктора и расположились в тех же местах и позах, что полчаса назад.
– И это говорит старший инспектор Скотланд-Ярда! – воскликнул доктор, качая головой.
– Бывший старший инспектор, – поправил Каррингтон. – Будучи при исполнении, я бы, действительно, поостерегся делать далеко идущие заключения при столь ненадежных и противоречивых свидетельствах. Но после того, как я ушел со службы… И после того, как вспомнил кое-какие старые дела, о которых вчера рассказывал сэру Артуру… И после того, как прочитал замечательные книги о природе спиритуализма, да еще и послушал самого автора…
– Не знаю, о каких делах вы говорите, книг по спиритуализму не читал и на лекциях не присутствовал, хотя и знаю о вашей, сэр Артур, деятельности на ниве пропаганды этого… гм… вида деятельности…
– Этого глубокого заблуждения, – поправил я.
– Pie будем спорить, – примирительно сказал доктор. – Учтите: Альберт и Эмилия – больные люди, психика их ущербна, к словам их нельзя относиться с полным доверием.
– Эмилия оказалась в вашей больнице потому, что в ее присутствии исчезали предметы? – сказал Каррингтон.
– Которые потом обнаруживались в ее тайнике, – добавил доктор.
– В тайнике, о котором она, но ее словам, ничего не – знала. А многие предметы вообще обнаружены не были, не так ли?
– К чему вы клоните, старший инспектор?
– А Нордхилл зарабатывал на жизнь тем, что устраивал спиритические сеансы и вызывал духов, для чего ему даже не надо было входить в транс…
– Что лишний раз свидетельствует о его душевном нездоровье, поскольку – сэр Артур, безусловно, подтвердит, – для вызывания духов, – заметьте, я становлюсь на вашу точку зрения, хотя и не верю в эту чепуху, – для вызывания духов необходимы определенные условия и уж наверняка – присутствие сильного медиума, находящегося в так называемом трансе, особом психическом состоянии, когда подавляются реакции на внешние раздражители и на первый план выходят подсознательные и инстинктивные функции.
– Сэр Артур, – обратился ко мне бывший полицейский, – вы все время молчите, и у меня складывается впечатление, что ваше мнение на этот счет не совпадает ни с моим, ни с мнением уважаемого доктора.
– Я бы не хотел говорить то, что может оказаться ошибочным. Конечно, у меня сложилось определенное представление. Более того, есть догадка, которая, уверен, никому из вас не пришла в голову, хотя Нордхилл сказал об этом совершенно определенно. Но для подтверждения или опровержения я хотел бы предложить провести небольшой эксперимент, если, конечно, доктор Берринсон даст свое разрешение, поскольку этот вопрос полностью находится в его компетенции.
– О чем вы говорите, сэр Артур? – с некоторым напряжением в голосе спросил доктор.
– Я хотел бы провести сеанс спиритизма с участием Альберта, Эмилии и нас троих. Думаю, это многое прояснит – в том числе и для вас, доктор, я очень надеюсь, что личные впечатления поколеблют вашу уверенность в безусловной материальности окружающего мира.
Если бы я внимательно не следил за выражением лица Берринсона, то наверняка решил бы, что у бедняги начался приступ тяжелой астмы. Но я видел, как, прежде чем натужно закашляться, доктор предпринял мучительные усилия, чтобы не позволить появиться на своем лице выражению полного непонимания и недоверия к умственным способностям собеседника. Мне хорошо знакома была реакция слишком, к сожалению, многих вполне респектабельных в остальных отношениях людей на предложение собственными глазами убедиться в том, во что они – то ли по недомыслию, то ли по умственной лености – не желали верить. У меня промелькнула в тот момент мысль: «Разве мог врач, изначально не принимающий во внимание самую возможность существования спиритуализма, назвать вменяемым пациента, придерживающегося противоположных взглядов на устройство мироздания?» И разве может врач, ставящий принципы своей веры выше принципа «Не навреди!», заниматься такой чувствительной к проявлениям индивидуальности пациента наукой, как психиатрия?
Каррингтон, не на шутку испугавшийся, принялся наливать в стакан воду из стоявшего на столе наполовину наполненного графина, но я придержал его руку, поскольку, в отличие от бывшего полицейского, понимал, что Берринсон не сможет сделать и глотка, нужно лишь подождать, и все придет в норму.
– Дорогой Каррингтон, – сказал я тихо, – доктору, понимаете ли, нужно время, чтобы обдумать мои слова. Он не может позволить себе отнестись к ним серьезно, но и без ответа оставить не может тоже. Противоречие, верно? Когда кашляешь, противоречия разрешаются сами собой.
– Вы думаете? – неуверенно проговорил Каррингтон, но кашель у доктора стал уже менее надрывным и быстро прекратился. Берринсон откашлялся в последний раз и после этого сам налил себе воды и выпил полстакана мелкими глотками, приводя свои мысли в относительный порядок.
– Вы понимаете, сэр Артур, – сказал он наконец, – что здесь мы лечим Нордхилла от той самой болезни, приступ которой вы предлагаете вызвать?
– Я не предлагаю вам, доктор, нарушить клятву Гиппократа, – сказал я примирительно. – Напротив, мне кажется, что проведение сеанса поможет Нордхиллу снять возникшее у него психическое напряжение. Иногда алкоголику дают выпить неразбавленного виски, чтобы привести в порядок его сознание, этот эффект вам хорошо известен…
– Не думаю, что это хорошее предложение, сэр Артур…
– Нордхиллу не повредит, – уверенно сказал я. – А мы, возможно, сумеем получить сведения, которые не могли бы получить никаким иным способом.
– Сэр Артур прав, – пришел мне на помощь Каррингтон. – Если сеанс окажется безуспешным, в чем вы, доктор, совершенно уверены, мы окажемся там же, где сейчас, а если выяснится хотя бы малейшее, не известное нам обстоятельство… Согласитесь, во время сеанса Нордхилл может проговориться о том, о чем не сказал бы даже во время перекрестного допроса.
Последний аргумент, по-моему, оказался весомее остальных. Доктор надолго задумался, потом встал, отошел к окну и минуты две созерцал окружавший больницу лесной пейзаж – вид колыхавшейся под легким ветром листвы действительно успокаивал нервы.
– Хорошо, господа, – сказал наконец Берринсон, обернувшись к нам. – Одно непременное условие. Когда я подам сигнал, сеанс прервется. А сигнал я подам, как только увижу малейшие признаки нестабильности в поведении пациента. И никаких возражений, даже если вам будет казаться, что именно в этот момент Нордхилл сообщает чрезвычайно ценные сведения.
– Безусловно, – согласился я.
– Да, конечно, – сказал Каррингтон.
– Сейчас время ленча, – сказал Берринсон, взглянув на часы – прекрасный брегет, висевший на толстой серебряной цепочке. – Потом у нас тихий час, после чего желающие могут выпить чаю. Думаю, сеанс лучше всего устроить в половине шестого, когда до ужина останется полтора часа. Сейчас я приглашаю вас обоих к себе – нам принесут поесть, и мы проведем время за, надеюсь, приятной беседой, если, как я, опять же надеюсь, в больнице не произойдет ничего экстраординарного.
* * *
Доктор предоставил в наше распоряжение телефон, я позвонил Джин, а Каррингтон – дочери. Оказывается, Адриан, катаясь на лошади, неудачно спрыгнул и растянул лодыжку, Джин была в панике, и мне пришлось сделать ей строгое внушение – полагаю, оно достигло цели. Я сказал, что вернусь, по-видимому, последним поездом, и пусть Найджел с машиной будут у вокзала «Виктория» в половине двенадцатого. Джин мучило любопытство, но, зная мой характер, она не задала ни одного прямого вопроса.
Беседа с доктором действительно оказалась приятной. Каждый из нас старательно избегал говорить на рискованные темы – ни слова о предстоявшем сеансе не было сказано, хотя, как я слышал, доктор отдал Марте распоряжение подготовить одну из крайних палат правого – женского – крыла: поставить там круглый стол, пять стульев и зашторить окно, чтобы вечерний закатный свет не мешал, как выразился Берринсон, «работать с пациентом».
Кухня в лечебнице оказалась отменной, кофе, поданный после ленча, был превосходен, мы расположились в удобных креслах, Берринсон рассказывал истории из своей практики, а Каррингтон – из своей, я же вспоминал последнюю поездку в Соединенные Штаты: не лекции, которые я там прочитал с большим успехом (никаких упоминаний о спиритизме, согласно нашей молчаливой договоренности!), а встречи с людьми, которых я знал заочно и даже не предполагал, что когда-нибудь буду иметь честь с ними разговаривать. Виделись мы, например, с популярнейшим в Штатах актером кино Чарлзом Спенсером Чаплином – он приезжал в Нью-Йорк по делам, и мы случайно столкнулись с ним в коридоре отеля «Мажестик». Я ожидал увидеть маленького человечка с усиками, и если не в знаменитом черном потрепанном костюме и котелке, то, по крайней мере, с тросточкой. Чаплин же оказался довольно грузным, хотя и подвижным, мужчиной – типичным американцем, засыпавшим меня множеством вопросов о своей популярности на берегах Темзы.
В пять часов доктор оставил нас с Каррингтоном на некоторое время и отправился сначала к Нордхиллу, а потом к Эмилии, чтобы провести с ними беседу, подготовить к предстоявшему мероприятию. Я заметил, что Каррингтон изрядно волновался – это был первый спиритический сеанс, в котором ему предстояло участвовать, и он, по-моему, не столько обдумывал вопросы, которые следовало бы задать, сколько приводил в порядок разбежавшиеся за день мысли.
Ровно в половине шестого за нами зашла Марта (она была невозмутима, как и положено профессиональной сестре милосердия, никаких следов утреннего волнения) и провела нас по длинному коридору мимо закрытых дверей – к торцовой палате.
Здесь уже стоял круглый стол и пять стульев с высокими спинками, лежали листы бумаги, карандаши; два окна, выходившие одно в сад, другое к подъездной дороге, были плотно занавешены темными шторами, из-за чего в помещении царил полумрак, рассеиваемый мерцающим светом пяти длинных свечей в высоких бронзовых канделябрах. Доктор сделал все – в своем понимании, конечно, – чтобы создать для сеанса атмосферу тайны, в данном случае скорее мешавшую, поскольку, насколько я помнил рассказ Каррингтона, Нордхиллу для того, чтобы войти в транс и быть готовым к разговору с духами, не нужны были ни затемнение, ни свечи, ни даже круглый стол.
Привели сначала Нордхилла, равнодушным взглядом осмотревшего помещение и без приглашения усевшегося на ближайший к двери стул, а затем Эмилию, которая выглядела хотя и не такой испуганной и дрожавшей, как несколько часов назад, но все-таки не пришедшей в себя и ожидавшей от предстоявшего представления любой неожиданности. Если бы не присутствие Нордхилла, девушка, похоже, готова была бежать в свою палату. Доктор осторожно взял Эмилию под локоть и усадил на стул напротив Нордхилла, сам же сел рядом с ним, и нам с Каррингтоном ничего не осталось, как занять оставшиеся места – я оказался между доктором и Эмилией, а бывший полицейский – между девушкой и Нордхиллом.
– Дорогая Эмилия, – сказал Берринсон, положив свою руку на ладонь девушки, – будь спокойна, смотри и слушай. Альберт, конечно, рассказывал тебе о своей способности, и в том, что сейчас, возможно, произойдет, для тебя не должно быть неожиданности.
– Да, доктор, – произнесла Эмилия голосом скорее обреченным, нежели испуганным. Она была готова ко всему и согласна на все, если рядом – или напротив – находился человек, к которому (это, полагаю, было очевидно не только мне, но в первую очередь доктору) была неравнодушна.
– Альберт, – сказал доктор, обращаясь к пациенту, – утренние события навели наших гостей, сэра Артура и мистера Каррингтона, на мысль обратиться к вашим необычным способностям, чтобы попытаться пролить на происшествие хоть какой-нибудь свет. Сэр Артур, – повернулся ко мне Берринсон, – вы, в отличие от меня, специалист в этой области, вам и карты в руки.
На мой взгляд, это была довольно неуклюжая попытка снять с себя ответственность, замаскированная комплиментом.
– Мистер Нордхилл, – сказал я, – попробуйте представить себе…
Я не закончил фразу, потому что в полумраке комнаты раздался низкий тяжелый голос, перебивший меня словами:
– Эмма! Эмма Танцер! Эмма Джоан Сьюзен Танцер! Зову тебя!
Говорил, несомненно, Нордхилл, но, похоже, решительно не отдавал себе в том отчета. Губы его раскрывались, произнося слова, ладони неподвижно лежали на столе, и я видел, как пальцы юноши совершали странные быстрые движения, будто пытались играть на невидимом рояле. Взгляд же был устремлен в пространство выше моей головы, и мне невыносимо захотелось обернуться и посмотреть – что же он там увидел, хотя я и понимал, что увидеть Нордхилл ничего не мог, и смотрел он не в пространство, а внутрь собственной души, открывшейся в этот момент чему-то таинственному, непостижимому и столь же реальному, как реален был запах, источаемый свечами.
– Эмма! – продолжал взывать потусторонний голос. – Эмма, приди и ответь!
До меня только в этот момент дошло, что звал голос не Эмилию, сидевшую с закрытыми глазами и сцепленными кулачками, а Эмму Танцер, убитую четыре года назад, девушку, о деле которой мне вчера рассказывал Каррингтон. Бывший полицейский, похоже, был изумлен не меньше моего, глаза его блестели в свете свечей, он наклонился вперед в попытке разглядеть в лице сидевшего рядом с ним Нордхилла что-нибудь такое, что дало бы основания не для мистической, а вполне физической интерпретации происходившего.
Доктор выглядел невозмутимым, но внимательно следил за каждым движением как Нордхилла, так и Эмилии, и потому от него не могло ускользнуть то, что видел я. Девушка неожиданно успокоилась. Тело ее, до того находившееся в напряжении, расслабилось, она откинулась на спинку стула, кулачки разжались, руки ее теперь лежали на столе неподвижно, ладонями вниз, на лице появилась слабая, но удовлетворенная улыбка.
– Это ты, тетушка Мэри? – спросила девушка. – Это ты, я узнала твой голос.
– Эмма! – продолжал взывать голос с того света, видимо, умершая тетя не слышала ответа племянницы. Возможно, в этом виноват был Нордхилл, недостаточно хороший медиум, как я начал предполагать. Но почему обращалась тетушка не к племяннице, а к погибшей девушке? И – самое странное: почему дух явился прежде, чем его вызвали? Такого в моей практике – а я побывал на множестве спиритических сеансов с самыми выдающимися медиумами – еще не случалось.
– Тетушка, – спокойно сказала Эмилия, – если ты не слышишь меня, то мне и отвечать тебе не обязательно, верно?
Нордхилл на несколько секунд прервал свои завывания, лицо его прояснилось, взгляд сместился и направлен был теперь в сторону Эмилии, хотя я и не был уверен в том, что молодой человек видел то – или ту, – что находилось перед его устремленным в иное пространство взором.
– Злая девчонка, – произнес он, склонив голову к левому плечу, будто воспроизводя не свой, а навязанный ему жест. В голосе появились иные интонации: завывание исчезло, слова «злая девчонка» произнесены были мягким, даже ласковым голосом, мужским, конечно, но чувствовалось, что голосом Нордхилла говорит женщина – я не смог бы дать этому ощущению логическое объяснение, но готов был поклясться, что к Эмилии действительно обращалась ее умершая тетушка.
– Злая девчонка, – с каким-то нежным придыханием повторил Нордхилл, – ты пришла, я была уверена, что ты меня услышишь… Скажи, ты не очень страдаешь? Там, где ты сейчас находишься, не должно быть страданий, ведь ты наверняка в раю?
– Этот дом в каком-то смысле действительно можно назвать раем, – произнесла Эмилия, улыбнувшись и бросив взгляд на доктора Берринсона.
– Тебя не обижают?
– Нет, тетушка.
Обмен репликами становился все более быстрым, теперь Эмилия и Нордхилл смотрели прямо друг другу в глаза – кажется, оба даже не мигали, хотя сам я находился в таком возбужденном состоянии, что вряд ли мог утверждать это с достаточной точностью.
