Текст книги "Что там, за дверью?"

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

– В отличие от Бен Ладена, Че давно мертв. И денег у него не было.

– Жив ли Бен Ладен – тоже большой вопрос. А денег у Детей Че достаточно. Связи с наркомафией. Венесуэльская и боливийская нефть. И организовано все лучше, чем у исламистов. Добраться до их лагерей труднее, чем до пещер в Афганистане. Джунгли – это такое место… Спутниковые снимки не дают ровно ничего – под кронами можно хоть атомный реактор построить, обнаружить его можно по тепловому излучению, но источников тепла в джунглях и без того столько…

Майор допил очередную чашку кофе, бросил взгляд на часы (было девять сорок восемь) и продолжил:

– И цели. Исламисты терроризируют нас и Европу. Всемирный халифат и все такое. А Дети Че действуют не так открыто, терактов не устраивают, но цели у них опаснее, чем у Бен Ладена. К примеру, бактериологическая бомба. Мне тебе рассказывать, что это значит?

– Спасибо, не надо, – буркнул Штейнбок. – Ты хочешь сказать, что те микробиологи…

– Конечно. Их пытались купить. Тех, кто отказался, – устранили. Те, кто согласился, исчезли.

– Как Эндрю Пенроуз.

– Как Эндрю Пенроуз, – кивнул майор. – Подробностей, конечно, я не знаю. Эту женщину выследили, когда она появилась в Каракасе. Как ее захватили – мне тоже, как ты понимаешь, не докладывали. Но захватили и привезли сюда. Срок мне поставили жесткий. Она должна сказать, где находится их научная база.

– Может, она сама не знает?

– Знает, – отрезал Бржестовски. – Сто процентов: знает. Помнишь сибирскую язву в Нью-Йорке в две тысячи первом?

– Конечно.

– Это были Дети Че, решившие воспользоваться моментом общей растерянности и попробовать один из своих способов. И ведь почти получилось!

– Пенроуз исчезла позже, – напомнил Штейнбок.

– Вот именно. И если уже тогда у них были такие штучки, то сейчас…

– Не надо меня пугать, – сухо произнес доктор.

– Короче, Йонатан, – майор закурил сигарету и пустил дым в сторону Штейнбока. Тот отодвинулся. – Где-то в джунглях наготове группа захвата. Может, дивизия спецназа. А может, целая армия, не знаю. Я пытался с ней говорить – результат тебе известен. Пытался запугать – не получилось…

Речь майора становилась все более бессвязной. Он нервничал. Штейнбок видел, как нарастало его напряжение. Он и курил так, как курят предельно взволнованные люди, пальцами постукивал по столу и голову откидывал, и глаза у него смотрели в сторону… Он не хотел делать того, что, судя по его словам, должен был сделать.

– С женщинами всегда труднее, – говорил Бржестовски. – Им плевать на логику. Мужчине покажешь улики, фотографии – и он ломается, потому что видит: доказано. А женщина смотрит и говорит: ну и что? Катитесь вы… Я не могу ее ударить. Нет, – тут же поправился он, – мог бы, если бы верил, что это поможет. Один раз…

– Да, – напомнил о себе доктор после минутной паузы, во время которой майор смотрел в потолок и пускал дым, уже не стараясь попасть Штейнбоку в лицо.

– Однажды, – сказал Бржестовски, – я ее все-таки ударил. Точнее – толкнул, нервы не выдержали. Она упала, я стал ее поднимать и вдруг понял… В общем, именно тогда она сделала вид, что она не она, а кто-то другой.

– Алиса Лидделл, – сказал доктор.

– Ну да… И мальчишку она еще изображала очень артистически.

– Теда Диккенса.

– Все это я видел.

– Да… Больше я ее бить не пробовал.

– Спасибо, – сухо произнес Штейнбок. – Ты настоящий джентльмен.

– Обойдусь без твоих комплиментов, Йонатан. Теперь тебе понятно, что у меня нет другого выхода? Я должен получить информацию. Я не могу эту женщину пытать. Значит, выход один: когда она будет в своем нормальном состоянии… Сейчас это так, верно?

– Не знаю, – сказал Штейнбок. – Когда я уходил, было так.

– И сейчас тоже, – сказал майор. – Если бы что-то изменилось, мне бы сообщили. Так вот, пока она – это она, я намерен применить психотропные средства…

– Какие? – спросил Штейнбок. – Об этом ты должен спросить меня, поскольку…

– Извини, Йонатан, об этом я тебя спрашивать не буду. И не имею права. Тебя пригласили как консультанта и диагноста. Относительно методов расследования – не тебе решать.

– Ты понимаешь, как это опасно? Она и без того в алертном состоянии, в ней живут по меньшей мере еще три человека, а скорее всего, больше. Психотропные препараты разрушат ее психику. Ты понимаешь? Убьют по меньшей мере трех человек! Просто убьют! А женщину – эту сделают полной идиоткой!

– Не кричи на меня, Йонатан, – сказал Бржестовски.

Штейнбок взял себя в руки. Он действительно кричал, на них уже смотрели, оказывается, он стоял и тыкал в Джейдена пальцем. Доктор сел и сцепил пальцы.

– Ты думаешь, – сказал майор, – меня это остановит? Черт возьми, я понимаю, в тебе говорит врач.

Показалось или в голосе майора действительно звучала ирония?

– А я, – продолжал он, – следователь военной прокуратуры, чтоб ты знал. У меня нет другого выхода, Йонатан.

Похоже, он хотел убедить в этом самого себя.

Майор загасил сигарету в пепельнице и встал.

– До полудня, – сказал он. – Постарайся убедить ее сказать все, что нам нужно.

Штейнбок тоже встал. Что он мог противопоставить майору Бржестовски?

– Послушай, – сказал он. – Этот случай – не совсем обычный, понимаешь? Есть моменты, которые я, как психиатр, не могу интерпретировать…

– Медицинские проблемы меня не интересуют, – отрезал майор. – Нет времени. Отправляйся к ней, Йонатан. В полдень за ней придут.

* * *

Заключенная сидела на кровати, прислонившись к стене и заложив за голову руки. Отсутствующим взглядом она смотрела перед собой и никак не реагировала на появление доктора. Это все еще была Эндрю Пенроуз – если судить по цвету глаз и небольшому тонкому шрамику на подбородке, – но Штейнбок мог, конечно, и ошибаться. Во всяком случае, перед ним была не Алиса, это он мог сказать совершенно определенно.

Жаль. Или наоборот – хорошо, что так?

Он кашлянул, взял пластиковый стул, поставил перед кроватью и сел, положив ногу на ногу и сделав вид, будто разговор ни на минуту не прерывался.

– Это вы, – сказала доктор Пенроуз, возвращаясь в реальный мир из какого-то иного, в котором она пребывала мысленно.

– Вы о чем-то думали, – сказал Штейнбок. – Простите, что прервал…

– Доктор, – сказала она, – почему вы позволили впутать себя в эту историю?

Он промолчал, и она продолжила:

– Вы прекрасно понимаете, что вас используют. Чего они от вас хотят? Чтобы вы признали меня психически больной, а они, воспользовавшись диагнозом, смогут сделать со мной все, что им угодно, надеясь получить нужные сведения?

– Не думаю, – сказал Штейнбок и неожиданно понял, что эта женщина права. Разве не он утверждал, что Эндрю Пенроуз страдает расстройством множественной личности, то есть не является вменяемым человеком, и, следовательно, может быть подвергнута (для излечения, для чего же еще) воздействию лекарственных препаратов? Если бы не его заключение, друг Джейден не имел бы, возможно, юридических оснований для применения психотропных средств. Они здесь не очень, наверно, придерживаются законов, но прекрасно понимают, что в любой момент какая-нибудь нелепая комиссия Конгресса или самодовольных правозащитников может получить доступ в это заведение, и нужно, чтобы, по крайней мере, в документах все было законно и правильно.

«Господи, какой же я дурак, – подумал Штейнбок. – Но разве я мог предвидеть, что намеревался делать Джейден? Я выполнял свой долг и совершенно правильно написал…»

Да?

– Дошло до вас, наконец? – спросила Эндрю Пенроуз, внимательно следившая за доктором и понимавшая, видимо, какие мысли сменялись в его голове. – Вы написали и подписались в том, что я страдаю этим синдромом.

– Это не синдром, – механически ответил он.

– Неважно, я не сильна в терминологии. Факт тот, что вы сами дали этому Бржестовски… господи, ну и фамилия…

– Польская, – сказал Штейнбок. – Дед Джейдена бежал из Польши, когда туда пришли русские. Впрочем, это неважно.

– Неважно, – повторила она. – Нас сейчас слушают, да? И смотрят?

Он промолчал.

– Так вот, чтобы вы не теряли время. Я не собираюсь ничего рассказывать майору. Ни ему, никому другому.

– Зачем вы это сделали? – вырвалось у него.

– Что? Почему работала на партизан?

– Партизаны! – воскликнул Штейнбок. – Кого вы называете партизанами?

– Послушайте, доктор, – произнесла Эндрю Пенроуз с оттенком презрения в голосе. – Давайте не будем заниматься политикой. Вы здесь не для того, верно? Обсуждайте это с майором. Я только хочу, чтобы и он, и вы поняли: ничего я рассказывать не собираюсь.

¹-В полдень…

– Да, я знаю, – перебила она. – В результате майор действительно сделает меня сумасшедшей. А остальных попросту убьет, и вы это прекрасно понимаете.

– Это зависит от того, насколько сильнодействующими окажутся…

– Не зависит! – отрезала она. – Послушайте, доктор, скажите честно: вы все еще считаете меня психически больной?

– Нет, – сказал он, подумав. – Сейчас – нет. Сначала – да, и это отражено в протоколе. К сожалению.

– Почему сейчас – нет? – спросила она с любопытством.

– Литература и личный опыт, – сказал Штейнбок, помедлив. – Все известные мне больные расстройством множественной личности содержали компоненты, достаточно проработанные эмоционально и информационно, одни субличности были самодостаточны, другие оставались лишь фрагментами, третьи – определенными функциями, не больше. Но никогда – исключения мне неизвестны – это не были личности или фрагменты, уже существовавшие в реальной жизни. Вы меня понимаете?

– Конечно, – сказала она. – Профессор Бернал – кто же его не знал в свое время? Я изучила его биографию. Он действительно в пятьдесят четвертом выступил на Пагуошской конференции с речью, отрывки из которой так любит цитировать политики. Только почему его зовут Рене? Имя профессора Бернала – Джон, так написано в энциклопедии.

– Да, – кивнул Штейнбок. – Похоже, мы рассуждаем одинаково. Продолжим?

– Нас сейчас слушает майор? – сказала Эндрю Пенроуз. – Вы не боитесь, что он…

– Нет, – вздохнул доктор. – Я хорошо знаю Джейдена. Ему все равно, что мы тут обсуждаем, если это не информация о лагере этих… как же это называется…

– Дети Че, – подсказала она. – О них мы говорить не будем. Ни сейчас, ни потом.

– Мальчишку, – сказал Штейнбок, – зовут Тед. А по идее, его имя – Чарли. Чарлз.

– Диккенс, – кивнула она. – Ему еще предстоит стать великим писателем. Но тяга к литературе у него в крови, верно?

– И Алиса, – сказал Штейнбок. – У нее даже имя то же. Алиса Лидделл. Девочка, которой профессор Чарлз Льюидж Доджсон…

– Он же Льюис Кэрролл, – подхватила доктор Пенроуз.

– …рассказывал историю о волшебной стране и о путешествии в Зазеркалье.

– Да, – сказала она, – похоже, мы действительно пришли к одному и тому же выводу.

– И теперь, – мрачно произнес Штейнбок, стараясь поймать ее взгляд, но Эндрю не смотрела ему в глаза, старательно делала вид, что интересуется пятнышком на платье, и руки ее привычным движением приглаживали несуществующую складку. – Теперь, как бы я ни поступил, все плохо, и выхода я не вижу.

Она молчала.

– Только вы сами можете…

– Не надо, – сказала она. – Мы договорились это не обсуждать. Я не предам людей, которые…

– Что которые? – вспылил Штейнбок. – Вы ведь не за идею согласились на них работать? За деньги? Никогда не поверю, что вам близки их цели! Никогда не поверю, что вам нравится убивать людей, которые ни сном ни духом… Разве одиннадцатого сентября вы смотрели телевизор не с таким же ощущением ужаса и собственной беспомощности, как все мы, и разве, как все мы, вы не хотели…

– Не надо, – поморщилась она. – Не читайте мне лекцию. Обо всем этом я успела много раз подумать. Я научный работник. Это вы понимаете? Мне предложили безумно интересную работу. Никаких ограничений.

Она ударила кулаком о ладонь.

– Все, – сказала она. – Люди мне доверились…

– Люди, – горько произнес Штейнбок.

– Люди, – повторила она твердо. – Не теряйте времени, Йонатан.

Она подняла голову и в первый раз за время разговора посмотрела ему в глаза. Она знала. Она действительно знала.

– Со мной никогда такого не случалось, – признался он. – Будто удар током…

– С ней тоже, – сказала Эндрю. – Бедная девочка. Она так рвется сейчас сюда, в эту сволочную тюрьму…

– Вы ее… их всех… чувствуете? – поразился он.

– Не всех. Только очень сильные эмоции, когда рвется сердце, понимаете? И мне стоит таких усилий, чтобы не пустить ее…

– Воздушный шар раздувается, – вспомнил он ее слова. – Вы можете?..

– Должно получиться. Я должна остаться собой до полудня, понимаете вы это? Я не допущу, чтобы…

– Да, я понимаю, – он действительно все понимал, они сейчас понимали друг друга так, как, возможно, никто не понимал никого прежде. Наверно, им и слова не были нужны, особенно если учесть, что каждое слово слышал и пытался интерпретировать майор Бржестовски, ничего в их разговоре, естественно, не понимавший.

– Значит, – сказал он, – я ее никогда больше не увижу.

Это был не вопрос, он утверждал это с полной уверенностью и готов был разбить себе голову о стену, как доведенный до отчаяния психотик в камере для буйных.

Ужасное слово – никогда.

– Надеюсь, что да, – сказала она. – Надеюсь, я удержу их всех.

Ему нужно было окончательно убедиться в том, что он все понял правильно. Конечно, майор услышит, но выхода не было, Штейнбоку требовалась абсолютная ясность.

– Любая психотропная атака, – сказал он, стараясь, чтобы голос звучал ровно и по возможности бесстрастно, – убьет ваши субличности так же верно, как убивает пуля, пущенная в сердце.

Это был вопрос или утверждение?

Эндрю вздохнула.

– Вы могли бы полюбить меня, – сказала она, едва заметно улыбаясь.

Штейнбок покачал головой. Он не мог бы полюбить доктора Эндрю Пенроуз. Она ему даже внешне не нравилась, вот что самое поразительное.

– Вы не ответили на мой вопрос, – напомнил Штейнбок.

– Вы не задавали вопроса, – парировала она. – Вы сделали научно обоснованное предположение, основанное на вашем личном опыте психиатра и знании литературных источников.

Штейнбок кивнул.

– Видимо, это верное предположение, – сказала она. – К счастью, у меня не было случая проверить гипотезу на практике.

Она встала, и он тоже поднялся – будто оба находились не в камере армейской тюрьмы, а в гостиной английского аристократического дома, где мужчина всегда встает, если встает женщина.

Они стояли так близко друг от друга, что он видел две маленькие слезинки в уголках ее глаз. Эндрю Пенроуз была близорука и напрягала зрение, чтобы четко видеть собеседника. В ее черных зрачках он разглядел… Нет, уж это точно было игрой разбушевавшегося воображения.

– К несчастью, – сказала она, и у нее мелко-мелко задрожал подбородок. То ли она сдерживала рыдания, то ли, представляя, что может случиться, не могла сдержать нервного тика, – к несчастью, в полдень вы сможете убедиться, что эта гипотеза правильна.

Штейнбок взял ее за плечи, резко притянул к себе и поцеловал в лоб. Повернулся и пошел к выходу. Часы показывали десять двадцать три, и нужно было подготовиться.

– Прощайте, – сказала Эндрю Пенроуз ему в спину.

Он остановился на какое-то мгновение, но не стал оборачиваться. Вопрос, который он хотел задать, не имел смысла, потому что ответ ему был известен.

«Нет», – скажет она.

Он не стал прощаться. Возможно, Алиса Лидделл слышала разговор, и он хотел дать ей понять, что они еще могут встретиться. Ему очень хотелось так думать.

* * *

Штейнбок надеялся застать майора в его кабинете, но Джейден отсутствовал. Стоявший у двери морпех сообщил, что майор Бржестовски вышел семь минут назад и не оставил распоряжений.

«Похоже, Джейден за время работы в этой дыре успел стать моим пациентом», – подумал Штейнбок и принялся вызванивать майора по мобильному. Какого черта – сам назначил жесткие временные рамки, а теперь, когда время действительно поджимало, скрылся в неизвестном направлении. Майор не отвечал, телефон его был выключен, и Штейнбок почувствовал себя в этом не таком уж большом здании пришельцем, заблудившимся в редком, пронизанном лунным светом подлеске.

Он должен знать, что они решают. Они не имели никакого права решать что бы то ни было без его участия – только он мог дать профессиональное заключение о психическом здоровье заключенной Эндрю Пенроуз, и только он мог разрешить или запретить использование психотропных препаратов с целью получения необходимых для разведки сведений. Зачем его сюда вызывали, в конце-то концов? Чтобы в решающий момент оставить без информации и без возможности хоть как-то влиять на развитие событий?

Штейнбок поднялся в лифте на последний, пятый этаж, где не был еще ни разу. Здесь располагались кабинеты высшего начальства базы.

– Прошу прощения? – обратился к нему дежуривший у лифта офицер в чине лейтенанта. Род войск доктор не смог определить, было в форме офицера что-то от морпехов, что-то от обычной пехоты, и еще аксельбанты непонятно какого происхождения.

– Мне нужен майор Бржестовски, – сказал он. – Мое имя Йонатан Штейнбок, я…

– Да-да, доктор, будьте любезны подождать майора в холле первого этажа. Майор на совещании. Он спустится к вам сразу же.

– Сразу же после чего? – спросил он, и дежурный офицер окинул его взглядом, в котором читалось: конечно, психиатры сами немного психи, задать нелепый вопрос для них – что плюнуть по ветру.

– Хорошо, – сдался Штейнбок. – Передайте майору, что я жду его, но не в холле, там мне делать нечего, я буду в тюремном здании, он знает в какой камере.

Лейтенант хотел что-то сказать, даже рот раскрыл, но не произнес ни слова, только кивнул совсем не по-военному, и доктору ничего не оставалось, как войти в пустую кабинку лифта и спуститься на первый этаж. Нервы его были на пределе, нужно было выпить пару чашек кофе, чтобы успокоиться, но он прошел мимо кафе и минуту спустя звонил в зеленую бронированную дверь тюремного корпуса. Приоткрылось окошко, и знакомый сержант, неоднократно за эти дни провожавший Штейнбока в камеру доктора Пенроуз, бросил на него равнодушный взгляд через прутья решетки.

– Доктор, – расплылся он в улыбке. – Рад вас видеть.

– Откройте, Вильяме, – сказал Штейнбок, – мне нужно продолжить разговор с Пенроуз.

– Прошу прощения, доктор, – продолжал улыбаться сержант. – С десяти часов введен особый режим. У вас есть подписанное майором Бржестовски разрешение?

Доктор мог подать на майора Бржестовски жалобу на то, что тот чинит помехи в работе с больными. Он мог попытаться найти полковника Гардинера или попробовать дозвониться до самого генерала Бургера. Он все это мог и прекрасно понимал, что все это бесполезно. Конечно. Они решают проблему мировой важности. А он будет мешать со своими соображениями о природе множественной личности, о профессоре Бернале и мальчишке Диккенсе. И об Алисе Лидделл. О решении его, конечно, известят. Более того, ему обязательно должны дать на подпись эпикриз, поскольку в деле отмечено, что заключенная Эндрю Пенроуз страдает психическим заболеванием и к ней приглашен для диагностирования и консультаций доктор психиатрии, допущенный к работе на базе. Штейнбок должен подписать документ, прежде чем…

А если его все-таки проигнорируют?

«Джейден все видел… – думал Штейнбок. – Могу себе представить, как он реагировал на наши с Алисой… Господи, да после этого он имел полное право объявить о моей некомпетентности, превышении полномочий и просто о неадекватности и запретить дальнейшие встречи. Он этого не сделал, он хорошо ко мне относился, да, но сейчас Джейден просто обязан был поступить так, как он и поступил, а я дурак, какой же я дурак, собственными руками убил не меньше трех человек, а может, и несколько десятков. Плевать, сколько их там на самом деле. Я убил Алису…»

Психиатр, готовый подписать что угодно, у них есть и на базе. Амистад будет присутствовать при допросе, чтобы, если что… Если что… Штейнбок повторял эти два слова, вышагивая от дверей тюремного корпуса до административного и обратно. Пойти к Амистаду и не отходить от него? Остаться здесь? Ждать майора у его кабинета?

«Господи, как это унизительно! Еще более унизительно, чем представлять Джейдена, видевшего на экране компьютера, как мы с Алисой тянулись друг к другу, как смотрели друг другу в глаза, как я говорил… Что я говорил? Сказал, что никогда не встречал женщин, к которым испытывал хотя бы отзвук подобных чувств? Иди короче: что я полюбил ее с первого взгляда? Или еще короче – так коротко, что никаких слов произносить не нужно было, и, может, я их на самом деле не произносил, и тогда Джейден просто не понял ничего из произошедшего?»

Они ничего не знают, не могут знать, они верят диагнозу – расстройство множественной личности, он сам его поставил, и Амистад прекрасно знает, что делать, не такой уж он плохой психиатр, диагност из него никакой, да, для него все психические болезни сводятся к одной – шизофрении, но если диагноз поставлен, то лечебные препараты он подбирать умеет, а здесь и подбирать ничего не надо, только заставить Эндрю Пенроуз сказать все, что им нужно…

Десять часов тридцать четыре минуты. Штейнбок вернулся в административный корпус, поднялся на второй этаж и подошел к кабинету полковника Гардинера, начальника следственного отдела, подписавшего приказ о том, чтобы направить доктора Эндрю Пенроуз на психиатрическое освидетельствование. Кабинет размещался в левом крыле здания, здесь Штейнбок тоже никогда не был. Оказалось, что нужно предъявить удостоверение (он предъявил), предписание о командировании (пришлось повозиться, в конце концов он обнаружил бумагу в записной книжке) и лично полковником подписанную магнитную карточку, каковую следовало вставить в прорезь автоматической двери… Карточки у Штейнбока не было, и дежурный офицер с сожалением сказал, что пропустить не может, как не может и доложить полковнику о желании доктора с ним встретиться. Почему не может? На это дежурный и отвечать не стал, всем видом показав, что более неприличного вопроса не слышал за все время своей службы на базе Гуантариво.

– Я подожду здесь, – сказал Штейнбок и встал у окна, чтобы видеть и коридор, и – внизу, во дворе – расположенное напротив здание тюрьмы.

Дежурный следил за тремя мониторами, изображения на которых Штейнбок не мог видеть, и время от времени поднимал на доктора равнодушный взгляд, чтобы убедиться, что тот еще не ушел.

Никогда в жизни Штейнбок не ощущал такого бессилия. Никогда ему так не хотелось свою жизнь изменить. Он совершенно не представлял себе, что должен сделать, чтобы спасти человека… девушку, с которой всего дважды разговаривал и которую, если быть честным, ни разу толком и не видел: лишь взгляд, цвет глаз…

Время шло, ничего не менялось ни в коридоре, ни во дворе тюрьмы, Штейнбок достал телефон и начал было в который уже раз набирать номер Джейдена, но дежурный сказал, даже не повернув головы в его сторону:

– Пользоваться телефонами здесь запрещено, доктор Штейнбок. Прошу вас, выключите аппарат.

Он не выключил. Он повернулся и ушел. Спустился на первый этаж, вышел во двор и набрал номер. «Абонент временно недоступен, позвоните позже…»

Позже? После полудня?

Штейнбок начал набирать подряд все известные ему номера: лейтенанта Берроуза, отвечавшего за снабжение базы медицинскими препаратами («абонент недоступен»), майора Бертона, начальника тюрьмы (занято), Амистада, с которым при обычных обстоятельствах не стал бы разговаривать даже о бейсболе («абонент недоступен») и, конечно, Джейдена и полковника Гардинера – с таким же успехом он мог звонить президенту Соединенных Штатов или в приемную архангела Гавриила.

– Доктор Штейнбок? – услышал он низкий голос и, обернувшись, увидел толстую, как бочонок пива, женщину в форме лейтенанта внутренней службы. Откуда она появилась? Неужели он был настолько погружен в себя, что не увидел, как женщина вышла из здания тюрьмы? Или из административного корпуса? А может, из другого измерения?

– Да, – сказал он.

– Лейтенант Саманта Глейборн. Следуйте за мной, – приказала она и, повернувшись на каблуках, направилась к входу в тюремное здание.

«Черт бы их всех побрал, – подумал Штейнбок. – Если им, наконец, понадобилось мое присутствие, могли бы позвонить, а не посылать за мной эту уродину. Значит, они знали, что я стоял здесь, видели, как я здесь метался, как нелепо размахивал руками и что-то бормотал под нос…»

Дверь распахнулась, когда лейтенант показала свою карточку, знакомый сержант даже не посмотрел в его сторону, они быстро прошли по коридору, но свернули не к камерам нижнего этажа, где содержали доктора Пенроуз, а поднялись на второй, проследовали мимо вереницы запертых дверей и остановились у одной из них, ничем от прочих не отличимой. Лейтенант Глейборн набрала цифровой код, потом приложила палец к включившемуся опознавателю, дверь, недолго подумав, щелкнула, и они вошли в помещение, оказавшееся чем-то вроде обычного медицинского бокса: светло-зеленые стены, кушетка за белой ширмой, стол с компьютером, у дальней стены несколько стульев, на трех из которых сидели, одинаково положив ногу на ногу, знакомые Штейнбоку персонажи: Бржестовски, Амистад и Гардинер. Все в сборе. Пока он их пытался отловить по одному, они тут совещались и решали судьбу человека, ничего в этой судьбе не понимая.

Доктора Эндрю Пенроуз в комнате не было.

– Господа, – холодно произнес Штейнбок, стараясь не показывать своего волнения, – что означает мое отстранение от принятия решения на самом важном этапе расследования?

– Успокойтесь, доктор, – сказал полковник. – Берите стул и садитесь, ваше мнение для нас чрезвычайно важно и будет, конечно, принято во внимание.

Показалось Штейнбоку или на лице Амистада, длинном и унылом, как у пастора, промелькнуло выражение плохо скрытой иронии?

Штейнбок взял свободный стул и поставил его так, чтобы видеть сразу всех троих. Сел и, как они, положил ногу на ногу.

– Доктор, – сказал полковник, – вы, конечно, понимаете, что случай этот совершенно исключительный.

Конечно. Случай был исключительным, но вовсе не в том смысле, какой имел в виду Гардинер.

– От того, будем ли мы знать местоположение лагеря Детей Че, зависят тысячи, а может, и миллионы жизней наших с вами соотечественников. Террористические акты с применением биологического и бактериологического оружия способны поразить большой город в течение нескольких часов, достаточно только…

Он собирался читать лекцию? Может, просто тянул время до полудня?

Штейнбок не мог перебить полковника, но и слушать не мог тоже, он посмотрел на Джейдена и уловил (может, показалось?) сочувствие в его взгляде.

– …поэтому, – закончил полковник, – мы вынуждены прибегнуть к способу, согласен, не вполне гуманному. Но, согласитесь, доктор, все же значительно более гуманному, нежели те, что применялись кое-кем в печально известной тюрьме Абу-Грейб. Они ведь тоже исполняли свой долг и хотели как лучше. Доктор Амистад дал свое заключение о том, что в данном случае применение психотропных средств воздействия является оправданным, поскольку у нас просто нет времени проводить, как требует медицина, длительных психиатрических исследований, а поставленный доктором Амистадом диагноз шизофрении допускает…

– Шизофрении? – произнес Штейнбок, стараясь вложить в свои слова как можно больше презрения.

– Я знаю, доктор, что ваш диагноз несколько отличается, но суть одна, и не имеет значения, расщеплено сознание этой женщины на две или двадцать две составляющие. Даже если она является множественной личностью, это в данном случае…

– Доктор Эндрю Пенроуз не страдает расстройством множественной личности, – перебил Штейнбок, почувствовав неожиданно, что раздражение, волнение, злость, все ощущения сползли с него, как брюки без пояса, остались только одно чувство и только одно желание. Ни о том, ни о другом он не мог сказать вслух.

– Да? – удивился Гардинер, а Амистад поднял вверх свои густые брови. Бржестовски, напротив, таинственно усмехнулся и, как показалось Штейнбоку, едва заметно ему подмигнул, хотя, скорее всего, это был нервный тик, и не более того. – Разве не вы, доктор, написали в своем предварительном заключении…

– Я был неправ. Действительно, у доктора Пенроуз наблюдаются некоторые симптомы расстройства множественной личности. Чисто внешние симптомы, как я теперь понимаю, поскольку другие признаки, более важные, этой симптоматике противоречат.

– Вы хотите сказать, – уточнил полковник, – что эта женщина попросту симулирует и водит нас за нос?

– Нет. Физически невозможно симулировать изменение цвета глаз, формы ушей и подбородка, не говоря о составе крови. Это похоже на РМЛ, но это не РМЛ. Во-первых, при РМЛ никогда не наблюдаются реально жившие личности, тем более – широко известные. Это ведь не шизофрения, что бы там ни говорил мой коллега.

– Работа подсознания… – пробормотал Амистад и выразительно пожал плечами.

– Повторяю, – Штейнбок повысил голос, не надо было этого делать: убеждает спокойствие, – ни в одном известном случае расстройства множественной личности не наблюдались реально жившие персонажи.

– Это Бернал – реально живший? – вскинулся Амистад, демонстрируя хорошее знание не только исторической реальности, но и конкретных обстоятельств истории болезни: видимо, за спиной Штейнбока майор Бржестовски показывал записи этому так называемому специалисту и, возможно, даже советовался с ним о том, как быть с консультантом, если он начнет возражать против необходимых для расследования методов воздействия. – Как, доктор, звали физика, получившего Нобелевскую премию мира?

– Джон его звали, – спокойно (действительно, спокойно!) сказал Штейнбок. – Джон, а не Рене, вы правы, коллега. Только выводы мы с вами делаем разные. Вы, видимо, полагаете, что если профессора зовут Рене, а не Джон, если он, как утверждает, работал в Кембридже, в то время как Джон Бернал был сотрудником Гарварда, то, следовательно, эта личность является порождением больного подсознания Эндрю Пенроуз?

– Это настолько же очевидно… – завел свою песню Амистад, но Штейнбок не позволил ему допеть.

– Вы утверждаете, что это шизофрения, коллега? – сказал он. – Вы прекрасно знаете, что шизофреник, вообразивший себя Наполеоном или президентом Рузвельтом, тщательно придерживается известной всем – и больному, конечно, тоже – биографии великого человека. Если Наполеон почил на острове Святой Елены, а Рузвельта свел в могилу паралич, то шизофреник так и будет утверждать, не выдумывая несуществующих деталей. С этим вы согласны, коллега?

– Нет, – буркнул Амистад. – Известны и противоположные случаи.

– Вам – возможно, – отмахнулся Штейнбок. – Мне такие случаи не известны. Поэтому – не только поэтому, но, в частности, – я делаю вывод о том, что Рене Бернал, Тед Диккенс (заметьте, никому из больных шизофренией еще не приходило в голову изображать юного Наполеона, все еще живущего на Корсике) и Алиса Лидделл – реальные люди, физические лица, выражаясь юридическим языком, только существующие не в нашей реальности, а в одной из параллельных. Сознание доктора Эндрю Пенроуз является своеобразным окном из одной реальности в другую. Вы же видите сны, господа. Во сне каждый человек – можете мне поверить, сны были темой моей магистерской диссертации – проживает множество жизней, но обычно если и осознает себя, то не в привычной реальности, а в мирах, сильно от нашего отличающихся.