Текст книги "Что там, за дверью?"
Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)
Мейсон поднял с пола принесенную еще днем бутылку шампанского и выстрелил вверх пробкой. До потолка пробка не долетела. Из одного бокала Мейсон выпил сам, а другой поднес ко рту Кэтти, и она пригубила.
– Знаешь, – сказала она, – мне кажется, я почувствовала вкус. Очень вкусное вино, Джош.
– Ты можешь ощущать вкус? – вырвалось у Мейсона, и он сразу прикусил язык. Конечно, она не ощущала вкуса, нужно думать перед тем, как что-то говорить в присутствии Кэтти, она такая ранимая. Господи, только бы ничем ее не обидеть, иначе…
– Мне кажется, – задумчиво произнесла Кэтти, проведя белой ладонью над бокалом, – что я помню вкус вина… Да, помню. Ты знаешь, Джош, может, это даже и не вкус вина вовсе, а что-то совершенно другое, приятное, горьковатое и брызжущее, мне не с чем сравнивать, и, может, на самом деле я вспомнила вкус яблока или груши…
– Прости, если я…
– Нет, это ты меня прости за то, что тебе приходится справлять Рождество в этой холодной комнате…
– Тебе холодно?
– Мне – нет, конечно, а ты дрожишь.
– Совсем не от холода, Кэтти.
– Да, я понимаю, Джош. Позволь, я тебя поцелую, милый. Закрой глаза.
Он закрыл глаза и застыл на месте. Сквозь неплотно сжатые веки проникал мерцающий неверный свет и какое-то движение – скорее всего, просто перед глазами плыли разноцветные круги, Мейсон понимал, что не почувствует прикосновения, не ощутит губ Кэтти, но воображение способно…
Его губ коснулось нечто… движение воздуха… крыло пролетевшей птицы… чья-то материализованная мысль. Прикосновение было горячим и одновременно холодным, быстрым, как удар очень слабым током, и долгим, как падение легкого перышка…
Оно было…
Оно было – вот что главное. Открыв глаза и увидев, что Кэтти стоит у окна и смотрит на взошедшую луну, Мейсон точно знал: поцелуй был настоящим. Самым нежным – Оливия никогда не целовала его так целомудренно. Самым страстным – Оливия даже и способна не была на что-нибудь подобное.
– Кэтти, – позвал Мейсон.
– Что, любимый? – спросила она, не отводя взгляда от светлевшего блюда луны.
– Это твой дом, это наш дом, я твой муж, ты моя жена. Аминь.
– Аминь, – сказала она, повернулась к Мейсону и посмотрела ему в глаза.
В ее взгляде впервые не было ни вселенской тоски, ни женской печали. Глаза Кэтти сияли.
* * *
К весне за Мейсоном прочно закрепилось в деревне прозвище «Блаженный», и когда он раз или два в неделю появлялся на центральной улице с претенциозным названием Пиккадилли, чтобы закупить еды, каких-нибудь товаров для дома или свежих газет, к нему никто не подходил с бесполезными расспросами, но все смотрели исподтишка, отмечали его прогрессирующую худобу, бледность и взгляд… да, несомненно, взгляд блаженного, нормальный человек разве будет смотреть вокруг с таким видом, словно людей нет, одни лишь призраки, от которых лучше держаться подальше? Впрочем, именно с призраками, наверно, Мейсону теперь общаться сподручнее, вот и дом свой новый в виде старинного замка он выстроил, понятно, с той самой целью, о которой с лета твердил аптекарь Маковер; ему до поры до времени не верили, а теперь-то все, конечно, убедились, что он был прав: в том доме нечисто, и Мейсон непременно сведет себя с ума, если уже не…
В Бирмингеме состоялся суд, на котором адвокат Мейсона дрался, по его словам, как лев, но, конечно, процесс проиграл – судью до глубины души возмутило, что ответчик не пожелал не только прибыть лично, но даже прислать собственноручно написанное объяснение своего странного поведения, вынудившего жену и ребенка покинуть дом, в котором они счастливо прожили много лет.
Суд присудил алименты, разделил имущество, причем Мейсону достались мастерская по ремонту сельскохозяйственной техники и новый дом, построенный на краю участка – на это сооружение Оливия не смогла наложить свою тяжелую руку по той причине, что деньги были выплачены не с общего супружеского счета, а со счета, открытого еще родителями Мейсона и перешедшего к нему по наследству. Отец хотел, чтобы сын получил образование, но потрачены деньги оказались совсем на другие цели, и с этим он уж ничего не мог поделать. Разве что явиться с того света, чтобы прочесть сыну последнюю нотацию…
Конечно, отец не пришел. Он умер в своей постели, а не был убит, как бедная Кэтти. Только погибшие насильственной смертью приходят на то место, где расстались с жизнью.
Господи, как хорошо, что Кэтти…
Мейсон заставлял себя не думать об этом, но мысль бывает быстрой, как молния, проскакивает мгновенно, оставляя послемыслие, как послевкусие, от которого не избавиться: хорошо, что Кэтти была убита, а не умерла своей смертью. Нехорошо так думать, дурно, это грех. Но так думалось, и Мейсон ничего не мог с собой поделать.
Снег сошел в середине марта, Малькольм с рабочими приехали еще раньше, как только установилась ясная погода, и до Пасхи, которая в том году пришлась на начало апреля, завершили все работы: покрасили стены, провели и подключили коммуникации, а потом из магазина «Гроувз» завезли заказанную Мейсоном по каталогам мебель. Старый дом, в котором Мейсон прожил всю жизнь, стоял заброшенный, Оливия, которой дом теперь принадлежал по постановлению суда, не торопилась возвращаться и, наверно, наметила строение к продаже, о чем Мейсону вполне прозрачно намекнул Эддингтон, хозяин недавно открывшейся в Ингберчуэрде фирмы по торговле недвижимостью.
За неделю до Пасхи, в теплый погожий весенний день, когда в лесу запели первые птицы, Мейсон распахнул ворота участка, всю зиму запертые на огромный замок, и каждый проезжавший по дороге из Ингберчуэрда в Манчестер мог прочитать на огромном транспаранте: «Замок XVI века. Эпоха Елизаветы».
В первый же день сотни жителей Ингберчуэрда посетили новую местную достопримечательность, заплатили по шиллингу за вход, а некоторые даже по два, чтобы иметь возможность дважды обойти все комнаты и убедиться в отсутствии призраков или иных проявлений потустороннего мира. Билеты у входа продавала все та же миссис Турнейл, на которую ходившие по деревне слухи не производили никакого впечатления. Нанятый Мейсоном экскурсовод – Нейл Коллинз, молодой парень из Манчестера, учившийся на последнем курсе университета по специальности «история средневековой Англии», – очень увлекательно рассказывал о временах королевы Елизаветы, о смерти Марии Стюарт, о дворцовых интригах и рыцарских турнирах, Мейсон и сам узнал много нового и лучше представлял теперь, как жила его любимая Кэтти в ту эпоху, когда женщин носили на руках, но считали их все же людьми второго сорта, и даже королевы не могли чувствовать себя уверенно на своем троне, если рядом не было мужчины – фаворита, любовника, – принимавшего важные для государства решения.
На второй день в Ингберчуэрд прибыл экскурсионный автобус из Манчестера, еще несколько десятков туристов приехали поездом, и Джордж Каперман, владелец самого престижного в деревне заведения «Радость кофе», подвалил к Мейсону с предложением построить на паях небольшой отель, где туристы могли бы остановиться на ночь.
– Богатая идея! – восхищался Каперман, дергая Мейсона за пуговицу. – Старинные замки нынче в моде. Отель на тридцать номеров – то, что нужно. А привидение – не проблема. Поставить в стенах проекционные аппараты… Молчу, молчу!
По лицу Каперман не схлопотал только потому, что вовремя отпустил пуговицу и отошел на безопасное расстояние.
* * *
По ночам Мейсон и Кэтти бродили по замку, касаясь друг друга руками, плечами, иногда останавливались, чтобы прикоснуться друг к другу губами – Мейсону казалось, что он ощущает запах ее духов, тепло ее кожи, нежность ее мыслей. Что чувствовала при этом Кэтти, он представлял себе очень приблизительно, а если говорить прямо – не представлял вовсе. У Кэтти теперь был свой замок, и Мейсон очень надеялся на то, что знакомые интерьеры пробудят в ней спавшие четыре века воспоминания, а воспоминания пробудят, возможно, какие-то еще не открытые учеными силы, а силы – почему не помечтать? – когда-нибудь материализуют Кэтти, и она станет обычной женщиной, нет, конечно, не обычной, такой, как она, не было и не будет, но должно же в конце концов исполниться их общее желание – быть вместе.
Кое-что Кэтти уже узнавала. Площадку на втором этаже, резные перила, лестницу на чердак – с похожей лестницы она и упала, а что было раньше… Зал со старинным оружием (на самом деле это были современные копии, но туристы все принимали за чистую монету) она узнала тоже, но сказала, что, как ей кажется, в ее жизни все было немного иначе; как именно – она не могла вспомнить, надеялась, что в будущем…
Много времени они проводили у окна в спальне на втором этаже – единственной комнате, куда не пускали посетителей и где Мейсон запирался днем, отсыпаясь после ночного бдения. В эти часы Коллинз, проводя посетителей мимо запертой спальни, непременно показывал на табличку «Не беспокоить!», прикладывал к губам палец и громко шептал: «Пожалуйста, потише, господа, хозяин отдыхает».
И все понимающе кивали. О том, что ночи хозяин замка проводит в обществе привидений, знали все, и все считали, что Мейсон совершенно свихнулся, но это его проблема, на самом деле ведь привидений не существует, верно, мистер Коллинз? «Наука этого не доказала окончательно, – туманно отвечал экскурсовод. – Есть некоторые соображения. Например, в нашем университете физики проводили опыты с аэродинамическими трубами, и при определенных режимах возникали какие-то тусклые феномены, и звуки тоже… Недаром же, господа, привидения появляются чаще всего в наших британских замках, где сложные переплетения коридоров и дымовых труб создают благоприятные условия…»
Условий таких в новом доме Мейсона не существовало, хотя многие уверяли, что, отстав от группы, слышали странные звуки и видели странные тени, но здравомыслящие люди им не верили и правильно делали, поскольку никаких привидений, понятное дело, в доме не водилось. Кроме Кэтти. О ней, несмотря на многочисленные, но очень невнятные слухи, никто ничего не знал толком.
В середине мая, когда стало совсем тепло, в замок потянулись экскурсанты не только из Манчестера, но и из соседних деревень, жители которых раньше игнорировали висевшие вдоль дорог объявления, полагая, что в занюханном Ингберчуэрде по определению не может быть ничего достойного внимания.
Это произошло 19 мая в три часа сорок две минуты пополудни. Мейсон запомнил время совершенно точно, поскольку в тот момент взглянул на стоявшие в коридоре «старинные» маятниковые часы. Как повернулась бы жизнь Мейсона, если бы в тот день он проспал подольше и не вышел в коридор, когда на второй этаж поднялась группа экскурсантов, приехавшая из деревни Нью-Милл, до которой из Ингберчуэрда было четыре мили по прямой, но все двенадцать, если ехать по дороге через мост над рекой Дон? Мейсон всякий раз вздрагивал, представляя себе спящим в то время, как…
Но ведь судьбе лучше знать, когда должно случиться то или иное событие, верно? Мейсон проснулся в два, полежал, слушая тихие разговоры в коридоре, потом взял с тумбочки и прочитал пришедшую еще вчера почту: счета за электричество и газ, бухгалтерский отчет о работе мастерской. Подумал о том, что сейчас он мог бы выгодно мастерскую продать, выплатить Оливии ее половину, а затем жить только на доходы от экскурсий, которых с каждым днем становилось все больше. И еще реклама – собственно, от нее, а не от продажи билетов был основной доход. Десятки фирм установили на подъездной дороге свои рекламные щиты, за что платили Мейсону довольно большие деньги – меньше, конечно, чем зарабатывала на рекламе местная газетка, но достаточные, чтобы оплачивать счета и жить, не особо беспокоясь об основных потребностях. Других же сейчас у Мейсона попросту не осталось.
Какие могут быть потребности у психа? Так считали все жители Ингберчуэрда, а приехавший погостить к родителям Джон Бакли, доктор психиатрии, много лет работавший в частной лондонской клинике, поглядев издали на Мейсона и послушав рассказы о его причудах, подтвердил: несомненно, это психотическое состояние, определенный вид маниакального психоза, и у себя в клинике он, Бакли, мог бы, конечно, Мейсона вылечить, но у нас, господа, демократическое общество, объявить человека недееспособным чрезвычайно трудно, да и зачем, собственно, – разве Мейсон плохо или неправильно ведет свой бизнес, разве причиняет кому-нибудь неудобства, разве он агрессивен? Нет? Ну, так все остальное – его дело, его privacy.
Мейсон отложил счета, оделся – брюки, теплая вельветовая рубашка темно-зеленого цвета и «душегрейка»-безрукавка лежали на стуле возле кровати – и пошел в ванную, соединенную со спальней. Вода оказалась слишком холодной, и Мейсон пустил из левого крана сильную струю, а сам, услышав в коридоре шум, вышел посмотреть, что происходит. Будучи в мрачном расположении духа, он бросил взгляд на часы, сердито посмотрел на стоявшего к нему спиной экскурсовода и группу из шести или семи человек, которые внимательно…
В груди образовалась пустота, и сердце ухнуло в нее, как сорвавшийся с троса лифт. В следующую секунду пустота обернулась камнем, в котором сердце и застряло, остановилось, застыло.
Рядом с рыцарем в латах, изображавшим воина из армии Карла Первого, стояла и внимательно слушала Коллинза девушка… Кэтти. Да. Не могло быть никаких сомнений. Огромные серые глаза (конечно, серые, он так и предполагал, хотя иногда ему казалось, что глаза у Кэтти должны быть синими, как небо в Южной Англии), ямочка на подбородке, которую он так любил целовать в своем воображении и даже пытался дотронуться – очень аккуратно, чтобы ощутить нежное прикосновение, – и волосы были уложены так, как Мейсон привык видеть…
Одежда, впрочем, была другой – Кэтти носила приталенное длинное платье, не скрывавшее ее замечательной фигуры, а на стоявшей перед ним девушке была узкая коричневая юбка и светло-сиреневая теплая блузка, под которой угадывалась высокая грудь.
– Кэтти, – не удержался Мейсон от непроизвольного возгласа. Девушка отступила к стене, а потом, будто взгляд Мейсона обладал гипнотическим действием, медленно начала к нему приближаться. Он смотрел ей в глаза, которые, конечно, что-то говорили, о чем-то просили, что-то отвергали, и Мейсон, не понимая, все-таки отвечал – тоже взглядом, как привык в долгих разговорах, когда порой за всю ночь не было сказано ни одного слова, а высказано тем не менее столько, что иной паре хватило бы на всю совместную жизнь.
– Извините, – произнесла наконец девушка, подойдя к Мейсону так близко, что он ощутил легкий запах ее духов, – мы, как мне кажется, не знакомы…
– Но ведь ваше имя Кэтти… Кэйтлин, верно? – спросил Мейсон, еще не вполне понимая происходящее.
– Нет, – улыбнулась девушка. – Меня зовут Катарина. А вы Джошуа Мейсон, хозяин этого замечательного замка?
– Катарина, – повторил Мейсон. Почему Катарина? Катарина… Кэтти. – Вам здесь понравилось?
– Очень, – сказала Катарина и отошла на шаг, поняв, должно быть, что на них смотрят, и надо соблюдать приличия. – Здесь все, как настоящее. И такое знакомое. Мне кажется, что я это уже видела…
– Конечно, видели, – вмешался Коллинз, – все здешние экспонаты воссозданы по эскизам реальных костюмов и доспехов елизаветинской эпохи, вы ведь учились в школе, мисс, и, конечно, видели иллюстрации…
Он так бы и продолжал свою нескончаемую лекцию, но Мейсон легко отодвинул его плечом и сказал Катарине, будто они были здесь одни:
– Пойдемте, я должен у вас спросить…
И пошел, не оглядываясь, уверенный почему-то, что девушка следует за ним, как всегда следовала за ним Кэтти, когда он водил ее по этому дому, показывая его тайные уголки.
В дальнем конце коридора был небольшой закуток, где, по замыслу архитектора, должен был стоять старинный бельевой шкаф. Шкаф уже был заказан, но еще не готов, и сейчас Мейсон, намеревавшийся устроить по этому поводу скандал, был нерадивым мебельщикам благодарен, потому что здесь, в закутке, они с Кэтти… с Катариной… остались вдвоем, под светом факела – электрического, конечно, но очень похожего на настоящий.
– Простите, – сказала девушка, – я не понимаю…
– Кэтти, – произнес Мейсон пересохшими губами. – Это же ты, Кэтти, я не могу ТАК ошибиться.
Если она сейчас скажет «простите, сэр, вы ведете себя непристойно», он умрет на месте.
– Знаете, – сказала Катарина, – здесь у вас все так странно… Мне кажется, что вы… Нет, наверно, мне только кажется.
– Что тебе кажется, Кэтти?
– Вы хотите так меня называть?
– Но это ведь твое имя, верно?
– Ну… Так меня звала только мама, когда я была совсем маленькая. Для всех я Кэтрин.
– Кэтти… Господи, ты… Дай мне руку, пожалуйста.
Если она отдернет руку, он тут же умрет и рассыплется в прах.
Катарина протянула правую руку, пальцы ее оказались тонкими, длинными, мягкими, теплыми, точно такими, какими и должны были быть пальчики его Кэтти, он столько раз видел их перед собой, полупрозрачные, но в точности такие, как…
– Простите, – произнес он, волнуясь, держал ее руку и не собирался отпускать, – простите, что я… Вы… откуда?
Он хотел сказать «Из какого времени?», но она поняла его так, как считала правильным.
– Я живу в Нью-Милле, мы с вами, в общем-то, соседи, мистер Мейсон.
– Джош…
– Мы с вами соседи, Джош, в хорошую погоду отсюда можно, наверно, разглядеть наш дом. И если вы отпустите мою руку, я покажу вам…
– Извините, – сказал он, и все вокруг подернулось туманом – не реальным, а таким, в который погружается мир, когда сильно волнуешься и видишь только то, что способно вместить сознание, а его сознание способно было воспринимать Кэтти, одну лишь Кэтти.
Когда он очнулся, то обнаружил, что сидит напротив Кэтти за кухонным столом, в доме тихо, включены бра, за окном темно, и, похоже, никого в природе не осталось, кроме них двоих, Кэтти держала в руке огромную чашку кофе и непринужденно рассказывала:
– …А потом мы с Мэгги провалились на экзаменах в колледж, и я пошла работать в магазин игрушек, что на Диксон-стрит, впрочем, вы не знаете, вы, наверно, не часто бываете в Нью-Милле, хотя это совсем рядом…
– Не часто, – согласился он. – А обо мне, знаете, все говорят, что я немного не в себе, потому что построил этот дом в стиле шестнадцатого века, но я не мог поступить иначе и хочу, чтобы вы это поняли…
– Я понимаю, – тихо произнесла Кэтти, поставив чашку на стол. – Я тоже… Мне иногда кажется, что я слышу голос, который говорит: сделай так, и я не понимаю, почему я должна поступить так, а не иначе, но я слушаюсь и делаю, это называется интуицией, и она еще ни разу меня не обманывала. Интуиция подсказала вам, что такой дом сегодня – самое выгодное вложение капитала…
– Вы так думаете? – с сомнением сказал Мейсон. – А по-моему, я построил этот дом для того…
Он замолчал, не в силах произнести фразу, которая уже сложилась в его сознании, он боялся, что сказанные вслух слова нарушат шаткое равновесие, уничтожат ауру разговора…
– Для того… – повторила Кэтти.
– Чтобы однажды сюда приехала экскурсия из Нью-Милла, и я смог увидеть вас такой, какой всегда себе представлял. Я люблю вас, Кэтти.
Все. Слова сказаны, будь что будет.
Кэтти. Воплощение той, кто будет ждать его в полночь. Он объяснит ей. Она поймет. Прошло четыре века, и Кэтти воплотилась в новом теле, это так естественно…
Мейсону и в голову не пришло, что, вновь воплотившись, Кэтти не могла оставаться призраком, он не подумал об этом, потому что не верил в реинкарнации, как до поры до времени не верил в существование привидений.
– Вы совсем меня не знаете… – пробормотала Кэтти, но слова, произнесенные Мейсоном, не были ей неприятны.
– Я знаю вас тысячу лет!
– Вы обещали отвезти меня домой, – сказала Кэтти.
Мейсон не помнил, что обещал это, но наверняка так и было, раз она не вернулась в Нью-Милл с экскурсией.
– Конечно, – кивнул он. – Но сначала скажите… Мы ведь еще увидимся? Я…
Кэтти протянула над столом руку и приложила ладонь к губам Мейсона.
– Не надо, – покачала она головой. – Просто отвезите меня домой, хорошо?
Дорога прошла в молчании. Нет, они, конечно, говорили, но каждый свое и – молча. Им обоим казалось, что они вполне понимали друг друга.
– Вот мой дом, видите, слева? – сказала Катарина.
– Мы увидимся завтра? – спросил Мейсон.
– Если хотите… Я работаю до семи, это сегодня у меня был отгул, вот я и решила…
– Я заеду за вами в семь, и мы вместе поужинаем, – решительно сказал Мейсон.
* * *
Он ждал ее в полночь и почему-то был уверен, что она больше не придет. Живая Кэтти и Кэтти-призрак не могли существовать в одном мире, к этой мысли Мейсон пришел самостоятельно. О том, что еще прошлой ночью к нему приходила его любимая, в то время, как она же спала в своей постели в шести милях от замка, Мейсон так и не подумал. Он вообще не способен был думать ни о чем, кроме того, что касался руки своей Кэтти, трогал ее пальцы, ловил ее взгляд, ощущал теплоту ее тела и аромат ее духов, губы ее были слабо подкрашены светло-розовой помадой, а на левой щеке, оказывается, была едва заметная родинка, и, конечно, он не мог видеть эту родинку раньше, потому что в полумраке не все можно разглядеть, особенно когда звезды просвечивают сквозь…
Часы в коридоре пробили полночь, и Кэтти не появилась. «Значит, все верно, – подумал Мейсон. Она вернулась в мир. В образе Катарины». Нелогичность этого предположения его совершенно не беспокоила. Кэтти-призрак больше не придет. Он построил для нее замок, а она…
Мужчины порой бывают еще менее логичны, чем женщины.
Он забыл, что часы спешили на полторы минуты. Кэтти вышла к нему из стены – в последние ночи она любила удивлять его, выходя из стен, запертых комнат или даже из-под пола, будто поднималась по невидимой для Мейсона лестнице.
– Милый, – сказала она. – Ты так взволнован сегодня. Ты весь светишься.
– Кэтти… – только и смог сказать он. – Господи, как же… Ты… Прости меня.
– Простить? – удивилась Кэтти. – Ты не сделал мне ничего плохого.
– Сделал, – упрямо сказал Мейсон, не желая поблажек. – Я познакомился с девушкой, которая… для которой… Я с тобой познакомился, Кэтти! – выпалил он. – С тобой во плоти! Я не мог ошибиться, такие вещи ощущаешь на уровне… на уровне… Это твое воплощение, инкарнация, ты пришла в мир…
– Джош, – грустно произнесла Кэтти, прижав к груди тонкие руки, – ты полюбил земную женщину.
– Я полюбил тебя! Это ведь ты…
– Нет, Джош. Я – вот, перед тобой. Если бы моя душа воплотилась в теле женщины, то произошло бы это в момент ее рождения… Сколько ей лет, Джош?
– Ну… Я думаю, около двадцати.
– Значит, я никак не могла бы появиться здесь прошлым летом… Душа у человека одна, Джош.
– Получается… – упавшим голосом произнес Мейсон, ощущая собственную убогость. Господи, как же он глуп, если не сумел додуматься до такой простой вещи.
Но и ошибиться он не мог тоже. Катарина – это Кэтти. Катарина – ее земное воплощение. Они – одно. Иначе…
– Ты любишь меня, Джош? – спросила Кэтти и начала заламывать руки, как тогда, в первый вечер, когда ей было плохо, так плохо, что она готова была выть от тоски, неожиданно оказавшись в чужом для нее и враждебном мире.
– Да, – сказал Мейсон, потому что не мог ответить иначе. Если бы он сказал «нет», то предал бы не только Кэтти, но и Катарину, это он знал точно, но и сказав «да», он предавал их обеих, потому что…
Мейсон не смог бы внятно сформулировать причину, – но знал – это так.
Ночь прошла, как обычно, в разговорах о том, что любовь способна творить чудеса, в легких попытках прикосновений, но главное – в ощущении близости, которой у Мейсона никогда не было, никогда и ни с кем, это было странное и до сих пор не объясненное притяжение, когда знаешь, что не сможешь коснуться, не сможешь не только снять с Кэтти платье, скрывавшее прекрасное тело, но даже до родинки на щеке не сможешь дотронуться, вот же она, эта родинка, раньше он, должно быть, плохо присматривался или свет падал не так, как нужно, а сейчас Мейсон ясно видел родинку именно там, где и должно ей быть, потому что…
Но это действительно невозможно!
Что может быть невозможного в мире, где живут призраки?
Мейсон протянул руку и коснулся щеки Кэтти – нежно, будто это было облако, сгусток тумана, игра воображения.
Кэтти грустно улыбнулась.
– Я не нужна тебе больше, – сказала она. – Ты нашел свою земную любовь.
– Я люблю тебя, – сказал он совершенно искренне. Сейчас Катарина казалась ему фантомом, выдумкой, ложной памятью. – Если ты не придешь завтра, я умру.
В этом он тоже был совершенно уверен.
– Я не могу не приходить, – сказала Кэтти, – даже если ты бросишь меня. Не могу. Это мой замок. Здесь меня настигла смерть. Я должна…
– И только поэтому…
– Я должна… – повторила Кэтти и скрылась в стене, потому что сквозь высокое окно в торце коридора проникли в дом первые лучи рассвета.
* * *
В семь вечера Мейсон стоял на Диксон-стрит у входа в магазин игрушек и наблюдал, как широкоплечий мужчина опускает жалюзи на витрине. Катарина вышла несколько минут спустя.
– Здравствуйте, – со стеснением в голосе сказал Мейсон. – Здравствуйте, Кэтти.
Катарина рассмеялась.
– Хорошо, – сказала она, – зовите меня так, если вам нравится. А я буду звать вас Джош.
– Да, – сказал он, протянул руку и дотронулся до родинки на ее левой щеке.
Потом они… Что же они делали в тот вечер? Посидели в кафе, это Мейсон помнил совершенно отчетливо, а все остальное смешалось в памяти, как в хорошей порции рождественского салата, который готовила его мать, и он никогда не мог сказать точно, что же она туда клала, но на всю жизнь запомнил удивительный, божественный вкус, оставшийся на языке, как поцелуй, которым они с Катариной обменялись – может, на улице в тени какого-то дома, а может, в темном углу бара или у входа в ее дом, а скорее всего, в каждом из этих мест и еще в десятке других.
В одиннадцать он вдруг ощутил неудобство – начали жать хорошо разношенные туфли, стало холодно в теплой куртке, и голова заболела, волны боли наступали и отступали, оставляя после себя, как на отмели, четкую мысль: «Домой, домой»…
– Мне пора, – сказала Катарина, женским чутьем поняв, что Мейсон отдалился, что он больше не с ней, а где – она понять пока не могла и отпустила его с тяжелой душой, но с мыслью о том, что завтра они опять увидятся, и все будет хорошо или еще лучше.
– Завтра, – сказал Мейсон, морщась от боли, – я буду здесь в семь.
– Завтра, – сказала Катарина, – я работаю в первой смене и освобожусь в два.
– О! – воскликнул Мейсон. – Тогда приезжайте ко мне. Мы поднимемся на крышу – надеюсь, будет хорошая погода, – и вы сможете увидеть свой дом, у меня замечательный обзор, будто…
Волна боли не позволила ему закончить фразу.
– Вам нехорошо, Джош? – с беспокойством спросила Катарина. – У меня есть таблетки от головной боли, я сейчас…
– Нет, – покачал он головой, и боль перелилась из виска в висок, будто жидкость в высоком стакане. – Спасибо, Кэтти. В полночь все пройдет… Жду вас завтра.
И в полночь, действительно, боль его отпустила. Пришла Кэтти, и Мейсон перестал понимать, как мог совсем недавно целоваться с нею, конечно, с ней, с кем же еще, вот эту жилку на шее он только сейчас разглядел у Кэтти, но у Катарины была такая же, он целовал ее сегодня и не мог ошибиться.
Они всю ночь молчали, но это не означало, что между ними не происходил напряженный разговор – Мейсон пытался объяснить Кэтти, что днем она воплощается в тело Катарины Хатчингс, а потом, когда Катарина отправляется спать, является на землю в духовном своем облике, ведь только так и можно объяснить происходящее, не впадая в логические противоречия. А Кэтти глядела Мейсону в глаза, читала в них то, что ему самому было не до конца понятно, и отпускала все его будущие грехи, потому что если любишь, то прощаешь все. Кроме измены, но и измену прощаешь тоже, ведь если ты изменил, то уже не любишь, и тогда какая, собственно, разница…
Они смотрели друг другу в глаза, и Кэтти едва не пропустила первый луч рассвета.
«Мы даже не попрощались, – подумал Мейсон. – Это плохой знак».
– До встречи, Кэтти, – произнес он вслух, надеясь, что она услышит его оттуда, а если не услышит, то почувствует и не станет обижаться.
* * *
Он, как обычно, проснулся в два, позвонил в мастерскую, выяснил, что с утра работы было немного, но к полудню поступило четыре заказа, потом быстро умылся, спустился в кухню и сделал себе омлет, не обращая внимания на заглядывавших в дверь экскурсантов.
Если Кэтти заканчивает работу в два, то в три может быть здесь, высчитывал он. Нужно встретить ее на подъездной дороге – скорее всего, она приедет в такси, и тогда он сам рассчитается с водителем.
Катарина вошла в кухню, когда Мейсон быстрыми глотками допивал кофе.
– О! – воскликнул он, едва не пролив напиток. – Прости, я хотел тебя встретить…
– Я бы тоже выпила кофе, – улыбнулась Катарина. – А то, знаешь, торопилась и не успела…
– Может, ты голодна? У меня есть бекон, сосиски, курица, миссис Турнейл отлично готовит…
– О, мне достаточно кофе и вон ту булочку, что на блюде, – сказала Катарина.
Подошла и сама поцеловала его в щеку.
Мейсон был на седьмом небе. Только этим и еще тем, что он все-таки не вполне выспался сегодня, можно объяснить, что, когда они с Катариной поднимались потом на крышу, Мейсон шел впереди, хотя всякий порядочный джентльмен должен, поднимаясь по лестнице, пропустить вперед даму.
Мейсон поднимался первым и рассказывал Катарине о своем последнем приобретении – на прошлой неделе он заказал в лондонской мастерской макет осадного орудия, такого, какое использовали во времена Войны Алой и Белой розы, это, конечно, другое, более раннее, время в английской истории, но орудие на рисунке выглядело очень уж грозно, и если его установить у входа…
– Это так интересно, – произнес позади него голос Катарины, Мейсон непроизвольно замедлил шаг, почувствовал неожиданно, что нога его что-то задела, а потом услышал сдавленный вскрик, обернулся и, Господи, успел только увидеть, как девушка, то ли споткнувшись, то ли неудачно поставив ногу на ступеньку, наклоняется назад – все больше и больше, размахивает руками, и ничего уже невозможно сделать, только смотреть, как она падает, падает, со ступеньки на ступеньку, не человек, а тряпичная кукла…
– Коллинз! – закричал Мейсон. – Звони в «скорую»!
Может, это и не он кричал? Голос свой, во всяком случае, он слышал будто со стороны, а видел только смертельно побледневшее лицо Катарины, ее широко раскрытые безжизненные глаза, ее нелепо подвернутую руку, кровь на щеке, там, где родинка…
Кэтти, Господи…
В этот момент, стоя на коленях и не решаясь даже дотронуться до лежавшего перед ним тела, он все наконец понял. Все. От начала до конца.
