Текст книги "Что там, за дверью?"
Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)
Отметим это обстоятельство и перейдем к личности Нордхилла. Биография этого человека ничем не примечательна до того момента, когда он, внезапно оставив учебу в колледже, занялся спиритизмом, а с точки зрения многих его клиентов, – попросту жульничеством и попыткой столь странным способом выведать либо семейные секреты, либо какие-то иные тайны, используя которые преступник мог бы обогатиться. Замечу, кстати, что Нордхилл ни разу не воспользовался в корыстных целях теми знаниями, что он, как медиум, получил во время сеансов.
Личность Нордхилла – ключевая в деле, и потому давайте остановимся на этом подробнее. Итак, что происходило во время его сеансов? Первое: он соглашался далеко не на все предложения, а в случае согласия назначал не всегда удобное для сеанса время. Это обстоятельство было расценено впоследствии как доказательство его корыстного выбора – однако мистер Каррингтон подтвердит, что далеко не все «клиенты» Нордхилла были достаточно богаты даже для того, чтобы полностью оплатить его медиумические услуги, и молодой человек всегда делал для таких людей те или иные скидки.
Вспомним теперь, что говорил сам Нордхилл в разное время – он всякий раз подчеркивал, что никогда не вызывал духов, что он не умеет это делать, духи находили его сами, говорили через него, и он далеко не всегда понимал, о чем шла речь. Это утверждение было судом проигнорировано – по той причине, что противоречило общим представлениям о медиумических свойствах психики, и судьи, – а также лечивший Нордхилла доктор Берринсон – предпочли остаться в пределах общеизвестной парадигмы (при том, что сами в нее не верили!), нежели поверить человеку, также в этой парадигме сомневавшемуся – но с совершенно иных позиций!
Господа, – сказал я, решив, что мое собственное признание поможет присутствующим поверить, – я и сам некоторое время не мог связать в один узел все разрозненные обстоятельства, потому что тоже находился под властью общепринятого мнения о том, что медиум в ходе спиритического сеанса вызывает духа, который является и отвечает на поставленные вопросы. Нордхилл не вызывал духов. Нордхилл, господа, сам был тем духом, которого часто вызывают опытные медиумы и который вынужден – повторяю, именно вынужден – являться на чей-то зов, подчиняться этому зову и не задавать вопросы, а отвечать на них, привлекая для этого тех своих «клиентов», которые действительно могли на поставленные вопросы ответить.
Объяснение этому странному спиритическому феномену можно найти в словах Нордхилла. Вчера, господа, когда мы на несколько минут остались с ним в его палате вдвоем, он говорил о том, что на мир можно смотреть по меньшей мере с двух сторон, и то, что для нас является смертью, для кого-то – вечная жизнь, а то, что мы считаем живым, для кого-то – мертвое, прошедшее и ставшее тленом.
Я подумал тогда, что Нордхилл бредит – действительно, каких разумных слов можно было ждать от человека, проходящего лечение в психиатрической клинике?
Но если отнестись к этим словам серьезно, если предположить, что Нордхилл описывает реально существующее устройство мироздания, то получается, что это не наши души после смерти тела обитают в недоступном нашему взгляду астральном мире, а, напротив, это мы – или некоторые из нас – являемся душами тех, кто жил в другом мире и умер в нем.
Этот вывод представляется лишенным смысла – я не стану утверждать, что Нордхилл является духом, вы сами видели, насколько этот человек материален и прочно стоит на нашей грешной земле. Некоторое время я путался в этих мыслях и, как вы, отказывался Нордхиллу верить и следовать его доводам. Потом – а именно вчера вечером, когда я просматривал газетные вырезки, раскладывал их по порядку тем или иным способом, – мне пришло в голову, что истина может заключаться в том, что и наш мир, и тот, что мы называем потусторонним, материальны в равной степени. Уверяю вас, господа, мне трудно было примириться с такой идеей, она противоречила всему моему предшествовавшему опыту… нет, это неверное определение – как раз опыту моему эта мысль нисколько не противоречила, но она шла вразрез с той конструкцией, что я выстроил в своем сознании, – конструкцией спиритуализма, как связи с духовным, а не материальным миром.
Я не собираюсь отрекаться ни от одной идеи, которые проповедовал на протяжении четверти века. Я по-прежнему уверен в том, что существуют материальное мироздание и мироздание нематериальное, мир духа, более близкий к Творцу всего сущего. Но я, как и все – не только материалисты вроде моего друга Бернарда Шоу, но и спиритуалисты, такие, как другой мой друг сэр Барри Макферсон или покойный лорд Ричард Бальфур, – я, как и все, повторяю, слишком упрощал то, что на самом деле гораздо сложнее наших примитивных конструкций и представлений. Ведь именно об этом говорил Нордхилл, который, видимо, в силу собственного житейского и мистического опыта дошел до этой мысли самостоятельно – а может, она была ему подсказана кем-то, от чьего имени он выступал во время одного из спиритических сеансов?
Господа, предположим – только предположим, но вы увидите, насколько это предположение сразу упрощает и делает логичной последовательность произошедших событий, – что существует не один материальный мир, а множество, отличающиеся от нашего только временем: если в одном из миров празднуют наступление тысяча девятьсот двадцать шестого года, то в другом уже наступил двадцать девятый, в третьем еще не начался пятнадцатый, а четвертый и вовсе не перешел еще границы между старой и новой эрой. И духовный мир – тот, куда попадают после смерти наши вечные души, – тоже не один-единственный: существует множество духовных миров, столько же, по крайней мере, сколько миров материальных, и между этими мирами – всеми без исключения – протянуты прочные невидимые связи, позволяющие в некоторых случаях (я не могу сказать, в каких именно, но сейчас это не имеет значения) некоторым душам или материальным человеческим созданиям прорывать завесу и либо самим, либо своей духовной сутью оказываться в ином мире, может быть, ушедшем вперед во времени, а может, отставшем по времени от нашего.
– Сэр Джордж Уэллс… – проговорил доктор Берринсон, и я не позволил ему закончить фразу.
– Да, конечно! – воскликнул я. – Разумеется, вам приходят на ум сочинения Уэллса, его «Машина времени», верно? Вчера, раскладывая вырезки и размышляя над словами Нордхилла, я вспомнил другое произведение сэра Джорджа: небольшой рассказ «Дверь в стене». Дверь между мирами – сэр Джордж писал о том, как человек оказывается в мире своей мечты, и как мир мечты может проникнуть в нашу грубую повседневность, но достаточно заменить одно слово – вместо «мечта» сказать «иная реальность», и разве не получим мы ровно то самое, что хотел нам всем сказать бедняга Нордхилл?
– Боюсь, сэр Артур, – вздохнул доктор, – беллетристика не может служить основанием для тех или иных оценок бреда навязчивых состояний. Именно так, сэр Артур, называется то, что говорил бедняга Нордхилл. Можете мне поверить, я тридцать лет имею дело с больными. Мне много раз приходилось слышать примерно то же самое, о чем толковал этот человек.
– То же самое? – поразился я. – О связи миров? О медиумах, способных соединять высшие миры с низшими?
– И об этом тоже, – кивнул Берринсон. – Не в таких словах, конечно, у каждого из этих несчастных своя собственная, ни с какой другой не сравнимая теория – понятно, что единственно истинная. Уверяю вас, случай Нордхилла – не исключение, а, скорее, иллюстрация типичного поведения и типичного бреда.
– Типичного? – подал голос инспектор Филмер. – Каждый ли день ваши больные покушаются на убийство?
– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, – резко сказал доктор. – Я не снимаю с себя ответственности, я должен был изолировать Нордхилла раньше. Но еще до позавчерашнего вечера он не проявлял агрессивности.
Каррингтон достал из кармана свой брегет и, взглянув на циферблат, нахмурился – не нужно было быть детективом, чтобы понять, о чем он подумал: если мы сейчас не отправимся на станцию, то вынуждены будем дожидаться последнего поезда – это еще два часа довольно тягостных разговоров, – или заночевать в этом отнюдь не гостеприимном доме, к чему ни у Каррингтона, ни у меня не лежала душа, да и доктор вряд ли сумел бы предоставить нам бытовые удобства, которые сделали бы пребывание здесь не то чтобы приятным, но хотя бы приемлемым.
Впрочем, и разговор наш, судя по реакции на мои умозаключения доктора Берринсона (да и инспектор слушал вполуха и совсем, по-моему, не понимал, о чем я толкую), не привел ни к какому результату, кроме усилившегося взаимного недоверия.
Пока я раздумывал, а Каррингтон, судя по выражению его лица, искал слова, чтобы объявить о своем решении немедленно уехать, в дверь постучали и после энергичного докторского «Войдите!» на пороге возник один из лечащих врачей и сказал, обращаясь к Берринсону:
– Шеф, извините, что прерываю, но сейчас шесть часов и…
– Да-да, Саймонс, я помню, конечно, – кивнул Берринсон и, обращаясь к нам, объяснил: – В восемнадцать у нас короткий вечерний обход, нужно посмотреть, как себя чувствуют больные – к вечеру у некоторых наступает ухудшение… Мы могли бы сделать перерыв, вам в это время подадут ужин, а потом…
– Нет, – решительно сказал Каррингтон, – нам с сэром Артуром пора уезжать, иначе мы опоздаем на поезд в восемнадцать сорок три.
Он поднялся, и мне ничего не оставалось, как сделать то же самое – мне показалось, что доктор облегченно вздохнул, а то, что инспектор Филмер не только облегченно вздохнул, но еще удовлетворенно кивнул головой, мне не показалось, я определенно это видел.
Машина ждала нас у подъезда, Джон распахнул перед нами задние дверцы и сел за руль. Мы распрощались с доктором Берринсоном и инспектором Филмером. Первый мысленно был уже в палатах с больными, а второй рад был избавиться от «столичных штучек», мешавших ему довести до логического конца совершенно ясное и чрезвычайно простое дело об убийстве. Отсутствие орудия преступления его совершенно не смущало – он был уверен в том, что, хорошенько обыскав все многочисленные закоулки госпиталя, найдет если не бейсбольную биту (откуда ей взяться в больнице?), то уж наверняка какой-нибудь тяжелый предмет – камень, например, подобранный Нордхиллом на заднем дворе.
Попрощались мы очень вежливо, но холодно – таким же холодным оказался вечер, со стороны леса подул пронизывающий ветер, и мы с Каррингтоном поспешили забраться в салон машины, Джон включил двигатель, и за ворота госпиталя мы выехали, сопровождаемые странными неожиданными звуками: кто-то из больных в одной из палат женского крыла высоким пронзительным голосом затянул то ли песню, то ли арию, то ли просто завыл от тоски на луну – огромный рыжий диск, только что взошедший и повисший над деревьями, как фонарь на сельской улице.
* * *
До станции доехали в молчании, огни поезда мы увидели, подъезжая к привокзальной площади, и заторопились, чтобы не опоздать.
Свободное купе оказалось в третьем вагоне, мы расположились друг против друга, оба закурили – Каррингтон сигарету, а я трубку, – и лишь после первых затяжек, немного согревшись, вернулись к столь неожиданно прерванному разговору.
– Боюсь, сэр Артур, – сказал Каррингтон, – что ваши умозаключения не нашли отклика ни в уме Филмера, ни в душе доктора. Вы намерены приехать завтра на дознание?
– Какой смысл? – буркнул я. – Коронер меня и свидетелем не вызовет. Вас, дорогой друг, тем более – мне-то известно, как местные представители власти относятся к отставным работникам Ярда.
Каррингтон хмыкнул.
– Да, – кивнул он. – Когда я был начальником отдела, меня в любом графстве местные констебли принимали по высшему разряду, но стоило выйти на пенсию, как при первой же встрече мне дали понять, что в моих советах и раньше не нуждались, но терпели, а сейчас…
Бывший полицейский махнул рукой.
– Что может грозить Нордхиллу? – спросил я.
– Коронер назначит повторную психиатрическую экспертизу или оставит в силе прежнее решение. В худшем случае Нордхилла до суда могут перевести в заведение, где режим более строгий, нежели у доктора Берринсона, и к буйным относятся не так гуманно, если вы понимаете, что я имею в виду.
Понять было несложно.
– Мне разрешат еще раз поговорить с Нордхиллом?
– Вряд ли, сэр Артур. Не уверен, что и у меня получится. Убийство…
– Нордхилл не убивал!
Каррингтон загасил в пепельнице окурок и достал из портсигара новую сигарету.
– Все улики против него, – вздохнул бывший полицейский. – Вы предлагаете верить его словам и не обращать внимания на доказательства. Инспектор Филмер – и я на его месте поступил бы так же – будет полагаться на доказательства и не поверит ни единому слову Нордхилла. Для инспектора это – бред ненормального.
– А для вас? – прямо спросил я.
– Для меня… – помедлил Каррингтон. – Скажу честно, сэр Артур… Последние дни многое изменили в моих представлениях. О спиритизме, например. О том, существует ли на самом деле мир духов, которые могут общаться с нами… Сомнения у меня появились раньше, ваша лекция, сэр Артур, укрепила меня в определенном мнении, а последовавшие события, конечно, свидетельствуют о том, что есть нечто… Не знаю.
– Если мы найдем бейсбольную биту, – настойчиво сказал я, – для вас это будет убедительным доказательством? Я не говорю – для Филмера, он назовет находку простым совпадением, ведь Нордхилл никак не мог оказаться в пятидесяти милях от больницы… Я не говорю – для доктора Берринсона, он вряд ли откажется от своего диагноза… Я спрашиваю вас, старшего инспектора Скотланд-Ярда. Не бывшего – разве бывают бывшие полицейские? Что сказали бы вы?
– Ну… – неопределенно покачал головой Каррингтон. – Предполагать можно всякое. Но ведь вы не отправитесь искать в нижнем течении Темзы место, которое… Вы представляете, какая это работа? Нужен отряд полицейских, обыскивающих каждый куст, работа на месяц… И даже если что-то удастся найти, будет ли находка принята как вещественное доказательство…
– Меня интересует ваше личное мнение, старший инспектор, – сказал я, возможно, резче, чем следовало бы. – Мы с вами вдвоем, никто, кроме меня, ваших слов не услышит…
Каррингтон помолчал, глядя в темноту за окном.
– Я хотел бы дослушать вашу аргументацию, сэр Артур, – сказал он наконец. – Вы говорили о невидимых связях между мирами…
– И о том, как сами мы эти связи создаем, – кивнул я. – Давайте рассматривать дело об убийстве Эммы Танцер с самого начала. Девушка исчезла, и все улики указывали на человека, не имевшего ни малейшего мотива. В то время как человек, имевший мотив, оказался вне подозрений. Вас это не смутило?
– Сначала, – сказал Каррингтон, – я даже не знал о существовании этого человека. Я шел по следу, и след был настолько очевиден…
– Вам не кажется, – сказал я, стараясь подбирать слова, чтобы быть даже не столько понятым (на это я не рассчитывал), сколько выслушанным без предубеждения, – вам не кажется ли, что полицейское расследование иногда – не всегда, повторяю, но в некоторых сомнительных случаях – само создает улики, на которые потом опирается как на основные?
Каррингтон собирался закурить и уже зажег спичку, но мои слова заставили его задуматься, и спичка, догорев до конца, обожгла ему пальцы. Бывший полицейский громко чертыхнулся и уронил обгоревшую спичку на пол, но не стал подбирать ее, зажег следующую, закурил наконец и сказал:
– Что значит – само создает улики? Вы обвиняете меня в недобросовестности, сэр Артур?
Конечно, он так и должен был понять мое замечание!
– Нет, дорогой мистер Каррингтон, – сказал я со всей сердечностью, на какую был способен. – Я хочу сказать, что связи нашего мира с миром духов, с миром, находящимся по ту сторону реальности, далеко не исчерпываются явлением призраков, вызываемых медиумами. Нордхилл говорил и об этом – имеющий уши да слышит… Вчерашним вечером, перебирая газетные вырезки, я нашел и ту, которая возбудила мою память, заставила вспомнить статью, где я читал о столь странной выдумке природы – или человеческого гения, описывающего столь странное природное устройство… Вы знакомы с принципами волновой механики господина Гейзенберга?
Каррингтон поднял на меня удивленный взгляд – естественно, ни о чем подобном бывший инспектор не слышал. Читатели газет – в том числе самые умные из них – народ по меньшей мере странный, и я долгие годы не переставал удивляться, как умеют люди выбирать среди газетных заметок только те, что им меньше всего необходимы, а на самое важное не обращать внимания до тех пор, пока их не ткнут носом в эту информацию, прошедшую мимо их пристального, но узконаправленного внимания. Может быть, мой ум был натренирован привычкой вырезать все сколько-нибудь интересные газетные статьи из любой, а не только криминальной области?
– Об этом писали в газетах – в прошлом году и в нынешнем, – объяснил я. – Журналисты, конечно, многое переврали, но заметки показались мне интересными, и я сохранил вырезки не только из «Таймс» и «Дейли миррор», но и из «Нейчур», журнала, который я просматриваю регулярно, хотя, признаюсь честно, не всегда могу постигнуть глубину умозаключений. Господин Гейзенберг утверждает, что невозможно наблюдать за чем-то и не повлиять своим присутствием на объект наблюдения. Он говорит о мельчайших частицах материи, электроне, например, который меняет свое движение оттого лишь, что на него – смотрит физик-экспериментатор. Вы понимаете, что я хочу сказать?
– Нет, – предельно лаконично отозвался Каррингтон.
– Нордхилл говорил и об этом… Когда детектив ведет наблюдение за кем-то, подозреваемым в преступлении, сам этот факт меняет поведение подозреваемого…
– О, еще бы! – оживился Каррингтон. – Неудачливый филер способен загубить все расследование! Будучи замеченным…
– Я не о том! – с досадой воскликнул я. – Разумеется, филер хорош, объект наблюдения ничего не замечает, но все равно поведение его меняется, потому что в мире существуют невидимые и неощутимые связи, которые мы не воспринимаем как связи причины и следствия, поскольку проходят они через иной мир… Не будь этих других миров, то и влияния филера на объект наблюдения не существовало бы.
– Боюсь, что я… – начал Каррингтон. – Какое отношение названный вами господин, – физик, очевидно? – имеет к афере Нордхилла и убийству Эмилии Кларсон?
– Прямое, дорогой Каррингтон. Такое же, как вызываемые медиумом духи, такое же, как вопросы, задаваемые Нордхиллом от имени духов, которые, казалось бы, должны лишь отвечать… Историю гибели Эммы Танцер невозможно понять и невозможно найти ее убийцу, если не принять идею существования нашего мира и мира потустороннего. Вы сами пришли ко мне со своими сомнениями, верно? Но до сих пор не можете поверить в то, что два мира связаны между собой гораздо крепче, чем это принято думать даже в среде спиритуалистов… Вы задавали себе вопрос, дорогой Каррингтон: почему оба эти дела – об исчезновении Эммы Танцер и о так называемой афере Нордхилла – оказались у вас, почему вы вольно или невольно связали их друг с другом, когда пришли ко мне и рассказали о странных делах в вашей практике? Эти дела действительно связаны – гораздо прочнее, чем вы себе представляете.
Шеридан пытался убить изменившую ему девушку, – продолжал я. – Но он не смог этого сделать, Эмма лишь потеряла память, ее нашли супруги Кларсон, взяли к себе, и она прожила там четыре года. Обратите внимание: в этом деле – а это действительно одно дело, а не три – все мы постоянно упускали из поля зрения то одну, то другую деталь, полагая их неважными для данного конкретного расследования. Но именно эти неважные, казалось бы, детали и позволяют создать полную картину.
Мне пришлось сделать паузу, поскольку, пока я разглагольствовал, трубка моя погасла и мне пришлось заново ее раскуривать. Каррингтон терпеливо ждал продолжения, а поезд тем временем ехал уже по лондонским предместьям, и оба мы понимали, что до прибытия на вокзал «Виктория» не сумеем разобраться во всех деталях и разговор или придется отложить на завтра (я видел, что Каррингтону этого хотелось меньше всего), или отправиться ко мне и завершить беседу за рюмкой бренди – если, конечно, не вмешается Джин и не начнет рассказывать (я-то знал, как она это умеет) о вещах, совершенно к нашему делу не относящихся, но составляющих смысл ее жизни в последние месяцы.
– Неважные детали, говорите вы… – не выдержал Каррингтон.
– К примеру, – сказал я, с удовольствием вдохнув ароматный дым, – мы все время забываем о причине, по которой Эмилия-Эмма оказалась все-таки в больнице доктора Берринсона – о ее так называемой клептомании.
– Так называемой? – поднял брови Каррингтон.
– Почему после того, как девушка оказалась в больнице, предметы перестали пропадать? Доктор применил новомодный метод лечения, говорим мы. Да, применил, но результат лечения мы оценили – вместе с доктором – совершенно неправильно! Давайте вернемся к концепции связи миров. Для этих трех человек – Эммы, ее убийцы и Нордхилла – связь нашего мира с тем, что мы называем потусторонним, оказалась крепка настолько, что начала проявлять себя в обыденной жизни. Эмма не крала ничего, ей это и в голову не приходило. Но предметы исчезали – они «всего лишь» оказывались на некоторое время, а в иных случаях навсегда – в потустороннем мире. Эмма обладала такой уникальной способностью, и лекарства доктора Берринсона ее от этой способности не избавили, а лишь направили в иное русло: потеряв возможность перемещать предметы, Эмма обрела способность перемещаться сама из одного мира в другой – и возвращаться обратно, к счастью, иначе первый такой случай спонтанного перемещения оказался бы и последним. Вот вам объяснение того, как Эмилия, исчезнув из запертой комнаты, оказалась в садовом домике.
– А тело, которое видели Марта и доктор…
– Да, тело! Перемещение Эмилии в пространстве вызвало смещение связи миров во времени. Марта с доктором увидели то, что еще не происходило, то, чему только суждено было случиться – именно это и напугало Нордхилла, ведь, в отличие от всех нас, он с самого начала понимал, что происходит, и опасался за жизнь Эмилии – разве он не говорил об этом? И разве мы ему верили?
– Вы полагаете, сэр Артур, что духи, от чьего имени вещал Нордхилл, не являются плодом его фантазии?
– Нордхилл абсолютно лишен всякой фантазии! Он не способен вообразить даже ласточки, если не видит ее перед глазами или не слышит ее пения собственными ушами. Спиритические сеансы он начал устраивать не потому, что хотел на этом сколотить капитал, а потому, что не мог иначе: так называемые духи задавали конкретные вопросы, называли конкретных людей, которые могли на эти вопросы ответить, и он этих людей находил, и ответы получал. В том, потустороннем, мире шло расследование уже совершенного преступления. В том, потустороннем, мире, в отличие от нашего, следственные органы используют в расследовании и такой метод, как спиритизм, связываясь таким образом с миром, где аналогичное преступление также было совершено и где расследование уже завершилось, и, следовательно, имя преступника правосудию известно. Простая логика подсказывает, что поскольку они обращаются за помощью к душам умерших, то наш мир – для них потусторонний – находится, по их мнению, позже во времени: они еще живы, а мы уже мертвы, события, которые у них только-только произошли, для нашего мира – более или менее отдаленное прошлое.
– Но как же! – воскликнул Каррингтон. – Вы сами себе противоречите, сэр Артур! После вашей лекции и на основании моей практики я готов был к тому, чтобы признать существование мира умерших, мира усопших душ. Я готов был примириться со спиритизмом, но вы же все переворачиваете с ног на голову! Как наш мир может быть потусторонним…
– Будьте же последовательны, дорогой Каррингтон! Что делает математик, если видит перед собой два элемента последовательности? Разве он останавливается? Нет, он говорит: у последовательности существует третий элемент, и четвертый, и пятый… Это называется математической индукцией.
– А ваш метод – метод дедукции, – кивнул Каррингтон.
– Индукции, дорогой мой, индукции, а не дедукции! По глупости, не зная толком математических терминов, я объявил когда-то метод Холмса дедуктивным, а когда понял свою ошибку, поздно было что-то менять в рассказах и ни к чему было вносить смятение в умы читателей, уже успевших объявить дедуктивный метод лучшим в расследовании уголовных преступлений. На самом деле это, конечно, чистейшей воды математическая индукция – поиск особенностей, связывающих несколько элементов числового ряда, а в нашем случае – особенностей, связывающих отдельные улики, и поиск еще не обнаруженных членов этого ряда или еще не обнаруженных улик, изобличающих преступника. Именно этим занимался Нордхилл с помощью единственного доступного ему способа: спиритизма. Когда я понял, в чем была самая большая ошибка моей жизни…
– Господа! – сказал проводник, просовывая голову в приоткрытую дверь. – Лондон, господа! Вокзал «Виктория». Мы прибыли.
Действительно, поезд уже стоял, за окном сновали люди, носильщики везли на тележках огромные чемоданы, кто-то кого-то звал, продавец вечерних газет громко выкрикивал заголовки – мы приехали и даже не заметили этого. Пришлось покинуть вагон, влиться в людскую реку, текущую к выходу, мы молча вышли на привокзальную площадь, где я надеялся поймать такси и пригласить Каррингтона к себе.
Какова была моя радость (вы не представляете, как улучшают настроение такие мелкие непредсказанные детали), когда, едва мы покинули здание вокзала, я услышал свое имя, выкрикиваемое громким голосом, и увидел спешившего к нам Найджела.
– Сэр Артур! – взывал дворецкий. – Прошу вас, сэр! Машина там, у тротуара!
Мой «седан» действительно стоял у противоположной стороны улицы.
– Миссис Дойл, – продолжал Найджел, – телефонировала в госпиталь, и доктор Берринсон сказал, что вы с господином Каррингтоном выехали поездом в восемнадцать тридцать три, вот госпожа и велела мне ждать здесь…
– Спасибо, Найджел! – прервал я дворецкого и обратился к Каррингтону с предложением выпить рюмку «Камю», а то и поужинать (наверняка у Джин есть что предложить запоздалому гостю) у меня дома.
– О… – смутился Каррингтон. – Я не хотел бы… То есть я хотел бы закончить наш разговор, но не хотел бы…
– Хотите вы того или нет, – твердо заявил я, – но машина подана, приглашение сделано, и вам придется его принять, если вы не хотите обидеть не только меня, но и мою жену, наверняка ожидающую, что приедем мы вдвоем. От нас вы сможете позвонить домой и предупредить свою дочь о том, что задержитесь на час-другой. Найджел вас потом отвезет.
Не желая выслушивать возражений, я раскрыл перед Каррингтоном дверцу машины.
После того как мы – при участии примкнувшего к нам Адриана – расправились с куриными ножками в соусе (Джин нас, конечно, встретила, но участвовать в трапезе отказалась, сославшись на то, что ничего не ест после шести вечера), я провел Каррингтона в кабинет, и здесь, закурив, наконец, и разлив по рюмкам обещанный коньяк, усадил гостя в кресло, сел за свой стол, а сын, не пожелавший упускать ни слова из нашего разговора, примостился на маленькой скамеечке у камина – это было любимое его место в моем кабинете, он еще в детстве мог часами сидеть здесь неподвижно, глядя, как я работаю и как вылетают из камина яркие искры.
– Мы ведь с вами христиане, дорогой Каррингтон, – сказал я, разлив по рюмкам коньяк. Найджел принес на подносе блюдечко с лимонными дольками и моим любимым горьким шоколадом, я с удовольствием откусил кусочек, Каррингтон последовал моему примеру, Адриан предпочел сигарету – он недавно начал курить в моем присутствии и пользовался этим правом при всяком удобном случае.
– Мы христиане, – повторил я, – и верим в то, что смерть существует лишь для тела, а душа переходит в иной, приближенный к Создателю мир. Но каков тот мир, о котором так много говорят церковные адепты? Из многочисленных контактов с душами во время спиритических сеансов я вынес четкое ощущение, что души сохраняют в потустороннем мире не только свой земной характер, но и – в определенном смысле – земную оболочку. Они даже одеваются так, как одевались при земной жизни, сохраняют свои земные привычки, да и вообще у меня создалось впечатление, что мир усопших душ почти ничем не отличается от нашего – однажды вызванная медиумом душа рассказала, как они с приятелем ездили на пикник, как нежились на солнце, совсем так же, как мы делаем это здесь, выезжая на природу после долгой и холодной лондонской зимы.
– У меня нет ни малейших сомнений в существовании загробного мира, – продолжал я, – как нет сомнений и в том, что души, в нем живущие, могут являться по зову медиума и отвечать на задаваемые им вопросы. Но, господа, много лет занимаясь этой проблемой, убеждая – и убедив, смею надеяться! – множество людей в том, что спиритизм ближе к науке, чем иные, казалось бы, сугубо научные направления, я сам долгое время находился в плену иллюзии. Разве я не знал о работах Джона Данна о природе вещих снов и о существовании многочисленных пространств и миров, в которых время сдвинуто относительно нашего? Разве я не читал его замечательную книгу «Эксперимент со временем», которую купил два года назад? Разве я не изучал с карандашом в руке статью в «Таймс», где рассказывалось об удивительных прозрениях немецкого физика Гейзенберга – о том, например, что в мире микроскопических объектов сам факт наблюдения влияет на наблюдаемый предмет или на наблюдаемое явление. Представляете: вы разглядываете, изучаете событие, и это ваше пассивное действие меняет происходящее перед вашими глазами! Если бы вы не смотрели, событие пошло бы по одному пути, но вы посмотрели – и все изменилось.
Каррингтон допил свой коньяк и кашлянул, призывая меня вернуться к предмету нашего разговора.
– Я и не думал отвлекаться, дорогой друг, – сказал я. – Я лишь связываю воедино разрозненные нити нашего расследования. Вот что получается, если правильно – это я сейчас понимаю, что правильно, а вы, дорогой Каррингтон, поймете чуть позже – связать нити и под нужным углом посмотреть на давно известные вещи. Мироздание, созданное Творцом, устроено гораздо сложнее, чем это представляется даже самым мудрым философам. Церковные же догматы и вовсе сводят устройство мироздания к простым механистическим представлениям: наш мир и мир загробный, состоящий из Чистилища, Ада и Рая. Мироздание для бедных. Впрочем, я не собираюсь ни разоблачать догматы церкви, к которым не испытываю почтения, ни критиковать представления моих друзей-спиритуалистов, видящих лишь то, что представляется поверхностному взгляду.
