Текст книги "Что там, за дверью?"
Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)
– Нет, это вы не понимаете, – стиснув виски ладонями, сказал Себастьян. – Что мне до того, что в миллионах миров живут миллионы Элен и Памел? Я-то здесь, я не знаю, что происходит со мной где бы то ни было еще, и я видел, как Элен была и исчезла, а на линолеуме осталось выжженное пятно. И если я не могу найти свою жену, какое мне дело до того, что…
– Вы уверены, Себастьян, что находитесь сейчас в той ветви, в какой были сегодня утром, когда к вам в дом позвонил полицейский? – мягко спросил Форестер.
– Я… – у Себастьяна раскалывалась голова, и вести разговоры, не имевшие никакого отношения к реальности, ему не хотелось. – Но ведь я это я, верно?
– Конечно, – кивнул физик.
– И я помню все, что со мной происходило. Каждую мелочь и тот сожженный линолеум…
– Да, – сказал Форестер. – В Мультиверсе бесконечное количество миров, в которых все происходило именно так. До определенного момента. Развилки происходят каждое мгновение. Пока мы с вами беседуем, возникли миллионы ответвлений. В одном из них вы сказали мне «не верю», встали и ушли искать свою жену, в другом дослушали меня до конца и поступили по моему совету, в третьем дослушали и ударили меня, поскольку не поверили ни одному моему слову, в четвертом поверили и именно потому ударили, в пятом…
– Хватит с меня четырех, – пробормотал Себастьян. – Какое мне дело до прочих миров, если я нахожусь в одном, который не сам выбрал, и никуда мне отсюда…
– Вы выбрали сами! Бессознательно. Для сознательного выбора у вас не было времени. Я не знаю, сколько Себастьянов связаны друг с другом квантовыми переходами – как лишними кадрами на кинопленке.
– Если вы сейчас снимете меня быстрой камерой… – начал понимать Себастьян.
– Думаю, шестидесяти тысяч кадров в секунду недостаточно, – покачал головой Форестер. – Есть, правда, люди…
– Как Элен?
– Да, – кивнул Форестер. – А теперь и вы, и ваша жена, и я, поскольку занимался этой проблемой…
– Это что, заразно? – усмехнулся Себастьян.
– В определенной степени. Это не инфекция в медицинском смысле. В медицинском смысле это и не болезнь. Но влияние на ближайшее окружение существует, это я могу сказать точно. Человек сознательно или бессознательно выбирает ту ветвь, где существует, пока сознательно или бессознательно не выберет другую – так вы выбираете судьбу, понимаете? Выбираете линию жизни. Но и другие варианты вашей судьбы остаются в реальности Мультиверса! Выбирая, вы влияете на выбор ваших близких и на то, какой выбор им предлагается. Есть ветви, где вы, Себастьян, – обычный человек, и кадры из других миров возникают с той самой квантовой частотой, о которой я говорил, и вы проживаете для себя одну жизнь, не подозревая о других возможностях. Так живут все. Или подавляющее большинство. Но в одной из ветвей ваша приемная дочь Элен обладает способностью гораздо большего выбора. Она физически ощущает себя человеком многих вселенных, помнит себя в них, на ее теле даже сохраняются следы ударов, полученных в другом варианте ее жизни…
– Неужели где-то Элен действительно били? – содрогнулся Себастьян.
– Видимо, да.
– Сейчас я в мире, где Элен жива?
– Да, – кивнул Форестер.
– Где она? И где Памела?
Форестер испытующе посмотрел на Себастьяна.
– Вы действительно…
– Где они?
– Пойдемте, – сказал физик и направился к двери. Себастьян с трудом поднялся и поплелся за Форестером, который уже стоял в коридоре, что-то говорил кому-то невидимому, и Себастьян подумал, что обязательно должен увидеть того человека, с которым разговаривал физик.
– Господи, Фиона, – сказал он, добравшись, наконец, до двери и выглянув в коридор. – Как ты… изменилась!
Женщина, стоявшая рядом с Форестером, если и была Фионой, то постаревшей с их последней встречи лет на тридцать – она стала грузной и будто ниже ростом, седые пряди в волосах, темное платье с глубоким декольте, открывавшим ложбинку между тяжелых грудей; может, это была старшая сестра Фионы, о которой Себастьян ничего не знал…
– Ты тоже не помолодел, – улыбнулась женщина и, обернувшись к Форестеру, спросила: – Он помнит все или…
– Все… – не очень уверенно сказал физик и добавил: – Кажется.
– И перцепцию кальеры?
– Ну… – сказал Форестер. – По идее…
Какая еще… Себастьян вспомнил.
Это было на прошлой неделе. Он возвращался с последней точки в Больших Андах, там, в ущелье Сахамы, они установили урию наблюдения, отличное место, очень чистый воздух, спектр можно измерять с такой частотой, какая недостижима не только в больших городах, но и нигде в пределах человеческого восприятия. Урия сразу после подключения начала передавать информацию, они зафиксировали канал и поспешили удалиться, чтобы не рисковать, – все шестеро, Себастьян вспомнил спутников, он их прекрасно знал, давно работали вместе, они поднялись по склону – тому же, по которому спустились в ущелье, – и почти достигли поворота, чтобы там, в безопасности, отдохнуть, поесть и порассуждать о вечном и недостижимом.
За поворотом их ждала кальера – не то чтобы на самом деле ждала, наверняка кальера была здесь и раньше, но не проявляла себя, потому что никто из проходивших мимо людей не обладал нужными для перцепции частотными характеристиками. А сейчас… Кто из них запустил помимо своего желания механизм склейки? Кто стал…
Неважно. Первым попался Сеймур – не потому, что шел впереди, хотя и это имело значение. Но гораздо большее значение имело то обстоятельство, что Сеймур уже много раз участвовал в перцепциях, и его частотные полосы стали очень широкими, в них можно было пропустить если не целый мир, то такую его часть, которая наверняка могла…
Хорошо, что шедший следом за Сеймуром Нагаралль мгновенно оценил ситуацию – Себастьян не мог, конечно, сказать, что именно увидел навигатор экспедиции, миновав камень, за которым скрылся шедший впереди Сеймур. Реакция Нагаралля была мгновенной, и только это спасло Себастьяну жизнь. Он бы не умер, конечно, смерти нет, эту истину каждый младенец впитывает с молоком матери, он бы не умер, но и начинать жить заново в другой ветви у него не было желания, слишком многими корнями он прирос к этой земле, к людям, с которыми работал много лет, к чилийским лесам, горам, сельве…
Нагаралль поднял автомат и выстрелил, не задумавшись ни на мгновение, – будто знал, что, когда, где и как произойдет. А может, знал? Не спросишь. Он выстрелил, Сеймур стал облаком желтого пара (досталось и дереву у обрыва – оно переломилось, и верхняя часть ствола с громким вздохом скрылась в глубине ущелья), а сам Нагаралль, вызвав неизбежную склейку, оказался за той гранью, где действуют законы не нашего мира, и навигатор медленно, как Чеширский кот, начал исчезать в засветившемся от накопленной энергии воздухе, последней исчезла улыбка, которую Себастьян запомнил на всю оставшуюся жизнь – то есть на все то время, что ему еще осталось провести на этой планете, в этом теле, в этой ветви Мультиверса…
Он не испугался, просто шагнул назад, зная, что ему больше ничто не угрожает, обернулся и успел увидеть, как Пендак, Суримо и Лагат, оказавшись в луче кальеры, прошедшем над камнем, тоже начали медленно исчезать, он стоял и смотрел, ничем не мог помочь, перцепция, начавшись, продолжается до исчерпания, он стоял и смотрел, прощался с друзьями и пытался представить себе, когда и где им доведется встретиться вновь – точно доведется, но произойти это может так далеко от мира, в котором он жил сейчас, что они не узнают друг друга – если, конечно, не примутся сравнивать воспоминания…
– Я помню, – сказал Себастьян, переводя взгляд с Фионы на Форестера. – Но… не понимаю.
И еще он сказал:
– Где же, наконец, Памела? И Элен?
– Долго он еще будет вспоминать? – нетерпеливо спросила Фиона у Форестера. – Не торчать же нам здесь допоздна!
– Сейчас, – успокоил ее Форестер. – Если он вспомнил о кальере, значит, осталась самая малость.
– Напомни ему.
– Что? – пожал плечами физик. – Разве тебе помогло то, что я напомнил, когда…
Фиона отвернулась.
– Пойдем отсюда, – сказал Себастьян. – Кстати, Памела обещала сегодня приготовить жустину. Может, поедем ко мне, а? Честное слово, ребята, я уже в порядке. А если чего-то не вспомню, то спрошу.
Фиона и Форестер переглянулись и облегченно вздохнули.
В конце коридора открылся темный зев лифта, и они один за другим ступили в пустоту, Себастьян потерял опору и провалился, а Фиона с Дином держали друг друга за руки и потому последовали за ним не сразу, он потерял их из виду, но это не испугало его, он подумал о том, как хорошо будет вернуться домой после работы, Элен непременно приведет внуков, они такие милые…
Из лифта он вышел на поляне у входа в коттедж – не промахнулся, хотя координаты задал подсознательно и после сегодняшних волнений мог ошибиться даже на милю. Подождал – сначала из синевы вечернего воздуха проявилась Фиона, махнула рукой Себастьяну, а Дин вышел чуть в стороне, подошел к Фионе, взял ее руку в свою и сказал:
– Подарок забыли.
– В следующий раз, – сказала Фиона.
– Вы войдете в дом или останетесь на поляне? – нетерпеливо произнес знакомый голос, Себастьян обернулся медленно, будто массивный спутник, движимый системой гироскопов: за те несколько часов, что он не видел свою жену, она, конечно, мало изменилась, разве что переоделась к приходу гостей. Покрасить волосы, как он советовал, она так и не захотела, и седина, о которой Пам говорила, что она ей к лицу, показалась сейчас Себастьяну особенно ненужной, неправильной, как и морщинки вокруг глаз, и тяжелая походка (в прошлом году Пам упала со стула – вот нелепая история! – сломала ногу, и с тех пор ходила, переваливаясь, будто гусыня).
– Да, – сказал Себастьян. – Конечно, войдем. А как моя любимая жустина?
– Тебе бы только поесть, – улыбнулась Памела.
– А… Элен? – спросил Себастьян. Он не должен был спрашивать, потому что знал ответ, но все-таки спросил, потому что на самом деле это был самый важный вопрос в его жизни. Памела должна понять и не сердиться, и если она все-таки обидится, это будет означать, что он не окончательно принадлежит этому миру, какие-то частотные полосы в его личности еще не сузились настолько, чтобы исключить возвращение к…
– Элен приедет прямо с работы, – сказала Памела, смерив мужа изучающим взглядом, – и непременно уничтожит половину твоей порции, так что, если вы все не поторопитесь…
Себастьян потянулся к жене, чмокнул ее в щеку, понял по внезапно возникшему напряжению, что делает что-то не так, и сразу, конечно, вспомнил, что именно – обнял Памелу и крепко поцеловал в губы.
– Пам, – сказал Себастьян, когда поцелуй закончился долгим объятием, – прости, я еще не очень…
– Не первый раз, – улыбнулась Памела, – иди в дом, развлеки гостей, Элен скоро будет, у нее сегодня шермак, если ты забыл…
– Что у нее? – переспросил Себастьян, но сразу же и вспомнил: слово обозначало обычный вернисаж, где вместо художественных полотен выставляли объемно-звуковые мыслеформы, производившие тем большее впечатление, чем меньше зритель-слушатель понимал замысел художника-композитора. Себастьяна вдохновляли абстрактные шермы, Элен именно такими и занималась, работала тщательно, и угадать ее замысел пока не смог никто, а потому шермы пользовались бешеным спросом – воздействие их на психику было полным и таким продолжительным, что шермаки доктора Флетчер устраивали в Большой капелле не чаще раза в полгода – сегодня именно такой день и был: второй шермак Элен в нынешнем сезоне.
Дин с Фионой расположились в гостиной на привычных местах – чтобы видеть пейзаж за окном: заходящее солнце, лес на склоне холма, лысую вершину, темную в предзакатный час, будто на холм надели черную шапочку.
– Прошло? – участливо спросила Фиона, когда Себастьян смешал себе виски с содовой и сделал несколько глотков, чтобы привести в порядок мысли.
– Мне опять пришлось ему объяснять основы Мультиверса, – усмехнулся Форестер. – Всякий раз этот тип выбирает почему-то ту из своих ветвей, где слыхом не слыхивали о спектральных возможностях человека.
– Как прошлой весной? – нахмурилась Фиона.
– Примерно, – кивнул Форестер.
– Эй, – сказал Себастьян, поставив бокал на журнальный столик. – О чем вы? Что было весной?
– Посиди, – мирно произнес физик, – сам вспомнишь.
Памела внесла на блюде пять маленьких тарелочек с темными жустинами, Форестер сказал «Как я голоден!» и сразу откусил от своей, расплывшись в блаженной улыбке.
– Оставьте для Элен, – предупредила Памела.
– Пам, – сказал Себастьян, – ты гоже запоминаешь все, что…
– Нет, – покачала головой Памела. – Ты знаешь: я не люблю это… Эти переходы… И всякий раз нервничаю, когда ты… Тебе это так необходимо, Басс? Фиона, хотя бы ты его отговорила! Элен сколько раз пыталась, но он ее не слушает! И всякий раз возвращается в таком вот состоянии – ничего не помнит, ничего не понимает, весь там, где…
– Но Басс быстро восстанавливается, верно? – мягко сказала Фиона. – Еще полчаса, и он…
– А тебе, Пам, – перебил Себастьян, – тебе никогда не становится интересно… нет, не то слово… жизненно важно… нет, тоже не то… просто необходимо поискать среди своих частот ту, где ты другая, где ты можешь что-то такое, чего не можешь здесь?
– Нет, – резко сказала Памела. – Я не хочу хоронить дочь, а в множестве ветвей я это уже делала. Я не хочу терять тебя, а в множестве ветвей это случилось. Я выбрала однажды эту мою жизнь, она мне подходит, и я хочу ее прожить до конца, а потом…
– Потом ты все равно… – начал Себастьян.
– Потом выбирать буду не я, а случай, – возразила Памела.
– Не случай, – подал голос Форестер. – Я тебе много раз объяснял, Пам, – не случай выбирает мир, в котором ты ощущаешь себя, а ты сама, сознательно или, чаще всего, бессознательно.
– В момент смерти…
– Тем более в момент смерти. Ты видишь темную границу между мирами, видишь светлый выход и идешь к нему – ты сама выбираешь, к какому выходу идти, в какой ветви оказаться, и чаще всего идешь туда, где еще живы твои родители или дети, если они ушли прежде. Это в натуре человека, где бы он…
– А вот и Элен, – сказала Фиона, прерывая разговор, почти ежедневно повторявшийся с бессмысленной периодичностью.
Элен вошла стремительно, будто маленький смерч пронесся по комнате. Она подбежала к Памеле и поцеловала ее в щеку, подбежала к Себастьяну и похлопала его по плечу, взяла с подноса оставшуюся жустину, откусила большой кусок и принялась жевать, внимательно глядя на гостей и родителей.
– Папа, – сказала она, – ты опять прожил ту жизнь, которую…
– Он хочет понять тайну твоего рождения, – пожал плечами Форестер. – Хочет понять, почему именно тебя они с Памелой решили удочерить в российском городе. Если бы они взяли другую русскую девочку, не случилось бы ничего, что привело к твоей смерти. Он хочет понять, почему именно я оказался другом Фионы – если бы не эта случайность, то события развивались бы иначе, и чем бы закончилась история с твоими синяками…
– Дин, – спросила Элен, – вы хотите сказать, что отец до сих пор ничего не понял?
– Давно он все понял! – воскликнул Форестер. – Да и не может он всякий раз попадать на одну и ту же ветвь, это физически невероятно! Все равно что электрону повторить один и тот же путь с теми же квантовыми числами. Так не бывает.
– Так не бывает… – повторил Себастьян. – Скажи мне, Элен, – обернулся он к дочери, – кто все-таки наставил тебе синяков? Если бы Пам не увидела кровоподтек на твоем плече, я не обратился бы к Фионе, Фиона не обратилась бы к Дину, миссис Бакли не обратилась бы в опекунский совет… И еще, – Себастьян обернулся к Фионе, – как получилось, что твой друг Дин оказался именно тем человеком, единственным, кто сразу смог понять… Много ли физиков занимались эвереттикой и многие ли физики согласились бы с Дином, что человек – это кинопленка, в которую впечатаны лишние кадры, и их можно увидеть, если провести быструю съемку?
– Думаю, – вместо Фионы ответил Форестер, – что я такой один. И на той Земле, и на этой, и бог знает на каких еще.
– Вот! – воскликнул Себастьян. – И именно вы оказались другом Фионы, и именно Фиона оказалась…
– Не надо, Басс, – поморщилась Фиона. – Не изображай из себя сыщика. Конечно, это не случайно. Хотя, вообще-то, могло быть и игрой случая. Как ни мала вероятность совпадений, они случаются обязательно. Скажем, как зарождение жизни на Земле, тебе известен этот парадокс?
– Боюсь, что… – начал Себастьян. – Я не силен в биологии.
– При чем здесь биология? – раздраженно сказала Фиона. – Это изучают во втором классе! Или ты… – она внимательно всмотрелась в лицо Себастьяна и добавила мягко: – Извини, я все время забываю, что твои воспоминания… Господи, ты и смерть Элен все время переживаешь, да? Для меня это теоретическое знание, а ты…
– Пам, – сказал Себастьян, – ты тоже…
– Нет, – решительно сказала она, – для меня это, к счастью, тоже просто информация, я бы не смогла жить, если…
– А как же ты сумела… там…
– А ты?
– Я… Яздесь, и здесь жива Элен, хотя так непривычно видеть ее… взрослой. Но что стало там со мной?
– Боюсь, – сухо произнес Форестер, – что на той ветви вы погибли, Себастьян. И давайте я поставлю все точки над i. В конце концов, это мой эксперимент, и если вы захотите дать мне в морду, у меня не будет права обижаться.
– Эксперимент? – пробормотал Себастьян.
– Двадцать шесть лет назад, – кивнул Дин. – Сейчас это уже давно признанная теория, эффект Форестера, если вы возьмете в руки любую книгу по физике Мультиверса. А тогда я был молод, писал диссертацию, был упрям и настойчив, сейчас мне не хватило бы упорства. Я изучал квантовую механику, увлекся идеями Эверетта, в то время они вовсе не были общепризнанными. Разветвления миров, бесконечные вселенные Мультиверса, точки бифуркации… Русский ученый Юрий Лебедев писал о склейках – о том, что разветвленные вселенные не полностью изолированы друг от друга… И тогда я подумал: человек не может потерять связь с самим собой после того, как сделал выбор и все варианты этого выбора начали осуществляться – на разных ветвях. Я изучал теорию суперструн и подумал: на квантовых отрезках времени все мои «я» во всех вселенных объединены, я существую здесь и сейчас, здесь и сейчас существует мое сознание, но я везде, я и никто иной, я связан сам с собой квантовыми переходами, и если бы у меня был фотоаппарат или видеокамера, которые могли бы снимать с квантовой частотой, я бы увидел, что каждый квант времени я другой – из одной ветви, из второй, третьей, миллионной… И лишь суперпозиция кадриков создает меня таким, какой я есть. Понимаете?
– Нет, – сказал Себастьян. – Я знаю, что такое квант времени. Это настолько малая величина… А вы – если вы помните это – поставили у меня в квартире камеру, снимавшую с частотой несколько десятков тысяч кадров в секунду.
– Ну да, – кивнул Форестер. – Я был ограничен техническими возможностями аппаратуры. Максимум, на что я мог рассчитывать – семнадцать тысяч кадров в секунду.
– Шестьдесят, говорили вы!
– В том мире – шестьдесят, – кивнул Форестер. – Тот мир и наш ответвились друг от друга задолго до нашего с вами рождения, Себастьян, вот почему получилась накладка с возрастом… Шестьдесят тысяч или семнадцать, впрочем, разница невелика. Это не квант времени, это на много порядков больше. Преодолеть разрыв у меня не было никакой возможности, кроме… Я подумал…
– Догадываюсь, о чем вы подумали, – мрачно сказал Себастьян. – Если каждый из нас – фильм, в который вписаны лишние кадры продолжительностью в квант времени, то в бесконечном Мультиверсе могут существовать люди, для которых эти кадры продолжаются гораздо дольше. Миллионную долю секунды. Или тысячную. А для некоторых – секунду или даже час. Час времени вы – Дин Форестер из своего мира, час – Дин Форестер из другого, еще час вообще не Форестер, а Пит Сойер, потому что в каком-то мире развилка произошла так давно, что вам при рождении дали другое имя…
– А в каком-то мире, – подхватил Форестер, – ответвившемся миллионы лет назад, я и на человека не похож…
– На волка… – сказал Себастьян.
– Понимаете, откуда пошли легенды об оборотнях?
– И вы должны были найти такого человека, чтобы доказать свою гипотезу. Разобраться в его личных частотах…
– Меньше всего я интересовался оборотнями, – покачал головой Форестер. – Слишком далекое ответвление, слишком разные миры. Не договориться. Нет, оборотни не годились, хотя, конечно, их существование – аргумент в пользу склеек. Мне нужен был человек из вселенной, ответвившейся сравнительно недавно – чтобы не оказаться лицом к лицу с монстром, – и при том человек, в фильме жизни которого кадры сменялись бы не с квантовой частотой, а с такой, чтобы я мог зарегистрировать это своей аппаратурой.
– Вам нужна была Элен, – кивнул Себастьян. – Звонок Фионы стал для вас подарком, верно? Так повезло – один шанс из бесконечного числа!
– Боюсь, вы слишком оптимистичны, Себастьян. Миров в Мультиверсе бесконечное число, приблизительно похожих вариантов – столько, сколько атомов в нашей Вселенной, если не больше… И в подавляющем большинстве из них тамошний Форестер все еще продолжает искать человека, подходящего ему для эксперимента… Эта вероятность близка к нулю. Представьте: нужно было, чтобы я познакомился именно с той женщиной, которая знакома именно с вами, человеком, удочерившим девочку, причем выбравшим ее случайно в далекой России, и чтобы именно эта девочка оказалась носительницей нужного свойства, и еще должно было совпасть, что Фиона врач, а не, к примеру, историк, иначе вы бы к ней не обратились… Должно было совпасть столько событий…
– Что это невозможно, хотите вы сказать?
– В пределах одной ветви – конечно, нет! Точно так же, как невозможно в пределах одной вселенной спонтанное зарождение жизни. То, о чем только что говорила Фиона: чтобы из неорганических молекул случайно возникла органическая жизнь, а затем разум, необходимо время, на много порядков превышающее возраст каждой отдельной вселенной. Креационисты всегда использовали этот аргумент как доказательство бытия Бога.
– Нам об этом рассказывали в воскресной школе, – вспомнил Себастьян.
– Никогда не посещал воскресную школу, – отмахнулся Форестер. – Я хочу сказать, что и зарождение жизни на Земле, и мое знакомство с Элен – события в рамках одной ветви практически невозможные. А в рамках Мультиверса – обязательные, потому что в бесконечной системе происходит все, что не противоречит законам природы. Для меня – и для любого ученого, работающего в области эвереттики, – сам факт возникновения жизни является доказательством существования Мультиверса. Когда мне позвонила Фиона и рассказала о странной девочке… Себастьян, одно это доказывало, что Мультиверс существует – иначе столь маловероятное событие не могло бы произойти!
– Папа, – мягко сказала Элен, – давай не будем говорить об этом. Ты здесь, мама тоже, я с вами, у вас внуки, сейчас Том с Питером в лагере скаутов… Если тебе кажется, что ты прожил сто жизней…
– И я не схожу с ума? – кисло улыбнулся Себастьян.
– Обычно, – серьезно сказал физик, – человек не воспринимает себя во всех мирах, иначе он действительно рехнулся бы. Да и вы пытаетесь вспомнить себя в трех-четырех ветвях, вряд ли больше… Видел я таких, а Фиона с такими работала – она лет десять была главным врачом в психиатрической клинике. Шизофрения чаще всего – болезнь наложения воспоминаний, интерференция памяти.
– Пам, – сказал Себастьян, повернувшись к жене, тихо сидевшей в кресле и переводившей взгляд с мужа на дочь, – ты помнишь, как мы утром ехали в поезде и Элен держала в руках куклу…
Памела покачала головой.
– Не утром, Басс, – сказала она. – Это было тридцать лет назад. Мы ехали в поезде, Элен держала медвежонка, ты, как всегда, рассказывал смешные истории – я всегда удивлялась, откуда их у тебя столько! – а потом мы приехали в Галвестон…
– В Сиракузы, – поправил Себастьян.
– В Галвестон, – повторила Памела, – и там нас встретили Дин с Фионой, у Дина был чемоданчик, и он сказал, что в чемоданчике столько наших жизней, что даже если мы очень захотим, все равно не успеем их прожить, хотя на самом деле они все в нас, и мы можем вспомнить каждую, но и на это у нас не хватит жизни… Да, Дин?
Форестер кивнул.
– Не удивляйтесь, Себастьян, – сказал он. – Вы это непременно вспомните. Не торопитесь.
– Я хочу домой, – сказал Себастьян. – В Хадсон. К моей маленькой Элен. Я хочу узнать, кто ее бил, в какой бы реальности это ни происходило. Там я это узнаю, а здесь…
– Здесь вы это помните, Себастьян, – сказал Форестер, а Элен крепче сжала ладонь отца.
– Я… – начал Себастьян и прикусил губу: ему стало больно и стыдно, он всегда отгонял это воспоминание, он не хотел думать об этом и не думал много лет, будто ничего не было, он бы и сейчас не вспомнил, если бы с языка не сорвалось… Он был молодым… Но ведь и его так воспитывал отец: маленького Басса он бил тонкой палкой, сделанной из тростника, – этого добра всегда хватало на берегах Гудзона чуть ниже по течению. Басс был уверен – отец внушил ему это! – что только силой можно воспитать настоящего человека, потому что по природе своей, по своей животной сущности человек зол и способен в основном на дурные поступки, о чем и свидетельствуют постоянные детские шалости, глупости и гадости.
Когда они с Пам вернулись из России с ребенком, которого так хотела жена, Себастьян начал воспитывать девочку по-своему: он не резал тростник, эти времена прошли, он просто шлепал Элен всякий раз, когда она поступала по-своему, или шалила, или поступала назло, а назло она поступала слишком, по его мнению, часто, и это приводило Себастьяна в бешенство, он гонялся за девчонкой по всей квартире, а Памела бежала следом и кричала. Крики наверняка слышали соседи, и всякий раз после таких сцен, когда Элен уже засыпала в своей кроватке, жена плакала и говорила, что он – монстр, что из-за его необузданного характера дочь у них непременно отберут, потому что в детском саду миссис Бакли не может не увидеть кровоподтеки, одну семейную пару уже судили за варварское обращение с приемным мальчиком – тоже, кстати, из России, – и приговорили к двум годам, а ребенка отдали в приют, и неужели он хочет…
Он не хотел. Он любил Элен. Может, он любил ее даже больше, чем Памела, но не понимал, как можно воспитать хорошего человека, если не вколачивать в него с малых лет правила поведения и все заповеди, записанные в Библии.
– Пожалуйста, папа, – сказала Элен. – Это было давно. Я на тебя не сержусь.
– Это было здесь… – пробормотал Себастьян. – Я никогда тебя пальцем не тронул! Там. Дома. Когда я увидел синяки… Послушай, значит, та Элен была ты, а не…
– Я.
– Ты могла сказать…
– Что? Когда ты начинал меня бить – здесь, я сбегала в другой мир, где меня любили не меньше, но ни разу не тронули пальцем.
– Я бил тебя, – с отвращением сказал Себастьян. Он сбросил руку Элен, встал и вышел на веранду через высокую дверь, увитую снаружи темно-зеленым плющом. Он почти узнавал улицу – вроде бы те же дома стояли с обеих сторон, и те же маленькие сады отделяли дома от дороги, по которой время от времени проезжали машины – такие же, как там, вот проехал «форд», Себастьян узнал модель две тысячи третьего года, на такой ездил шеф в его фирме…
Он вернулся в дом и спросил:
– Какой сейчас год, черт возьми?
– Вы не помните? – поднял брови Форестер.
– Помню, конечно. Две тысячи тридцать пятый, и что же…
Он замолчал. Год действительно был тридцать пятый, и он это прекрасно помнил.
– Я потерял тридцать лет жизни, – произнес Себастьян с горечью.
– Почему? – удивился физик. – Разве вы не помните каждый прожитый год?
– Помню, – подумав, согласился Себастьян. – Но я не прожил их на самом деле! Мне было тридцать два только вчера, а сейчас…
– Басс, – сказала Памела, – мы прожили все эти годы вместе, ты забыл?
– Нет. Но…
Он прислушался к себе. Он посмотрел на свою жену. Он подошел к большому зеркалу, вот уже десять лет висевшему слева от двери, и посмотрел на себя. Он обернулся и посмотрел на Элен – женщину, которая была его приемной дочерью. Он посмотрел на Дина и Фиону, они сидели рядом друг с другом, касались друг друга плечами, они были вместе, а не рядом – единое существо: муж-жена. «А ведь когда-то…» – подумал Себастьян. Когда-то? Два года назад. Или тридцать? «Нет, – подумал он, – мы никогда с Фионой не были любовниками, что за глупость, этого не могло быть, потому что…» Почему? Он сейчас уже не помнил – столько лет прошло. Если и было когда-то что-то в душе, то осталось в таком далеком прошлом, от которого сохраняются в памяти лишь никому не нужные обрывки.
– С какой частотой я меняюсь? – спросил он у самого себя, глядя в зеркало. Вопрос был задан неправильно, Себастьян это понимал, но не мог сформулировать иначе.
– Ты не меняешься, Басс, – Памела подошла к мужу и прижалась к его груди, постаревшая женщина с сединой в волосах, такая родная и такая сейчас незнакомая, хотя он, конечно, помнил – воспоминания всплывали на поверхность и, узнанные, мгновенно погружались опять, – каждое мгновение, каждый год их жизни.
– Ты все тот же, Басс, – сказала Памела. – Не торопись. Я знаю это состояние – будто двое в одном. Со мной это часто происходит – когда просыпаюсь. Еще не отошла от сна, и та, воображаемая жизнь, кажется все еще реальнее реальности, но это проходит…
– Да, конечно, – сказал Басс, – но все-таки: сколько меня сейчас во мне?
Этот вопрос тоже не имел физического смысла, Себастьян понимал, но не мог сформулировать иначе.
– Я не знаю, – сказал Форестер.
– Не хотите ответить, Дин, или не можете?
Форестер дернул головой, будто ему дали пощечину.
– Что значит – не хочу? – воскликнул он с возмущением. – Я же говорю… – Он взглянул на Элен и добавил: – Одиннадцать кадров – каждый продолжительностью примерно по пять-шесть микросекунд.
– Одиннадцать, – с удовлетворением сказал Себастьян. – И какой же я – тот, из… ну, откуда я пришел?
– Басс, – сказала Памела, – ты ниоткуда не пришел, ты всегда был здесь. Да вспомни ты хотя бы, как в прошлом году мы втроем – ты, Элен и я – ездили в Россию, в Римско-Корсаковск, впервые за все годы…
– Да, – кивнул Себастьян. – Я помню.
Он лучше помнил другой, первый, приезд в российскую глубинку, помнил, как, бросив в номере чемоданы, полез под душ, ошпарился ледяной водой и долго крутил краны, пытаясь добиться хоть какого-нибудь тепла, а вода становилась все холоднее, ему начало казаться, что струя замерзнет в воздухе и возникнет ледяной столб, он быстро обтерся полотенцем и дрожал весь вечер, а потом все дни, пока они занимались бюрократическими процедурами, беспрестанно чихал, и хорошо, что не заработал воспаления легких.
