Текст книги "Что там, за дверью?"
Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)
Но и прошлогоднюю поездку он помнил тоже – милый провинциальный городок с памятником какому-то российскому президенту на площади перед железнодорожным вокзалом. Горячая вода на этот раз была и даже телевизионная стенка, не очень качественная, японского, а не китайского производства, но глубина резкости оказалась вполне приличной, и еще они с Памелой в первый вечер пошли к детскому дому, хотели войти, но…
– Я помню, – повторил Себастьян. – Из этих одиннадцати – я сам могу выбрать, да или нет? Как ты, Элен, выбирала, когда была девочкой – помнишь седую даму в странном платье, а еще был Годзилла, это…
– А, – улыбнулась Элен. – Мне там не очень… Видишь мир, будто из-за зеленого полупрозрачного стекла, и холодно, я не думала, что у нас так холодно…
– Ты сама выбирала или это не поддается контролю?
– Послушайте, Себастьян, – с беспокойством произнес Форестер, – не делайте глупостей. Конечно, вы сами выбираете ветвь Мультиверса, в которой хотите жить. Выбираете каждое мгновение, каждый квант времени. Одиннадцать… Это ничего не меняет. В каждой ветви вы – это вы. Вы существуете везде, понимаете это?
– Дин! – воскликнул Себастьян. – Не заговаривайте мне зубы.
– Еще пара минут, – сказал Форестер, – и остаточная память исчезнет, подождите немного.
– У меня нет в запасе пары минут. Вы что, не понимаете? Я должен спасти Элен.
– Но я здесь, папа!
– Ты умерла… там.
– Я жива – здесь.
– Я хочу, чтобы ты жила везде.
– Себастьян, в миллиардах ветвей Мультиверса мы с вами уже умерли и похоронены, в каких-то еще не родились и в каких-то никогда не родимся. Нельзя же…
– Наверно, нужно просто сосредоточиться, – пробормотал Себастьян. – Конечно. Эти техники давно известны. Медитация. Индейцы ели мухоморы, чтобы посещать других себя… В этом доме, конечно, нет ядовитых грибов. С другой стороны, Элен, маленькая Элен, – ты умела это без всяких грибов, неужели я…
– Басс! – воскликнула Памела.
– Папа!
– Послушайте, Себастьян!
Он отстранил жену, прошел мимо дочери, не обратил внимания на поднявшихся ему навстречу Дина и Фиону. Подошел к окну и посмотрел на закат. Солнце наполовину скрылось за горизонтом и выглядело багровым куполом, все глубже опускавшимся в черную воду далекого леса. Острые пики деревьев проткнули солнце насквозь, и ему, наверно, было больно, Себастьян слышал его стон, будто по небу пробегала звуковая волна – низкая, как гудение контрабасной струны.
Себастьян прислушался к себе. Он ничего не чувствовал. Если каждый квант времени он становится другим, он должен это чувствовать. Должен чувствовать, чтобы выбрать свой путь, свою реальность, выбрать сам, а не подчиняться какой-то там квантовой статистике, о которой он знал лишь то, что она существует.
«Только бы не попасть в мир, где я уже мертв, – подумал он. – Что будет, если я попаду в такой мир? Наверно, это невозможно. А если попробовать? Дин сказал: одиннадцать. Среди них есть я, который может… должен спасти Элен».
Солнце скрылось, и последний луч скользнул, как мазок кисточкой по завершенной картине. Луч мигнул и оставил след, будто точку поставил после длинного предложения, в котором было много слов, много букв и так мало смысла…
Луч был желтым, но за одно-единственное мгновение – будто и он проживал все великое множество своих жизней – стал зеленым, как весенний лист, голубым, как небо в полдень, синим, как вода в озере Эри, фиолетовым, как платье Памелы, что он купил ей на Рождество… где? Когда? Откуда это воспоминание?.. А потом исчезло солнце, исчез вечер, исчезло все.
* * *
В дверь звонили.
– Пройдите в спальню, – сказал Себастьян. У него на мгновение закружилась голова, и собственный голос прозвучал приглушенно и совсем неубедительно.
Он посмотрел в окно: на газоне расположилась съемочная группа канала Эй-би-си, судя по надписям на шапочках операторов и репортера, стоявшего ближе к дому с микрофоном в руке. Остальные журналисты собрались, видимо, у двери, в которую звонил сержант Холидей.
Себастьян обернулся: Памела и Элен стояли у двери в спальню, жена крепко держала девочку за руку. Обе смотрели на Себастьяна со странными выражениями лиц: глаза у Памелы расширились от изумления, а Элен смотрела со страхом, узнавая то, чего узнавать не хотела.
– Пройдите в спальню, – повторил Себастьян, понимая, что спальня не сможет стать надежным убежищем, если у Холидея есть ордер и если следом за полицией в дом ворвутся репортеры. Как уйти? Куда деться? Разве что… Элен сможет, она давно научилась это делать, она, похоже, управляет своими частотами, как опытный водитель – автомобилем на сложной трассе.
– Басс, – дрожащим голосом произнесла Памела, – что с тобой? Господи, ты поседел за минуту! Ты…
«Да, – подумал Себастьян, – поседел, дорогая, но не за минуту; там, откуда я пришел, минули тридцать лет. Пока я еще помню и то, что было там, и то, что произошло здесь, но скоро…»
Он не стал тратить время на объяснения: открыл дверь в спальню, втолкнул жену с дочкой и прислонился к косяку, ожидая, что придумает Холидей. Только бы он не стал ломать дверь, девочка испугается, и тогда…
Сержант влез в окно. Стекло разлетелось вдребезги, и в оконном проеме возникла тень. Прежде чем Себастьян успел что-то сообразить, полицейский оказался посреди комнаты, за ним спрыгнули еще двое, стало шумно, кто-то кричал, кто-то, кажется, кого-то звал, в окне появился человек, державший на плече камеру, а потом Себастьяна толкнули, заломили за спину правую руку, бросили на пол, он сопротивлялся, как мог, но мог он так мало, и, когда услышал выстрелы, подумал, что стреляют ему в спину, сейчас он почувствует удар, провалится в вечность, он даже не сможет вернуться к себе, туда, в ту реальность, где ему шестьдесят, потому что из вечности не возвращаются, даже если уходит часть тебя, он хотел спасти Элен, а теперь вся надежда на Пам, и если она…
Себастьян упал лицом вперед, ударился носом, и, должно быть, пошла кровь, стало сладко во рту, но руки были свободны, он приподнялся, а потом, шатаясь, встал на ноги.
В дверях стоял Холидей, пистолет он держал в опущенной правой руке, Себастьян видел полицейского со спины, а то, что происходило в спальне, не видел вообще. Два репортера пытались оттеснить сержанта и посмотреть, а оператор с камерой оттолкнул Себастьяна, но прежде, должно быть, показал его телезрителям крупным планом, объектив глянул ему в лицо черным глазом, и кто-то сказал громко: «Это Флетчер, посмотрите, бедняга поседел за считанные минуты, действительно, ему столько пришлось пережить…» И еще: «Господи, что же это такое?!»
Себастьян отодвинул полицейского и боком протиснулся, наконец, в спальню, где…
– Элен, – прошептал он, – девочка моя…
Годзилла, небольшой, совсем детеныш, лежал, раскинув лапы, между окном и кроватью, Памела лежала рядом: похоже было, что она хотела прикрыть ребенка своим телом, пуля ударила ее в грудь и отбросила в сторону. Памела даже удивиться не успела, лицо ее осталось спокойным, и волосы растеклись по полу, длинные пушистые волосы, каких у Пам никогда не было, она любила модные стрижки, она любила модные стрижки, она любила…
«Я пришел не туда, – подумал Себастьян, – я выбрал не ту частоту и сейчас забуду все, что было, сейчас – сколько пройдет времени: минута, две? – перестану понимать, если в этой реальности Форестер ничего мне не успел объяснить. Кто это – Форестер?»
– Господи Иисусе… – пробормотал кто-то рядом. – Что это делается?
– Где девочка? – странным, не своим голосом спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, полицейский. – Где, черт возьми, девочка?
И, видимо, поняв, что на него направлена камера, закричал:
– Это животное! Оно на меня набросилось! Мне ничего не оставалось! Уберите камеру, черт бы вас всех побрал!
– Годзилла! – сказал кто-то. – А где, действительно, девчонка?
– Вы ее убили, – прошептал Себастьян, пытаясь собрать остатки ускользавшей памяти, остатки понимания, остатки знания о том, что делать ему в этом мире больше нечего, он никого не спас, не успел, не смог, Элен все равно ушла, а с ней ушла Памела, и он должен уйти тоже, но как он уйдет, если он живой, уйти навсегда может только мертвый, ему нельзя здесь оставаться, как он будет здесь жить без них, без них ему никак невозможно, что же делать, уйти, уйти туда, где его ждут – на самом деле ждут – Пам и Элен, и этот физик, как же его звали, и еще Фиона, да, Фиона, что она говорила о каких-то частотах, это важно вспомнить, нужно вспомнить, он точно знал, что нужно, хотя при чем здесь какие-то частоты, когда нет больше ни Элен, ни Памелы?
– Вы… – сказал Себастьян, обернувшись к полицейскому.
– Откуда-то взялась эта тварь… – сказал Холидей. – Она на меня набросилась, Флетчер, не смотрите на меня так, будто… Эй, отдайте оружие!
Себастьян выхватил из вялой ладони сержанта пистолет и прыгнул к кровати, туда, откуда не видно было ни Памелы, ни Элен.
«Я должен вернуться… и может быть, хоть где-то спасти… Здесь уже поздно».
Себастьян поднес пистолет к виску. «Эй!» – кричал сержант, и нужно было успеть… как медленно движется этот увалень, он будто повис в воздухе, время растянулось, и нужно успеть, пока воздух такой вязкий… Всего лишь нажать на курок, и все кончится… Подожди, сначала нужно найти частоту, в которой ты выжил, в которой тебе шестьдесят, и тебя ждут, но таких частот миллионы, нет, миллиарды, нет, еще больше, их так же много, как электронов во Вселенной, кто это сказал, ну да, Форестер, физик, который…
Найти частоту, а потом…
Перед тем как в глазах блеснул последний луч заходившего солнца – из окна спальни открывался замечательный вид на Гудзон, – Себастьян успел нажать на курок.
Был ли выстрел, он так и не узнал.
* * *
– Конечно, в нас это есть, – убежденно сказал Себастьян. – Квант времени, говорите? Очень маленькая величина, согласен…
– Очень маленькая… – грустно улыбнулся Форестер и налил себе еще коньяка – немного, на один глоток или на три, если очень растянуть удовольствие. – Вы даже не представляете себе, Басс, насколько маленькая. Сейчас мы можем измерять промежутки времени, равные триллионной доле секунды. Квант времени в миллиарды триллионов раз меньше. Люди обычно даже о миллиарде имеют туманное представление, а тут… Пройдут сотни лет, прежде чем физика…
– О чем вы говорите! – воскликнул Себастьян. Он уже третий час пытался убедить Форестера в том, в чем сам с некоторых пор был совершенно уверен. Женщины в большой комнате обсуждали платье, в котором появилась на вручении «Оскаров» Моника Шеппард, из-за закрытой двери слышны были взрывы возмущения, перемежаемые взрывами смеха. Элен уложили сегодня спать пораньше, и Себастьян хотел сказать Фионе, что от шума девочка может проснуться, Памеле напоминать об этом бесполезно, она просто не в состоянии сдерживать эмоции, а если Элен проснется, то вечер пропал – дочь начнет хныкать, придется все бросить и рассказывать сказку, обязательно ту, которую она сама выберет и будет подправлять каждое слово, вмешиваться в каждую ситуацию, а когда наконец заснет, то во сне будет с кем-то разговаривать и не всегда на понятном языке.
– О чем вы говорите, Дин, – повторил Себастьян. – Я уверен, что, если продолжить эксперимент, мы добьемся успеха. Вы подходите к проблеме формально, а я предлагаю обходной путь.
– Обходной? – хмыкнул физик. – Вы предлагаете штурмовать проблему с другого конца, только и всего. Хорошо, поставим мы вас перед камерой, делающей сотню тысяч кадров в секунду. Вы представляете, насколько человек медлительное существо? За три секунды вы успеете щелкнуть пальцами, и этот процесс растянется на триста тысяч кадров, которые потом будет безумно скучно просматривать.
– Но вы же…
– Мы! – оживился физик. – Мы снимаем быстротекущие процессы: полет пули, например. Я вам признаюсь, знаю, что вы не станете распространяться: надеюсь получить под эту программу грант военных. Я бы понял, если бы вы захотели сделать серию фотографий падающей со стола чашки, это давно известные картинки, но действительно эффектные, согласен. В любом учебнике…
– Господи, – сказал Себастьян, – вот чего я не могу понять! Почему я прошу вас, физика, сделать то, что представляется таким естественным? Вы занимаетесь быстрыми процессами шестой год…
– Пятый, – учтиво поправил Форестер.
– Разве? – удивился Себастьян. – Мне казалось… Вы же познакомились с Фионой в две тысячи шестом, а поженились в седьмом, верно? И тогда вы уже занимались скоростной фотосъемкой…
– Тогда у нас была камера на три тысячи кадров, – кивнул Форестер. – По сравнению с нынешней – земля и небо!
– Вот именно! И вам ни разу не стало любопытно – что вы увидите, если посадите перед камерой человека?
– Басс, – терпеливо проговорил Форестер, – я вам уже который раз объясняю: восприятие времени человеком настолько медленное…
– Да слышал я это! – взорвался Себастьян. – И я тоже сколько раз повторял вам: человек способен принимать решения, а пуля, которую вы снимаете, – нет!
– Ну и что? Если существует Мультиверс, о котором вы все время толкуете, то и пуля в разных ветвях должна вести себя по-разному, поскольку в каждом квантовом процессе волновая функция раздваивается, и всякий раз рождается новая вселенная. Если бы что-то происходило, я бы видел это и на фотографии движения пули. А я не вижу – это быстрый, но непрерывный процесс. Приезжайте ко мне в лабораторию, и я вам покажу на компьютере…
– Был я у вас, – поморщился Себастьян, – и никогда больше…
– Были? – удивленно поднял брови Форестер. – О чем вы говорите, Басс? Я который уже год вас зову, а вы…
– Был… – пробормотал Себастьян. Он знал, что Форестер прав, и не мог понять, почему ему так не хотелось оказаться в настоящей физической лаборатории, увидеть, как… вламываются в комнату полицейские… воспоминание промелькнуло так быстро, что Себастьян не успел ухватить его даже за кончик, но теперь он почему-то точно знал: да, был он там, был и никогда больше не захочет…
– Человек способен принимать решения, – сказал он, возвращаясь к старому спору, который они с Форестером вели с тех пор, как Дин женился на Фионе и стал приходить к Флетчерам в гости, Пам больше не ревновала, напротив, к физику она относилась с уважением и едва заметным женским превосходством. – Каждый раз, когда человек принимает решение, в Мультиверсе появляется новая ветвь…
– Допустим, – вздохнул Форестер. – Это гипотеза, которую никто никогда не сможет проверить экспериментом.
– Вы можете это сделать хоть сегодня! Встаньте сами перед вашей камерой, если не хотите поставить меня. Мы существуем во всех мирах, созданных нашими решениями, пусть даже самыми незначительными, пусть даже подсознательными… Каждый квант времени мы проживаем в другом варианте мироздания и, конечно, ощутить этого никак не можем. Но почему не предположить, что некоторые ветви пересекают друг друга не в течение кванта времени, а за вполне измеримую долю секунды?
– Я уже слышал ваши идеи об оборотнях, – вежливо сказал Форестер. – И о прошлых жизнях. Так можно объяснить все, что угодно.
– Это легко проверить!
– Поставить вас перед камерой? Да. А когда ничего не получится – совершенно очевидно! – то вы скажете, что частота была недостаточна, и будете ждать, когда мы сконструируем камеру, снимающую со скоростью миллион кадров в секунду…
– Вы можете это сделать? – оживился Себастьян.
– Сегодня нет, но сможем, конечно, это вопрос технический.
– Было бы замечательно!
– И опять не будет результата, и вы станете ждать, пока появится камера, снимающая в секунду миллиард кадров… Вы понимаете, Себастьян, что до квантовой частоты, до такой скорости, чтобы регистрировать каждый квант времени, мы не дойдем никогда. Это невозможно.
– У вас тормоз в подсоздании, – возмутился Себастьян. – Вы не хотите поставить простой эксперимент!
– В каждом эксперименте должен быть смысл!
– Разве не очевидно, что экспериментатор обязан поставить опыт на самом себе?
– Хорошо, – сдался Форестер. – Вот закончим серию с пулевой стрельбой, и пока не получим грант от Пентагона…
– Вы мне это говорили уже сто раз, – вздохнул Себастьян. – Господи, почему физики так не любопытны?
– А это вы мне сотню раз говорили, – парировал Форестер. – Давайте лучше позовем женщин – Элен уже заснула, верно? – и поговорим о том, почему оправдали Пита Джексона. Мне кажется, только женщины способны понять логику этого решения.
Себастьян кивнул.
Форестер продолжал говорить, но звуки слились в одно непрерывное звучание, в шелест ручья, Себастьян закрыл глаза и перестал слушать. Видеть он перестал тоже, но темноты не было, перед глазами привычно вертелись розовые и зеленые круги, пересекали друг друга, расплывались и снова становились четкими, и на этом фоне, как на ряби озерной волны, вспыхивали на мгновение и исчезали яркие трехмерные картины, которые не запоминались, так же как никогда не запоминались Себастьяну сны. В детстве он думал, что это происходит с каждым, но потом, в разговорах с друзьями, понял, насколько его восприятие реальности отличалось от общего, он много думал об этом, а потом в их с Памелой жизни появилась Элен, и было таким счастьем узнать однажды, что у приемной дочери эти эйдетические картины, как их называли психологи, еще ярче, рельефнее и ощутимее. Главное – Элен умела запоминать и рассказывала ему, когда он приходил к ней вечером в комнату, поправлял одеяльце, они слушали, как Памела возится на кухне, и Элен рассказывала о тех жизнях, что проживала внутри себя. Рассказывала по-детски наивно, слов у нее не хватало, но Себастьяну и не нужно было много слов – он понимал. В одной из жизней Элен была старой женщиной, в другой – девушкой, только что окончившей Гарвард, в третьей… А еще она была придуманным ею же Годзиллой…
Однажды, когда Элен уже совсем засыпала, а Себастьян погасил ночник и в комнате стало совсем темно, только тусклый свет из окна кое-как рассеивал мрак, дочь показалась ему… Это продолжалось мгновение – может, ему почудилось? Конечно, как могло быть иначе, но он точно знал, что не ошибся, потому что вспомнил эпизод, которого не было в его жизни. Вспомнил, как вспоминают вчерашнюю вечеринку, на которой слишком много выпил, чтобы запомнить все детали, но недостаточно много, чтобы совсем отшибло память…
На подушке лежала Элен, не совсем такая, к какой он привык, а чуть иная, девочка с пушистыми светлыми волосами, ей было не семь лет, а максимум три, она смотрела на него в темноте со странным выражением лица, будто просила о помощи, а он ничего не мог сделать, он только вспомнил в тот момент, как ломается под ударами дверь, вспомнил пистолет и вспышку пламени…
Он почувствовал тогда сильный удар в грудь и подумал, что надо бы удержать равновесие, чтобы не упасть, но как он мог упасть – он сидел на краешке кровати, а Элен уже спала, во сне она чему-то улыбалась, он погладил дочь по голове и пошел на кухню, где Пам ждала его, чтобы обсудить кое-какие проблемы: счета за телефон слишком большие, да и бензин сильно подорожал, надо что-то придумать…
Себастьян знал, что ничего придумать не в состоянии. Он жил реальностью. Разве он виноват в том, что реальностей в его жизни так много? Порой он их путал и разговаривал с Пам так, будто им обоим было уже по шестьдесят, а иногда так, будто они еще не поженились, а иногда – будто он… будто его…
Убили?
Его убили во множестве миров, а в другом множестве он продолжал жить, он спас свою дочь, и он не сумел ее спасти, он помнил все, но вспомнить мог очень мало.
«И слава богу, – думал он. – Иначе я сошел бы с ума».
Если Форестер не хочет поставить простенький эксперимент с камерой, остается только разрешить Элен… Она давно хочет попробовать. Ведь у них так часто бывают одинаковые сны. И он всегда запрещал ей, потому что среди снов был один, в котором ее убивали.
Но ведь – где-то. Когда-то. Они все равно останутся жить. Никто не может умереть окончательно, для этого слишком много вселенных должны в одночасье перестать быть…
– Басс! – позвала из кухни Памела. – Чай готов, вы идете с Дином? Мы ждем!
– Идем, – сказал Себастьян.
– Знаете, Басс, – сказал Форестер, – пожалуй, я сделаю это. Не то чтобы вы меня убедили. Хочу доказать вам, что вы не правы. Мир, знаете ли, не дерево с бесконечным числом ветвей. Как, скажите на милость, управлялся бы Бог с таким мирозданием? В общем, приезжайте в понедельник, о'кей?
– Договорились, – сказал Себастьян.
Ему показалось, что это сказал не он один.
