Текст книги "Что там, за дверью?"
Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
– Безусловно, – успел вставить Штейнбок прежде, чем профессор начал задавать свои вопросы. «Что на меня нашло?» – подумал доктор. Может, этот человек обладал гипнотическими способностями? Может, его речь со всеми придаточными предложениями усыпляла волю и подчиняла? Штейнбок чувствовал себя не врачом, а пациентом; впрочем, не был врачом и профессор Бернал, он был исследователем, волей случая оказавшимся вовлеченным в чрезвычайно важный для науки эксперимент, и старался извлечь из этого неожиданного приключения максимальную научную пользу.
– Итак, вопрос первый, – сказал он, наклонившись к доктору над столом, волнистые волосы Эндрю Пенроуз спадали ему на лоб и глаза, но профессор то ли не замечал их, то ли не считал это сколько-нибудь важным в данных обстоятельствах. – Где я нахожусь? Уточняю: не только название местности и заведения, но и страны, континента и… гм… да, планеты.
Планеты, скажите на милость. Он думает, что его сознание переместилось на Марс или Альфу Центавра? Или это всего лишь обычное для научного работника требование точности в любом, даже самом безумном, эксперименте?
– Гуантариво, – сказал Штейнбок, – американская военная база на территории Мексики. Естественно, Латинская Америка. Планета… гм… да, Земля.
Почему Штейнбок в точности повторил интонации Бернала? Гипноз? Нет, доктор не ощущал никакого гипнотического воздействия, это он мог определить точно. Тогда что?
– Время, – сказал профессор. – Число, месяц, год.
– Двадцать пятое ноября две тысячи пятого года, – сказал Штейнбок и почему-то добавил: – Пятница.
– Понятно, – протянул профессор и откинулся на спинку стула так резко, что едва не опрокинулся.
– Понятно, – повторил он, и руки его… руки Эндрю Пенроуз легли на колени, а пальцы начали непроизвольно, как показалось доктору, мять жесткую материю. – Больше чем полвека… Очень интересно… С другой стороны, – говорил он очень тихо, будто сам с собой, но слова выговаривал четко, и Штейнбок слышал все, а камера, естественно, все записывала, – с другой стороны, поскольку это, скорее всего, ответвленная реальность, то произошедшие события могут ни в коей мере… Тем не менее чрезвычайно…
Понятно, – еще раз повторил профессор, на этот раз громко, и опять придвинулся к Штейнбоку, положил на стол не свои (наверняка не свои!) руки и задал вопрос: – Какие исторические события, наиболее важные для человечества, произошедшие за последние полвека, вы можете назвать?
Штейнбок растерялся. В общем-то вопрос был простым, и ответить на него, конечно, не составляло проблемы. Однако он просто не готов был отвечать на чьи бы то ни было вопросы. Он сам собирался спрашивать и пытаться понять. Диагноз больше не казался ему однозначным, несмотря на более чем очевидные симптомы, игнорировать которые не было никакой возможности. – О, много чего произошло во второй половине двадцатого столетия, – произнес он. – Война во Вьетнаме. Полеты на Луну. Персональные компьютеры. Всемирная информационная сеть. Высокотемпературная сверхпроводимость…
Бернал согласно кивнул, рефлекторно отбросил спадавшие на лоб волосы и едва заметно улыбнулся каким-то своим мыслям.
– Простите, профессор, – сказал Штейнбок. Почему-то после ухода Алисы ему стало казаться, что сидевшее передо ним тело – мертвое, зомби, и если он случайно дотронется до его… ее… ладони, то почувствует омерзительный холод и трупное окоченение. «Пожалуй, – подумал он, – сейчас не помешала бы порция джина с тоником. Или без тоника».
Простите, профессор, – повторил Штейнбок, – после того, как я ответил на ваши вопросы, не могли бы вы в качестве ответной любезности ответить на мои?
Сидевшая перед ним женщина посмотрела ему в глаза мужским взглядом (Штейнбок только сейчас, пожалуй, и понял, чем мужской взгляд отличается от женского, хотя и не мог сам себе этого объяснить), закинула ногу на ногу, поправила платье сугубо женским движением и сказала все тем же низким басом, похожим (он вспомнил теперь точно) на голос итальянского певца Джулио Нери в партии патера Гардиана в опере Верди «Сила судьбы»:
– Почему же? Это справедливо. Вы ответили на два моих вопроса. Задавайте два своих.
– Первый, – немедленно произнес Штейнбок – внятно, но мягко. – Дата и место вашего рождения, образование, место жительства и работы.
– Допустим, – сказала она с легкой усмешкой – мужской на женском лице, – допустим, что это один вопрос, поделенный на пять частей. Родился я десятого мая тысяча девятьсот первого года от Рождества Христова в Лондоне, окончил физический факультет Кембриджа, в настоящее время (кстати, вы не спросили о том, какое время для меня – настоящее) работаю в Кавендишской лаборатории, там же и живу, естественно.
Точка в тексте слышалась так явственно, будто доктор сам ее поставил.
– Какое же время для вас настоящее, профессор? – спросил Штейнбок, оценивая приблизительно возможный возраст этого человека.
– Это ваш второй вопрос? – осведомилась она.
– Пусть будет второй, – не стал он спорить.
– В прошлом месяце мне исполнилось сорок девять лет.
Значит, для нее… нет, все-таки лучше, правильнее говорить «он», иначе лечить придется не Эндрю Пенроуз, а доктора Йонатана Штейнбока. Значит, Рене Бернал полагает, что сейчас пятидесятый год прошлого века. Еще одно несоответствие обычному описанию расстройства множественной личности. Насколько Штейнбоку было известно, субличности, обитавшие в теле больного РМЛ, или вовсе не обладали ощущением конкретного времени, или воспринимали себя в том же времени, что и главная личность. Алиса же правильно называла год, описывая при этом викторианскую Англию второй половины девятнадцатого века, а профессор был уверен, что на дворе сейчас середина века двадцатого.
– Вы уже забросили занятия физикой ради деятельности по защите мира во всем мире?
Конечно, это был рискованный вопрос. Не так уж хорошо Штейнбок знал биографию реального профессора Джона Десмонда Бернала. Собственно, он и вовсе ее не знал, помнил только, что профессор добрую половину своей жизни посвятил деятельности, которая не прибавила ему славы, как ученому.
– Я никогда не бросал физику, молодой человек, – сказал Рене Бернал ворчливым голосом. – Вы, конечно, не знакомы с моими последними работами по электрохимии кристаллов… Вы читаете «Ежемесячные записки Королевского химического общества»? За январь месяц сего года, обратите внимание, эта статья еще наделает много шума, кое-кто из читавших ее коллег уже назвал описанный там метод «бомбой с часовым механизмом».
Пожалуй, не следовало профессору при сложившихся – обстоятельствах упоминать о бомбах в каком бы то ни было контексте. Штейнбок раскрыл было рот, чтобы сказать об этом, но промолчал, потому что следующей фразой Рене Бернал сделал еще более ошеломляющее заявление.
– Если мои исследования, – сказал он, – будут подтверждены в Принстоне и Барселоне коллегами, которые, насколько мне известно, уже начали изготавливать соответствующую аппаратуру, то в физической химии наступит новая эра, и до холодной термоядерной реакции окажется рукой подать, вы это понимаете?
О холодной термоядерной реакции Штейнбок не так давно читал в «Нью-Йорк Таймс» статью очень эмоционального журналиста, которому, прежде чем сдавать работу в печать, следовало бы показаться психоаналитику. Страху на читателей (не на Штейнбока, конечно, он-то к таким проявлениям неустойчивого эго был вполне привычен) автор нагнал большого, судя по отзывам, которые газета публиковала всю последовавшую неделю. Суть, собственно, была в том, что в некоторых лабораториях Европы и Юго-Восточной Азии (приводились конкретные названия, взятые, скорее всего, с потолка – во всяком случае, Штейнбоку не было известно о существовании в Лионе Европейского Центра психофизических исследований, да и какое отношение этот гипотетический центр мог иметь к холодному термояду, тоже осталось для него непонятным) который год проводились секретные эксперименты, увенчавшиеся наконец успехом. И – вот что привело читателей в состояние шока! – в течение двух-трех лет будет создана дешевая настольная установка, и каждый сможет, пользуясь достаточно простыми инструкциями, на собственном кухонном столе соорудить термоядерную (водородную!) бомбу без атомного запала и вообще без сложных электронных устройств.
Если бы все это было так, мир перестал бы существовать очень быстро. К счастью, сенсация прожила не больше недели, будучи опровергнута комментарием некоего профессора то ли из Гарварда, то ли из Принстона.
И теперь… Если слова Бернала услышит майор Бржестовски, ничего (впрочем, как и Штейнбок) в физической химии не понимающий, но уже доведенный своим начальством до нервного расстройства в связи с неудачами в деле Эндрю Пенроуз… И если учесть, что для Джейдена, как и для его начальства, Рене Бернал и Эндрю Пенроуз – одно и то же создание Господа…
– Простите, уважаемый профессор, – невежливо прервал Штейнбок своего визави, выключил запись и нажатием кнопки под столешницей вызвал конвойного, – вы устали, и к тому же сейчас время ленча, который будет подан в ка… в отведенной вам комнате. Был рад с вами познакомиться.
– Сэр, – величественно сказал Бернал, поднимаясь и рефлекторным жестом приглаживая платье на широких бедрах, – мне тоже было приятно поговорить о своих исследованиях с человеком, интересующимся современной наукой. Надеюсь, мы с вами еще встретимся.
– О, безусловно, – пробормотал Штейнбок и протянул профессору руку.
Ладошка была женской, маленькой и теплой, пожатие – мужским, резким и довольно болезненным.
* * *
Они просмотрели запись сначала в обычном режиме, потом дважды – в ускоренном, один раз – в замедленном и, наконец, прослушали только звук, отключив изображение, чтобы не поддаваться магии визуального восприятия.
– Может, позовем Амистада, выслушаем и его мнение? – нейтральным голосом предложил Бржестовски. – Ты его вовсе игнорируешь, Йонатан, и…
– Ему это обидно, я понимаю, – кивнул Штейнбок. – Нет, Джейден, присутствие Амистада мне помешает. Ты же знаешь, какие у меня с ним отношения, что я думаю о его профессиональных качествах и… В конце концов, зачем меня сюда вызвали, хотел бы я знать!
– Хорошо-хорошо, – примирительно сказал майор. – Ты не проголодался?
Им принесли ужин, вкуса которого Штейнбок не почувствовал, а бедняга Бржестовски вообще к еде не притронулся, пил кофе чашку за чашкой и курил сигарету за сигаретой, не обращая внимания на возмущенные возгласы доктора. К полуночи у Штейнбока раскалывалась голова, он предложил майору сделать перерыв, поскольку оба уже плохо воспринимали не только то, что видели на экране и слышали из динамиков, но даже свет в кабинете казался мерцающим и если не потусторонним, то, во всяком случае, не очень естественным.
– Йонатан, – сказал неумолимый Бржестовски, – мы должны до утра прийти к однозначному выводу.
– При таком диагнозе не может быть однозначных выводов, – с трудом разлепляя губы, сказал Штейнбок.
– Ну хорошо, – Джейден ударил ребром ладони по столу, и хорошо, что он успел допить кофе, потому что от удара чашка опрокинулась на бок. – Мне нужна Эндрю Пенроуз. Мне не нужна Алиса Лидделл. Мне не нужен этот профессор, точнее, он мне не нужен сейчас. Его слова о холодном термояде могут иметь какое-то отношение к реальности, как ты думаешь?
Бржестовский задавал этот вопрос уже восемнадцатый раз, и в восемнадцатый раз доктор ответил:
– Понятия не имею. Пригласи специалиста по ядерной физике. Я могу дать только психиатрическое заключение.
– И по-твоему…
– Господи, Джейден, я уже который раз тебе говорю: в пределах своего психофизического поля эта субличность совершенно нормальна, но…
– Да-да, извини, я это уже записал, просто все так для меня необычно…
– Для меня тоже, – пробормотал Штейнбок. – Есть тут определенные отклонения от известных мне случаев расстройства множественной личности…
– Позволяющие говорить о том, что это симуляция? – с надеждой ухватился за его слова Джейден.
– Нет! – рявкнул Штейнбок, и в затылке у него будто колокол зазвенел. – Я тебе не арестант какой-нибудь, чтобы ты пытался поймать меня на каждом слове, черт тебя побери! Это не симуляция, посмотри хотя бы на результаты анализов! Ты видел, чтобы симулянт умел менять цвет глаз и состав крови?
– Нет, – с готовностью согласился Джейден и потянулся к уже наполовину опорожненной бутылке виски.
– Ну хорошо, – сказал он, налив виски в высокий стакан, долив содовой, положив лед из морозилки, добавив специй из стоявшей на столе маленькой коробочки и выпив эту смесь чуть ли не одним глотком – Штейнбок, во всяком случае, не заметил, чтобы Джейден перевел дыхание, – ну хорошо, согласен, Пенроуз больна расстройством множественной личности. Почему никто не замечал этого раньше? И что теперь делать с этими… с философом и с девчонкой, которая может появиться опять…
«И пусть появится, – подумал Штейнбок. – Пусть появится Алиса Лидделл, я скучаю по ней, по ее ясным глазам, звонкому голосу и… не знаю, не знаю, не хочу знать, почему я не могу спокойно жить, когда она… где? Прячется в глубине подсознания Эндрю Пенроуз?»
– Что теперь? – повторил Бржестовски, поставил пустой стакан на стол и сложил руки на груди. Глаза у майора были воспаленными, он тоже практически не спал третьи сутки, и Штейнбоку только сейчас пришло в голову, что если для него проблема Эндрю Пенроуз имела, в принципе, академическое значение, то для майора от того, как именно и насколько быстро он эту проблему решит, зависела вся его дальнейшая карьера.
– Ты понимаешь, Йонатан, – продолжал майор, – что мне не нужна Алиса, не нужен Бернал, и мне все равно, как он себя чувствует в женском теле – я же вижу, тебя это интересует больше всего…
– Я вовсе не…
– Ну да, я видел, как ты на нее… на него… о Господи, на эту Пенроуз смотрел, когда она вещала басом…
– О чем ты говоришь?
– Неважно! Для меня сейчас все неважно, кроме одного: как вернуть на место личность этой женщины, потому что мне надо задать ей пару конкретных вопросов и получить конкретные ответы.
– А для меня, – сказал Штейнбок, – сейчас все неважно, кроме одного: разобраться, как это происходит. На самом деле там могут быть не три личности, включая основную, а двадцать шесть, как это было в случае Билли Миллигана, а может, и все пятьдесят! И являться они могут в любой последовательности, и для того, чтобы понять хотя бы, кто прячется в подсознании Эндрю Пенроуз, нужны многочасовые разговоры, и все равно не будет никаких гарантий…
Бржестовски помотал головой, посмотрел на доктора мутным (но вовсе не пьяным, он совершенно не был пьян в тот момент, хотя и выдул на глазах Штейнбока целую бутылку) взглядом и пробормотал:
– Если к полудню ты Эндрю Пенроуз не вернешь, мне придется…
Он не закончил фразу, и Штейнбок почувствовал холод под лопаткой.
– Что? – спросил он.
– Ничего, – сказал майор. – Это уже не будет проблемой психиатрии, так что…
– Что ты собираешься делать в полдень? – резко спросил доктор, непроизвольно бросив взгляд на часы: два тридцать шесть. Ночь на субботу. Девять с половиной часов до полудня. Как хочется спать, Господи…
– Ничего, – повторил Бржестовски. – Разбирайся с ней до половины двенадцатого. Потом отправляйся писать свой психиатрический эпикриз, а я…
– А ты? – Штейнбок старался не выдавать своих чувств, но, похоже, был слишком взволнован, чтобы голос звучал ровно и по-академически сухо.
– Ничего, – в третий раз повторил майор.
– Послушай, – сказал Штейнбок. – Ты понимаешь, что эта женщина – медицинская загадка? Расстройство множественной личности не возникает вдруг, на пустом месте, ты это понимаешь?
– Стресс, – пожал плечами Джейден, – несколько лет она скрывалась неизвестно где, потом ее выследили… арест… ну, и дальше. Психика не выдержала…
– Глупости, – сказал Штейнбок и повторил для верности: – Глупости, Джейден. Личности не формируются за день-два или, тем более, за минуты стресса. Это длительный процесс, происходящий в подсознании. Может, врожденный. Никто не знает, понимаешь? Каждый такой случай нужно изучать клинически, выявить все без исключения субличности и фрагменты…
– Нет у нас времени, – перебил доктора Бржестовски. – Я тебе скажу, чтобы было понятнее. Дай тебе волю, ты с ней возился бы десять лет…
– Ну, десять, – вздохнул Штейнбок. – Впрочем, если перевести ее в нашу клинику…
– Вот именно! Клиника, анализы… Ты понимаешь, что мы имеем дело с научным работником, микробиологом, которая, как предполагается, несколько лет работала над модификациями биологического оружия для… скажем, для террористов Латинской Америки? По агентурным данным…
– Которые ты мне, конечно, не покажешь…
– Которые к тебе не имеют никакого отношения, ей, этой Пенроуз, удалось синтезировать штамм… в общем, нам известно, что такая, скажем так, биологическая бомба уже готова и может быть использована в любое время. И в любом месте. Я не должен был тебе говорить и этого, ты понимаешь, что, если проболтаешься, я рискую своей…
– А уж как рискую я… – пробормотал Штейнбок.
– Ты понимаешь, насколько важно, чтобы она заговорила? Назвала бы – где, когда, кто… У меня нет времени ждать! Мне нужна Эндрю Пенроуз – не позднее нынешнего полудня, потому что… В общем, такой у меня срок. Точка. Если обычными, так сказать, конвенциональными способами мне не удастся получить от нее информацию…
– Конвенциональными? Ты имеешь в виду Женевскую конвенцию о правах военнопленных?
– Нет, при чем здесь… Она не военнопленная, учти, она предательница, террористка, юридические нормы здесь не действуют. И конвенций никаких.
– В Гуантанамо, – сказал Штейнбок, – все-таки придерживаются определенных правил.
– Мы тоже! Разница в том, что Гуантанамо – место известное, журналисты и правозащитники держат его под колпаком, а мы здесь…
– Ну да, – перебил доктор, – о вашем существовании никто не знает, и руки у вас развязаны.
– Не совсем, – сказал майор с сожалением. – Нет, не совсем. Бить, к примеру…
– Женщину?
– Послушай! Профессор… как его… Бернал – далеко не женщина, хотя, похоже, мужчина в возрасте, да…
– Не надо демагогии!
– Вот именно! – жестко сказал Бржестовски. – И ты тоже прекрати псевдонаучную истерику. Разве я не вижу, какое впечатление на тебя произвела эта девица Лидделл? Ах, я хочу к мамочке… На меня такие штучки не действуют, навидался.
– Что ты собираешься делать в полдень? – сухо спросил Штейнбок, поднимаясь и делая вид, что едва держится на ногах от усталости. На самом деле – можно это назвать открывшимся вторым дыханием, а можно просто выбросом адреналина – он чувствовал себя как никогда бодрым и готовым работать еще сутки, трое, неделю или всю оставшуюся жизнь.
– Я собираюсь, – так же сухо, будто они никогда не пили вместе и не были знакомы добрых десять лет, сказал майор, – применить психотропные препараты, развязывающие язык так же верно…
– Нет!
– Что значит – нет? – удивился майор. – Да. Если, конечно, ты не сможешь до полудня вернуть личность Пенроуз в ее собственное тело и доказать ей – как угодно, ты специалист, – что молчанием она только усугубляет…
– Ты не станешь! Ты понимаешь, что психотропные средства – любые! – запутают картину болезни до такой степени, что… Тут надо осторожно, слой за слоем, снимать одну субличность за другой…
– А тем временем в лаборатории, где работала Пенроуз, закончат собирать бомбу, которая… Нет, Йонатан. Пентотал натрия заставит ее говорить правду.
– Ты с ума сошел! Этот препарат уже тридцать лет не используется!
– В лечебных целях – возможно. Но в нашем деле иногда…
– Джейден!
– Мне нужна правда, и я ее получу. Если ты, конечно, не сможешь предъявить мне доктора Пенроуз, готовую к сотрудничеству со следствием.
– Девять часов! Она спит, а когда проснется, останется всего пять-шесть часов. Ты понимаешь, что…
– Да-да, тебе тоже поспать не мешает, ты совсем загнал себя, Йонатан.
– Обойдусь, – буркнул Штейнбок.
– Ну, тогда… – пожал плечами майор. – Попытайся. Она не спит, кстати.
– Откуда ты знаешь?
Бржестовски молча кивнул на экран компьютера. С того места, где стоял доктор, изображения не было видно, он обошел стол, встал за спиной майора и увидел на экране комнату, съемка велась из-под потолка, там висели камеры слежения, и одна из них показывала доктора Пенроуз, занимавшуюся среди ночи прыжками в высоту. Она подпрыгивала все выше, что-то при этом кричала (звука слышно не было – то ли камера его не передавала, что маловероятно, то ли майор выключил звук, чтобы не мешал разговору) и совершала руками круговые движения.
– Решила, видимо, что уже утро, и занялась физическими упражнениями, – ехидно произнес майор.
– Профессор Бернал вряд ли стал бы… – сказал Штейнбок.
– Ты хочешь сказать, что сейчас она…
– Скорее всего, это не профессор. И не Пенроуз. Я должен поговорить…
– Девять часов, – сказал майор. – Это твои девять часов. И ни минутой больше.
* * *
– Здравствуйте, – сказал Штейнбок, войдя в камеру и мгновенно отметив изменения, произошедшие с этой женщиной после их последнего разговора. Во-первых, взгляд – похоже, что радужка меняется в первую очередь – или, во всяком случае, быстрее, чем прочие изменения, бросается в глаза. Эндрю Пенроуз смотрела на доктора взглядом человека, которому все в этом мире любопытно: почему стены светло-зеленые, почему кровать привинчена к полу, а телевизор выключен и пульта управления нет в помине, почему в комнате висит большой постер с изображением президента Буша и почему, наконец, вошедший в комнату тип в рубашке с расстегнутым воротом молчит, не зная, что сказать?
Штейнбок молчал, глядя в темные, почти черные глаза, скорее фиолетовые, похожие на цвет неба на границе земной атмосферы, в космосе он не был, конечно, но фотографий и фильмов насмотрелся, когда на пятом курсе сдавал курс экстремальной психиатрии. Конечно, это не был профессор Бернал – несколько морщин, возникших на лице женщины, совершенно сгладились, на подбородке появилась ямочка, уши… нет, не могли они вырасти так быстро, но доктору все равно казалось, что уши стали больше, а может (да, скорее всего) они просто оттопырились и стали похожи на локаторы.
Она стояла посреди комнаты, опустив руки, и смотрела на Штейнбока. Он прошел к единственному здесь стулу, осторожно сел, подтянув брюки, и сказал:
– Мое имя Йонатан Штейнбок, а ваше?
Она странно хихикнула, будто услышала непристойность, и произнесла высоким дискантом, совершенно не похожим ни на бас профессора, ни на мягкое сопрано Алисы, ни, скорее всего, на голос самой Эндрю Пенроуз, которого Штейнбок не слышал прежде, но представлял все-таки совсем иным:
– Ну, Тед меня зовут. Тедди.
– Тедди, – повторил доктор. – Тебе… тебе сколько лет?
– На прошлую пасху исполнилось десять, – она сделала несколько шагов назад и опустилась на кровать.
Час от часу не легче. Десятилетний мальчишка, наверняка гиперактивный, судя по тому, что он тут вытворял несколько минут назад, и, скорее всего, абсолютно непредсказуемый и своевольный – попробуй такому что-то объяснить или что-то у него узнать. Да и не имел Штейнбок никогда дел с десятилетними мальчишками с тех пор, как сам таким был, о чем сейчас мало что помнил, разве только, как с Джеком Саранго подкараулил однажды старую Марию Вальдец и так ее напугал своими воплями (а чего она их от Своего дома гнала, когда они… что же они делали… он не помнил, но погнала она их крепко), что бедная женщина бежала по переулку, будто за ней гнались сто негров с ножами, негров, а не афроамериканцев, в дни его детства еще не поднялась эта безумная волна политкорректности, а если и поднялась уже, то мальчишки о ней и слыхом не слыхивали.
– А фамилия? – спросил Штейнбок. – Откуда ты родом?
– Фамилия? Диккенс.
Вот как. Лиддел. Бернал. Диккенс. Не Шварценмюллер – какой-нибудь. Девушка, ставшая литературной героиней. Профессор, ставший символом пацифизма. Писатель, ставший классиком английской литературы. Что-то в этом было, какая-то система и, подумав, он мог бы, наверно, назвать хотя бы приблизительно, кем будет следующий… Не мог, у него не было времени над этим думать.
– Тед Диккенс, – повторил Штейнбок. – Отец твой случайно не писатель?
Почему отец? Почему не дядя? Почему он вообще задал этот вопрос? Если майор смотрел этот диалог (конечно, смотрел, какие могли быть сомнения?), он наверняка спрашивал себя, не глупо ли поступил, разрешив доктору потратить девять часов по собственному усмотрению.
– Писатель? – повторила… повторил… да, это был мальчишка, теперь Штейнбок видел. Это был мальчишка, несмотря на платье и на то, что было под платьем, вряд ли там за несколько минут могло что-то вырасти, и, черт возьми, неужели это странное обстоятельство нисколько Теда Диккенса не волновало, Йонатан в его возрасте так сильно интересовался кое-какими особенностями строения тела соседских девчонок, что, если бы вдруг у меня самого… Нет, при расстройстве множественной личности совершенно другие реакции, не нужно забывать об этом, доктор и не забывал, он всего лишь не успевал вовремя реагировать. Плохо. Для психиатра – плохо…
– А вообще-то да, – сказал мальчишка и принялся обеими руками подбрасывать и ловить что-то невидимое, камешек или мячик, перебрасывая с ладони на ладонь. – Вообще-то предок действительно… Пишет и пишет. Я так быстро не могу. Он мне вчера ка-ак дал по рукам, говорит, если ты будешь писать с такими ошибками, то… Вот, сэр, посмотрите, синяк какой.
Тед (Штейнбок должен был называть ее Тедом!) протянул правую руку тыльной стороной ладони вверх, и доктор действительно увидел темный кровоподтек, будто от резкого удара… скажем, тяжелой линейкой или чем там били непослушных детей в Англии первой половины девятнадцатого века?
Штейнбок мог поклясться, что, когда он вошел в комнату, кровоподтека на руке не было.
– Да, – сочувственно сказал он. – Болит?
– Уже нет, – произнес мальчишка с некоторым сожалением. – А ты кто, Йонатан? Тебя ко мне предок приставил? Вместо Джека?
– Джек – это…
– Подлая тварь! – воскликнул Тед. – Дворецкий. Дрянь. Шпион.
Дворецкий, ну конечно. Мальчишка наверняка был родом не из бедных кварталов. А может, действительно, сын Чарлза Диккенса, вот ведь сам говорит, что отец пишет много и быстро.
«Зачем он мне, – думал Штейнбок, – будь он хоть сыном великого писателя или даже самим великим писателем? Мне нужно, чтобы он ушел туда, откуда явился. Мне нужно, чтобы мальчишка ушел и чтобы вернулась»…
Эндрю Пенроуз, с которой так жаждал пообщаться майор Бржестовски?
«Плевал я на Пенроуз, мне нужна Алиса Лидделл, девушка, которая… которую»…
Стоп, сказал себе Штейнбок. Стоп. Стоп. Не забудь – в твоем распоряжении девять часов. Нет, уже восемь с половиной. Как у Феллини.
– Тебе, наверно, хочется поиграть с ребятами, – сказал он, провоцируя в сознании Теда кризис, с которым мальчишке наверняка будет трудно справиться, и, возможно, этого окажется достаточно для того, чтобы он ушел. – И ты, наверно, очень недоволен тем, что тебя посадили в эту камеру, как малолетнего преступника.
– Не знаю… – протянул он, оглядываясь, будто впервые увидел, где находится. Руками он продолжал делать пассы, ловя и подбрасывая невидимые мячики. – Хочу, конечно. И еще хочу подложить Алисе ба-а-альшую свинью. Эта девчонка…
– Алисе? – насторожился доктор. – Ты имеешь в виду Алису Лидделл?
– Может, и Лидделл, – пожал плечами Тед. – Никогда не интересовался, какая фамилия у этой дуры.
– Ну-ну! – воскликнул Штейнбок, ощутив мгновенный укол неприязни, и почувствовал всю ее бессмысленность: Господи, разве и Тед, и Алиса, и еще Бернал, не говоря об Эндрю Пенроуз, не были на самом деле одним созданием, одним Божьим творением, и если доктор испытывал неприязнь к любому из них, разве это не обозначало его отношение ко всем сразу?
– Послушай, – сказал он, – ты в каком году родился?
– Не знаю, – буркнул мальчишка и перестал подбрасывать мячики или что там представлялось его воображению. Сложил руки на коленях, вцепившись пальцами в материал платья (совсем, как недавно – профессор Бернал!) и не видя в этом жесте ровно ничего для себя странного, уставился на Штейнбока своим пристальным, но, в общем, ничего не выражавшим, взглядом, и сказал: – А чего вы ко мне пристали, мистер? Спрашиваете и спрашиваете.
– Я просто…
– Родился я в тот год, когда лорд Карвайр ударил другого лорда… как его… Мидуэя, да… прямо в ухо, представляете, при всех, это ж надо, какой скандал вышел! Отец сто раз рассказывал. Как я что-то такое сделаю, а он мне в ухо… и говорит: «Ты такой уродился, потому что в год твоего рождения лорд Карвайр»… Ну и дальше…
Познания Штейнбока в британской истории не простирались дальше общих сведений, почерпнутых в учебнике для средней школы. Он и экзамена по истории не сдавал, выбрав в свое время биологию, химию и английский. В каком, черт возьми, году Карвайр побил Мидуэя? И были ли вообще в реальной действительности такие лорды в британском парламенте? В конце концов, любое воспоминание этого мальчишки могло быть лишь плодом его фантазии – при расстройстве множественной личности биографии создаются из собственных знаний о чем-то, о чем Штейнбок мог не иметь ни малейшего представления. Из романа того же Диккенса, например. Или из книги о творчестве Льюиса Кэрролла, которую Эндрю Пенроуз прочитала в дни своей университетской юности.
– Ты живешь-то где? – поинтересовался Штейнбок равнодушным тоном. – В деревне, наверно?
Раздразнить его. Пусть возмутится. Возможны два варианта: или он ответит, или вспылит, и если вспылит, то, вполне возможно, решит уйти, ну так пусть уходит, ни доктору, ни майору этот мальчишка не был нужен совершенно, а кто придет вместо него…
– Скажете тоже, – покровительственно сказал Тед. – Дувр, по-вашему, деревня?
Дувр, значит.
– Конечно, – насмешливо произнес Штейнбок. – Деревня и есть. По тебе видно. Сидишь тут, играешь в мячики…
– Это не мячики, – пробормотал Тед, поглядев на свои руки и опять не обратив внимания на платье и женские ладони. – Это лабриджи… ну… Хотите, я вам тоже сделаю?
Нет, спасибо. Штейнбок понятия не имел, что такое лабриджи и из чего их обычно изготавливают. Может, из глины? Или чужих непродуманных мыслей?
– Обойдусь, – грубо сказал он. – Говорю же: типично деревенская забава. Приятели тебя наверняка так и называют «деревенщиной».
Тед, наконец, обиделся всерьез. Встал. Упер руки в бока (смешная была картина – платье задралось, стала видна упругая женская коленка, и грудь, как пишут в романах, вздымалась, высокая грудь, не мог же Тед этого не видеть!). Уставился на доктора грозным, по его мнению, взглядом. Уши оттопырились еще больше.
