Текст книги "Пограничная тишина"

Автор книги: Павел Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Глава двенадцатая

Дальше в дневнике капитана Ромашкова снова образовался большой пробел. Занятый служебными и всякими другими делами, он долго не заглядывал в свою заветную тетрадь и только спустя некоторое время сделал очередную запись:

«Пыжиков сегодня признался мне по секрету, что он влюблен и в самом недалеком будущем намерен вступить в законный брак. Тут задумаешься! Еще совсем недавно пришлось улаживать дела с любовью младшего сержанта Нестерова, а теперь появилась на нашей холостяцкой заставе любовь молодого офицера. По-моему, зря нет в уставе такого параграфа, который запрещал бы жениться офицерам пограничных застав. Я, видимо, ошибаюсь, смотрю на нашу жизнь чересчур строго, но сам я, пока служу на заставе, жениться не буду!.. Я, конечно, понимаю, что любовь к девушке, желание связать свою жизнь с любимой крепкими узами, – чувство большое и достойное высокого уважения...»

Ромашков в смущении положил ручку на край письменного стола, потом снова схватил ее, чтобы поправить восклицательный знак, и очерчивал его до тех пор, пока он не стал похож на продолговатую дулю. Подумав, вдруг решительно дописал:

«Отставить! Тетрадь заведена для анализа офицерской работы, а не для рассуждений о любви... Отставить, отставить!»

«Дни отсчитывает все тот же 195... год. Август месяц на исходе. Начинает поспевать виноград, рядовой Баландин успел его уже попробовать на каком-то взгорье. Кислыми и горькими показались ему эти ягодки. Распекал его за это не я, а сержант Нестеров. Не вдаваясь в подробности, скажу: подействовало. Узнав об этом, Петр Тихонович Пыжиков смущенно пожал плечами. Он пребывает в странном состоянии – преисполнился самых глубоких чувств к метеорологии. Она расслабляет его, умиляет и покоряет душу. Эту метеорологию зовут Настенькой Богуновой. Она («Ох, Настасья!») сделала из моего эксцентричного друга лирика, пай-мальчика, который готов часами сидеть у ног своей возлюбленной и слушать ее арии. Упражняется она под Клавдию Шульженко. Пыжиков почти ежедневно ездит в рыболовецкий порт проверять посты. К сожалению, они у нас там есть. Приходится заглядывать туда, и нередко, мне самому... Он же рвется все время и рвется так, что хоть сажай его на цепь... Возвращаясь оттуда, он приходит ко мне и делится своими сердечными вздохами. Но больше всего меня возмущает поведение Насти. Она все время крутится около наших постов и как будто кого-то подстерегает. Получается такая петрушка: стоит приехать мне на завод по самому неожиданному и неотложному делу, показаться на пирсе около швартующегося сейнера, я непременно сталкиваюсь с этой девицей. Она смотрит на меня дерзкими, нахальными глазами и улыбается. Я избегаю всяких разговоров, но она всегда начинает первой.

– Здравствуйте, товарищ начальник.

– Мое почтение. – По долгу вежливости я беру под козырек.

– Как поживаете?

– Благодарю. Отлично.

– Почему это, товарищ капитан, вы никогда не интересуетесь погодой?

– Наоборот, очень интересуюсь. Получаю ваши сводки, – отвечаю я ей деликатно.

После этого она обычно спускается с пирса на пляж, снимает свои зеленые спортивные штаны и, напевая, идет в море измерять температуру воды на разных глубинах. Всегда она ходит в этих зеленых штанах, других нарядов я никогда на ней не замечал. Иногда меня сопровождает Нестеров или кто-нибудь другой. Часто я задерживаюсь на судне дольше, чем это нужно. Ловлю себя на мысли, что она уже шлепает ладошками по воде где-нибудь далеко от берега.

Я выхожу на палубу, не поднимая головы, прыгаю на пирс и, словно паром из трубы, меня обжигает певучий голосок:

– Товарищ капитан, вы уже уходите?

Молча стучу каблуками по деревянному настилу. Вслед слышу звонкий смех и всплеск воды.

– Что это она так с вами, товарищ капитан? – удивленно и сочувственно спрашивает Нестеров. – В самом деле она не такая...

– Видишь, флюгер крутится? – спрашиваю я его.

– Так точно. Это они его с Надей пристраивали.

– Ты им помогал?

– Было дело, товарищ капитан, – смущенно отвечает Нестеров и наклоняется к гриве коня.

– Почему же флюгер крутится? – спрашиваю я снова.

– Ветер потому что... – неопределенно отвечает он и сам тоже вертится в седле.

– Вот и у этой девицы так же. Тоже ветерком продувает...

Я пускаю коня в галоп. Щеки мои обжигает горячий встречный ветер. Конские подковы, наверное, выщелкивают из камней искры, но я их не вижу. Мне застилают глаза зелень Кавказских гор и большое синее море с одиноко качающейся на волнах чайкой.

После этого я не был на пристани несколько дней. Посты и наряды за это время там проверял Петр. Готовлюсь к поездке в отряд. Меня вызывают туда на сборы. Мой заместитель остается один. Что из этого получится – не знаю. Петр свое безволье и слабость возводит чуть ли не в степень подвига. В его неуравновешенном характере мне открылась новая черта – безмерное самолюбие и самонадеянность. Моя же беда заключалась в том, что я нередко обращался с ним так, как в пору нашей юности, смотрел на него, как на маленького Петьку Пыжика, способного созорничать и покаяться, прихвастнуть и даже с кулаками доказывать, что нос может расти и на затылке...

Раньше я этой его фантазии не придавал никакого значения. Сам был молод, глуп и наивен, как всякий обыкновенный мальчишка. Однако я ошибался. Оказывается, Петр себя никогда не считал рядовым, обыкновенным. В спорах с ним рассеялись все мои иллюзии. Пылкому, не особенно-то приученному к труду Пыжикову всегда грезился этакий горбоносый профиль старозаветного, обиженного жизнью поручика, смахивающего на Вадима Рощина – героя романа «Хождение по мукам». Жизнь в военных училищах Петр считал самым прекрасным периодом своей юности, подготовительным трамплином для прыжка в большое будущее с кипучей разносторонней деятельностью. Многие из нас готовились к этому, готовятся и сейчас. Петру же хотелось миновать, перескочить многие ступени и ступеньки, где повседневный незаметный труд, проверка жизнью, испытания, первые успехи и неудачи создают прочную основу хорошего человека, нужного для границы офицера. Взгляды на жизнь у Пыжикова были неопределенные. Он хотел быть и хозяйственником, и политработником, и штабистом. Почему? Объяснить не мог. Но нигде не хотел брать на себя ответственность.

Не оставлял Пыжиков и своей мечты о карьере ученого. Его отец, крупный хирург, весной прилетал в наши края по служебным делам. Вызвал на пару дней Петра, сводил его в курортный ресторан и остался сыном весьма доволен. Да и что можно было усмотреть в нем плохого? Офицер-пограничник, границу охраняет, служит на заставе. Во всем этом почета и чести много.

Позднее к нему приезжала мать, привезла кучу сладеньких пончиков, печенья, конфеток. На меня она смотрела, как на чужого. Ей показалось обидным, что я, а не ее сын, капитан и начальник.

– Способных людей всегда зажимают, – сказала она, вытирая глаза душистым платочком».

«...Не прикасался к тетради несколько дней. Сегодня ездил на пристань и снова встретился с этой девицей в зеленых штанах. На этот раз к своему костюму она добавила белый берет, а глаза у нее, кажется, совсем синие. Мне показалось, в них затаилось что-то похожее на тоску. Да и сама она сегодня какая-то тихонькая, скромная удивительно! Петр последнее время ходит мрачный и неприступный. Работает много. Это меня радует.

Надя, встретив меня, угостила куском недозрелой дыни. Между прочим, она сказала, что у Насти с Петром разлад, и убежденно добавила, что у них вообще ничего не получится. Во мне шевельнулась вдруг какая-то нехорошая радость. Разве мне нужен их разлад?

Завтра утром я уезжаю. Вечером сидели с Петром в канцелярии и зачищали хвостики недоделанного. Мы как будто помирились.

Петр суров, подтянут, сосредоточен. Слушает внимательно и быстро записывает мои последние наставления. Я сказал, чтобы он постоянно помнил о стыке на левом фланге. Это самый отдаленный участок, и он является нашим камнем преткновения. В ненастную погоду туда трудно добираться, и бывает так, что наряды опаздывают. На этой злосчастной погрешности нас часто ловили поверяющие из комендатуры. Иногда майор Рокотов появлялся там раньше наряда и вырастал на берегу в остроконечном своем капюшоне, как сказочный дядька Черномор. Все это, будто на грех, случалось во время дежурства старшего лейтенанта Пыжикова. Разбор неприятного для нас инцидента потом происходил в канцелярии заставы.

Облокотившись на стол, майор Рокотов чертил схему движения нарядов, высчитывал время, подчеркивал рубежи и, как бы между делом, спокойным голосом нас так отчитывал, что на лице Петра, как на схеме, лежащей перед ним, образовывались всякие узоры – и бледные, и розовые. Он скрипел стулом, ерзал на месте, но никакого оправдания не находил.

...Итак, я завтра еду. Несмотря на то что мы примирились с Петром, на душе у меня неспокойно. Я считаю: что бы на заставе без меня ни произошло, ответственность лежит на мне. И заранее знаю, что, буду ли я в городском саду слушать духовой оркестр или смотреть новый кинофильм, все равно не перестану думать о стыках на флангах, о солдатах на границе, о невидимых телефонных проводах и ночных разговорах дежурных, о молодом поваре, размешивающем в луженом котле солдатскую кашу, о младшем сержанте Нестерове, который заказал мне привезти из города новый рубанок, о нашей прачке тетке Ефимье. Ей тоже надо какой-то платок привезти. Обо всем этом буду думать и помнить, где бы я ни находился, где бы я ни жил».

Глава тринадцатая

Комендант пограничного участка подполковник Маланьин, уходя в отпуск, оставил вместо себя майора Федора Федоровича Рокотова.

Зная слабость Рокотова – любовь к хорошей рыбалке, – подполковник Маланьин пригласил его выйти в субботу раненько утром в море и порыбачить.

– Наверно, здорово берет ставрида! – загоревшись, воскликнул Федор Федорович.

– Вчера инвалид Кандыба натаскал полную торбу, не меньше двадцати килограммов.

– А не брехня? – усомнился майор.

– Эта брехня сейчас на каждый крючок цепляется. По пять, по шесть штук вытаскивают сразу, – многозначительно взглянул на Рокотова комендант. – Даже курортники и те по целому ведру таскают.

– Вот это да! – увлеченно подхватил Федор Федорович. – А как с насадкой?

– Ко мне дружок в гости приехал. Ушли с сыном моим Вовкой за креветками. Будет насадка.

– Добре! Утречком выгребемся часика на два – и точка, – согласился Федор Федорович и побежал налаживать снасти.

Желая помочь Маланьину в ловле креветок, которые здесь считаются самой лучшей наживкой, Рокотов вечером спустился к портовой бухте. С комендантом они встретились на берегу. Тут же, около опрокинутой лодки, в коричневых трусиках, с порванным сачком на тяжелом железном обруче, стоял гость Маланьина – детина ростом в добрую сажень с могучей волосатой грудью. Он оказался бывшим пограничником-моряком, капитаном второго ранга в запасе.

– Борис Руцак, – с достоинством отрекомендовался он хриплым баском и крепко стиснул пальцы Рокотову.

– Как рачки? – мусоля во рту недокуренную папироску, повторил Руцак вопрос Рокотова и, безнадежно махнув рукой, добавил: – Плавают кругом мальчишки, як галушки в сметане, все пораспугали.

– Да, маловато, – показав на горсточку судорожно дергавшихся в ящике креветок, тяжко вздохнул Маланьин.

– Это и все? – разочарованно спросил Рокотов.

– Как видишь, – пожал плечами Маланьин.

– Не может быть, чтобы всех распугали! – возмутился Федор Федорович. – Надо поглубже заходить, а вы и трусов не замочили. Пошли!

Но лезть в глубину, да еще в липкие густые водоросли, где прятались креветки, никому не хотелось. После недолгих шутливых пререканий Рокотов взял у Руцака сачок, кое-как залатал его и, сбросив штаны, полез первым.

До поздних сумерек, дрожа от холода, они по очереди лазали в воду, путаясь в водорослях, спотыкаясь о скользкие камни.

– Да хватит, куда столько! – сипло басил Руцак.

– Пока полный ящик не наловим, не уйдем. Давай, Борис Захарович, жми! – подгонял его неутомимый Рокотов.

На другой день, в пять часов утра, вся эта компания была уже на берегу. Лодку опустили дружно и быстро. На весла сели Маланьин и Руцак. Пребывая в самом отличнейшем настроении, Рокотов пристроился на корме и сразу же завел разговор о предстоящей ловле.

– А где будем кидать якорь? – спросил он.

– Кидают гнилые яблоки на базаре, а якоря отдают, – едко заметил невыспавшийся и позевывающий на холодке Руцак.

– Пусть будет так, – миролюбиво согласился Рокотов. – Я должен знать, где мы встанем?

– У второй вехи, – ответил Маланьин. – Там самое ставрижье место. Так и вьется вокруг...

– Уж ежели она там есть, возьмем. Это, братцы, зверь рыба. И если цапнет, держи ее, не зевай. Вот ерш – это другое дело. Насади на крючок кусок тюльки, опусти на дно, сиди и закуривай. Наверняка проглотит и сам на крючок сядет. Окунь, например, или карась – те на проводочку. Закинь подальше и тяни, обязательно схватят наживку прямо на ходу. А вот ставридка – та берет отлично от всех! И должен вам сказать, что эту рыбку я умею подхватывать.

– Не хвастай, – налегая на весло и тяжело отдуваясь, заметил комендант. – Оставь, брат, не люблю я этого.

– А вот посмотрим... Я покажу, как надо ловить.

– Посмотрим, увидим, – вставил слово Руцак.

Греб он большими рывками и, шумно скрежеща уключиной, сбивал лодку с курса. Маланьин не выдержал и начал сдавать.

– Левым, левым! – то и дело командовал Рокотов.

– Да разве с ним, чертом, сладишь! – оправдывался Маланьин.

– Налегай, налегай всем корпусом! – басовито похохатывал Руцак. Ночной сон с него сдуло свежим утренним ветерком, и он чувствовал себя сейчас в своей стихии.

Кругом спокойной голубой чашей разлилось море. Далеко на горизонте медленно выплывало утреннее солнце. Теплые лучи ласково пригревали чуть запотевшую спину. Все предсказывало хорошую погоду и великолепный клев.

Лодка между тем приближалась уже к вехе, показывающей, где кончалась мель и начиналась морская глубь. Здесь и решено было ловить. Вдруг крепко подул ветер, за кормой прошлась волнистая зыбь. Вскрикивая, летали чайки – бесстрашные, прожорливые птицы. Они ждали свою добычу, встречая каждую вышедшую в море байду.

– Довольно! Суши весла! – крикнул Руцак. – Вот тут и отдадим якорь.

Но якоря в лодке не было. Бухнули за борт на веревке пудовый камень и начали торопливо разматывать лески самодуров. Майор Рокотов пристроился на корме, Маланьин – на носу, а Руцак – на средней банке.

Голубые глаза майора Рокотова расширились и заблестели от азарта.

Только истый рыбак поймет неописуемое блаженство того мгновения, когда кончики пальцев почувствуют толчок пеклевки и трепет подсеченной рыбы. Рокотов артистически подсек еще невидимую рыбу и, ловко перехватывая руками, вытравил из двадцатиметровой глубины. На одном из стальных крючков вяло болтался несъедобный лаврет величиною с селедку. Плюнув от досады, Федор Федорович под хохот товарищей швырнул добычу за борт. Сидевшая на вехе чайка мгновенно спикировала, подхватила клювом рыбу и круто взвилась в небо.

Маланьин вытащил две ставридки и, подмигнув незадачливому Рокотову, с удовольствием опустил их в висевший на уключине садок.

– Как ты ловишь? – не вытерпел Рокотов. – На какой глубине?

– Почти у самого дна. Вот так и потряхиваю... подергиваю. Смотри! Опять есть! – Маланьин задержал на весу крупную рыбу. Серебристо блеснув в лучах солнца, ставрида крутанула хвостом и упала в воду.

– Сорвалась, окаянная! Сейчас я ее выхвачу! – распалился Рокотов и далеко забросил свинцовое грузило. Но ему опять не везло. Не видел ни одной поклевки и Руцак, который, сняв майку, с удовольствием подставлял спину жарко пригревавшему солнцу. Вытянув волосатые ноги, он флегматично проговорил:

– Ни малявки! Сейчас буду купаться.

Такого беспечного, издевательского отношения к рыбалке Федор Федорович вынести не мог.

– Это уже черт знает что такое! – с яростью набросился он на гостя. – И не совестно вам, Боря!

– А ежели она жрет насадку и на крючок не садится! – сконфуженно оправдывался Руцак.

Ленивым движением пальцев он почесал могучее плечо и сделал попытку подсечь, но леска не поддалась.

– Поймал? – ехидно спросил Рокотов.

– Тяжелую зацепил...

– Ну и тащи!

Оглядевшись, Маланьин сокрушенно сказал:

– А мы, братцы, дрейфуем.

– Определенно дрейфуем, – уныло поддержал Руцак и потащил леску. Она натянулась, как струна, и со звоном лопнула. На крупном загорелом лице Руцака выразилось недоумение.

Рокотов тронул веревку. Она свободно тащилась за лодкой. Всем стало ясно, что камень остался на дне. Это была настоящая беда. За якорем не нырнешь, а к берегу выгребать и привязывать новый камень – две добрых мили.

– Снимайтесь ко всем чертям! – тоном приказа проговорил Маланьин. – Всю снасть порвем!

Море начинало зыбить, лодку сильно несло. Поравнявшись с вехой, привязались. Дрейф прекратился. Задержанная веревкой лодка задирала нос все выше и выше. Комендант качался на носу и, к великой зависти Рокотова, таскал ставридок одну за другой. А Федор Федорович поймал пока что карасика величиной в пятак, морскую собаку и двух страшенных, как черти, большеротых ершей. Один из них, не желая сниматься с крючка, сильно дернулся и своим острым гребнем проколол майору палец.

Солнце уже поднималось к зениту и все чаще стало скрываться за набегавшими тучками. А рыба продолжала клевать. Вокруг остовой вехи сосредоточилась целая флотилия остроносых байд разной формы и расцветки.

И вдруг в самый разгар лова в центр этой мирной флотилии неожиданно, словно вынырнув из зыбучей морской волны, врезался быстроходный пограничный катер. Отыскав нужную ему лодку, моторист застопорил машину, легко пришвартовался и протянул коменданту пакет.

Маланьин вскрыл его. Прочтя донесение, комендант крепко сжал губы. Передав бумагу Рокотову, он начал торопливо сматывать леску.

– Ничего себе порыбачили! – возвращая подполковнику записку, протяжно и таинственно сказал Рокотов. Посасывая уколотый палец, он добавил: – Как бы нам, товарищ подполковник, вот этих самых моих ершей не припомнили где-нибудь...

– Непременно припомнят! – убежденно ответил комендант и тряхнул за плечо Руцака. – Давай-ка, Боря, за весла да полным ходом к берегу.

Встречные волны нещадно били лодку, и рыбаки, часто взмахивая веслами, гребли до седьмого пота...

Глава четырнадцатая

Ранним утром два всадника возвращались на заставу. Четко постукивая копытами о прибрежные камни, размеренно шагали кони. Впереди на буром с белыми ногами дончаке покачивался в седле заместитель начальника заставы старший лейтенант Петр Пыжиков. Небрежно кренясь на левый бок, за ним ехал солдат Баландин. Серенький конек его, помахивая головой, пугливо косился на взъерошенное, в серых гребешках, море. Узкая тропка сначала капризно виляла вдоль берега, а потом круто повернула и поползла в густо заросшую молодыми дубками и кизильником гору. Только так можно попасть на дорогу, ведущую к рыбозаводу, расположенному в трех километрах от пограничной заставы. Сама же застава находится в глубоком Кабаньем ущелье, от которого до ближайшего городка километров шестьдесят. Место здесь глухое, безлюдное, тихое.

Всадники поднялись на гору, выехали на узкую, как щель, трассу, закрытую сверху сплетенными зарослями, и, скользя по щебенке, опустились к морю. Отсюда хорошо был виден рыбозавод.

– Заедем, товарищ старший лейтенант? – спросил Баландин, который хорошо усвоил привычки заместителя начальника заставы.

Возвращаясь с утренней поверки нарядов, Пыжиков почти всегда останавливался у рыбозавода и, отдав коноводу поводья, заходил к метеорологу Насте выяснить погоду. А в это время Баландин, привязав коней, уходил на пирс. Если там бывал сейнер, то солдат наполнял брезентовое ведро свежей рыбой, потом на минутку забегал к знакомому рыбаку. Оставив у него часть рыбы, быстро выходил из барака. Торопливо вытирая губы, Баландин, как ни в чем не бывало, степенно направлялся к лошадям.

– Заедем, товарищ старший лейтенант? – повторил Баландин.

– К рыбаку, что ли? – в свою очередь с хитринкой поинтересовался Пыжиков. Привычки Баландина ему тоже были хорошо известны. Не раз он отчитывал его за эти посещения рыбака и с Ромашковым имел неприятный разговор.

Сейчас капитана на заставе не было. Он находился в отряде на сборах. Петр исполнял обязанности начальника.

Прослужили они с Михаилом полгода, но отношения между ними оставались странными. Последнее время, резкий, требовательный к себе и к людям, капитан Ромашков раздражал Петра, как ему казалось, своей чрезмерной властностью и постоянными служебными нравоучениями, а главное, откровенными намеками на частые и ненужные поездки его, Пыжикова, к метеорологу.

– Уж лучше бы женился, а то вертишься около ее окошек, на коне гарцуешь, как лихой джигит.

– Она через неделю сбежит из нашей дыры...

– Почему же с завода не бежит?

– Вот этого я и сам не понимаю. Чужую душу сразу не разглядишь.

– Кстати, товарищ старший лейтенант, – резко меняя тон, продолжал Ромашков, – душа душой, а служба службой. Вчера старшина заглянул на конюшню и обнаружил спящего в станке Баландина. Ты знал, что он проспал дежурство, а скрыл. Как после такого случая будем заглядывать друг другу в душу? Знал ты об этом или нет?

– Да, знал! – порывисто вскочив, ответил Пыжиков. – Но пять суток ареста, которые ты ему влепил, не та мера наказания. И, кроме того, я ему сделал товарищеское внушение, а этого вполне достаточно, чтобы человек понял.

– Товарищеское внушение?

– Именно! Меня учили этому, как и тебя. Но у нас с тобой разные мнения и разные методы воспитания. Командир прежде всего должен быть товарищем солдату, а не деспотом.

– Крепко сказано! – Капитан положил локти на стол и потер щеки. Это был признак сильного волнения. – Вот что, старший лейтенант Петр Тихонович Пыжиков, скажу тебе начистоту: да, товарищ из тебя этому Баландину получится, а командир ты пока плохой.

– Какой уж есть. Не годен – демобилизуйте.

– Вот как! Значит, держишь в голове эту дрянную мыслишку!

– Да. Держу и не хочу скрывать. Ты ее только воскресил. – Петр разволновался и наговорил Михаилу много неприятного, отстаивая право воспитывать солдат по своему методу, но сам в душе понимал, что во многом не прав.

Сейчас Пыжиков вспомнил об этом и покраснел. Хоть и говорил тогда искренне, горячо, однако недовольство собой не покидало его ни на один день. Чего-то недоставало в его характере, а чего, он сам не знал. «Михаил круто завертывает и забывает, что так сломать можно. На одном Дисциплинарном уставе далеко не уедешь», – думал Петр. И в то же время его бесило, что, несмотря на строгость и большую требовательность Ромашкова, солдаты больше уважали и любили капитана, чем его. Почему? Даже в игре в волейбол Петр считал себя более сильным игроком, но его команда всегда проигрывала той команде, где играл Михаил. Пробовали меняться местами – все равно снова проигрывали. Ромашков был упрям и напорист, умел весело, метко высмеивать «мазил». Солдаты в его команде всегда загорались и побеждали противника.

Когда Пыжиков и Баландин подъезжали к длинному, чисто побеленному зданию – общежитию рабочих завода, было раннее утро. Жены рыбаков только что проснулись и, гремя бадейками, шли к колодцу. Над крышей пекарни курился легкий сизый дымок. Пахло свежевыпеченным хлебом, рыбой и морем. Вдоль пирса застыл металлический транспортер. Рядом с ним двумя посеревшими от пыли горами возвышались бурты соли. На штабелях новых, приготовленных для засолки хамсы бочонках играли яркие солнечные лучи.

В ожидании путины завод все еще стоял. Тихо было вокруг. Только море беспокойно ворочалось у берега и грузно перекатывало звеневшую гальку.

Метеоролог и радист завода Настя Богунова в своих зеленых спортивных брюках, в беленькой майке, в тапочках на босую ногу приклеивала на щит утреннюю сводку погоды.

Петр подъехал, остановил коня и поздоровался. Девушка в одной руке держала банку с клеем, другой приветливо помахала ему в ответ и поправила густо лежащие на плечах каштановые растрепанные волосы. Синеглазое, чуть продолговатое загорелое лицо ее с крохотной родинкой на щеке было еще заспано. На упругих щеках, словно на созревающих яблоках, цвел, наливался румянец – то ли от жесткой подушки, то ли от неожиданного появления офицера на высоком белоногом коне. Несмотря на заспанный вид, запутанные в волосах перышки и стоптанные тапочки, Настя была очень хороша своей ранней, девичей зрелостью. Петру казалось, что беленькая майка, туго обтягивающая ее высокую грудь, сейчас лопнет и обнажит коричневый загар, которым так гордилась Настя.

– Как погодка? – доставая из кармана папиросы, спросил Пыжиков.

– Отличная. Ветерок два балльчика, море двадцать три, как молочко парное. Сейчас побегу и с пирса вниз головой – бултых! Прелесть! Давайте вместе, а?

Пыжиков, сильно затянувшись табачным дымом, закашлялся и склонился с седла набок. Настя – этот неукротимый, умный звереныш, приручить которого не было никакой возможности, вдруг зовет купаться! Да, тут не только закашляться – и захлебнуться можно! А она стоит, босоногая, косит прищуренными глазами на Баландина и улыбается, словно хочет сказать: «Отъезжай, солдатик, в сторонку, не видишь разве – третий лишний». Так и понял ее Баландин. Тихо тронув поводья, давая дорогу проходившему мимо стаду коров, он отъехал за маленький, украинского типа, домик. Сытые коровы двигались медленно, лениво помахивая хвостом. Далеко позади, щелкая кнутом, шел пастух Евсей Макаенко, у которого квартировала Настя. Макаенко был дружок ее отца.

– Так не хотите купаться? – спросила Настя и тут же, насмешливо кивнув головой, добавила: – Боитесь? А капитан еще не вернулся?

– Скоро приедет, – неопределенно ответил Пыжиков.

– Как это – скоро? Через день, через два?

– А вы, что... соскучились? – ревниво спросил Петр.

– Вот еще новости! Буду я скучать, тоже скажете... Он у вас вообще такой воображала!

– Ну уж это вы зря, – возразил Пыжиков.

– Ничего не зря. Сейнер рыбу привезет, так он весь трюм облазит, все осмотрит. Подумаешь, шпионов ищет... Ему, наверное, и во сне-то снятся одни шпионы. – Настя громко рассмеялась. – Я недавно заплыла с километр, так он шлюпку с солдатом выслал и давай меня отчитывать... Чуть не до вечера продержал у себя. И не проводил.

– А, по-моему, вы ему даже немножко нравитесь, – сам, не желая того, как-то неприязненно сказал Петр.

– А мне-то что! Подумаешь... Я с завтрашнего дня в отпуск иду, отправляюсь к маме. Проводите меня? А то я одна боюсь.

– Кого же вы боитесь?

– Шакалов и кабанов. Кабаны сейчас целыми стадами на кукурузные поля приходят. Ужас, что разделывают! Так проводите?

– Как начальник вернется, я тоже в отпуск ухожу – и пойду с вами хоть на край света.

– Не очень-то я вам верю. Даже искупаться со мной боитесь. Куда там! Скажут, офицер с метеорологичкой в море плавал. Ужас! Ну, всего, а то мой дед приближается, кнутом вытянуть может...

Настя повернулась, перепрыгнув через транспортерную ленту, вбежала на дощатый настил пирса. Быстро раздевшись и вытянув вперед руки, она рыбкой скользнула в море. Вынырнув из-под ласковой волны, она еще раз поглядела на растерявшегося Петра. Он вытащил из кармана платок и вытер взмокший от пота лоб.

Стадо уже прошло. На дороге плавно оседала легкая пыль. Чернобородый, с коротко подстриженными усами Евсей, остановившись, погрозил купающейся Насте кнутом.

– От же, бисова дивка! Ну погоди...

– За что вы ее браните, Евсей Егорыч? – поздоровавшись с пастухом, спросил Петр.

– За то, що озорует, шайтанка, плавает на две версты. – Евсей Егорыч повернулся и положил сыромятный кнут на плечо. На поясе у него висели широкий кинжал в кожаных ножнах и пара огромных орлиных лап со свежими следами крови.

– А это у вас откуда? – рассматривая когтистые лапы, спросил Пыжиков.

– Да зараз тут вышла одна история. И до вас тоже есть дельце. Хотел мальчишку со скотиной оставить да к вам на заставу шагать, а теперь кстати сами встретились. Сегодня рано утречком поднялся я на Орлиную скалу гнездо пошукать. Вчера этот самый чертяка у меня молодого баранчика утащил. Залез я аж на самый утес, нашел гнездо и косточки моего баранчика. Все я там позорил, а главному хищнику пришлось заряд влепить и лапы отрезать. Вот они, – потряхивая поясом, закончил Евсей.

– Вы, Евсей Егорыч, молодец! А до нас какое дело? – спросил Пыжиков.

– Есть. Подождите, все расскажу по порядку. Значит, всадил я ему заряд и решил крылья отрезать, чтоб потом высушить и на стенке в хате повесить. Трофей богатый, размах почти два метра. Обработал я их и присел на скалу, зажег трубку и на бухту любуюсь. Такая, брат, красота! Утром море тихое, гладкое, кефаль прыгает, аж брызги летят. Смотрел, смотрел и вижу ялик затопленный. Всякий раз на этом месте сижу, не видел и вдруг заметил. А у меня, скажу вам, глаз еще острый. Добрый такой ялик. Зачем ему там быть?

– А вы уверены, что раньше его там не было? – спросил Пыжиков.

– Я ж вам говорю, что глаз у меня острый, дай боже всякому, – подтвердил Евсей Егорыч.

– Так. В каком же это месте?

– В самой бухте, против высокой скалы. Мабуть, шагов сто от берега. Як раз там, где рыбачья тропа и спуск к морю. Да я могу с вами проехать и показать.

– Спасибо, Евсей Егорыч. Я это место знаю. Мы проверим. До свидания.

– Будьте здоровеньки.

Петр пришпорил коня. Сначала поехал крупным шагом, а потом, перейдя на широкую рысь, быстро скрылся за заводскими постройками. Баландин едва за ним поспевал. На заставе старший лейтенант соскочил с коня и сразу же связался по телефону с комендатурой. Дежурный по комендатуре офицер выслушал его внимательно и приказал срочно выехать на место, тщательно проверить и о результатах немедленно доложить.

Когда Пыжиков вышел из казармы, коней еще не расседлали. Он кликнул Баландина и велел приготовиться к поездке.

– Далеко поедем, товарищ старший лейтенант? – спросил Баландин.

– К Орлиной скале. Веди быстрей! – поторопил Петр.

– А может, сначала позавтракаете? Вы же не кушали... Я за это время коней напоил бы, – услужливо и в тоже время со скрытой настойчивостью проговорил Баландин. Он был голоден, ему не хотелось уезжать от солдатского завтрака. Достаточно было напомнить о еде, и Петру тоже захотелось есть. Но он отлично понимал, что надо срочно ехать. Приказ есть приказ, да и самому интересно было проверить, что за лодку обнаружил пастух Макаенко.

– Давайте коней! Сколько раз еще повторять? – с раздражением сказал он Баландину.

– Я же не о себе беспокоюсь... – пробурчал Баландин, подводя лошадей.

Петр проверил подпругу и, убедившись, что она достаточно подтянута, мешковато влез на коня. Через час они подъехали к Орлиной скале, которая уступом поднималась над бухтой. С гор дул легкий утренний ветер. Море было лениво спокойное и необыкновенно голубое. Разморенный ездой и ярким солнцем, начавшим основательно припекать, Пыжиков выехал на край крутого обрыва и с облегчением остановил коня. Не спеша он вынул из футляра бинокль, поднес к глазам и стал просматривать широкую бухту.