Текст книги "Пограничная тишина"
Автор книги: Павел Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
На другой день, проводив майора Рокотова и капитана Земцова, Ромашков оседлал коня и решил еще раз ознакомиться с участком границы. Возвращаясь обратно, он по пути завернул на рыбозавод с намерением увидеть невесту Нестерова и откровенно с ней поговорить.
Подъехав к пристани, он слез с коня. Разыскать пекаря Надю было нетрудно: еще у пограничной вышки часовой сказал, что девушки купаются возле пристани. Ромашков нашел их на причаленной к деревянной свае лодке. Опустив босые ноги в воду, они что-то напевали и беззаботно смеялись. Вторая девушка оказалась метеорологом Настей, с которой накануне случайно познакомился старший лейтенант Пыжиков. Вечером он сказал Ромашкову:
– Любопытная особа, а самое главное – очень хорошенькая. Из местных, родилась в горах, в каком-то лесном поселке, который называется Дубовики.
– Что-то уж слишком длинно объясняешь, – заметил Михаил, записывая очередные сведения в пограничный журнал.
– Выяснил, так сказать, демографические данные, – улыбнувшись, ответил Петр. – Видел и вторую, ту самую... нестеровскую!
– Ну и что?
– Отвернулась и ушла. Видимо, испугалась, что я заговорю с ней. Подходящая дева, с этакой гордой осанкой. Мда-а...
Сейчас, когда капитан Ромашков застучал по пирсу каблуками, девушки обернулись. Одна из них сидела на корме, другая поближе, на средней банке.
– Здравствуйте, – приветствовал их капитан.
– Здравствуйте, если не шутите, – ответила ближняя, высокая и грудастая, с сильно развитыми, обожженными на солнце руками. На мокрую, действительно гордо приподнятую голову со спутанными, как у русалки, длинными волосами она небрежно набросила ярко-лиловой расцветки полотенце, концом которого вытирала влажную, чуть-чуть удлиненную шею.
Ромашков без труда угадал в ней девушку, растревожившую сердце младшего сержанта, и нисколько этому не удивился. Несмотря на ее беспечный, заигрывающий тон, она произвела на Михаила приятное впечатление.
Метеорологичку же Михаил разглядел не сразу. Голова ее была закутана белой простынкой. Из-под нависшего на лоб уголка материи торчал аккуратненький, слегка шелушившийся нос. Она исподтишка, приоткрыв краешек простыни, измерила его глазами, лениво помешивая кофейного цвета ногой прозрачную воду и, видимо, с наслаждением процеживая ее сквозь крохотные розовые пальчики.
«Эта, наверное, умеет и пококетничать. Недаром Пыжиков, раз ее встретив, приступил к изучению биографии», – подумал Ромашков, а вслух, обращаясь к Наде, сказал:
– Вы, кажется, мастерица хлебушко выпекать?
– А вы что, кренделька захотели? – распрямляя полотенце, наигранно спросила она.
– Предпочитаю черный хлеб. Вас, кажется, Надей зовут?
– Допустим, что угадали. Дальше что?
– Сватать вас приехал, – присаживаясь на корточки, всерьез проговорил Михаил.
– Какой быстрый... Вы новый начальник, да?
– Вроде этого.
– Начальникам, конешно, можно и побыстрее...
– Надя! Хватит тебе! – звонким приятным голосом крикнула метеорологичка.
– А что тут такого, правду говорю. Вы холостой?
– Нет. Женатый трижды, – отшутился Михаил.
– Так и поверила! Не разыгрывайте. Мы про вас все уже знаем. Прибыло в нашем полку. Двумя женихами стало больше. – Надя закинула концы полотенца на спину и, лукаво подмигнув подруге, усмехнулась.
– Вы что же, и меня в женихи зачислили? – спросил Ромашков.
– Немного, конешно, рановато, но в списочек занесли, товарищ капитан. – Она снова покосилась на подружку и озорно рассмеялась.
– Мне, голубушка, про вас тоже кое-что известно, – не обращая внимания на ее смех, сказал Михаил. – Есть к вам секретный разговор.
– Ко мне?
– Да, да. Именно к вам. Идемте, поговорим, а то у меня времени мало. – Ромашков поднялся и посмотрел на часы.
– Ничего не попишешь, придется вставать. – Надя закинула босые ноги в лодку, надела тапочки и поднялась во весь свой высокий, складный рост. Крашеный борт лодки беспокойно облизывала легкая волна. Над бухтой покрикивали белокрылые чайки, опустившись на воду, они покачивались пушистыми комочками.
– Значит, секретный разговор? – переспросила Надя и начала торопливо укладывать и закалывать шпильками влажные волосы.
– Так точно, – суховато ответил Ромашков.
– Интересно! Хоть и лень, а идти треба. Как-никак, новое пограничное начальство. Может, товарищ начальник, вы мне поможете? – насмешливо проговорила она и протянула ему не по-девичьи широкую ладонь.
Михаил подхватил ее за кисть прохладной руки и поднял на пирс, смущенную и еще более порозовевшую.
– Ой, какой вы сильный! – Она встряхнула занемевшей рукой, на которой был заметен след сдавивших ее пальцев, помахала подружке и пошла вперед.
– Неужели сильнее сержанта Нестерова? Вы знаете такого? – заходя сбоку, спросил Ромашков, решив приступить к делу без церемоний.
– Мало ли я кого знаю, – ответила она уклончиво.
– Ладно, Надя. Давайте будем говорить откровенно.
– Что ж... Давайте, товарищ капитан, ежели вы за этим приехали.
– Да. Именно. Сват из меня плохой. Не знаю, как начать.
– Начинайте так, как умеете, – тихо и покорно проговорила Надя.
– Он вам очень нравится?
Девушка чуть склонила голову и плотно прикрыла рот концом полотенца.
– Сколько вам лет?
– Девятнадцать, – ответила она сдавленным голосом.
– Ну а ему чуть побольше. У вас вся жизнь впереди, а вы хотите ее испортить.
– Кто хочет испортить? – Надя вся вздрогнула, насторожилась.
– Лично вы!
– Что вы мне, товарищ капитан, говорите! Что вы мне такое приписываете? – Надя возбужденно отбросила от лица полотенце и, нахмурив неровные, скошенные брови, гневно посмотрела на Ромашкова. – Что я такое сделала?
– А вы спокойно, не волнуйтесь. Я еще вам ничего не сказал и не приписал. Младший сержант Нестеров приходил к вам?
– Был, может, два или три раза. И вообще мы очень редко встречались.
– Значит, приходил. Вернее, самовольно отлучался с границы. Вы стали дружить, но не задумывались над тем, что ваш друг нарушает дисциплину, присягу. Вы же знаете, что пограничники постоянно на посту, можно сказать – на фронте. Вместо того чтобы посоветовать жениху лучше охранять границу, вы толкали его на преступление, угощали его вином, хотя хорошо знали, что это категорически запрещено. Его строго наказали один раз, другой. Если он, ваш жених, еще раз так поступит – судить будут!
– За что, товарищ капитан? Он только один раз выпил, да и то красного. Я не знала, что этого делать нельзя, – смущенно опуская голову, сказала Надежда. – Больше я ему ни разу не покупала...
– Не следовало и этого делать. Но не в этом суть. Вы же его не любите!
– Почему вы так думаете? Это неправда! – выкрикнула она с обидой и горечью. – Вы ничего не знаете!
– Может быть, я не все знаю. Я здесь человек новый. Но знаю, что к вам в гости и рыбак Ерофей ходит, какой-то лейтенант из ПВО, киномеханики. Какая же тут любовь? Вы извините, но это очень нехорошо.
– А что я с ними сделаю? Они сами пристают...
– Тут уж вы должны выбрать. Понимаете, он же ревнует.
– Глупый потому что... – скручивая жгутиком кисть полотенца, прошептала она чуть слышно.
– А знаете, что он рапорт подал? Жениться собрался?
– Он мне говорил.
– А зачем вам спешить? Он же еще не отслужил свой срок.
Надя промолчала.
– Может быть, есть другие причины? – допытывался Ромашков.
– Ну, знаете... Я лампу при нем не тушила, не такая... – Девушка покраснела и отвернулась.
– Извините меня. Я вам верю и вижу, что вы хорошая девушка. Да и Нестеров замечательный парень. Надо помочь ему отлично закончить службу. Ближе узнаете друг друга, тогда совет да любовь, как говорится!
– Значит, еще больше года ждать!
– А как же невесты и жены фронтовиков по четыре года, даже больше, ждали? Подождете, еще крепче полюбите. Мне думается, что так и нужно поступить.
– А вы откуда знаете, как надо любить? У всякого по-своему. – Надя выразительно посмотрела на капитана и заставила его сильно смутиться. – Вы еще сам-то не женатый. Вот влюбитесь по-настоящему, тогда узнаете.
– Постараюсь, – улыбнулся Ромашков и, чувствуя на себе чей-то взгляд, невольно оглянулся.
Шагах в пятнадцати за ними шла Настя, в зеленых спортивных брюках, в сиреневой майке, и тихонько напевала какой-то легкомысленный мотивчик.
– Ваш-то помощник вчера с ней познакомился и крутился, как петушок... Все люди – человеки и пограничники тоже, – вздохнула Надя.
– Да, да... конечно, – пробормотал Ромашков. – Надеюсь, что весь разговор останется между нами?
– Не беспокойтесь. Я не болтлива. – Немного подумав, строго добавила: – А Ивана отпустите на час, я сама с ним потолкую. До свидания, товарищ капитан, бувайте здоровеньки.
Взмахнув рассыпавшимися по плечам косами, девушка повернулась и побежала навстречу Насте.
Глава десятаяЕще в детские годы Миша Ромашков тайно от родителей и школьных учителей завел дневник. Оставаясь наедине, он доставал из укромного местечка свои записные книжки, просматривал их и записывал все, что интересовало и тревожило его юношеское воображение. Со временем это вошло в привычку. Однако в последующие годы дневник велся неаккуратно. Вспомнил о заветных страничках Михаил во время службы на Курильских островах после небывалого по своей силе шторма. Несколько подмоченных записных книжек с расплывшимися на страничках буквами, когда он их бережно разгладил, высушил и перечитал, оказались самым дорогим воспоминанием о прошедшей юности.
На этих страничках с выцветшими чернилами жил со своими несуразными фантазиями и Петя Пыжиков, тихонько таскавший у отца папироски, и какая-то девчонка Райка с бесцветными, как пеньковые веревочки, косичками, за которые часто дергали озорные мальчишки. Михаил перечитал тогда все – от первой до последней строчки.
На другой же день была заведена новая тетрадь – более объемистая, в твердом переплете, куда Ромашков и стал записывать, правда не так регулярно, как раньше, свои размышления.
Новые записи появились в тетради и в последнее время.
«Вот уже прошло несколько месяцев, как мы прибыли с Петром на новое место службы. Застава находится на берегу моря, в горле крутобокого скалистого ущелья дикой и первозданной красоты. Место глуховатое и не совсем обжитое. Пыжикову оно не нравится, а я в восторге от него и от людей, с которыми мне приходится охранять границу. Но жизнь – штука сложная и не всегда течет ровно и гладко. Историю с младшим сержантом Нестеровым я уже подробно описал. Однако продолжаю за ним наблюдать. Вот уже почти пять месяцев он командует отделением. Его солдаты хорошо несут службу и занимают первое место по боевой подготовке. Как мы этого добились? Последовательных записей я, к сожалению, не вел. Некогда. Восстанавливаю отрывочно, по памяти. Мы много говорим о воспитании, но часто действуем по какому-то укоренившемуся шаблону, а главное, недостаточно изучаем своих людей и мало используем накопившийся опыт. Я недавно вспомнил одну лекцию, которую нам читал еще в училище подполковник А. Человек он был начитанный и не скучный, мысли свои излагал доходчиво и просто. Он говорил, что наука о воспитании человеческого характера является самой сложной и трудной из всех существующих в мире наук.
Из этой лекции я тогда усвоил, что самое главное – это хорошо знать человеческий характер. Дело, конечно, не легкое, но именно с этого я начал свою офицерскую службу. До того как приступать к воспитанию молодых, незнакомых мне солдат, я стремился узнать, что каждый из себя представляет и на что способен. Остальное уже зависело от моего подхода и метода, а главное – от накопленного опыта, которого у нас еще очень недостает. Столкновение с младшим сержантом Нестеровым в конюшне дало первый толчок моим мыслям. Я понял, что характер у парня крутой, сложный, но человек он прямой, честный.
Вечером, беседуя с ним наедине, я выяснил, что он умеет плотничать и класть печи. Этому ремеслу Иван с детства научился от своего дедушки. До службы в армии с пятнадцати лет работал в колхозе. Он с гордостью рассказывал, какие может делать печки.
– А вот мы построим баню, а вы сложите печь, – сказал я ему, чувствуя, что руки его давно уже соскучились по такой работе.
– Могу попробовать, – ответил он неопределенно.
– Мы баню строим не для пробы, а хотим в ней мыться.
– Понимаю, товарищ капитан. Постараюсь.
– Это должна быть действительно хорошая печь. Сделайте чертеж и посоветуйтесь с теткой Ефимьей. Это ее хозяйство.
– Слушаюсь!
Через несколько дней мы рассмотрели чертеж, обсудили, кое-что поправили и утвердили. Печь получилась на славу. Без навязчивости и мелкой опеки я постоянно заставлял Нестерова самостоятельно мыслить и видеть результаты своего труда.
– Покажите, товарищ Нестеров, конспекты ваших занятий.
Он подает тетрадь и смущенно краснеет. Тетрадь измята, записи сделаны небрежно. Торопливый, неразборчивый почерк. Я нарочно достаю свою, чистую, исписанную мелким, убористым почерком, и для наглядного сравнения кладу их рядом. Вижу, что сержант начинает ерзать на стуле. А я спокойно, будто ничего не произошло, перелистываю то одну, то другую. Делаю замечания только по существу написанного, вношу свои поправки, а об остальном ни единого слова. А через два дня я вхожу в комнату, где Нестеров проводит занятия, и вижу в его руках новую чистую тетрадь с четко написанным текстом. Так я постепенно убедился, что излишние и многословные наставления при воспитании людей не только не нужны, но и вредны. Они надоедают и превращаются в малодейственный шаблон. Авторитет офицера, начальника укрепляется только на личном примере, в постоянном напряженном труде.
В памятный день нашего приезда на заставу здесь проходили занятия по боевой стрельбе.
Разволнованный событиями дня, младший сержант Нестеров не выполнил задания. Плохо стрелял и секретарь комсомольской организации сержант Батурин. Да и вообще вся застава стреляла неважно.
Пришлось и нам с Петром держать своеобразный экзамен. Я выполнил упражнение, а Пыжиков разгорячился и промазал.
– Вот такие-то, товарищ капитан, дела, – когда окончились стрельбы, обращаясь ко мне, проговорил майор Рокотов и, распрощавшись, уехал, не сделав больше никаких замечаний.
На другой день я вызвал сержанта Батурина и сказал, что личный состав нашей заставы состоит на девяносто процентов из комсомольцев, а он, как секретаре бюро, видимо, умеет только произносить речи, но сам стреляет плохо.
– Раньше я хорошо стрелял, – попробовал он оправдаться.
– Мне это не известно, – сказал я резко.
– Всякое бывает, товарищ капитан, – ответил сержант с лукавинкой.
– Что вы имеете в виду?
– Старший лейтенант тоже не выполнил... Со всеми случается.
– Он стрелял не зачетную, а так... в порядке тренировки, – пытался я выгородить офицера. – И притом мы только что с дороги. А кроме того, вам не следовало бы так говорить. Речь идет о вас. Вы – тоже командир.
– Виноват. Я понимаю. Но вы тоже с дороги, а стреляли отлично.
– Для меня это совсем неважно. А вот для вас, да!
Мне хотелось, чтобы между нами состоялся деловой разговор, но я говорил неубедительно, резким и повышенным тоном. Где-то глубоко в сознании меня тревожила мысль, что, говоря о Пыжикове, сержант задевал и мою офицерскую честь. Над этим стоило подумать.
Правда, Батурин понял, что, кивая на старшего лейтенанта, он ставит меня и себя в глупое положение, извинился и пообещал выправиться.
Младшему сержанту Нестерову я никаких замечаний не сделал, полагая, что в первый день нашего знакомства он имел достаточно передряг со своим рапортом и лошадью. Я был уверен, что все его причуды и промахи по службе идут от неправильной постановки воспитания.
Однако мое молчание он понял совсем иначе, принял его ближе к сердцу, чем я думал.
Спустя какое-то время, после основательной подготовки, вся застава стреляла вновь и выполнила задание на «хорошо», а Нестеров и Батурин – на «отлично».
После обеда наша замечательная тетка Ефимья принесла мне белье и «устное приказание» отправиться в баню. Я был «обходительный» и «свойский», как она говорила, тем более что с женой капитана Земцова тетка Ефимья имела свои, чисто женские конфликты по банно-прачечным делам. Здесь же я должен сказать, что благодаря заботам тетки Ефимьи быт заставы заметно менялся в лучшую сторону.
С такими мыслями я вошел в раздевалку бани и услышал яростное шлепанье и какие-то блаженные выкрики. Открыл дверь в парную, но тут же захлопнул ее. Мне так ошпарило лицо горячим воздухом, что пришлось зажмурить глаза. Я сам люблю похлестать себя веником, однако Нестеров парился истинно по-северному. Спустя несколько минут он выскочил в предбанник, похожий на вареного рака, и плюхнулся на деревянную скамью. Отдышавшись, сказал:
– Извините, товарищ капитан, что задерживаю. Злой дух из себя вышибал маленько.
– Какой это еще дух? – засмеялся я.
– С паром вся смерда вылетает, а добро остается. Так у нас на Севере говорят. Хорошо веником себя постегать. Только со мной никто не выдюживает, вот я один и задержался.
– Парься на здоровье!
– Спасибо. Но я уже закончил. Ополоснусь – и шабаш.
Когда мы вымылись и оделись, разговор зашел о стрельбе. Нестеров, держа сапог за ушко, вспомнил свои прошлые неудачи и, между прочим, спросил:
– Почему, товарищ капитан, вы тогда за мой промах ничего не сказали?
– Полагал, что ты сильно волновался. День для тебя был нелегкий, Нестеров.
– Шутка сказать! Я, грешным делом, считал, что вы подумали обо мне так: «Ну что ему, чудаку, говорить? Он только самовольничать умеет да старых, уж никуда негодных кобыл жалеть...» – Отставив ногу, Нестеров сильно потянул голенище, надел сапог и пристукнул каблуком. – А я тогда лежу в окопчике, целюсь, а сам вместо мушки лошадиное ухо вижу с распоротым концом... Я тогда чуть пониже взял... Запомнилось же! Лезет мне в башку – думаю, что метку ей сделали, когда она еще махоньким жеребенком была, по полям скакала и, может быть, даже с колокольчиком. А в это время команда: «Огонь!» Ну и выпалил, а куда? Извините, товарищ капитан, разболтался я тут. Все это, конечно, забыть пора.
– Надо забыть, Нестеров, – сказал я, потрясенный его откровенностью.
От нищенского крестьянского существования, от великих боевых конных походов живет в русском человеке эта неистребимая любовь к коню. Наверное, долго еще будет жить. Я поделился этими думами с Нестеровым. Он поддакивал, кивал головой и в заключение нашей беседы, уже по дороге в казарму, сказал задумчиво:
– Понимаю, что надо забыть, а вот не могу...»
Глава одиннадцатая«...Придя в канцелярию, я прилег на кровать. Сопоставляя все три моих разговора по поводу неудачной стрельбы с совершенно разными по характеру людьми, крепко задумался. Разговор с Пыжиковым был самый неприятный. Если сержант Батурин огорчил меня тем, что пытался оправдать свой промах: де неважно стрелял и офицер, то Петр не только огорчил, но и глубоко расстроил.
Размышляя с пером в руке над раскрытой тетрадью, я стараюсь записать то, о чем думаю. Я ведь здесь исповедуюсь и в то же время учусь. Мне хочется постигнуть сущность нашей офицерской работы, и я убежден, что академия, которую я мечтаю закончить, начинается именно здесь, на пограничной заставе. Все практические нити тянутся сюда – вот в такие далекие зеленые ущелья. Я не раз говорил об этом с майором Рокотовым, которого уважаю за прямоту, за спокойный характер и беспристрастие.
Я хочу учиться у этого человека, а Петр не понимает его, а проще говоря – невзлюбил.
Когда майор Рокотов бывает на заставе, я чувствую, как он приглядывается к моему заместителю, словно прицеливается своим цепким, хитровато прищуренным взглядом. Петр замечает это и злится. Иногда Рокотов берет пограничную книгу, перелистывая ее, спокойно задает какой-нибудь вопрос или делает замечание по поводу не совсем четкой записи. Петр вспыхивает.
– А вы, товарищ старший лейтенант, очень чувствительны!
– Извините, товарищ майор, какой уж есть, – хмуро отозвался Пыжиков.
Но Рокотова трудно вывести из терпения.
– Зачем извиняться, я ведь не барышня, – с прежней усмешкой отвечает майор. – Садитесь и исправьте.
– Слушаюсь, – буркнет Петр. – Может, разрешите потом?
– Сейчас сделайте, зачем откладывать?
Закончив дело, Рокотов уезжает. Пыжиков дает волю своему возмущению. Я сдерживаю его и по-дружески, не совсем вежливо призываю к порядку.
– Он меня ненавидит!
– Из чего ты это заключил?
– Презирает за то, что я плохо стрелял и вообще...
– Вздор! Он даже ни разу не вспомнил о той стрельбе. А ты из этого обязан сделать выводы.
– Ну, промазал! Винюсь! У них и оружие черт знает как было пристреляно...
– Ты уверен в этом?
– Определенно.
– А ведь мы с тобой стреляли из одного и того же карабина.
– Разве? Я что-то не помню. Сам знаешь, мы потом проверяли, пристреливали.
– Это наша обязанность.
– Не отрицаю. Ладно, товарищ капитан, постараюсь учесть на будущее. Давай точнее распределим наши обязанности и закончим на этом! – пытался Пыжиков уклониться от разговора.
Мне же хотелось говорить именно об этом случае. Останавливаться на полдороге не в моем характере. Я не имею привычки прерывать начатого разговора, не люблю оставлять на завтра неоконченных дел. А дела наши только еще начинались и, к сожалению, очень неважно. Мы споткнулись на первых же шагах. От этого зависели наша дальнейшая трудная служба и наш авторитет. Так примерно я ему и сказал.
– Я, конечно, понимаю тебя, – нехотя продолжал разговор Пыжиков. – Тут и сержант Батурин меня подковырнул, и майор Рокотов уехал молча, с застывшей на лице усмешечкой... Ну, допустим, я плохо стреляю, а дальше что? Обещаю тренироваться. Доволен? Честное слово, товарищ капитан, лучше переменим пластинку. Я уже взрослый...
– Понимаешь, Петр, какое дело, – старался отвечать я спокойно. – Мы с тобой сейчас не на фортепьяно играем, а говорим о серьезных, делах. Офицер обязан хорошо стрелять. Но это еще не все. Самое трудное – воспитывать самого себя. Можно быть взрослым и сознательным, но надо же уметь сначала учиться, а потом уже учить... и на своем примере, мой дорогой! А чему мы можем научить, если сами не будем уметь хотя бы отлично стрелять?
Пыжиков долго молчал. Но молчание его мне казалось раздражительным. Он со мной не спорил, видимо, понимал, что истина на моей стороне. Но я чувствовал, что его упорство, присущее ему с малых лет, сломить мне не удалось. Снова, как и тогда в приморской гостинице, я почувствовал образовавшуюся между нами трещинку. Тогда наспех мы кое-как залатали ее воспоминаниями о нашей детской дружбе, а теперь она снова начала расширяться. Я понял, что слишком разные у нас оказались характеры. Играли, учились вместе, а воспитание получили разное.
В тот вечер мы как будто бы все же поладили. Под конец разговора разрешили целый ряд самых неотложных вопросов нашей работы. Договорились и о том, что я беру под свое наблюдение сержанта Нестерова, а он займется рядовым Баландиным. В целом коллектив на заставе был здоровый и крепкий. Это меня радовало и вселяло уверенность, что мы будем достойно выполнять возложенные на нас задачи. Вот только бы и Петр Пыжиков понял это!»
