Текст книги "Пограничная тишина"
Автор книги: Павел Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
После того как отзвучали последние слова приветственных речей, Лукерья Филипповна еще раз подошла к генералу Никитину и, теребя кисти белого пухового платка, смущенно спросила:
– Вы не можете мне сказать, товарищ генерал, про одного человека?
– А что это за человек?
– Ваш офицер. Тот, что меня тогда в сарае запер, Петром его звать.
– Знаю такого, знаю, – подчеркивая последнее слово, ответил Никитин. – Он нужен вам?
– Да. Повидать бы его.
– Он уехал домой.
– Когда вернется, передайте ему поклон мой.
– Он, Лукерья Филипповна, уехал совеем, – задумчиво ответил Никитин.
Уже в машине Никитин еще раз перечитал письмо Петра Пыжикова. Вот что тот писал генералу:
«...Я сам толком не знаю, что меня больше всего огорчает. Проваленные экзамены в институт или сытый домашний обед, приготовленный на заработанные отцом деньги. Мне раньше казалось, что я умнее других, талантливее, грамотнее. Теперь со всей неумолимой очевидностью обнаружилось, что плохо я учился и многое позабыл из того, что знал. Я понял, что человек в наше время должен все время учиться, безразлично – работает он у станка или носит офицерский китель. А я, не усвоив азы, не сделав в жизни ничего полезного, мечтал о профессорской кафедре, добивался, чтобы уйти с заставы, о которой я тоскую теперь каждый час, каждую минуту. Я завидую каждому проходящему мимо меня солдату и офицеру. А вечерами, тайком от родителей, надеваю мундир с погонами и выхожу на Невский проспект, отдаю честь старшим офицерам, приветствую защитников моей Родины. ...Сейчас, когда я пишу эти строки, перед моими глазами стоит далекая приморская застава или высотная горная. Я служил на той и на другой. Я вижу низенький белый домик, красный трепещущий на крыше флаг, слышу голос начальника заставы, тихий и твердый, как у моего друга капитана Ромашкова, отдающего боевой приказ на охрану государственной границы. После этого у меня начинает темнеть в глазах. Вспоминая майора Рокотова, над которым я подло в душе и даже въявь издевался, я готов поцеловать край его зеленого плаща. Это – неутомимый в труде, влюбленный в границу человек. Жаль, что я поздно его понял. Когда я иду вечером по улице, встречаю шествующих надменно холодных гордецов в залихватских костюмчиках с галстуками пестрой расцветки, я презираю их «демоническую» напыщенность, презираю и самого себя. Она прилипала в ранней моей юности и ко мне, прилипала, как маловидимый паразитический микроб, с которым беспощадно боролись мой друг Михаил Ромашков и майор Рокотов. Вы, товарищ генерал, сказали мне в глаза всю горькую правду. Считаю, что я демобилизован правильно. Но тяжесть вины только сейчас начинает сказываться в моем сердце. Я готов начать службу с самой почетной и важной должности – с солдатской. После долгих и нелегких раздумий я чувствую, что готов и хочу охранять нашу родную границу, о чем и прошу вашего разрешения. Все зависит от...»
Не дочитав несколько строк, Никитин свернул письмо, аккуратно подравнял края. С минуту подержав в руках, он бережно положил письмо в карман. Когда и что он ответил на него, пока не известно.
ПОГРАНИЧНАЯ ТИШИНА
I
В Белоруссии есть небольшая деревушка – «веска», как называют ее местные жители, – Ясенка. Приютилась она на берегу озера Ясное, заросшего густым разнолесьем. Здесь даже в самые ветреные дни не шибко плещутся волны, а вода от зелени лесной кажется синей, ласковой. А в погожую тишь в зеркале лесном, словно в сказочном диве, стоят опрокинутые верхушками вниз желтые сосны, черно-пестрые березки с зеленым, как бархат, дрожащим листом, кряжистые дубы с темной шершавой корой.
Природа одарила ясенчан не только разнолесьем, озерами, кишащими рыбой, но и топкими болотами с духовитым багульником и плешивыми от песка безымянными высотками. На одной из таких высоток несколько лет тому назад была построена пограничная застава номер ... Но не в номере, в конце концов, дело – у заставы есть другое название – Андреевская. Когда оно родилось и почему так прочно закрепилось за Ясенками, теперь уже никто сказать не может. Все жители ближайших деревень, руководящие работники местной власти и колхозов, воины да и большинство пограничников, начиная от Бреста и кончая Прибалтикой, иначе ее и не именуют. Нужно сказать, еще не было такого в практике погранвойск, чтобы застава называлась именем здравствующего начальника, да и, пожалуй, не часто случается, чтобы офицер продержался на одной и той же заставе более двух десятков лет. Однако Павел Иванович не только продержался, но честно прослужил все эти долгие годы. Застава его неизменно была в числе передовых. Были и трудности, особенно на первых порах. Но это уже прошлое. Не раз начальство предлагало Андрееву переменить диковатую лесную веску Ясенку на Черноморское побережье, на веселую, солнечную Молдавию, но Павел Иванович не соглашался.
– Отказаться от Черного моря? Ну, Павел Иванович! – сослуживцы разводили руками.
– Говорят, на Крымском побережье уникальный климат? – спрашивал Павел Иванович, делая такой вид, словно всю жизнь мечтал попасть в это сказочное место.
– Вот именно уникальный!
– В чем же его уникальность?
– Так это же теплая чаша. С севера и с востока прикрывает эту чашу айпетринская скальная гряда высотою в семьсот пятьдесят метров. Там растет самый сладкий виноград... Детишки твои когда-нибудь наедались винограда досыта?
– Каждый год лопают вволю.
– Поди, привозил из санатория...
– Эка, брат, что придумал! Все лето ежедневно заявлялись домой с черными до самых ушей губами от черники, с красными носами от малины, земляники, черной смородины... Они родились тут, в этом приволье. Здесь совершались все первые открытия: и первый цветочек, и первая ягодка на пригретой солнцем кочке, и первый букварь на школьной парте. Застава – это их родина. Неужели нельзя понять, что в Шаштокайских лесах все для них родное: и кустики, и пролески, и ежата, и дикие козленки, лосенки, которые зимой сами приходят на заставу в гости. Наверное, это все же хорошо. Но вот когда мы для своих детей ищем ягодки послаще...
Не раз Павел Иванович вспоминал о таком разговоре, когда о нем проявляли особую заботу. Его же заботило совсем другое. За двадцать лет жизни в Ясенках он так свыкся со службой, слился воедино и с казармой, знакомо красневшей черепичной крышей, и с конюшней, наполненной душистым сеном, и с целой шеренгой стройных, шумливых, по-настоящему родных берез. Как можно было забыть его первый приезд на заставу! Было ему тогда двадцать с чем-то лет. Застава была новенькая и, как он сам, молодая, окруженная пышными приземистыми елочками.
– Комиссия должна прибыть из отряда, – сказал ему старый начальник, знакомя с хозяйством заставы, – вот я и приказал навести порядок, дорожки порасчистили, елочки велел посадить... Что, плохо, скажешь?
– Ничего, – кивнул лейтенант Андреев. Он был застенчивый, скромный офицер.
– Начальство нужно уметь встречать, – поучал капитан.
Павел Андреев не знал толком, как надо встречать начальство, и боялся признаться в этом, совсем не подозревая, какой выйдет конфуз с елочками. Проходили дни, а начальство не появлялось. Не дождавшись его приезда, капитан укатил в отряд оформлять свою демобилизацию. Весенние дни становились все жарче, елочки съежились и начали менять цвет, превращаясь из ярко-зеленых в бурые. Однако молодому начальнику хватало дел и без елочек. Он добросовестно осваивал участок границы, вывозил солдат на стыки, бороновал контрольно-следовую полосу, проверял, неизвестно в который раз, надежность сигнализации и почти совсем забыл о комиссии. Она нагрянула неожиданно – под вечер и была не просто комиссией поверяющих: прибыл генерал из округа, захотевший познакомиться с делами молодого хозяина заставы. Его сопровождали начальники отряда и политотдела.
Рапортуя генералу, лейтенант Андреев стоял между кудреватыми елочками, на посыпанной песком тропочке, ведущей к входу в помещение заставы. Приняв рапорт, генерал почему-то сразу же заинтересовался елочками, подозрительно переменившими цвет, потрогал за кончик веточки самую кокетливую. Она затрепетала под крепкой рукой генерала – старого рубаки и брызнула сухими иголками в разные стороны. Генерал потянул за ветку сильнее. Елка совсем бесстыдно оголилась и покорно легла ему на плечо.
– Это что же, маскарад с Нового года? – освобождаясь из объятий увядшей красавицы, спросил генерал.
О том, как дальше развивались события, Павлу Ивановичу, когда он устроил себе выходной день и надел шелковую тенниску, вспоминать не хотелось. Однако память – штука назойливая, порой фотографически точная: разве можно было забыть, как высокий, подтянутый генерал, в отутюженном кителе, шагал вдоль ряда елочек и легко вынимал их из земли одну за другой? Следом за ним молча шло начальство из отряда, сердито отбрасывая в сторону осыпавшуюся декорацию. Хотя Павел Андреев и не принимал участия в сооружении такого украшения, но все равно ему было стыдно и за уехавшего капитана, да и за себя тоже...
В тот же день генерал вместе с сопровождающими уехал на соседнюю заставу. Долго Павел Иванович стыдился смотреть солдатам в глаза и не мог успокоиться до тех пор, пока не съездил в лес. Ходил с лопатой в руках от одной молодой березки к другой, полюбившуюся выкапывал с корнем. Солдаты осторожно вынимали ее вместе с землей, бережно несли и укладывали на застланную брезентом бричку. На месте, где стояли декоративные елочки, Андреев посадил настоящие березы. Они выстроились вдоль казармы, шагнули стройным рядком до жилого офицерского дома, образуя чудесную аллею, как в знаменитом Беловежье, где начальником заставы сейчас приятель Павла Ивановича – Алексей Гордеевич Григоренко. Но тогда еще не было его в Беловежах, как не было даже в помине и этих березок, которые теперь серебрились на утреннем солнце чистыми стволами, звонко и молодо играя рубчатыми листочками. Время бежит и быстро укорачивается, как полуденная тень. Такова жизнь. Березки, посаженные Андреевым два десятка лет тому назад, стрельнули верхушками поверх крыши казармы. Одну, самую крайнюю от жилого дома, в прошлом году хлестнула молния и расщепила от макушки до комоля. Умерла березка. Пришлось спилить. Павел Иванович сам спилил ее лучковой пилой – срезал нарочно повыше, чтобы можно было в свободную минутку посидеть на пне, выкурить сигарету и обдумать очередные деда.
Хорошо курилось и в это солнечное, тихое утро. Павел Иванович всласть затянулся, пустил перед носом дымок и по-хозяйски оглядел заставский двор. Шофер Архип Боцун выкатил из гаража своего «бобика», поднял капот и копался в моторе; дежурный по заставе, сержант Костя Ломакин, встретил у входа в казарму пришедший с охраны границы парный наряд и повел к щитку, где полагалось разряжать оружие. Послышались знакомые щелчки, и Павел Иванович представил, как солдаты вынули обоймы с боевыми патронами, Ломакин поковырял в патроннике железным крючком и, убедившись, что автоматы разряжены, повел наряд в казарму для доклада дежурному офицеру. Этим офицером сегодня был заместитель Андреева по политчасти, младший лейтенант Федор Терехов. Год тому назад он окончил курсы младших лейтенантов. С первых же дней Павел Иванович убедился, что его помощник не все умеет и знает, но взял с молодым комиссаром, как он называл замполитов, свой обычный, отеческий тон. Майор не любил заниматься поучительством, а больше старался показывать и разъяснять. После знакомства замполита с личным составом и участком границы приказал ему составить план политико-воспитательной работы, тут же просмотрел его и сказал:
– Ну нравится, что комиссаром назвал? А ты и есть настоящий комиссар! Забыл, откуда замполиты пошли?.. Ты гордись и цени свою должность и всегда помни, что она, эта замполитская должность, к тому же и партийная.
– А я и комиссар-то беспартийный, комсомолец только, – еще больше краснея, ответил Терехов.
– Так у тебя, друг, все впереди!
Первое свое занятие замполит Федор Терехов проводил через два дня. Свободных от службы солдат дежурный собрал в помещении. Узнав об этом, Павел Иванович сказал Терехову:
– Душно в комнате, проводите занятия в беседке.
Свежевыкрашенная, в зеленый цвет, беседка была просторной. Над нею покачивались андреевские березки и кусты сирени. Павел Иванович занял место за своим письменным столом перед внушительным фолиантом пограничной книги. Через открытое окно ему хорошо было слышно, как замполит бойким голосом отчетливо читал выдержки из статьи, напечатанной в журнале «Блокнот агитатора». Речь шла о пятилетнем плане в цифрах.
После перерыва Андреев зашел тогда в беседку, усадил рядом с собой замполита и все, что тот перед этим читал, просто и коротко рассказал солдатам своими словами. Терехов и сам невольно заслушался. В пересказе майора слова и цифры как бы оживали, становились доходчивее, примеры звучали по-иному и легче запоминались.
Когда они остались вдвоем, Павел Иванович, как бы между прочим, сказал:
– Когда руководитель занятий читает по бумажке, он изнуряет слушателей непосильным трудом. Да и пользы от него мало. Прочитать напечатанное или выписанное из книги может каждый грамотный, а вот рассказывать и учить может только хорошо знающий свое дело. Что выучил и запомнил сам, должно зацепиться в памяти и у слушателей.
Федор Терехов надолго запомнил свое первое занятие на заставе. Поначалу было немного обидно. Ведь должен майор считаться с его авторитетом заместителя начальника заставы по политической части. Название должности звучало солидно, весомо и радостно завораживало сознание молодого офицера. Да и сам Федор еще так был зелен, наивен в новом, привлекательном для него положении и пока находился в полном неведении о своих педагогических способностях. Решил откровенно поговорить с майором с глазу на глаз и высказать все, что он думает по этому поводу. Но Павел Иванович, словно предвидя это, опередил своего заместителя. Когда они остались в канцелярии вдвоем, спросил без всякой церемонии:
– Считаете, что я поступил неправильно?
Федор Терехов выпрямился и удивленно расширил глаза. Он не ожидал, что Павел Иванович начнет разговор первым. Собравшись, ответил:
– Считаю, товарищ майор.
– Наверное, подумали и об авторитете командира?
– Думал, – ответил Терехов и насупился. Прозорливость майора начинала его смущать.
– Это хорошо, что думал... – Павел Иванович приблизил к себе расписание занятий, поудобнее уселся в своем старом, потертом креслице. – Но дело-то в том, что пока еще этого авторитета не было и не могло быть... А если и оставался какой, скажем, чисто должностной, то терять его нельзя, как и нельзя проводить наскоком политзанятия.
– Я готовился...
– Возможно. Но первое занятие – все равно что первый ответственный экзамен. Вы же добросовестно переписали напечатанное в тетрадку и читали... В то время как весь материал надо прорабатывать до полного усвоения и помнить, что каждое ваше слово солдаты контролируют, размышляют, а потом обсуждают в своем клубе...
– В каком клубе?
– В солдатском... – Павел Иванович поднял на Терехова светлые, молодо улыбающиеся глаза. – В сушилке, товарищ замполит... Вы что, голубчик, забыли солдатскую службу? Солдатскую жизнь забывать нельзя, потому что это самая трудная и самая мудрая школа. Кстати, о ваших взаимоотношениях с солдатами...
Бывший солдат Федор Терехов знал, какие и он в свое время вел разговоры в сушилке, но, став офицером, успел позабыть. Не легко ему было первое время не только с проведением самостоятельных занятий, не сразу наладились и отношения с подчиненными: то он слишком нажимал на командный тон, а то вдруг на волейбольной площадке смешивался с солдатами, превращался из замполита в светловолосого вихрастого Федьку Терехова, пускался в пустяковые споры, горячо доказывая, где, за какой чертой упал мяч.
– Существуют этические нормы поведения офицера перед солдатами. Где бы вы ни находились, Федор Терехов, вы должны всюду, без зазнайства и подчеркивания, оставаться офицером, тем более – в кругу ваших подчиненных... А в случаях с волейбольными мячами нужно целиком полагаться на судью, помня, что в любых условиях солдаты с необычной ясностью видят поступки офицера и делают выводы.
Так, шаг за шагом, Павел Иванович доводил младшего лейтенанта Федора Терехова до необходимой командирской зрелости, давал советы, как и что читать, называл литературу и разрешил пользоваться своей библиотечкой, которую любовно подбирал многие годы.
Павел Иванович знал, что молодые офицеры в большинстве своем люди грамотные, развитые, но у них мало было практического, жизненного опыта, и потому им не все удавалось в работе с личным составом. Прибыв на заставу, они фактически проходили вторую школу у таких умных, опытных практиков, как майоры Засветаев, Андреев, Григоренко, знавших не только из теории, но а из богатого жизненного опыта, что такое пограничный порядок, который начинается с чистого подворотничка и кончается изучением солдатских душ и тактики предполагаемого противника.
Павел Иванович докурил сигаретку, бросил под ноги, придавил тапочкой и вдруг с облегчением почувствовал, что он сегодня свободен до вечера, может сходить с дочерями в лес за грибами или посидеть на берегу озера с удочкой и вытащить на зорьке златоперого карася, а то и метрового угря. Рыбалкой он увлекался самозабвенно, но не меньше любил налаживать снасти. Если выпадало свободное время, он любил сидеть на своем пенечке, строгать для поплавка пенопласт, привязывать крючки, мормышки, настраивать удилище, распутывать до последнего узелочка бороды. Этим он и занялся, чтобы после завтрака отправиться на Ясное.
Когда удочки были приготовлены, донки проверены, червяки нарыты, с завтраком покончено и уже надеты на ноги резиновые бахилы, прибежал младший лейтенант Терехов и доложил, что в районе пограничного знака № 236 нарушена граница, на контрольно-следовой полосе обнаружены следы...
II
С подножки одного из вагонов прибывшего на станцию Сувалки поезда вместе с разноголосой, пестро одетой толпой пассажиров привычно и ловко спрыгнул невысокий плечистый парень в темно-серой спортивной куртке, в головном уборе польского образца, с опояской на околыше и большой пряжкой из черной пластмассы над козырьком. Выйдя на привокзальную площадь, он на мгновение остановился, бросил цепкий взгляд на единственный легковой автомобиль с табличкой такси за ветровым стеклом, быстрыми шагами решительно направился к ближайшему кондитерскому ларьку, купил несколько плиток шоколада и только после этого уверенно пошел к машине, освобождая на ходу шоколадку от зеленоватой обертки.
Водитель такси был человек с опытом и сразу догадался, что прибывший пассажир нездешний и явно куда-то спешит. Профессия обязывала сделать вид, что торопящиеся люди ему не в диковинку, а колеса машины успеют навертеться.
Но приезжий тоже был не дурак и хорошо знал, чем можно подогреть душу таксиста, чтобы колеса вертелись быстрее: если не злотыми, то вольным, панибратским разговором или доброй сигаретой. Перебросив вместительную на молнии сумку из одной руки в другую, он приветливо помахал таксисту, как давнему знакомому, спокойно и независимо доел шоколадку и сразу же сбил с владельца машины шоферскую спесь, заставив спросить:
– Тебе далеко, панове?
– Да тут, до Закраек. Наверное, знаешь? – безразличным тоном ответил приезжий, всем видом своим показывая, что езды тут пустяк.
– Аж до Закраек! – разочарованно протянул шофер и вытащил из кармана замасленных джинсов пачку сигарет.
– Твоя, собственная? – показывая наметанным глазом на старый «мерседес», спросил приезжий.
– Пусть моя... тебе-то не все равно? – словно стыдясь своего потрепанного автомобиля, ответил шофер. Он не любил, когда в нем угадывали частника. В Польше постепенно отмирало это занятие.
– Мне что... мое дело дать тебе неплохо заработать. Я вижу, ты свой хлопец.
Шофер раскурил сигаретку и даже не повернул головы, хотя крепкий, сероглазый приезжий привлекал своим простодушием.
– Не хочешь ехать, так и скажи, – угадав его мысли, сказал приезжий.
– Далековато...
– Двадцать километров для такой машины!
– Дело не в расстоянии... Там же граница...
– Ну и что? – быстро спросил пассажир.
– А то, что нет охоты туда ехать...
– Думаешь, мои злоты хуже других?
– Ничего не думаю...
– Так в чем же дело?
– А в том, что мне нужно знать, кого я везу. Там граница, любой простой пан путевой лист наизнанку вывернет...
– А-а-а! Подумаешь! Начхать мне на всех простых и вельможных пановей! За свои деньги я сам себе воевода и хочу быстрее прокатиться до Закраек. Сестренку не видел четыре года. Ты можешь понять, что такое четыре года?
– Ты тут родился?
– Нет.
– Я же сразу угадал, что ты не из наших мест...
– Тебе что, рассказать биографию? Так слушай, приятель: родился я в Литве, там за кордоном, а здесь сестра замужем. Вот и решил наконец повидаться... Любимая моя сестренка! Подкатим на машине аж под самые ставни. Вот будет рада!
Таксист еще внимательнее оглядел пассажира, которому предстояла радостная встреча с сестрой, остановил свой потеплевший взгляд на его добротной куртке и на новом кепи. Особенно ему приглянулась почему-то черная пряжка над козырьком и вдруг захотелось самому иметь такую модную фуражку.
– Как тебя зовут? – смягченно спросил он.
– Изодас Карпюкович.
– Ты не поляк?
– Наполовину литовец, на другую белорус. Так батько окрестил, чтобы не было обидно ни той, ни другой стороне, – весело ответил Изодас.
– А я Стась Милевич, с Сувалок, – заражаясь веселым настроением пассажира, ответил Стась. – Значит, у тебя сестричка в Закрайках?
– Да я ж тебе сказал!
– И то правда...
– Каждый год собирался, да все дела не пускали...
– А где живешь?
– Да в Грудзендзах же! Там и работаю.
– Кепо тоже там купил?
– Кепо купил в Ольштынах. Нравится? Могу подарить. – Изодас с готовностью стащил с головы кепку.
– Не надо.
– Так едем? Нагрянем неожиданно... То-то будет переполоху!
– Еще бы! – сочувственно произнес Стась. – Ладно. Садись, подкину я тебя, так и быть. Выпьешь и за меня чарочку.
– Ты будешь самым желанным гостем.
– За рулем нельзя. Давай влезай.
– Спасибо! Я же говорил, что ты свой хлопец!
Садясь рядом с шофером, Изодас старался скрыть волнение, но это ему не совсем удавалось. Он рассказал Стасю полуправду. В Закрайках на самом деле жила его дальняя родственница, но он давно уже ее не видел, да вовсе к этому не стремился. Сейчас этим удобнее всего было прикрыть поездку к границе. Именно там, если считать напрямик, за кордоном, в одной из весок оставалась его родная сестра Алина, куда он и держал путь, чтобы появиться в родном селе и засесть под крышу своего дома. Но для этого ему нужно было тайным путем перейти границу. Способ перехода был тщательно разработан. Облегчало задуманное то, что он здесь родился и хорошо знал местность. Но чем скорее приближалась родная земля, тем труднее было сдержать нарастающую в душе тревогу. Сдвинув на затылок кепку с черной пряжкой, он откинулся на мягкую спинку переднего сиденья, смотрел на мелькавшие поля, на зеленую гряду Августовского леса, где он еще мальчишкой рыскал по опушкам, шарил под кудрявыми елками в поиске грибов. Вспомнилась чисто побеленная отцовская хата с дубовым столом посредине, снизки сушеных грибов и яблок, отбеленные рушники, вышитые узорами, и ни с чем несравнимый дух только что испеченного пирога с яблоками или бульбой. Не забылась и сестра, согнутая от горя при последнем свидании. Как тогда, четыре года назад, ей не хотелось отпускать брата в чужие края!
– Пропадешь ты, Изодас, со своими недобрыми делами, – говорила она. Истая католичка, Алина исступленно верила в бога и с детства внушала брату эту свою веру. Они рано остались без матери и жили под крепкой рукой отца. Он тоже был яростным католиком, но это не мешало ему заниматься самогоноварением. Работая на кирпичном заводе бухгалтером, сначала выпивал, как и многие, а однажды выпил лишнее и в одночасье помер. Добрые люди помогли Изодасу получить образование: он окончил техникум и работал в совхозе электромехаником. Из-за самогонного аппарата, который у Изодаса тоже не стоял без дела, он однажды поругался с председателем сельского Совета Пуласкасом. Тот составил на него акт и оштрафовал. Как-то, напившись самогонки, Изодас поджег председательский дом. Рядом сгорели еще два, чуть не погибли дети. Несколько месяцев Карпюковича продержали в тюрьме, но вины доказать не смогли. Самогонщиков оказалось много, и почти каждый был в ссоре с председателем. После освобождения уехал на Север, прислал сестре несколько писем – писал, что работает в леспромхозе механиком. Потом письма стали приходить все реже и реже, пока не прекратились совсем...
Как Изодас очутился в Польше, было известно немногим... Судьба швыряла его из страны в страну, и в конце четвертого года круг его замкнулся неподалеку от родной вески. Она, как и родная сестра, не выходила из памяти, и в нем сейчас неожиданно вспыхнула жалость к Алине, вспомнилась ее печальная улыбка на сухих тонких губах, когда она говорила при прощании:
– Храни тебя бог от недобрых дел...
А сохранил ли? Изодас старался не думать об этом. Теперь он жил другой жизнью.
«Как только увижу сестру, сразу же дам ей много денег», – подумал Изодас.
«Мерседес» Стася резво катился по новой, гладко укатанной грунтовой дороге, местами выстланной булыжником и засыпанный щебенкой. Сначала дорога бежала через густой лес, а потом выскочила на простор и внезапно нырнула в буйную, начавшую созревать рожь. Почти всюду она была посеяна узенькими длинными полосками. На некоторых уже маячили кучки снопов. На одной из полос, близ дороги, средних лет пан в широченном соломенном брыле взмахивал сверкающей на солнце косой, а паненка, до самых глаз укутанная белым платком, скручивала перевясла. Когда такси поровнялось с ними, пан опустил косу и помахал рукой, а паненка – перевяслом.
– Единоличники? – спросил Изодас.
– А ты что, с неба свалился? – повернув к пассажиру голову, в свою очередь спросил Стась.
– Да я просто так... – Изодас понял, что он дал промах. О том, что в Польше много крестьян работают на единоличных полях, ему следовало помнить.
– Я-то ведь тоже единоличник... – Стась вдруг с подчеркнутой злостью крутанул баранку, объезжая выбоину.
– Разве я что говорю... Скоро Закрайки? – спросил Изодас.
– Пять километров, а там и твои Закрайки.
Хлебное поле кончилось, и серенький «мерседес» снова вкатился в смешанный лес.
– Вон они и Закрайки! – когда выехали на опушку, крикнул водитель. За высокой, колыхающейся рожью зеленел выгон, а за ним в густоте садов розовели черепичные крыши домов. Сердце пассажира учащенно застучало. Он тронул таксиста за плечо, проговорил:
– Спасибо тебе, Стась. Остановись-ка, дружище!
– Зачем? – гася скорость, спросил Стась.
– Так нужно...
– Мы могли бы встать у ворот дома и гудком позвать кого надо...
– Лучше будет, если я заявлюсь неожиданно, – возразил Изодас и отсчитал деньги. Расплатился он не слишком щедро, но и не поскупился. Даже одну купюру немного подержал в руках, а потом сунул Стасю в карман. Горячо, словно с давним знакомым, простился, еще несколько раз поблагодарил, подхватил сумку и вылез из машины. На поле не было видно ни единой души. Солнце поливало теплым светом золотистую рожь, ближние опушки леса, сверкавшие белоствольной березой. Дождавшись, пока машина скрылась за кустами орешника, Изодас круто свернул с дороги и быстро зашагал к притихшему лесу.
