Текст книги "Пограничная тишина"
Автор книги: Павел Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
XVI
Предстоял очередной инспекторский смотр. Перед этим заставы подновлялись текущим ремонтом. Иван Александрович не любил этого показного подновления. Если уж На заставе делался ремонт, то не для того чтобы немного почистить «перышки», а на весь разворот. В эти дни шла полная побелка и покраска всех помещений. Сегодня для майора выдался трудный день. Ночью он несколько раз выезжал на границу. Перед рассветом снова просигналила система. Началось массовое путешествие зверей – лосей и кабанов. В это время их не могло удержать никакое заграждение – лоси следовали к своим излюбленным местам, где много было молодого, сочного листа, кабаны двигались на картофельный и прочий промысел. Только под утро майор прилег отдохнуть на диване в канцелярии, но вскоре его разбудил голос старшины. Тихон Иванович бранился с малярами. На заставе работала гражданская бригада, присланная отрядом из города.
– Такую развели грязюку! Так не пойдет, – доносился в открытое окно сердитый бас старшины.
– Мы мажем не губной помадой, а краской да известкой, – возражал какой-то маляр-острослов.
– Я вот доложу начальнику заставы, и он сдует з вас всякую пудру. Гляди, що такое робится со стеклами?
Пришлось Ивану Александровичу встать и вмещаться. Маляры красили рамы и косяки в столовой. Когда он вошел, рабочие стояли на подоконнике и вовсю размахивали кистями, размазывая краску по стеклам.
– А почему, дорогие товарищи, мажете стекла? – спросил начальник заставы.
– Нельзя иначе, товарищ майор.
– Можно. Во-первых, вы не насыпали опилок и разносите грязь по всей территории. Ведь после вас придется выгребать грязь и все чистить и мыть солдатам, а им, как вы знаете, полагается изучать военное дело и охранять государственную границу. Кроме того, удалять краску со стекол надо умеючи, а у меня таких мастеров нет. Имейте в виду, вас, как специалистов по краскам, заставлю смывать белила. Работу буду принимать сам лично. А ведь смывать краску куда труднее, чем махать кистью...
Маляры почесали затылок и пошли за опилками, а потом и размахивать кистями стали поаккуратней.
– Еще одно событие, товарищ майор, – когда они остались вдвоем, доложил старшина.
– Какое?
– Рядовой Лумисте был вами отпущен и не прибыл к вечерней поверке.
– Я знаю. На сколько минут опоздал Лумисте?
– На десять минут.
Это было серьезное нарушение. Начальник заставы отпустил его попрощаться с девушкой, которая уезжала учиться, а ему предстояла демобилизация. Они давно уже любили друг друга. А против любви, как известно, все уставные параграфы бессильны.
– Какое будет ваше решение, товарищ майор?
Все знали о проступке Лумисте и ожидали, что начальник заставы строго накажет его, тем более что солдат давал слово прибыть вовремя.
– Вам прислать его? – спросил Тихон Иванович.
– Не нужно. – Иван Александрович чувствовал, что он сам не в порядке, настроен резко и принять солдата не может. Он знал характер Лумисте. Это был честный и очень дисциплинированный парень. Он наверняка переживает, и ему надо дать успокоиться, а за это время он приведет себя в порядок и сам. На завтра по плану была назначена тренировка по огневой подготовке. Хорошим отдыхом был осмотр полигона, находившегося между двух лесных опушек и вала, перед которым были смонтированы механизмы движущихся мишеней. Вся опушка и окружавшая ее лесная гряда из сосен и елей были освещены утренним солнечным светом. Полигон и все механизмы оказались в порядке. Накануне его основательно проутюжил бульдозер, срезав траву и будыли лошадиного щавеля. Возвращаясь, Иван Александрович решил зайти на кухню с тыльной стороны, то есть с черного хода, которым пользовался лишь повар да изредка старшина, когда хотел нагрянуть на кухню врасплох. Обходя металлические растяжки от телевизионной антенны, майор неожиданно наткнулся на чьи-то сапоги. Они стояли на самом солнцепеке и так скрючились, а голенища были настолько малы, что не известно, как могла влезть туда даже самая малая детская нога.
Майору казалось, что истории с гармошками закончились, но, оказывается, они все еще продолжались. Может быть, старшина был прав, когда предлагал строго наказать модников? А он, начальник заставы, не только не наказал, а пошел на уступки, разрешил выдать замену. Вынужден был уступить потому, что Галашкину не в чем было ехать в отряд на сборы инструкторов собак. Сапоги же повара Дегтяря настолько обезобразились, что надевать такую срамоту можно было лишь для всеобщего солдатского посмешища. Майор подумал, что это именно те самые уроды повара. Войдя на кухню, спросил:
– Твои, Дегтярь, сапожки-красавцы под телеантенной стоят?
– Где, товарищ майор?
– Здесь, за казармой. На солнышке греются...
– Никак нет!
– Чьи же тогда?
– Не знаю, товарищ майор. – Он на самом деле не знал и давно уже раскаялся в том своем глупом поступке. Все привезенные из дома налеты моды сдувал пограничный ветерок, крепкий, освежающий, да и перед майором теперь было до крайности неловко.
– Хорошо. А ну пойдем, посмотрим. Думаю, мы все-таки найдем хозяина. – Тон майора ничего доброго не сулил.
«Ну пропал теперь Лумисте со своим опозданием», – подумал Дегтярь.
Вышли и спустились по крутым ступенькам кухонного крыльца на горячий асфальт. Он был мягким. За плотно укатанной дорогой, где начинался полигон, весело покачивались на ветру сосны и березы. Телеантенна, как живая, гудела проводами, а сапог под ее растяжкой уже не было.
– Вот тебе раз! Прямо чудеса! Словно сквозь землю провалились! – воскликнул Иван Александрович.
– А были они тут? – с сомнением в голосе спросил повар.
– Вот именно! Стояла развеселая парочка...
– А может, товарищ майор, вам почудилось? – Повар прищурил серый глаз и не без лукавства сбил на ухо белый колпак.
– Тебе, дорогой товарищ, лучше помолчать... А то я, пожалуй, устрою вам такую чудинку...
– Извините, товарищ майор, но я, честное слово, не знаю, кто тут их ставил. Ну вот ей богу же не знаю!
Подошел «газик». Майору пора было ехать на границу. Возле машины стояли дежурный, старшина и рядовой Лумисте. Мельком взглянув на него, майор молча шагнул к открытой дверце кабины.
Едва машина скрылась за проволочным заграждением, на кухню прибежал Володя Ицынков. Он был в легких домашних, на босую ногу, тапочках.
– Слушай, друг Саша, выручай, братка, будь ласка, – запыхавшись, быстро заговорил Володя.
– Что стряслось?
– Налей, братка, в яку-нибудь чаплашечку трохи подсолнечного масла, будь друг!
– Зачем тоби масло?
– Да понимаешь, сапоги, будь ты неладна, так поузились...
– Это они стояли за казармой?
– Ага же! Майора побачил, коле он к тоби подался, и тут же швыдко прибрал их... – От волнения Володя слова белорусские, украинские сыпал в одну кучу.
– Ну и что сталось с твоими сапогами?
– Понимаешь, братка, холявы поузились, як у молодой куры гузка. Таки зробились маленьки, аж нога не влазит. А мне, понимаешь, скоро на службу.
– Вовремя ты прибрал свои чоботы...
– Так я же через окошко не спускал с них очей. Я ж бачил, як майор остановился коло моих сапожков и покачал головой.
– Мы их потом искали!
– Я-то знаю!
– И здорово поузились?
– Погано, Саша...
– Ладно. Трошки масла получишь, но имей в виду, даю в последний раз, – наливая масло в белую кружку, предупредил Дегтярь. – Мало тоби нас с Мишкой?
– Так вы же на печи, а я на солнышке!
– Как докопается майор, будет тогда и тебе солнышко. Все. Геть отсюда и забудь дорогу...
– Подумаешь, задается со своим маслом. Больше не приду. Тоже мне... наставники...
– Ты меня, Володька, не зли. Не зли – и баста! Если я сказал, значит, сказал – и точка! – Дегтярь помнил, какой сумрак был на лице майора, когда они шли осматривать сапоги Ицынкова. Повар понял, что с этой дурацкой модой на гармошки они зашли далеко. Володькины сапоги так «принудительно пидсохли», что масло, увы, не помогло. Позднее, на втором году службы, в письме к своему другу Павлу Бондаренко Ицынков писал:
«Ты тогда, Павло, так взбаламутил нас с теми гармошками, что мы тут с ума посходили. Дегтярь з Мельником так свои загармонили, что потом снова в кирзе ходили. 3 моими такая чепуха получилась, що вся застава помирала со смеху. Как-то, шут их дери, так получилось, що они даже на ноги перестали надеваться... Холявки полегли, як баранки, а в дырку, не то шо ногу, кулачек не посунешь... Помазал я их подсолнечным маслом, не разглаживаются, щелкають, як пружинки. Побежал в кусты, положил на пень и почал разбивать березовым поленом. Стучал, стучал до поту, тут меня Тихон и застукал... Наверное, он долго стоял и на мою забаву поглядывал. Такое потом было, аж писать неохота... В общем, всыпали мне на полную железку, чтоб другим не было повадно... И эпидемию эту как рукой сняло...».
Майор Засветаев, войдя в канцелярию, положил перед собой пограничную книгу. Из головы не выходили последние события на заставе.
«Неужели я преклоняюсь перед формой, а не перед человеком, – думал начальник заставы. – Всю свою офицерскую жизнь я вращаюсь среди реальных, земных людей, ищу в них хорошее, развиваю это хорошее, живу с верой в доброе начало, которое заложено в человеке. Это моя постоянная прицельная точка! А дальше есть и задача, и есть ответственность за ее выполнение, начиная от первых построений на учебном пункте. Но какие же к нам приходят разные люди! Мало кто знает, как из сырых, порой очень трудных сельских парней мы вырабатываем к концу службы не только высокосознательных воинов, но и личности. Не легче приходится и с городскими ребятами. Пожалуй, они наиболее чувствительны ко всему необычному, новому. Да и век наш такой, за что только не берутся современные юноши! У этих парней разнообразные запросы, а потому сложнее складываются и отношения».
Иван Александрович встал и быстро достал заветную тетрадь в ледериновом переплете, куда он записывал некоторые свои мысли. Записал:
«С ними нужна не только командирская воля, но и тонкая, умная и разносторонняя воспитательная работа. Учитывать разность характеров. А в связи с этим общая картина всей нашей воспитательной работы приобретает новую окраску. Важно воспитать не только дисциплинированного, сознательного воина – это стало нашей традицией, нашей нормой – важно, чтобы на заставе вырастала коммунистическая личность. Меня все-таки радует, что каждый год люди уезжают от нас совсем другими, многие становятся членами Коммунистической партии. И я, безусловно, счастлив, что на моих глазах растут люди новой формации. Новые личности! Разве Поликарпов, Мельник, Лумисте – это не личности? Конечно, с ними предстоит еще не малая работа. Мельник сегодня на дежурстве необыкновенно подтянут, опрятен, рапортовал четко. Неужели это не прогресс?»
Майор полистал тетрадь и перечитал свои давние записи.
«Прибыло новое пополнение. Рядовой Лумисте слабоват физически. Проследить, чтобы не загружали трудной работой, и удлинить отдых и сон».
– А сейчас Лумисте чуть ли не самый сильный на заставе парень, влюбился, и собирается приехать сюда за невестой, – улыбнулся Иван Александрович. – Кто бы мог подумать, что он станет таким? Да, прошло почти три года.
«Владимир Поликарпов. Замкнут, необщителен, иногда резок в обращении с товарищами. В чем дело? Оказывается, живет, с матерью, двумя сестренками. Отец их оставил, ушел к другой. Парень глубоко травмирован этим. В личной беседе сумел вызвать его на откровенность. Об отце судит категорично и жестоко:
– Я его ненавижу.
Внушать великодушие и благородство в таких случаях трудновато. Но все же парня надо было бы чем-то отвлечь. Выяснилось, что он не плохо рисует. Попросил поработать в ленинской комнате, подновить плакаты, лозунги, стенды. Он проявил удивительную работоспособность, нарисовал портреты отличников и не плохо нарисовал. Сам предложил, что сделает макет, где наглядно покажет, как должно происходить движение нарядов по охране границы. Выполнено талантливо. Видя результат своего труда, солдат расцвел и поразительно изменился. Куда исчезла замкнутость, резкость. Определился хороший, серьезный парень. Успешно пользуюсь его макетом во время занятий. Сначала веду проработку службы по макету, затем сажаю в машину и везу на место, знакомлю с каждой тропой, с географическими особенностями местности. Отличный результат».
Самые краткие записи:
«Сухими словами до сознания солдат; не доведешь строки устава».
«Не подготовишься, «поплывешь»...
«Сначала надо учить, а не бранить. Солдата надо использовать с учетом его способностей».
«Командир должен умело пользоваться своими правами и не швыряться приказами. Устав нужно понимать творчески, а не догматически».
О сержантах:
«Сержанта нужно выделять, внушать ему, что у него командная должность, подчеркивать его достоинство и учить, учить. Сержанту Свечкарю нужно объяснять подробно, официально, точно, тогда он поймет и все скрупулезно выполнит. С Галашкиным проще – слова его жалят, как рой пчел... Он глубоко и сердечно привязан к жене и ребенку и приходит в отчаяние, когда из дома долго нет письма».
О землячестве:
«Сейчас мое мнение в корне противоречит тому представлению, какое сложилось о земляках-солдатах раньше. На заставе у капитана Нестерова земляческая «элита» создала ненормальную обстановку. Одни трудились на хозяйственных работах, а земляки прохлаждались в сушилке... Очень правильно и своевременно капитан Нестеров пресек это самым решительным образом. Иметь это в виду на будущее. В новом пополнении есть много односельчан. Они, естественно, держатся вместе. В боевой обстановке может быть отличная взаимовыручка, а вот в сушилке...»
Иван Александрович закрыл тетрадь и сунул в сейф, прикрыв ее другой тетрадью.
XVII
До самого вечера Тихон Иванович возился в складе, перетаскивая ящики, выносил наружу запасное обмундирование, солдатские одеяла. Сначала ему помогал ефрейтор Мельник, а после него мельтешила рыжая голова Марияна Лукьянчика. Какое лирическое собеседование вел с ними старшина, осталось тайной. Мельник пришел на веранду и попросил у кого-то закурить.
– Ты же не куришь, – сказал Лумисте.
– Ну, хочется! – Михаил держал в кулаке смятый носовой платок и все время тер им шею.
– Не дам, – твердо сказал Лумисте.
Мельник старался сохранить внешнее спокойствие, но у него ничего не получалось. Уши были розовыми, голубые глаза перебегали с предмета на предмет.
На заставу наплывали удлиненные вечерние тени. Мимо курящих козликом скаканул Лукьянчик и скрылся в казарме. Розовое лицо Мельника расплылось в растерянной, виноватой улыбке.
Уже наступил свободный час. Из «солдатского клуба» донесся густой рокот баянных басов и молодой, задорный смех. В дверь склада, открытую настежь, вливался мягкий вечерний свет. Двор заставы, помещение склада – все было целиком заполнено веселыми голосами и медовым запахом цветов. Он шел от клумб, разбитых вокруг памятника погибшим воинам. Цветы были предметом забот не только старшины и майора, но и всех солдат. Они отдавали дань уважения собратьям по оружию. Сейчас сквозь дружный солдатский смех до слуха Тихона Ивановича доходил голос Володьки Ицынкова.
– Зайчишка, понимаете, притулился к дереву и сторожко выглядывает. А он як взмахнет полами полушубка и всем пузом на зайчишку...
От хохота замерли даже звуки баяна.
– Про меня, бисовы хлопцы, развлекаются. Опять того поганого зайца припомнили... Из кожи вон не полезешь, ногами на них не затопаешь... Тем двум озорникам добре насовал под сало... Уж не пожалел слов, каких накопил за двадцать пять лет старшинства. Кажется, пойдет на пользу.
Тихон Иванович стоял, прислушиваясь к радостным голосам солдат, с удивлением чувствуя, что обида проходит и ясный, тихий вечер становится милее. Он решил, как можно четче пройти мимо памятника строевым шагом. На дорожке к его намазанному жиром сапогу – на запах, что ли – кинулось трое пестрых котят.
– А ну пошли вон!
Тихон Иванович тут же поймал себя на мысли, что сам же всякий раз подбрасывал им кусочки мяса, наливал в миску молока, а тут рукавом замахнулся. Котята недоуменно постояли на дорожке, облизнулись беспечно и кувыркнулись в траву.
– Вот игруны! – Старшина был отходчив сердцем, а котята словно не заметили его угрозы.
На веранде затих баян, умолк солдатский смех. В дежурке длинно и певуче зазуммерил сигнальный аппарат. Значит, случилось что-то на границе. Может, кабан-секач, а может быть, дикая коза неудачно пытались перемахнуть через заграждения, а может быть, и другой зверюга?
Из гаража, постукивая своим железным сердцем, выкатился зеленоватый «газик», в вольере нетерпеливо заурчал Амур. Неподалеку от памятника клацнули затворы автоматов.
Был смех – и нет смеха... За машиной вихорьком крутилась пыль.
– А с зайцем, о котором только что говорил Ицынков, тоже вышла забава. – Вспомнив, Тихон Иванович мысленно улыбнулся.
Как-то шел он зимой по тропке вдоль контрольно-следовой полосы и вдруг увидел зайчишку. Прижался косой к дереву и выглядывает – уверен, что его не видно... А на самом деле очень даже хорошо было заметно, как остановились испуганные глаза. Схватился было за пистолет, но вспомнил, что стрелять по такому пустяку нельзя – граница рядом. Сделал несколько тихих шажков вперед, приблизился, а беляк и ухом не повел. Обычно заяц орет, когда его из проволоки вызволяют, и даже укусить пытается, а тут не шелохнулся... Осторожно подсунул руку и почувствовал пушистую, холодную, давно окоченевшую спинку, только тут заметил, что дохляка подпирает к сосенке рогулька... Кто пошутил, поди, дознайся. Тихон Иванович уверен, что наступит время, и про зайца сами расскажут, повзрослеют, окрепнут умом и, наверное, над гармошками улыбнутся и зардеют щеками, как Михаил Мельник, и голову опустят, как Мариян Лукьянчик...
Еще уходил один пограничный день. Солнце скатывалось в зелень леса. Уже в тени стояли шатровые, приземистые ветлы, памятник погибшим воинам был залит золотистым светом. Последние лучи ласково искрились по густолистым верхушкам дубов и кленов. В теплом вечернем свете купались аисты. Семейно выглядывая из сухого гнезда, они отбивали очередную чечетку, трещали клювами, словно ночные поднебесные сторожа. Скоро им лететь в теплые края. Вместе с ними разъедутся по домам и солдаты последнего года службы, увезут возмужалую зрелость, смех и песни. А сколько осталось у Тихона Ивановича этих чудесных пограничных дней?
XVIII
Рано утром майор Григоренко получил из штаба отряда распоряжение встретить на контрольном пункте польского гражданина Станислава Милевича, за которым будет выслана машина и сопровождающий офицер.
– Он прибудет не один, а с поручиком польских пограничных войск, – сказал начальник отряда. – Милевича направите в отряд, а офицера оставите своим гостем. Примите, как полагается, устройте хороший обед и ужин.
– А как насчет коньяка? – спросил начальник заставы.
– Не мне учить тебя, товарищ майор Григоренко. Возможно, я и сам подъеду.
Последнюю фразу Алексей Гордеевич понял как положительную санкцию на теплую встречу, решил организовать прием товарища по оружию по всем правилам русского гостеприимства, тем более что офицер оказался его давним знакомым по службе на контрольно-пропускном пункте соседнего отряда.
Стася Милевича на границу привез поручик Любомир Матейко, к тому самому домику, где несколько дней назад находился возвращавшийся из СССР Семен Гнатюк со своим хомутом.
Новенький автомобиль «Варшава» остановился у въезда на мост, где пестрели пограничные шлагбаумы.
– Приехали? – спросил Станислав.
– Да. Можешь выходить.
– Ты что же, поручик, передашь меня из рук в руки или будет какая-нибудь особая церемония?
– Наверное, уже прибыли представители Советского правительства и уполномоченные Министерства иностранных дел...
– Это так полагается?
– Конечно, ты же теперь шишка...
– Но я пока что-то не вижу почетного караула. – Стась улыбчиво подмигнул и поправил на голове новую фуражку. На нем все было новое: и серый костюм, и модные ботинки из черной кожи.
– Если советские товарищи догадаются, то пригласят для тебя и оркестр... Как не встретить со всеми почестями владельца такого шикарного «мерседеса».
– И дался тебе мой «мерседес»!
– Так ведь он стоит того... Пошли, Стась. Нас уже, наверное, ждут.
Взглянув на часы, Любомир погасил сигарету, и они направились к мосту. От домика с разноцветными стеклами на веранде к шлагбауму подходили советские пограничники.
– А не будь у меня этой старухи, я бы не вез того пройдоху и не топал бы по этой бетонной крыше, – шагая по мосту, говорил Стась. – Не попадись он мне, не было бы такой интересной поездки. Иезус Мария, на самом деле, сколько народу вышло меня встречать...
Шлагбаум уже был открыт. Около него стояли два офицера и трое солдат. Старший с двумя просветами на погонах шагнул навстречу поручику, и они отдали друг другу честь. Потом пожимали руки, радуясь, здоровались, как давние друзья.
– Рад вас видеть, поручик! – говорил майор.
– Я тоже, товарищ майор! – ответил Любомир. – Знакомьтесь. Это Стась Милевич.
К Стасю подошел офицер и отрекомендовался майором Григоренко, второй – высокий, с черными бровями – назвал себя лейтенантом Рощиным и объявил, что дальше им придется ехать вместе.
– И далеко нам придется ехать? – спросил Милевич, но тут же, спохватившись, добавил: – Извините, что я задаю такой вопрос. Наверное, не следует об этом спрашивать у офицера?
– Пожалуйста, спрашивайте о чем угодно. Мы проедем в штаб отряда, – ответил лейтенант Рощин и пригласил гостя к стоявшей неподалеку голубой «Волге».
Лейтенант неплохо говорил по-польски и сразу же покорил Стася своей предупредительностью. Он сам открыл дверцу машины и указал место на заднем сиденье. Оправив отлично пошитый китель с золотистыми погонами, прежде чем сесть рядом с шофером-солдатом, спросил, не хочет ли гость выпить минеральной воды или теплого кофе из термоса. Стась поблагодарил и отказался. Тронулись в путь без особой задержки. На шоссе шофер развил такую скорость, что Стась по достоинству оценил его незаурядные способности водить машину. После того как река и лес остались позади, вдоль дороги замелькали широколистые клены, посаженные вперемешку с молодыми березками, а за ними в утренней дымке плыли бесконечные хлебные поля, среди которых не было ни одной узенькой полоски.
Стась не привык молчать и задавая лейтенанту отдельные мелкие вопросы, вроде того, – кому принадлежат эти поля, как называется та или другая деревня.
– Если будут, товарищ офицер, какие достопримечательности, то прошу, если можно...
– Зовите меня просто Игорь, – неожиданно сказал лейтенант. – Я вам обязательно кое-что покажу. Вы, кажется, по профессии шофер?
– Да, да!
– Какая у вас машина?
– «Мерседес».
– О-о! А вы слыхали про серпантинку?
Стась отрицательно покачал головой.
– В Туркмении есть первоклассные шоферы-пограничники. Они так прозвали дорогу в горах. Машина поднимается вверх на перевал, как по винтовой лестнице, и едет все время над пропастью. Там водители совершают чудеса!
– Там должны быть парни во! – Стась показал большой палец. Он внимательно слушал и про серпантинку, и про ужасных гюрз, которые шипят по ночам в подполье, и про серый железобетонный дот, дыбившийся на фоне леса. Дот уже успел обрасти молодым кустарником, как старый дед волосами, и потемнел от давности.
– Здесь проходила первая линия укрепрайона. Когда фашисты напали на нас, этот дот заняли артиллеристы и пограничники. У них было вдоволь продуктов и боеприпасов. Оборона была рассчитана на круговой обстрел, и гитлеровцы ничего с ними не смогли сделать, несли большие потери. Взорвать такую махину было невозможно, да и трудно подступиться. Тогда фашисты пустили газ.
– Отравили? – воскликнул Милевич и подался вперед.
– Да. Всех! Когда трупы начали разлагаться, фашисты пригнали из города гражданское население и приказали похоронить погибших. Открыли двери. Очевидцы рассказывают, что на всех солдатах и офицерах были надеты противогазы. Те, кто участвовал в похоронах, были расстреляны. Уцелели единицы.
– А вы не были в Майданеке? – спросил Стась.
– Нет. Но знаю об этом лагере смерти. Читал.
– Читать – это не все. Об этом даже трудно говорить. Там фашисты умертвили сотни тысяч людей. Самое страшное, там сохранилась детская обувь – башмачки, туфельки на разный возраст, начиная от трех лет... Все это сейчас хранится там же, в блоках, под стеклом. И банки с газом, тоже целый блок, со зловещей надписью на немецком языке «Циклон». Я иногда вожу туда экскурсантов, а потом всю ночь не могу заснуть...
Несколько километров ехали молча. Стась задумчиво смотрел на волнистую рожь, на добрую, тихо плывшую рядом землю, дающую людям столько радости, что воспоминание о Майданеке становилось невыносимым. Но он пересилил себя и, не удерживаясь, громко проговорил:
– Туда, приезжали и приезжают люди со всех стран мира, но там не был ни один западный немец!
– Мы вам покажем один памятник. Тут недалеко... – Темные брови Игоря строго сдвинулись, сухо и жарко блеснули глаза.
Далеко слева зеленел Августовский лес, над хлебными полями всплывали холмы, на одном из них, чуть в стороне от дороги, внезапно взметнулась к небу серебристая фигура. Шофер свернул на обочину и остановил машину. Лейтенант Рощин открыл дверцу. Вышли из «Волги» и Стась, и солдат-водитель. Перед ними во весь рост стояла женщина и держала на руках ребенка. Утреннее солнце присело на холм пылающим краем и освещало памятник словно изнутри. Тихо было вокруг. Молчали кузнечики в росной траве, замерли листья на недавно посаженной березовой молоди.
– Памятник называется «Скорбящая мать», – сказал лейтенант Рощин. – Здесь убито фашистами более пятидесяти тысяч человек, в том числе женщины, дети.
Если бы не жаворонки, то эту утреннюю тишину, казалось, можно было ножом резать и на куски рвать. Недаром принято в народе говорить, что тишина обманчива...
Солнце оттолкнулось от холма и поплыло к тучам. Молодой шофер с зеленой фуражкой в руке, Стась Милевич и лейтенант Игорь Рощин молча шагали по утоптанной тропинке к машине...
Когда въезжали в грохочущий транспортом город, Стась Милевич, перегнувшись через спинку переднего сиденья, прокричал:
– Очень плоха у меня машина! Это такая старая колымага!
– Что, что? – не понимая гостя, спросил Игорь.
– Загоню я ее к чертовой бабушке и пойду в гараж, в хозяйство!
– Валяйте! – Лейтенант махнул рукой и засмеялся.
