Текст книги "Пограничная тишина"
Автор книги: Павел Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Ветер не стихает. Он качает кусты, хлещет ветками по серым обнаженным скалам. У дуба, под которым, притаившись, сидят два человека, дрожит верхушка, поскрипывает высохший треснутый сук. Маленькие птички – дубоносы вспархивают и пытаются взвиться в небо, но сильный порыв ветра косо гонит их в сторону и прижимает к кустам. Дуб стоит в ущелье над крутым обрывом, он широко раскинул толстые корявые ветви и, как старый дед, оброс вокруг густой крепкой порослью молодого потомства. На дне ущелья булькает в каменистом русле горный ручеек. Там, внизу, мрачно и тихо. Дуб покачивается, скрипит, словно на кого-то ворчит, сердится...
На противоположном склоне ущелья в непрерывном шуме леса тают последние солнечные лучи.
– Так что же будем делать? – спрашивает Сапангос.
– Я думаю, надо идти сейчас, пока светло, – прислонясь спиной к стволу дуба, отвечает Семион.
– Когда светло, там ходить нельзя, – возражает Сапангос. – Увидят, пропадать будем.
– Ночь темная, ориентироваться трудно, налетим на пограничный наряд, да и место-то не сразу найдешь.
– Я найду, хоть на ощупь, хорошие заметки сделал. Найду, – упрямо твердит Сапангос.
– В этих чертовых скалах заблудиться можно, – возражает Семион. – До сумерек надо взять вещи и местность разведать, надо все рассмотреть.
– Мы и так хорошо местность тут знаем.
– А как же иначе? Сейчас подойдем туда и понаблюдаем еще раз. Если все в порядке, то я сначала пойду один...
– Почему один?
– Вдвоем нельзя... В случае провала ты останешься и уйдешь на явку. Я же плохо знаю местность, а ты тут, как дома...
– Ты, Семион, храбрый человек. Ладно, делай как хочешь, я тебе подчиняюсь.
– Уговор наш помнишь? – дернув поджатой губой, спросил Семион.
– Ты о чем говоришь?
– Я говорю о том, чтобы одна пуля всегда оставалась...
– Сделаем, – вздохнув, ответил Сапангос.
– Живыми мы попадаться не должны, понимаешь?
– Как не понимать!
– Я тебе верю, как брату. Идем...
– Идем.
Семион набросил на плечо ремень с пристегнутым термосом, с которым он никогда не расставался, и взял в руки чемоданчик.
На ветках засуетились, запрыгали витютни, взвизгнула желна, мерным стуком дятел выдалбливал из коры неподатливого червячка.
Вечером, когда солнце утонуло в море, на тропинке около Орлиной скалы показался человек в белой тенниске с чемоданчиком в руках и с висевшим через плечо на ремне термосом. Он возник перед глазами Баландина так неожиданно, словно вынырнул из земли. Остановившись, он огляделся вокруг, поправил серую широкополую, свисавшую на уши панаму. Постояв немного, круто свернул с тропы и присел под кустом черноклена, как раз там, где почти на чистом месте была закопана радиостанция. Здесь была крошечная, густо окруженная кустарником плешинка, на ее краю рос приземистый ветвистый черноклен. Дальше шли сплошные заросли. Не спеша, будто присев отдохнуть, человек в панаме снял с плеча термос, поставил его рядом с чемоданчиком, взглянул на ручные часы, закурил. Затянувшись несколько раз подряд, он бросил недокуреиную сигаретку в кусты, торопливо прочистил мундштук, еще раз воровато огляделся и тихо вскрикнул голосом птицы. Через минуту в стороне раздался ответный крик – звонкий и резкий. Он сразу же замер в шелестящем порыве ветра. Крепко натянув на лоб панаму, человек вдруг встал на колени и начал снимать под кустом верхний слой дерна. Беспорядочно раскидав землю, он вытащил из ямы ящик с аппаратурой, небольшой чемодан и поставил их рядом с термосом.
Наблюдая за действиями нарушителя, пограничники замерли в ожидании приказа.
Где-то совсем близко вскрикнула сова и, тяжело взмахивая крыльями, пролетела над головой Баландина. Он лежал под приземистым чернокленом впереди всех и видел, как нарушитель копался в земле и вынимал какие-то ящики. Пролетевшая сова своими шумными крыльями вывела его из оцепенения, он не выдержал и, не дождавшись приказа, сам с яростью в голосе скомандовал:
– Руки вверх!
Подстегнутый неожиданным вскриком, нарушитель вскочил, резким и гибким движением схватил термос.
– Руки! – громче прежнего повторил Баландин и нажал спусковой крючок карабина.
Грохнул выстрел.
Еще не успел замереть раскатистый звук, как нарушитель, взмахнув термосом, швырнул его в кусты. Гулкий, тяжелый, ошеломляющий взрыв качнул деревья. Вырванный с корнями черноклен вместе с телом Баландина отбросило на тропу. Неподалеку в клубящейся пыли застонал Нестеров и еще кто-то. Тут же, в изуродованных кустах, корчилась, выла закиданная землей Гойда.
Лежа в вырытой им ямке, нарушитель хлестко бил по кустам из автоматического пистолета. На предложение Ромашкова бросить оружие ответил выстрелами.
Очередями из автоматов пограничники прижали его к земле. Им было приказано взять врага живым.
Пограничники подползали все ближе и ближе. Нарушитель, видя, как все плотнее и плотнее сжимается вокруг него смертельный круг, понял, что его хотят схватить живым. Стреляя наугад, он то вскакивал, то вновь ложился. Второй гранаты у него не оказалось. Вдруг после нескольких выстрелов он затих...
Видя безвыходность положения, нарушитель выстрелил себе в рот. Пользуясь завязавшейся перестрелкой, Сапангос сумел ускользнуть. Опытный, дерзкий, хорошо знающий местность, он, как змея, прополз через несколько цепей и только в последней, натолкнувшись на зазевавшегося молодого солдата, убил его в упор и ушел в горы.
Взрывом гранаты, замаскированной под термос, был убит Баландин. Сержант Нестеров и еще двое солдат оказались контуженными.
Вскоре на место стычки прибыл находившийся неподалеку генерал Никитин.
– Как же это все получилось? – выслушав доклад Маланьина, спросил Никитин.
– Выявили себя раньше времени, товарищ генерал.
– Кто это сделал?
– Говорят, что солдат Баландин не выдержал, крикнул и выстрелил. Он сам и погиб...
– Ну что ж, на мертвых вину валить не будем, – задумчиво проговорил Никитин. – Подполковник Маланьин, распорядитесь насчет похорон солдата. Он погиб на боевом посту. А то что не выдержал, виноваты и мы – плохо учили. А этого, – показав на труп диверсанта, продолжал Никитин, – сфотографировать, как в таких случаях положено, пленку быстро проявить и доставить мне. Вещи его отправить в штаб.
Глава десятаяНастя прожила в Дубовиках одиннадцать дней. Отпуск заканчивался. Все это время она сильно скучала и даже несколько раз втихомолку всплакнула. И всему виной был капитан Ромашков. При той последней встрече она решила, что капитан считает ее просто глупенькой, легкомысленной девчонкой, способной строить глазки и лейтенанту Пыжикову, и чубатому рыбаку Васе. Но ведь для них она никогда не наряжалась в самые лучшие платья, не пела им своих задушевных песен, не прикалывала голубеньких бантиков, а просто ходила в зеленых спортивных брюках, со склянками в руках, смеялась, шутила, а перед ним так только играла словами, на самом же деле всегда робко опускала глаза. А он на нее – никакого внимания. Почему? Это больно задевало и тревожило девушку. Вспоминая последнюю встречу, Настя вспыхивала и краснела. Выставилась тогда в окошко, как дурочка, бантики нацепила, а разговаривала как? Трещала, требовала, чтобы ее проводили. Вот же глупая! Петя, тот, конечно, пошел бы, а что толку? Если бы этот строгий, нахмуренный капитан мог понять, что у нее на сердце, догадался бы, сколько она о нем думает! Что бы такое придумать, чтобы заставить его хоть немножко потосковать, как она тосковала эти дни в своих Дубовиках? Но теперь ее вдруг потянуло назад, к морю, поближе к заставе. «Приеду, обязательно встречусь в первый же день. Позвоню на заставу, там на заводе у коменданта есть отводная трубка, позвоню и спрошу, например, погоду... Сверю сводки. Они получают свои...»
А что будет дальше – она и сама еще не знала.
Накануне отъезда весь долгий день Настя не находила себе места, слонялась по хате из угла в угол. Пробовала заниматься с сестренкой Валей арифметикой, но была так рассеянна, что не могла вспомнить самые простые правила.
Валя задумчиво грызла карандашик и поначалу терпеливо ждала, когда домашний педагог перелистает весь задачник. Девочке это надоело. Закрыв тетрадь, она взяла из рук сестры свой учебник и решительно заявила:
– Я больше с тобой никогда не буду заниматься. Листаешь задачник и не видишь, що там написано... Только воображаешь, що можешь учить. За целый час мы только одну задачку решили. И вообще ты стала как кисель.
– Почему кисель? – насильно улыбнувшись, спросила Настя.
– Скучная какая-то. Вялая вся, аж сморщилась. Давай лучше пойдем за грибами. А? Последний раз... Хочешь?
– Мне, Валечка, что-то ничего не хочется.
– И за грибами даже?
– И за грибами даже...
– А вот я знаю, чего ты хочешь! – обрадовалась сестренка.
– Ничего ты не знаешь, ничего ты не разумеешь, – со вздохом ответила Настя.
– Тебе от нас уезжать не хочется. Да? Тебе вон его жалко...
– Кого?
– А вот его, Миколу нашего, – показала она на зыбку, где, посапывая носом, спал маленький братишка.
– Нет, дочка, у нее не та думка на уме, – сказала неслышно вошедшая Лукерья Филипповна, высокая, еще не старая, миловидная женщина, со смуглым, загорелым лицом.
Как всякая мать, она гордилась своей старшей, закончившей в городе техникум дочкой, любила ее и по-матерински чувствовала происходившую в ней душевную перемену. Пробовала откровенно с ней поговорить, но Настя только смущенно краснела, отмалчивалась, закрывалась, как улитка в коробочку, уходила и пела грустные песни.
– Какая же у меня думка, мама? – многозначительно спросила Настя.
– Наверное, замуж тебе хочется, вот и вся думка, – шутливо ответила мать.
– Ой, мама, скажешь тоже! – вспыхнула Настя.
– А то я не вижу!
– Что же вы такое видите?
– Вижу, ходишь сумная, будто у тебя зуб вырвали... А раз сумная – значит замуж пора.
– Ну что вы говорите, мама?
– Я знаю, что говорю.
– Замуж? – с удивлением протянула Валя и тут же деловым тоном заметила: – Да у ней и жениха-то нет...
– А ты почем знаешь? – спросила Лукерья Филипповна.
– Э-э! Был бы, так она б мне сказала. Она мне все говорит, – переплетая косичку, ответила Валя.
– Так и все? – лукаво прищурив глаза, спросила мать.
– А как же? Мы же с ней обе невесты, – не моргнув, ответила Валя.
– Ты только глянь на нее, на эту птаху! Про какие дела она толковать начинает, – засмеялась Лукерья Филипповна. – Ты поди-ка лучше да приведи из огорода телка, я скоро корову доить буду. Тоже мне невеста!
– Женщины все бывают невестами, – с самым серьезным видом сказала Валя и, тряхнув косичками, выбежала.
– Ты только подумай, яка скаженна растет девка? – всплеснув руками, проговорила Лукерья Филипповна. – Это, наверное, ты ее просвещаешь?
– Что вы, мама! Она такая смышленая, все своим носиком чует, – возразила Настя. – Хорошая у меня сестричка, да и братик тоже...
В люльке заворочался и проснулся ребенок. Сначала покряхтел, а потом заплакал.
Настя подошла к люльке и взяла на руки крупного и румяного после сна братишку. Он замолчал, огляделся; заметив мать, протянул ей пухлые ручонки.
– Сыночку моему и поспать не дали. – Лукерья Филипповна приняла его и, боком присев на кровать, дала ребенку грудь. Чмокая губами, Миколка лукаво, улыбчивым взглядом косился на сестру, которая вертелась за спиной матери и строила ему из пальцев рожки.
– Значит, завтра ты нас покидаешь? – задумчиво спросила мать и вздохнула.
– Да, мама, отпуск мой кончается, пора на работу.
– Придется встать пораньше...
– Вечером все приготовим, да и что там готовить, – махнула смуглой рукой Настя.
– Ну как же! Сложить все. Я тебе там коржиков напекла.
– Спасибо, мама. – Настя встала с кровати, размазав по щеке набежавшую слезу, отошла к окну.
– Может быть, ты мне все-таки скажешь? – снова спросила Лукерья Филипповна. От зоркого взгляда матери ничего не укрылось.
– Ну что ж я тебе скажу? – не оборачиваясь, ответила Настя.
– Скажи, что у тебя на сердце? Ты последнее время чего-то скрываешь... А от матери ничего скрывать нельзя, дочка.
– Не знаю, мама... Ничего еще я не знаю...
– Э-э! Раз так отвечаешь, то все знаешь.
Оторвавшись от груди, повеселевший Миколка, подражая матери, тоже повторил:
– Э-э...
– Вот и сама правда! – целуя сынишку, проговорила Лукерья Филипповна.
– Какая же, мама, правда? – смущенно спросила Настя.
– А ты, дочка, голову мне не крути, я же все давно вижу. Думаешь, не понимаю? Прищемил кто-то твое сердечко, оно и болит... Так или нет?
Склонив голову, Настя теребила край кофточки и не отвечала.
– Ну, что молчишь? Я же не враг тебе. Кто он такой будет?
– Да там, у нас... есть один... – чуть слышно проговорила Настя.
– Из рыбаков, что ли?
– Нет.
– Тогда кто же? Да говори ты мне сразу. Сколько тебя пытать?
– Он, мама, офицер.
– Ну и что же у вас получилось? – с волнением в голосе спросила Лукерья Филипповна.
– А покамест ничего... Он даже и не знает об этом.
– Вон какие дела! – облегченно вздохнула Лукерья Филипповна. – Знаешь, дочка, что я тебе скажу?
– Что, мама?
– Все это, детка моя, чепуха. Ничего и в самом деле нет, все ты выдумала. Так, дымок...
– Пока не проходит, мама, – ответила Настя, и в глазах ее блеснули слезы.
– Нет, дочка, то бывает не так... Ты слушай меня. Все мы, бабы, когда начинаем волосы на голове мыть, водицы в тазик нальем и до разу пальчик сунем, пробуем, щоб не обжечься. – А ты захватила двумя горстями и ошпарилась. Зараз тебе крепко подумать надо и отступиться, а то сгоришь сердцем – и все попусту. Часом, он, тот твой офицер, знать ничего не знает, ведать не ведает, что у тебя на сердце, а ты сохнешь. Даже с лица сменилась, похудела.
– Не очень-то я сохну. Больно мне нужно сохнуть, – с некоторым упреком возразила Настя. – Лучше дайте-ка мне Миколочку, я его на прощание искупаю. Водичка тепленькая есть, я как раз приготовила себе голову помыть. Иди до меня, Миколочка, братик мой черноглазенький!
Братишка протянул ручонки и крепко обхватил Настю за шею. От прикосновения теплых детских рук и от добрых слов матери у нее легче стало на душе, сердце наполнила радость, пропитанная тайной, неутолимой жаждой любви и материнства.
После ухода Лукерьи Филипповны Настя налила в таз воды и посадила туда ребенка. Плескаясь и брызгая водой, Миколка смеялся и повизгивал. Смывая с его маленькой розовой спины мыльную пену, Настя приговаривала:
– Ой да Миколочка! Как он любит купаться! А я, братик, и сама люблю в море поплавать. Завтра, как только приду, с пирса вниз головой – бух!
– Бу-ух! – шлепая по воде руками, звонко повторял Миколка.
– Потом приду домой, в свою каморочку, надену самое лучшее платье, где-нибудь покараулю этого буку-капитана и скажу ему такие слова, такие слова!.. Уж я его растревожу, заставлю раскрыть те строгие очи, которые не хотят меня замечать! Эх ты, Миколочка, маленький, тепленький карасик. Был бы у меня такой, я его каждый день мыла бы, кашкой кормила да тетешкала...
Над Дубовиками, замирая, томится в притихшей зелени лесов ласковый, знойный вечер. В комнату прокрадывается солнечный луч и вместе с Миколкой полощется в медном тазике, скользит по стеклышкам мыльных пузырей, и в каждом таком пузырике, как в маленьком зеркальце, блестят грустные Настины глаза.
А Миколка радостно пищит, плещется, как настоящий карасик, и брызжет водой на новую Настину кофточку, такую же густо-синюю, как и вечернее небо. Пришлось кофту снять.
Миколка бултыхался до тех пор, пока не остыла вода и на его розовом тельце не выступила «гусиная кожа», однако вылезать не хотел, смеясь и озоруя, уклонялся от рук сестры. Сестра все же ухватила его, положила на разостланную на кровати простыню и стала надевать беленькую рубашонку.
В это время в сенцах громко залаяла собака. Настя оглянулась.
Смущенный и растерянный неожиданной встречей, на пороге стоял капитан Ромашков...
Глава одиннадцатаяПрорвавшийся нарушитель обнаружен еще не был. После двух стычек он уже знал, что его ищут, поэтому был крайне осторожен, увертлив и, видимо, отлично знал местность. Какое он взял направление, куда пошел, высказывались разные предположения. Одни говорили, что нарушитель непременно пойдет на плоскогорье, где расположены пастбища, там он найдет себе пропитание. Другие думали, что он будет пытаться преодолеть Черные горы и уйти за главный хребет. Но Черные горы дики и труднопроходимы. Местные жители, взятые в проводники, помогли солдатам пройти глубоко в тыл и перекрыть самые дальние тропы. Командование решило взять под наблюдение не только дороги и тропы, но и населенные пункты.
За десять дней группа пограничников во главе с майором Рокотовым и капитаном Ромашковым в тяжелых условиях, по малопроходимым тропам, поднялась до границы старого лесного заповедника, форсировала несколько горных рек и речушек. На одиннадцатый день поисков пограничники, угодившие под ураган и ливень, усталые, изнуренные большими переходами, спустились в район угодий Дубовицкого леспромхоза. Надо бы дать людям отдых, привести в порядок снаряжение и в первую очередь разбитую обувь.
В этой группе находился и старший лейтенант Пыжиков. Узнав от майора Рокотова, что группа подходит к Дубовикам, Петр обрадовался.
Он подсчитал, что по времени Настя должна находиться там. Хотелось повидать ее, многое сказать, заполнить свою душевную пустоту встречей с девушкой, которая, может быть, станет ему самым близким человеком... Он вспомнил, как еще недавно почти каждое утро, возвращаясь после проверки нарядов, он встречал ее у пирса – всегда веселую, бодрую, распевающую чудесные девичьи песни. Ведь и в тот день она просила проводить ее. Но на его голову свалилось это ужасное происшествие и придавило, как свинцовой плитой. Тяжко ему сейчас глядеть пограничникам в глаза. Они ни о чем не напоминают, но он чувствует, что у каждого из них на уме.
Из-за какой-то упрямой внутренней гордости Петр явно избегал Михаила и уклонялся от всякого разговора с ним.
Ромашков же с усиленной разведкой всегда находился где-то впереди. При встречах Михаил старался заговорить первым, но Пыжиков отделывался короткими фразами, отворачивался и уходил.
Еще на заставе, во время откровенных дружеских бесед, Петр не раз говорил – и верил в это искренне, – что он в жизни совершит что-нибудь необыкновенное и удивительное. И вот «совершил». Совестно было за сказанные тогда слова.
Перед Дубовиками Пыжиков оживился и повеселел. Как-то подтянулся, заулыбался чаще, поблескивая строгими глазами, и капитан Ромашков. На это были свои причины. После утомительного и тяжкого перехода воспоминания о девушке в белом платье с голубеньким бантиком казались особенно приятными и дорогими.
– Метеорологичка-то с рыбозавода, кажется, тут живет, в этих самых Дубовиках, – сидя на привале у костра, как бы между прочим, вспомнил Михаил.
– Да, вроде, здесь... А что? – поинтересовался Петр.
– Просто так... Встретить знакомую девушку да еще в такой глуши – ведь это хорошо?
– Кому как... – хмуро отозвался Петр.
– Я говорю про себя, – признался Михаил.
– А при чем тут ты?
– Мы с ней недавно очень мило беседовали, – улыбнувшись, ответил Ромашков.
– Когда это было?
– В тот самый день, когда ты обещался проводить ее в горы.
– Откуда тебе известно, что я обещался ее проводить? – начиная мрачнеть и волноваться, спросил Петр.
– Она сама мне рассказала.
– Не думаю...
– Ты же мне не говорил этого?
– Не помню.
– Вместе к ней зайдем, навестим ее.
– Можешь сходить.
– А ты не собираешься?
– Нет. Не знаю...
– А я хочу разыскать ее. Да и расспросить надо кое о чем. Она ведь здешняя. У них, наверное, и молока можно добыть. У родителей, поди, корова есть. Как ты думаешь?
– Не спрашивал, не интересовался, – бросая в костер щепочки, ответил Петр. – Что это тебя на молочко вдруг потянуло?
– Консервы так надоели, что смотреть не могу. С удовольствием выпил бы сейчас целую крынку молока да еще из рук такой хорошенькой девушки, как Настя.
– Давно ты заметил, что она хорошенькая?
– У меня есть глаза.
Пыжикову и в голову не приходило, чтобы черствый, оказенившийся начальник заставы Ромашков, каким считал его Петр, мог заглядываться на девушку, которую он, Петр, наметил себе в жены. «Если и есть у тебя глаза, милый друг, то ты все проглядел!», – рассудил про себя Петр.
Глава двенадцатаяК Дубовикам подошли перед вечером. В порядке разведки Ромашков прошелся по проселку и решил заглянуть в крайнюю, огороженную свежим частоколом хату. Адреса Насти ни у кого не спрашивал, а просто завернул потому, что увидел коровник. В этой недавно срубленной избушке он и решил заказать для солдат молока.
Михаил открыл калитку, отмахнулся от яростно лаявшей дворняжки и вошел в распахнутые настежь двери сеней. Осторожно переступив порог, он попал в кухню и остановился перед занавеской. Дальше была вторая комната, откуда доносился знакомый певучий голос. Не узнать его было нельзя, да и занавеска была отдернута, около кровати виднелись стройные загорелые женские ноги.
Услышав свирепый лай Косматого, Настя решила посмотреть, кто там пришел. Оставив братишку на кроватке, она быстро повернулась. Рядом за занавеской стоял капитан Ромашков. Словно желая защититься от неожиданного гостя, Настя подхватила Миколку на руки. Ребенок, обняв ее смуглую шею, прижался к горячему плечу, закрывая своим маленьким тельцем высокую, затянутую розовым лифчиком грудь. От волнения Настя забыла, что она не в кофточке, а Михаил не вспомнил, что надо поздороваться. Он стоял в дверях как вкопанный и широко раскрытыми строгими глазами смотрел на рассыпавшиеся по плечам волосы, на крепкую фигуру девушки в короткой юбке с маленьким ребенком на руках.
– Извините, – в замешательстве проговорил капитан Ромашков, не двигаясь с места. – Я, честное слово, совсем не знал...
– Ну, что там! Проходите, – перекладывая мальчика с руки на руку, ответила Настя и, косясь на братишку, добавила: – Вы нас извините, мы никого не ожидали, мылись и ничего не прибрали.
Большие синие глаза девушки светились радостью. До этого их осветил счастьем любимый Миколка, а сейчас – широкобровый, как мальчишка, растерявшийся офицер в запыленной, выгоревшей гимнастерке, в потертых ремнях.
– Да проходите же! Садитесь, Михаил... Не знаю, как вас по батьке-то...
– Спасибо, успею... Вы пока оденьтесь, я выйду и там подожду, – пятясь к двери, ответил Михаил.
– Ох, маменька родная! – засмеялась Настя. – Вы на меня уж не смотрите, – она покраснела и отвернулась. – Возьмите и лучше подержите вот этого маленького, он у нас мужчин очень любит.
Настя сунула ему на руки мальчика, который уже давно смотрел пытливыми, любопытными глазенками на блестевшие пуговицы и погоны и, охотно перейдя к смущенному Михаилу на руки, тут же начал трогать их пальчиками. Парнишка, как и все здоровые деревенские дети, был общительным и спокойным.
Настя быстро накинула на плечи простенькую лимонного цвета блузку и, торопливо застегивая на груди пуговицы, словно оправдываясь, говорила:
– Это все Миколка забрызгал меня. Хоть целый день будет сидеть и плескаться в тазике. Такой карасик!
– Он и похож на карасика. Какой толстячок! – оправившись от смущения и ловко держа на руках мальчика, сказал Михаил. Он привык нянчиться с сестренками с самого раннего детства. – Чей же это такой хлопчик?
– А вы как думаете? – лукаво посматривая на гостя, в свою очередь спросила Настя.
– Может быть, ваш...
– Конечно, мой! А чей же? – не дав ему договорить, опередила Настя.
– Ваш еще на березке растет, – пошутил Михаил.
– Это почему? Почему у меня не может быть такого хлопчика? – смело играя глазами, спросила Настя.
– Мало ли что... – смутился Ромашков, пытаясь разгадать смысл ее ответа. «На самом деле, а почему не быть у нее этакому голопятому богатырю?»
– Раз не верите, то давайте его сюда. Иди, Миколочка, ко мне. Ты ведь мой, да?
Мальчик гугукнул что-то свое, протянул ручонки. Настя с врожденной женской умелостью взяла его и прижала к груди. Она целовала его пухлые щечки, глаза, а Миколка всей пятерней хватал ее за нос и звонко смеялся.
– А вы садитесь! – бросив на Михаила мимолетный, но значительный взгляд, проговорила Настя.
– Спасибо.
Ромашков устало присел на стул и снял с головы фуражку. Умиленный этой простой житейской картиной, он немножко размяк, расчувствовался и на какие-то минуты забыл о своей трудной работе. Ему сейчас приятно было глядеть на девушку, чувствовать ее радостное волнение, которое передалось и ему.
В окно был виден молодой, образцово разделанный сад. Вечернее солнце освещало среди пестрой листвы крупные румяные яблоки и сизые сливы. Над грядками круто склонились тяжелые шляпы подсолнухов, которые, покачиваясь, словно заглядывали на круглые пестрые арбузы и золотом отливающие зрелые дыни. Все вокруг здесь было необычайно свежим и радостным. И эта ласково шелестящая зелень в саду, и только что выкупанный Миколка с румяными, как яблоко, щеками в горнице, и чистая скатерть на столе и, самотканые половички, и аккуратно сложенная посуда в новом буфете. А смастеренная чьими-то умелыми руками люлька с детской подушечкой казалась особенно уютной и милой. Но самым дорогим для Михаила была притихшая, баюкающая ребенка Настя.
– Как это вы у нас очутились? – спросила девушка, покачивая в люльке Миколку.
– Случай такой выпал... Вот я и решил зайти и на вас посмотреть. – Ромашков любил говорить правду сразу. Слова вырвались сами и прозвучали как признание.
– А теперь я ни за что не поверю. Как это вдруг... – Настя отвернулась и опустила глаза.
– Поверьте. Я все время думал о вас. После той встречи у Евсея Егоровича... Вы меня должны извинить... Я тогда нехорошо с вами разговаривал.
– Но я тоже не лучше, – не поднимая головы, ответила Настя. – Мне потом стыдно было.
– На мою грубость вы просто ответили хорошей насмешкой, – перекладывая на столе с места на место фуражку, проговорил Ромашков.
– Глупо, очень глупо вышло! Но я на самом деле тогда очень боялась... Сейчас везде кабаны да медведи бродят. Я тогда встретила двух людей, так перепугалась, – чуть преувеличивая свой страх, говорила Настя.
– А что за люди?
– Да так, курортники какие-то... Угостили меня дыней... Хотите арбуза или дыни?
– Благодарю. Сегодня на бахче караульщики угощали.
– Чем же вас тогда угощать? – посматривая на него ожидающим взглядом, спросила Настя.
– Мне сейчас ничего не нужно. Я рад, что встретил вас...
– Это правда? – тихо спросила Настя. – Вы только за этим сюда к нам в Дубовики и пришли?
– Нет. Не только за этим... Еще есть одно дело. По службе я уже почти две недели в лесах.
– А-а! – разочарованно протянула Настя. – Опять, значит, кого-то ищете. А я думала...
– Что вы, Настя, думали? – продолжая тормошить на столе фуражку, спросил Михаил.
– Просто так...
– Просто так ничего не бывает, – озабоченно проговорил Ромашков, чувствуя, что Настя в домашней обстановке разительно переменилась. Исчезло ее наигранное мальчишеское озорство, слетела с лица и та радость, с какой она встретила его.
– Подумала: что же у вас за дело в наших Дубовиках? Неужто шпионов ловить сюда приехали?
– Почти что так, – ответил Михаил.
– Вы недоговариваете, а мы уже все и так знаем. Тут столько ваших побывало в зеленых фуражках, – просто сказала Настя. – Сюда шпионы не пойдут. Все мы тут друг друга знаем, и постороннему деться некуда. Так что, зря вы сюда забрались.
– Вы так полагаете?
– Смешно даже! Как там поживает Петя Пыжиков? – желая уколоть Ромашкова, перевела разговор Настя.
– Он тоже здесь.
– Здесь? Ой, боже! – всплеснула руками Настя не то от огорчения, не то от радости.
– Может быть, желаете его повидать?
Девушка неопределенно пожала плечами и, сердито взглянув на Ромашкова, с нарочитой издевкой в голосе проговорила:
– Вы что же, приехали сюда с заместителями и адъютантами?
– Дорога к вам дальняя. Вот мы и поехали все, чтоб веселее было, – хитровато улыбнулся Ромашков.
– Ну и напрасно тропу мяли. Если тут шпионы появятся, то наши лесорубы их быстро топорами застукают... Так что они не пойдут тут, а где-нибудь сторонкой, густым лесом!
– Мы и в лесок заглядываем, – опять улыбнулся капитан, любуясь ее горячностью и задором.
– Это уж ваше дело... Ну, что же мы сидим так? – сказала она с досадой.
– А что мы должны делать? – спросил Михаил.
– Говорите еще какие-нибудь слова. Вы же, по-моему, не все сказали? – с утомлением положив на колени руки, тихо спросила Настя.
Крохотная капля надежды не покидала ее. Хотелось все покончить разом, а он сидит за столом, крутит фуражку, как блин. Настя взяла фуражку из его рук, протерла пальчиком кокарду и отложила в сторону.
– Так все вы сказали или нет? – повторила она.
– Нет, не все...
– Говорите же!
– У кого бы здесь для солдат молока добыть? – едва пересиливая себя, спросил Михаил.
Настя трубочкой сложила губы. Михаил заметил, что рот у нее маленький, а губы по-детски пухлые, свежие, вряд ли к ним кто-либо прикасался...
– А вы сами будете молоко пить? – опустив руки вниз, спросила она.
– Не откажусь.
Ребенок снова уснул и спокойно посапывал носом. С минуту Настя сидела у стола, не шелохнувшись, потом быстро вскочила и почти бегом выбежала вон. Когда она скрылась за дверью, Ромашков встал в каком-то неопределенном, тоскливом настроении и надел фуражку. Он подошел к стене и посмотрел в зеркало. «Ну что я за неисправимый болван, – с тоскою подумал он. – Побрился, чистенький воротничок прицепил, зря еще не напудрился... Надо, пока никто не видит, дать ходу. Такого жениха, который только молочком интересуется, выгонят в шею».
Но тут же вернулась Настя и поставила на стол, рядом с чистым стаканом, крынку молока. Присев на скамью, вкрадчиво спросила:
– Значит, и Петенька Пыжиков тут? Выпейте, товарищ капитан, холодненького молочка, полезно.
– Вы меня извините. – Я, конечно... – запинаясь, хотел оправдаться Михаил, чувствуя, как блестят его глаза, а к щекам приливает кровь. Но затем он решительно подошел к столу, налил в стакан молока и нарочно сел рядом с ней. Отступать было нельзя: – Простите, Настя, вы меня о чем-то спрашивали?
– О Пете Пыжикове. Вы совсем невнимательный...
– Бывает... Да, Петр Тихонович тут, с нами. Жив, здоров...
– А повидать его можно? – с усмешкой спросила Настя.
– Разумеется, можно. Отчего же нельзя, – неопределенно ответил Ромашков.
– Я обязательно хочу его видеть. Я давно с ним не встречалась и соскучилась. Он славный парень. Много знает стихов и, кажется, сам пишет! – в один дух выпалила Настя.
– Да, он начитанный, – пораженный таким оборотом дела, подтвердил Михаил. Он выпил молоко и напомнил: – Но вы тогда говорили о нем другое...
– Мало ли что я могла говорить... Я тогда наговорила вам всяких глупостей. Стоит ли обращать внимание? С Петей мы друзья. Сколько раз вместе по горам лазали, в море купались. Помню, один раз дождик нас застал, пришлось под кустик сховаться... – колко продолжала наговаривать на себя Настя.
