Текст книги "Муза художника"
Автор книги: Паула Вин Смит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
ЛОНДОН, МАЙ 2005 ГОДА
Фрейя встала с кресла и посторонилась. Но молчаливым ответом на его оклик были разложенные в два ряда фотографии на столе. Из их расположения он не мог не увидеть, что она вычислила принцип.
– Все они Рииса? – попыталась спросить она так, словно это не имело значения.
Питер не спешил усаживаться за стол. С минуту он изучал ряды фотоизображений, и на щеках его играли желваки. Наконец он заговорил:
– Да. Других художников я держу в отдельной папке.
Фрейя видела: Питер ждет, когда она озвучит то, что ей теперь известно.
– До тысяча девятьсот пятого Северина есть на каждой. Начиная с тысяча девятьсот шестого он рисует только пустые комнаты. Правильно? Это твое открытие?
– Да, это, – подтвердил Питер, по-прежнему не глядя на нее.
– Но почему? Почему он перестал ее рисовать?
Когда Питер продолжил, в его голосе вместо гордых зазвучали оборонительные нотки:
– Я первый, кто это обнаружил. Ты не представляешь, сколько времени понадобилось, чтобы собрать изображения всех известных картин: достать копии распроданных журналов, попасть в библиотеки слайдов, закрытые для широкой публики, разыскать уйму старых каталогов. Почти все его работы находятся в частных коллекциях, гораздо меньше – в музеях, да и то преимущественно в Дании, но и те впервые за длительное время сданы в аренду для выставок где-то еще. Это была такая неразбериха. Последовательность…
Питер оборвал себя и начал собирать со стола изображения, в случайном порядке засовывая их в папку и даже не глядя на них.
– Знаешь что? Я был бы признателен, если бы ты ни с кем не делилась этой информацией.
– Тебе не кажется, что София могла слышать какую-нибудь фамильную историю о тысяча девятьсот шестом? Я могу спросить…
– Спасибо, не надо. Я пока не хочу ничего раскрывать. Я уже попросил ее дать мне всю информацию, которой она владеет, и мне не хочется особо распространяться по поводу того, что именно я ищу. Слушай, я говорил тебе, что собираюсь серьезно заняться своей карьерой этой осенью. Мне нужна публикация. Я уже подал заявку на участие в конференции. Для меня это большая…
– И что ты скажешь на конференции?
– Пока не знаю. Зависит от того, что выясню.
– Но тебе нужна какая-то значительная гипотеза, которая могла бы стать темой доклада. Что, по-твоему, за всем этим кроется?
Фрейе пришло в голову, что после обнаружения пограничного года она может увидеть на картинах нечто такое, чего не замечала раньше. Девушка пересекла кабинет и принялась рассматривать полотна. На трех из них, написанных до тысяча девятьсот шестого, была изображена Северина. На полотне «Комната с сидящей женщиной» она расположилась в кресле лицом к стене, на картине «Интерьер с фигурой» художник поместил свою музу в дальний конец комнаты, а «Дама в интерьере» показывала ее стоящей перед дверным проемом. За ними следовали три картины, написанные после тысяча девятьсот шестого года: «Солнечный свет в гостиной», «Три двери» и «Интерьер вечером». На всех были изображены пустые комнаты. Фрейя так и видела кончик кисти, наносивший слои масляной краски на полотно, меткий глаз, наблюдавший за рукой, которая смешивала эти спокойные, нежные цвета. Разум Виктора Рииса – его способность схватить тишину, его беспощадное фокусирование на деталях, его контроль сильного эмоционального напряжения – просматривался в каждом мазке и, возможно, даже сильнее на картинах с пустыми комнатами, чем в более ранних работах.
У нее за спиной Питер с неохотой начал отвечать; но, словно он возвращался к прежним временам, когда они с Фрейей вместе искали ответы на вопросы, голос его постепенно обретал силу.
– Больше всего я боюсь, что это может не иметь никакого скрытого смысла. Иногда художник просто вступает в новый период. Ему становится интереснее рисовать пустой интерьер, чем интерьер с фигурой. Но в данном случае я в это не верю. Готов спорить, в ранних работах Северина была подлинной музой, творчество Рииса основывалось на ней. Она появлялась на каждой его картине, за исключением тех двух, с обнаженными фигурами, которые ты сегодня видела; я не уверен, как их расценивать. Такое впечатление, будто на них оплачиваемые натурщицы. Как бы то ни было, на всех, кроме тех двух, изображена Северина. А потом она внезапно исчезает. Что-то случилось.
– Может быть, она умерла?
– Я сразу это проверил. Безусловно, все было бы ясно, если бы датой ее смерти значился тысяча девятьсот шестой. Но это не то, что я нашел в записях. Северина пережила Виктора почти на тридцать лет.
– А ты заметил другую перемену, которая произошла в то же время?
Теперь, когда ей удалось завоевать доверие Питера, она почувствовала, как у нее чуть сильнее забилось сердце. Фрейе было приятно, что он заинтересованно сузил глаза и впервые за все это время встретился с ней взглядом, внимательно ее изучая.
– Не уверен, – медленно начал он, – если только речь не идет о чем-то таком, что ты явно не могла увидеть на репродукциях. После того как он перестал ее изображать, наблюдается незначительное послабление в стиле, словно он сбавил обороты в своем противостоянии импрессионистам; его мазки…
– Нет, это кое-что другое.
Фрейя ощутила прилив торжества. Ей действительно было что предложить.
– Я говорю о комнатных растениях.
Не отвечая, Питер полез в папку и рванул оттуда пачку фотографий. Он начал быстро раскладывать их по порядку заново, чтобы увидеть то, о чем она говорила.
– На некоторых из тех, что написаны после тысяча девятьсот шестого, либо на подоконнике, либо на одном из столов есть цветочный горшок. Но ни на одной из ранних работ этого нет.
Питер уставился на выстроенные в ряд фотографии на столе, бессильный опровергнуть то, о чем говорила Фрейя. Он нахмурился и пять или шесть раз постучал по столу согнутым указательным пальцем. Она вспомнила, как стучал он подобным же образом, когда они работали вместе. Ему всегда требовалось какое-то время на то, чтобы признать ее превосходство.
– Ладно. Это дает мне дополнительную пищу для размышлений, – произнес он, и его серьезное лицо расплылось в улыбке. – Черт. Так и знал, надо было держать эту папку от тебя подальше. Сколько тебе понадобилось, чтобы все вычислить – минут десять? Да у тебя прямо соколиный глаз.
Фрейя испытала прилив надежды. Может быть, им удастся снова стать напарниками. Казалось, Питер чувствует облегчение оттого, что теперь, когда ей все известно, он может делиться с ней.
– Я скажу тебе еще одну вещь, если ты пообещаешь хранить ее в тайне. Я уже говорил, что брат Северины, Свен Нильсен, занимался в художественной школе вместе с Виктором. Тот, которого я заставил тебя изучать. Так вот, большинство своих картин Свен написал в поселке на крайнем севере Дании. У них там было что-то вроде колонии художников. Документы из архивов свидетельствуют о том, что он жил с женщиной младше себя, которая не была ни его женой, ни хозяйкой дома. Вот куда, я думаю, могла отправиться Северина после тысяча девятьсот шестого. В тот поселок, к своему старшему брату. На данный момент это мое лучшее предположение.
– Но что на самом деле… Ты ведь вроде нашел какие-то факты, способные повредить репутации Рииса?
– Да ладно тебе! Годами Риис полагается на нее как на музу, он абсолютно одержим ею, и тут вдруг она исчезает. Как знать? Может быть, он приревновал и выгнал ее из дома. Или запер в психиатрической лечебнице; в те дни так поступали с надоевшими женами. Какой-то скверный поступок определенно имел место. Если не с его стороны, то, вероятно, с ее.
– И об этом будет твой доклад?
– Да нет, – уверенно отозвался Питер, но Фрейя знала его достаточно хорошо и поняла, что он блефует. – Ко времени конференции я буду точно знать… о черт, где мой телефон? Кажется, я оставил его дома.
– Но ты ведь сейчас туда направляешься, так что ничего страшного?
– Нет. Я хочу, чтобы она могла со мной связаться.
Фрейе захотелось поддразнить его, спросив, связано ли его беспокойство с тем временем, которое они когда-то проводили вместе, но что-то в тоне Питера заставило ее передумать.
– До завтра.
Он снова закрылся. Чувство товарищества, восстановленное из прошлого, ощущение, что они вновь стали близки, как раньше, не продлилось долго. Был только один признак перемены. Даже проделав путь назад за своей особой папкой, он не потрудился положить ее в портфель.
В тот вечер, когда солнце опустилось за стену сада позади дома, София стояла в кухне и большой металлической ложкой отскребала клейкий переваренный рис от дна кастрюли, перекладывая его в красную пластмассовую миску, в которой уже находились остатки жира и корки сыра. Она дернула заднюю дверь и вышла с миской в сад. Сейчас Фрейя увидит, почему лиса регулярно появляется в сумерках.
– Смотри, – прошептала София.
В неосвещенной кухне Фрейя не могла разглядеть выражение лица Софии, но ощущала ее сдерживаемое волнение. Она повернулась и выглянула в сад, где только что появилась лиса. Пригнув голову, та кралась на согнутых лапах, готовая броситься наутек в любой момент. Лиса оказалась меньше, чем ожидала Фрейя. Ее рыжеватая шерсть кое-где на боках посерела от линьки, мех на грудке и тонких лапках был белым, а шерстка вдоль хвоста, а также на кончиках ушей и морды имела черный окрас.
Трудно было предугадать, насколько громкий шум и какие телодвижения могут спугнуть животное, если оно услышит их голоса или увидит жесты через стекло. Стоя у окна, они старались шевелиться как можно меньше, а говорить – как можно тише.
– Одним из первых, кто пришел в этот дом после… после смерти Йона, был человек из Общества охраны лис. Он появился на пороге с папкой-планшетом в руках, приятный такой бородатый мужчина в очках, представился как Мерл. Я всегда считала, что это женское имя, но такое ему дали родители. Не в моих привычках тратить время на всяких агентов. Но в той ситуации для меня было даже облегчением думать, что хоть кто-то пришел не для выражения соболезнований. Что я могу поговорить с ним о чем-то настолько обыденном, что это можно даже записать на планшете.
Навострив уши, не теряя бдительности, лиса принялась обнюхивать еду, и София замолкла на какое-то время.
– Я пригласила его пройти взглянуть на сад. Кто-то перерыл клумбы и перевернул баки с мусором у соседей. Те подозревали, что это лисы, и требовали каких-то мер. Мерл был добровольцем, который принял их вызов. Осмотрев все вокруг, он высказал предположение, что под нашим садом находится лисья нора. Видишь ли, для выведения потомства они роют яму в защищенном месте. Он так интересно об этом рассказывал. Мерл уже посоветовал соседям закрывать мусорные баки плотной крышкой и прекратить удобрять цветы костяной мукой. Он сказал мне, что если я увижу какие-нибудь признаки лис, то могу набить в ходы, которые они роют, старого тряпья, и это заставит их уйти. Разумеется, я не стала делать ничего подобного. Вместо этого я приношу им еду.
Рассказывая об этом по-прежнему тихим голосом, София выглядела довольной.
– Эта лиса приходит на ужин каждый вечер, иногда бегает туда-сюда по нескольку раз, возможно, носит еду лисятам. Правда, я еще не видела ни одного детеныша. Все-таки их нора, должно быть, находится где-то в другом месте.
Хотя было трудно что-то разглядеть в темноте, лиса, казалось, уже вернулась в свою нору. Заросший сад выглядел пустым и тихим. София пересекла комнату и включила свет. Поскольку уже не было необходимости шептаться, она стала говорить громче, и из-за внезапного резкого усиления звука следующие ее слова прозвучали как-то особенно выразительно.
– Ну вот ты и увидела единственных живых существ, которые составляли мне здесь компанию, пока ты не приехала.
Фрейя тщательно обдумывала, как лучше продолжить разговор. Чтобы выяснить, о чем известно Софии, и не раскрыть карты Питера, ей нужно поговорить о картинах без упоминания идей и теорий, которые он развивал. Она заранее отрепетировала текст, который, по ее мнению, был достаточно близок к правде.
– Помните, вы посоветовали мне присматривать за Питером?
– Это никогда не помешает, – сухо ответила София. – Мы с мужем часто были слишком доверчивы.
– Так вот, сегодня утром я увидела, что он оставил в кабинете одну из своих папок. Я… я не смогла удержаться и заглянула внутрь. У него там много фотографий. Похоже, это снимки всех картин Рииса, которые ему удалось найти. И упорядоченные по датам. Даже не знаю, заметил ли Питер, но, похоже, в тысяча девятьсот шестом году Риис прекратил рисовать свою жену. Могло что-то случиться в тот год, как вы думаете?
Реакция Софии удивила Фрейю. Та долго и молча на нее смотрела с легкой снисходительной улыбкой на лице.
– Ах да. Это был самый важный год в их жизни, – сказала она наконец.
– Откуда вы знаете?
София поколебалась, но, кажется, приняла решение полностью удовлетворить любопытство Фрейи.
– Полагаю, что из всех моих знакомых я могу доверить это только тебе. Но только тебе, понимаешь? Это не то, чем можно делиться с питерами финчами всего мира.
По ее доверительному тону Фрейя могла сделать вывод: что бы София ни собиралась открыть, это должно их сблизить, как все еще хранимые ею в памяти книги старых любимых датских писателей, которые Алстеды читали ей вслух, когда она была девочкой: «Цветы маленькой Иды» Ханса Кристиана Андерсена, «Мальчик-моряк» Исака Динесена [26]26
Исак Динесен – один из псевдонимов датской писательницы Карен Бликсен (1885–1962).
[Закрыть]и скандинавские мифы. София энергично двинулась по направлению к лестнице.
– Нет-нет, оставь пока эти тарелки и пойдем со мной, – бросила она Фрейе.
Вместе они поднялись в гостиную. Сквозь обрамленное раздвинутыми шторами окно Фрейя видела, как темные ветви и листья отбрасывают тень в свете уличных фонарей. Гостиная была заполнена лишь этим мрачным светом, пока София не щелкнула выключателем на стене, после чего интерьер комнаты залил яркий свет, отвлекающий внимание от ночных деревьев.
Два бледно-желтых кресла с высокими спинками стояли на своих местах прямо под люстрой. Повернутые друг к другу, они были обращены к аккуратно вычищенному камину. В прошлые свои приезды Фрейя брала стоящий у стенки стул с прямой спинкой и вышитым сиденьем и садилась между Алстедами. Но сегодня вечером София молча указала ей на второе кресло. Хотя Фрейе не хотелось садиться туда, она подумала, что должна подчиниться, поскольку так будет лучше, чем оставить кресло пустым.
Тем временем София копалась в низком шкафчике в дальнем конце комнаты, откуда вскоре извлекла небольшой томик. Уже успев вспомнить о любимых рассказах своего детства, Фрейя не удивилась, когда увидела его. Но эта книга выглядела даже еще более старой. Зеленая ткань переплета лоснилась, края и корешок были потрепаны.
– Конфиденциальность старомодна, – произнесла София и похлопала книгу кончиками своих наманикюренных пальцев. – Но мы, женщины, иногда храним тайны друг друга. Я хочу, чтобы ты это увидела. Но только между нами. Ты должна пообещать.
Так же аккуратно, как София, Фрейя взяла книгу и, медленно ее открыв, заглянула внутрь. Хрупкие страницы имели оттенок кофе с молоком, более темный по краям, и были исписаны старомодным витиеватым почерком. Чернила, изначально, возможно, черные, теперь выглядели темно-коричневыми.
«Á Paris, je n'ai jamais tenu de journal», [27]27
В Париже я не вела дневник (фр.).
[Закрыть]– гласило первое предложение.
Фрейя силилась разобрать фразы, которыми были заполнены многочисленные страницы. Пока что ей удавалось понять лишь отдельные слова. Имена Виктора и Северины Риис время от времени встречались, начиная с первых страниц. Но все было на французском, а не на датском. Так кто же это писал? Где и когда?
– Это то, что искали Мартин с Питером? – спросила Фрейя.
София пристально на нее посмотрела.
– Возможно, – сказала она. – Но я долгое время хранила эту книгу здесь, среди своих вещей, а не в кабинете мужа.
– Но если она принадлежала Риису, разве им не нужно…
– Нет. Эта вещь более личного характера. Как только прочтешь более внимательно, ты поймешь.
БУХАРЕСТ, ОСЕНЬ 1984 ГОДА
Посол Дании сидит за печатной машинкой у себя в кабинете. Как и задумывалось, поднимая голову от работы, он наталкивается взглядом на свою коллекцию картин. Йон в доме один. В эти дни София, кажется, стала постепенно от него отдаляться. За границей его жена приобрела изящную худобу. Занята она в основном тем, что делает прически для бесконечных приемов по случаю национальных праздников и регулярно посещает дипломатический клуб, где плавает в бассейне и берет частные уроки тенниса. Хотя София и общается там с другими иностранками, она не водит дружбу с этими женщинами, которые целыми днями сидят на солнце возле бассейна в своих бикини, покрываясь бронзовым загаром, пьют коктейли и курят импортные сигареты за разговорами о своих чадах и сплетнями.
Тем временем Йон перечитывает подготовленный им доклад о текущей политической обстановке в Румынии. Факты, предоставляемые румынским правительством, свидетельствуют о всплеске экономического прогресса и изобилия. Золотой век их страны в полном разгаре! Румыния быстро выплачивает внешний долг, придерживаясь нейтрального курса в международных отношениях, независима как от Советского Союза, так и от Запада и демонстрирует миру успешную модель управляемой рабочим классом утопии, которую предвидели основатели социализма. Но более глубокое изучение предмета обнаруживает, что своих целей власти не достигают. Например, план погашения внешнего долга основывается на экспорте ради свободно конвертируемой валюты каждого мало-мальски пригодного продукта, но при этом румынским гражданам для внутреннего потребления доступны лишь испорченные и некачественные остатки.
Даже хваленую независимость во внешней политике можно истолковать как сложную игру главы государства (причем за счет своих же собственных граждан) с целью натравить Советский Союз и западные страны друг на друга. Помощник Йона, Хенрик Экерс, – по-настоящему грамотный политический чиновник, который мог бы управлять посольством в одиночку, – приводит убедительные аргументы в пользу того, что, даже собирая международные аплодисменты за свою восхваляемую независимую внешнюю политику, президент Чаушеску вполне может частным образом предложить Советскому Союзу поделиться какими угодно технологическими секретами, которые его особый торговый статус позволит румынским шпионам украсть у западных государств.
Чтобы дать полную картину, Йон старается описать своему руководству в Копенгагене культ личности, созданный Николае и Еленой Чаушеску. Преувеличенно моложавое лицо главы государства, украшенное партийными лозунгами и патриотическими призывами, улыбается в духе Оруэлла [28]28
Оруэлл Джордж (1903–1950) – английский писатель и публицист; речь идет о его романе-антиутопии «1984».
[Закрыть]с больших транспарантов и рекламных щитов, красующихся на каждом общественном здании. Книжные магазины забиты книгами в красных переплетах, бережно хранящими на своих страницах мысли горячо любимого руководителя по поводу национального характера, культурного наследия и новой социалистической семьи.
Именно сосредоточенность на семье вызывает у Йона наибольшие опасения: стремление правительства обеспечить рост «трудовых ресурсов» привело к бесчеловечной политике принудительного материнства. Одна из первых обязанностей Йона по прибытии заключалась в изучении подготовленного Экерсом отчета о речи Чаушеску, которую тот произнес перед Национальным советом женщин. Это была проповедь на тему: «Плодиться, товарищи женщины, – ваш патриотический долг». Президент многословно превозносил матерей-героинь, но правду об истинных мерах, поддерживающих его политику, в свою речь не включил. Работающие женщины репродуктивного возраста теперь подвергаются обязательным гинекологическим обследованиям по месту работы с целью обнаружения беременности на ранней стадии и дальнейшего контроля ее протекания. Женщин, которые уклоняются от выполнения своего гражданского долга и не могут забеременеть, допрашивают на предмет их сексуальной жизни и заставляют посещать лекции об оплодотворении.
Несмотря на это давление, перед лицом жесткого дефицита продовольствия, электроэнергии и жилплощади многие женщины считают невозможным взять на себя заботу о ребенке. Поскольку противозачаточные средства недоступны (а разрешение на прерывание беременности дается только женщинам старше сорока пяти лет или имеющим в настоящее время по крайней мере пятерых маленьких детей), количество отчаянных, рискованных абортов на текущий момент превышает общее число живорожденных. Каждая из этих противозаконных операций обходится в одну драгоценную пачку сигарет «Кент» – универсальную здешнюю валюту черного рынка.
Теперь в каждой больнице в отделении акушерства и гинекологии состоит на службе представитель государства или полиции. Работа этого официального лица заключается в том, чтобы допрашивать пациенток, поступивших с подозрением на осложнения после противозаконного аборта. Таким образом проводится в жизнь правительственное постановление о неоказании мер по спасению жизни пациентке, пока та не назовет имена всех вовлеченных в ее преступление. Из-за страха пострадавших обращаться в больницу, отказа выдавать тех, кто пытался им помочь, и задержек, вызванных необходимостью снимать с пациенток показания до предоставления помощи, женщины в больших количествах умирают.
Иногда, глядя на Софию, Йон испытывает непреодолимое желание облегчить душу и поделиться с ней своими переживаниями, но встает вопрос о ее эмоциональной устойчивости. Просить жену о сочувствии к женщинам, которые физически способны, но отказываются рожать, было бы слишком. Он не может рассказать ей о том, какой груз лежит у него на душе. Вместо этого Йон приходит домой и напоминает себе о спрятанных микрофонах. В конце долгого дня выходить на прогулку в парк слишком трудно, и, конечно, с его стороны было бы неблагоразумно еще больше огорчать или озлоблять Софию, которая и так уже перенесла тяжелую утрату в личной жизни. Она заслуживает того, чтобы ее окружали уют и покой. Поэтому Йон старается радоваться гостям, этой веренице знакомых лиц, новоприбывших и сезонных иностранцев, которых они каждую неделю приглашают к себе домой на портвейн со стилтоном [29]29
Стилтон – английский сыр.
[Закрыть]или чай с масляным печеньем из жестяных коробок ярко-синего цвета.
Сегодня днем, закончив печатать и подписав доклад об экономической и политической ситуации в Румынии, Йон расправляет углы документа и кладет его на стол перед собой. В доме даже еще тише, чем обычно. В тусклом свете кабинета его картины словно светятся. По непонятной причине прикосновение к старой монете, его особому талисману, больше не дает Йону четкого осознания того, как поступить. Чувствуя опустошенность в сердце, он не видит иной альтернативы, кроме как еще усердней выполнять свои обязанности.
Единственное его утешение в эти дни – визиты Муров. Йон ловит себя на том, что с нетерпением ждет их прихода, особенно Маргарет, с ее заразительным смехом и энергичной речью. Она одевает Фрейю в платья, которые представляют собой миниатюрные версии ее собственных нарядов, и не отпускает ребенка от себя ни на шаг, хотя иногда Йон задается вопросом, кто кого в этой парочке оберегает. Переступая порог их дома, Муры радуют Алстедов одним своим присутствием. Всем очевидно – и они подшучивают над этим, – как откровенно Йон хочет быть поближе к Маргарет, как стремится ощутить на себе теплоту ее взгляда и прикосновения. Естественность и непосредственность этой женщины чудесным образом успокаивают его. Но Йон в равной степени наслаждается, глядя, как суровый нрав Софии смягчается, когда она вступает в какое-нибудь дружеское соревнование с Фрейей, чтобы порадовать свою любимицу, или расхваливает девочку за то, что та выучила или узнала что-то новое с тех пор, как они виделись в последний раз, или же берет верх над Логаном – который в остальном сохраняет ироническую дистанцию, – первой сообщая политическую остроту дня.
Если Маргарет относится к Фрейе чуть ли не как к части своего физического тела, Логан воспринимает ее как продолжение своего живого ума. Девочка постоянно бьется над головоломками отца, над перечнем того, что нужно запомнить, над ответами, которые необходимо выяснить. Логан к тому же легче поддается переменам настроения, чем его жена, и менее предсказуем, особенно по отношению к хозяевам дома. Йону трудно понять, испытывает ли этот человек к нему какую-то личную неприязнь или же он культивирует свой саркастический тон повсюду и это своего рода реакция на обстановку, в которой они существуют. Логан имеет склонность подвести их с Йоном беседу к грани оскорбления, а потом в последний момент отступить, пустив в ход какую-нибудь остроумную игру слов, что приводит в восторг дам.
Софию больше всех забавляют шутки Логана, которые в основном разоблачают кумовство, жадность и корыстолюбие клана Чаушеску. Ей также доставляют удовольствие приводимые Логаном абсурдные примеры того, как его коллеги на факультете умудряются по абсолютно любой академической теме сослаться на президента Чаушеску, гарантируя тем самым публикацию своих работ. Йона начало раздражать, что его жена, кажется, воспринимает лишь комическую абсурдность этой культуры и не замечает лежащую под этим глубинную унизительную политику. Он также ощущает, что, когда они смеются над ним – а Йон часто выступает в роли дурачка, – в смехе Софии слышатся теперь горькие нотки, будто она в нем разочаровалась.
Йон знает, что несправедливо обвинять Софию в бездушии и поверхностности. В конце концов, ведь он-то каждый день получает детальную информацию о лишениях и ограничениях румынского народа; это знание становится его ношей. Только сверхчеловеческая интуиция позволила бы Софии разглядеть извилистый лабиринт, таящийся под бухарестскими проспектами. Возможно, Йон единственный, кто мог бы ее просветить, рассказать правду, но теперь есть множество причин, больше, чем когда-либо, которые делают это невозможным.
Пока взрослые разговаривают, Фрейя бредет в кабинет, или, что случается чаще, Йон поднимается и сам отводит девочку наверх, в это особенное место, где разрешает ей вскарабкаться на кресло, которое скрипит и кренится на своих металлических колесиках. Стол с множеством ящиков и полочек, по-видимому, чем-то напоминает ей матросский сундучок, поскольку она спрашивает, не капитан ли он корабля, и смеется, когда Йон говорит «нет».
Фрейя принимается за работу, делая замечательные вещи из всего, что ей удается обнаружить в выдвигающихся ящиках из полированного дерева. Стоя на коленях на сиденье кресла, она скручивает длинные полоски бумаги и закрепляет их с помощью клейкой ленты из тяжелого серого держателя. Сооружает протяженные цепи из скрепок для бумаг, тыкает по клавишам черной печатной машинки, отгибает копирку, чтобы посмотреть на копию цифр, напечатанных сверху, и складывает жизненно важные сообщения в конверты, заверенные печатью Королевского посольства Дании.
Эти действия имеют важную цель, которую Фрейя жаждет ему объяснить. В какой-то момент она даже поднимает на него взгляд и серьезным тоном сообщает: «Мой папа шпион. Он делает много всякого секретного». Йон собирается вернуться вниз к остальным, но Фрейя выглядит такой счастливой, что он остается. Возможно, девочку успокаивает понимание того, что ему от нее совершенно ничего не нужно, в отличие от других значимых взрослых в ее жизни. Послушав ее болтовню еще какое-то время, Йон начинает терять нить, его внимание переключается на любимые картины, которые теперь, когда он не сидит на своем обычном месте за столом, предстают перед ним под другим углом. Он созерцает тонкую спину натурщицы в черном платье и вспоминает, как однажды встретил Северину Риис в реальной жизни.
В тысяча девятьсот сорок четвертом году дедушка Йона был уже не так бодр, как тогда, когда они вместе ходили смотреть на спрятанные картины. Поэтому он послал одиннадцатилетнего Йона через весь город отнести маленький гостинец для фру Риис, «…которую я не видел много-много лет, но сейчас самое время ей посмотреть на тебя». Подарком был кусочек французского мыла, благоухающий лавандой и упакованный в нежно шелестящую оберточную бумагу. Кто знает, где дед мог его достать, ведь в то военное время все было дефицитом. Мать Йона часто раздраженно говорила, что их пайковые мыльные хлопья, наверное, смешаны с глиной, поэтому так плохо пенятся. Вообще-то первым побуждением мальчика было отнести мыло своей работящей матери, а не незнакомке на другом конце города. Но он был заинтригован возможностью увидеть даму с картин.
Она не пригласила его войти, и он просто стоял на пороге. По случайному совпадению спустя много лет Министерство иностранных дел Дании переместило свое протокольное бюро на улицу, где когда-то жил и писал Виктор Риис, в старейшей части Копенгагена. Много раз со времен тогдашнего поручения Йону доводилось возвращаться на эту улицу, где высокие откатные деревянные ворота по-прежнему заслоняют старый внутренний двор от прохожих. Он помнит изборожденное морщинами лицо и черный кружевной чепец ясноглазой дамы в двери, которая, кажется, была рада узнать, что он будущий владелец картин («…ведь у меня нет своих деток», – так вроде бы она сказала?). Йон не может доверять своей памяти на этот счет, ведь, когда она это говорила, ее голос не звучал грустно, как можно было бы ожидать при таком сообщении. Наоборот, она улыбалась ему – в этом он уверен, – и вполне умиротворенно.
