Текст книги "Муза художника"

Автор книги: Паула Вин Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

У нее имелся еще один кусочек от этого пазла. Когда она была в кабинете в первый раз, Питер наспех собрал эти самые фотографии. Фрейя помнила, что он смешал две кучки, вероятно, две категории, на которые разделил их. Если хронология действительно играет какую-то роль, возможно, содержимое этой папки поможет ей определить дату, разделяющую две группы. Расположившись в кресле Питера, она взяла всю пачку фотографий в одну руку, а другой начала их раскладывать: ряд самых ранних картин вверху, слева направо, затем следующий ряд, и еще один. На столе было недостаточно места, и изображения частично накладывались друг на друга, но Фрейя пыталась определить, где может проходить черта. Когда все копии были разложены, она поняла.

– Тысяча девятьсот шестой, – вслух произнесла Фрейя год, который внезапно приобрел значение, год, который делил картины на две четко выраженные группы.

Она слишком погрузилась в размышления и не услышала звук открывающейся входной двери. Как Фрейе было известно, у Питера имелся свой ключ, но сегодня он очень не хотел задерживаться после работы, поэтому ей и в голову не могло прийти, что он станет утруждать себя и возвращаться за забытой папкой. Однако внезапно она обнаружила Питера уже стоящим над ней и смотрящим на рассортированные фотографии. Его резкий голос, в котором не слышалось обычной беззаботности, прорезал тишину:

– И как это, по-твоему, называется?

Часть вторая
ОРДЕН СЛОНА [25]25
  Орден Слона – высшая национальная награда Дании.


[Закрыть]

Лишенные ярких красок комнаты на картинах Рииса отличает аскетизм, граничащий с пустотой и заброшенностью. Перед нами предстает замкнутая вселенная, далекая и холодная, выписанная в узком диапазоне серых тонов, что современники художника неизбежно обосновывали влиянием на него относительно недавно изобретенной черно-белой фотографии. Эта практически монохромная палитра стала расцениваться как фирменный знак Рииса. Намеки на какие-либо другие цвета помимо черного, белого, коричневого или серого, когда они изредка появляются, не производят впечатления последних штрихов, а скорее выглядят как остатки цвета, который когда-то присутствовал в большей мере, но теперь постепенно отступает или совсем исчезает.

М. Холден. Искусство Виктора Рииса (1988)

КОПЕНГАГЕН, 1905 ГОД

Понедельник, 13 ноября.

Наши комнаты не такие тихие, какими кажутся на картинах. Мы слышим шаги, а время от времени и приглушенные голоса из квартиры наверху, а также стук копыт по мостовой. И колокол церкви Спасителя. Ее высокий шпиль, вокруг которого вьется золотая лесенка, хорошо виден из наших окон в задней части дома. В комнатах, какими они предстают на полотнах, стекла выглядят мутными; сквозь такие ничего разглядеть нельзя.

Чтобы добиться того минимализма, к которому стремится Виктор, при подготовке сцены для рисования нам приходится переносить в другую комнату лампу, часы, подсвечник и даже несколько стульев. Фактически у нас мало мебели, но в глазах моего мужа посторонние объекты, не вписывающиеся в задуманную им композицию, нарушают геометрию пространства. Что касается меня, я понимаю: роль натурщицы заключается в том, чтобы не мешать ходу работы. Некоторым девушкам быстро надоедает позировать, и они начинают болтать и вертеться. Я научилась тихо сидеть и неподвижно стоять. Уверена, что при желании вполне могла бы освоить опыт восточного мистика, который способен удерживать мозг в состоянии покоя так же легко, как тело, сохраняя его ясным, словно воды озера в тихий день. Однако мой мозг никогда не бездействует. Разум находится в моем полном распоряжении, и рисованию нисколько не мешает, если, позируя, я обдумываю планы на день или о чем напишу в дневнике после наступления ночи.

Я слышу тихие звуки от мольберта, за которым работает Виктор: вот он отбрасывает смятый металлический тюбик с краской, вот выбирает из банки нужную кисть, пододвигает стул ближе к мольберту; то и дело у него вырываются короткие самокритичные и недовольные возгласы. Сперва они относятся к художественному решению картины в целом, построению линий. Но и в процессе последующей работы над полотнами, постепенно заполняя свободное пространство карандашного эскиза короткими легкими мазками, Виктор не бывает доволен. Он работает слишком напряженно, заставляя себя проводить за мольбертом почти все часы бодрствования. Остро и с беспокойством мой муж осознает, что его отец заболел и так никогда и не смог продолжить работу, достигнув возраста, в котором сейчас находится сам Виктор. Он опасается, что его трудоспособность прекратится подобным же образом, поэтому пытается отдалить свой конец, пожалуй лишь приближая его. Когда я уверяю мужа, что у него еще много лет впереди, он не слушает меня.

Хотя Виктор так подолгу смотрит на меня каждый день, я не уверена в том, что именно он видит. Знаю, мой темный силуэт резко контрастирует со стенами, окнами и дверями. В этом смысле я служу той же цели, что и мебель, темные очертания которой выделяются на серо-белом фоне. В качестве основных красок Виктор использует цинковые белила, черную слоновую кость и темно-желтую жженую сиену, смешивая их с самой малостью оливково-зеленой, неаполитанской желтой или розовой, но лишь для того, чтобы искусно подчеркнуть (как устрица – жемчужину) свою серую палитру. Он кладет более плотные слои краски в то место картины, куда падает свет, и постепенно снижает интенсивность цвета, тем самым подчеркивая участки наибольшей яркости. Виктор почти никогда не разговаривает, когда рисует, но позже показывает и объясняет мне, чего пытается добиться.

В скором времени мы ожидаем с визитом советника Алстеда, который уже приобрел четыре картины и, возможно, купит еще несколько. Виктор сказал, что торговцам он предпочитает коллекционеров, а этого Алстеда уже можно назвать меценатом. Его неизменно высокая оценка картин Виктора, выраженная всего в нескольких словах, так импонирующая моему мужу, всегда оставляет того чуть менее неудовлетворенным. Советник – учтивый мужчина с традиционными взглядами. Ему нравятся надлежащая обходительность и хорошие манеры. Когда он бывает у нас, я благодарю Бога за то, что получила соответствующее воспитание в дядином доме и знаю, как следует преподносить себя в обществе: дружелюбно, но не экспансивно. Хотя Виктор ничего не говорит и даже, возможно, не замечает этого, мне кажется, советник Алстед приходит в наш дом для того, чтобы увидеть не только картины, но и меня. Он смотрит на нас одинаковым одобряющим взглядом и иногда, в своей величественной манере, обращается ко мне как к музе.

Фру Эльна Моерх, экономка моего дяди, сказала бы, что ремесло натурщицы (даже если она полностью одета как я) может вести лишь к фривольным помыслам и непристойному поведению. И действительно, в голове у меня кружат удивительнейшие мысли. Повернувшись к миру спиной, я не вижу, как мой муж смотрит на меня, но думаю о его лице в период ухаживаний, вспоминаю его взгляд в нашу первую брачную ночь, в котором читалось, что он почти не смеет дотронуться до меня, и чувствую тепло, разливающееся по телу под одеждой. Желать своего мужа – прекрасно, поскольку это идеально соответствует воле Божьей относительно жен. И второе мое желание тоже согласуется с возвышенными и благими целями, хотя кого-то сила этой страсти могла бы привести в смятение. Действительность мира, в котором мы живем, вынуждает к осторожности, а иногда и молчанию. Я с раннего возраста училась жить в тени тех, от чьих наставлений зависела, в чьем одобрении нуждалась. Сначала я научилась не затмевать своего брата, а теперь веду себя так, как подобает жене.

Не привлекая внимания к своей персоне, я замечаю то, чего не видят другие. Иногда, когда мой дядя и его экономка оставались наедине в столовой или в его кабинете, обсуждая домашние дела или образование Свена, я видела из коридора или с лестничной площадки, как близко друг к другу они стоят, как его большая рука с золотым кольцом касается ее запястья. Однажды ночью я проснулась от страшного сна. Путаясь в подоле белой ночной рубашки с широким гофрированным воротником до подбородка, которая была мне велика, я вышла из своей комнаты. И увидела Мелькиора, стоявшего в коридоре возле спальни фру Моерх с горящими глазами и растерянным выражением на грубом покрасневшем лице. Выглядел дядюшка так, словно был в полусне. Долгое мгновение мы пялились друг на друга, пока он наконец не прошептал хрипло: «Быстро в кровать!» Испуганная, я молниеносно скрылась за дверью своей комнаты. Хоть я прислушивалась долго, как могла, мне так и не удалось услышать, как скрипнула половица или открылась дверь. Должно быть, он стоял там без движения, пока не уверился в том, что я заснула. Эти знаки были незаметными, но теперь, став замужней женщиной, имея собственный дом, я могу сказать, что не верю в их абсолютно непорочную жизнь под крышей его дома.

В этом свете ревностные проповеди фру Моерх о добродетели и приличиях производят совсем иное впечатление. Я вспоминаю, как она, смакуя подробности, рассказывала историю нашего сиротства, словно излагала библейскую притчу. Как описывала падение неблагополучной младшей сестры Мелькиора, соблазненной мужчиной неизвестного происхождения, который не хотел (или не мог) жениться на ней, и как вскоре после появления у Свена сестры (мое рождение еще больше усугубляло противозаконность этого союза) наши родители умерли, а незаконнорожденных сирот приютил дядя Мелькиор. Нас поощряли не зацикливаться на мыслях об отце и матери, мы никогда не видели фотографий ни одного из них, не держали в руках ни единой вещи, которая бы доказывала их существование на этой земле.

Четверг, 16 ноября.

Выходя из дома Шёнхайдера на обсаженную деревьями улицу (эта часть Копенгагена больше всего напоминает мне Париж), чувствуешь себя так, словно вернулся домой с какого-нибудь не отмеченного на карте материка. Моя дорогая Сусси Гутенберг стала женой дворянина, который был на несколько лет ее старше, а случилось это всего через пару месяцев после нашего возвращения из Парижа. Сусси всегда вращалась в аристократических кругах, а когда захотела продолжить изучение искусства в Париже, ее отец согласился оплачивать квартиру при условии, что она пригласит двух датских барышень из хороших семей сопровождать ее в качестве компаньонок.

Сусси руководствовалась тремя соображениями, когда из множества других желавших поехать с ней соучениц отдала предпочтение мне. Я откровенно мечтала сбежать из дядиного дома, не задумывалась пока о замужестве и, что самое главное, имела в своем распоряжении неоценимый ресурс, нечто такое, что Сусси Гутенберг не могла приобрести даже за деньги отца. Этим сокровищем был мой брат Свен, уже учившийся на тот момент в Париже, – совершеннолетний и респектабельный мужчина, который мог сопровождать нас в рестораны, парки и другие увеселительные места. Не имей мы такого провожатого, нам пришлось бы благопристойно сидеть дома из соображений приличия.

То время, как я уже говорила, сейчас кажется далеким прошлым. Дом, в котором Сусси живет со своим мужем, заполнен богато украшенными мольбертами, но теперь на них стоят в рамках пейзажи модных художников или дипломы и документы, подтверждающие почетные членства ее мужа. По большей части Сусси говорит о радостях и горестях своего величайшего сокровища, маленькой Матильды Эмилии в кружевном сарафанчике. Малышке нет еще и двух, но она уже избалована игрушками и развлечениями. Сусси снова беременна и выглядит округлившейся и цветущей.

Третья обитательница нашей парижской квартиры, Дорте (воспоминание о том, как, свернувшись калачиком на красном бархатном диване, она делала записи в своей новогодней книжице, посетило меня, когда я начала вести этот дневник), имела даже еще меньшее довольствие от своей многочисленной семьи, чем я получала от дяди, однако осталась в Париже после того, как мы с Сусси вернулись домой. Я не знаю, как наша подруга смогла себе это позволить – скорее всего, работала натурщицей для американских художниц или украшала японские веера для перепродажи. Мне известно, что, еще когда мы были в Париже вместе, она напряженно работала копиистом, делая репродукции работ Лувра для деревенских церквей. Полагаю, к настоящему времени Дорте уже сдалась, пустила с аукциона оставшиеся работы из своей крохотной студии и нашла место гувернантки. Как убеждаем друг друга мы с Сусси, если бы она вышла замуж, то обязательно написала бы нам об этом.

– В конце концов, все это лишь потому, что мы не мужчины, – весело говорит Сусси, но из ее уст эти слова звучат немного фальшиво.

Подруга гладит по голове свою дочь, играющую у ее ног с вырезанным из дерева попугаем, и продолжает:

– Ты только подумай о них, Северина, о наших землячках, которые остались верны искусству, вместо того чтобы выйти замуж; разве они не мужчины в душе? Подумай об их значимости, об их дерзновении. Та женщина, которая сделала скульптурный рельеф для нашей ратуши, – я видела, как ее во всеуслышание хвалили, и все же мне было ее жаль.

Причина, по которой дом Сусси напоминает мне джунгли, кроется в его декоре. Такой в наше время не редкость, но слишком уж он не соответствует аскетическому вкусу моего дорогого Виктора. Ниспадающие, как огромные кулисы из бархата и парчи, портьеры, с которых свисают кисточки бахромы, а в комнату втиснуто столько мебели, что она еле там помещается, и обходить ее – словно вести лодку вдоль опасных отмелей. Мало того что комнаты загромождены дорогой мебелью – каждая горизонтальная поверхность, включая крышку фортепиано, заставлена хрупкими декоративными предметами. Как-то после обеда у Шёнхайдеров Виктор сказал мне:

– Если бы только люди открыли глаза на то обстоятельство, что несколько хороших вещей могут придать комнате намного больше изысканности, чем огромное количество посредственных.

Неумеренность, по его мнению, уродует комнату. Восприятие моего мужа такое незамутненное по сравнению со вкусом большинства.

Не говоря об этом ни слова, я смотрела, как Сусси, чьи золотисто-каштановые волосы были искусно собраны на затылке, то и дело тянется к серебряной вазе за конфетой, иногда кладя ее в рот Матильде Эмилии, которая училась ходить среди своих игрушек, раскиданных по полу вокруг нас (Арлекин в шелковом костюме, лошадка с настоящей гривой, фарфоровая кукла в белом кружевном платье для крещения), а иногда – себе в рот; ее губы были в сахарной пудре. Я не могу сказать, счастлива ли она. Даже принимая во внимание ее беременность, я не могу отделаться от ощущения, что подруга стала более приземленной и флегматичной, чем прежняя резвая Сусси.

Сусси протянула мне вазу с конфетами.

– Северина, ты слишком во многом себе отказываешь, – произнесла она с тенью былого юмора в голосе. – Твои жертвы, твое отречение… ты очень сильно напоминаешь мне монахиню, дорогая. Никаких развлечений, ни мысли о праздном времяпрепровождении…

На этих словах Матильда Эмилия разревелась, требуя дать ей бьющуюся пастушку с этажерки, поскольку не могла до нее дотянуться. Сусси пришлось позвонить, чтобы пришла няня.

Когда ребенка унесли, я попыталась завести разговор о Париже.

– О! Преподаватели всегда обращали на тебя внимание, – сказала Сусси полушутливым, полусердитым тоном.

Я напомнила ей, как по крутой лестнице мы поднимались в студии академии, как локтями расчищали себе путь в душной, заставленной мольбертами комнате, где царил гул от разговоров на полудюжине языков, в то время как насыщенный парами воздух окутывал нас резкой смесью табачного дыма, масляной краски, стойких духов, сырой одежды и пота. Состязаясь за то, чтобы бросить взгляд на натурщицу в передней части комнаты, мы боролись за шанс стать известными единственно благодаря своим высококачественным работам, а не воле судьбы, поместившей нас в определенную семью, или среду, или даже страну. Сусси как будто ничего об этом не помнила, а может, ее воспоминания о тех временах были совсем другими.

– Ты… На что тебе жаловаться? В твоем доме нет… всего этого…

Она жестом указала на разбросанные по полу игрушки: разноцветную металлическую юлу, фарфоровую куклу, набор миниатюрных чайных чашечек.

– У тебя есть время… хотя… ты ведь постоянно позируешь для Виктора… Тиран! Пусть найдет себе какую-нибудь девушку и рисует ее. Везде есть девицы, которые не могут устроиться на работу прислугой. Найди ему такую девушку, и ты опять будешь свободна, Северина.

Теперь ее рука тянется к вазе с фруктами, но как будто сама по себе, словно Сусси этого даже не замечает.

– У моего мужа есть такая девушка, а ведь он даже не художник.

Она разражается удушливым, неестественным смехом. Вместо того чтобы взять фрукт, за которым тянулась, она хватается за ручку дивана. Потом закрывает лицо обеими руками и начинает плакать навзрыд. Тут я не знаю, что делать. Ее муж?.. Даже в своем горе Сусси проявляет осторожность, боясь испортить элегантную прическу.

Я оставила подругу со слезами на глазах, но успокоившуюся. Пробираясь сквозь непроходимый интерьер ее дома, я так и слышала голос Виктора, тихонько напевающего: «Кисти, кисточки кругом». Это он о тех маленьких пучках шерсти, связанных вместе с верхнего конца, которыми украшают портьеры, скатерти и мягкие стулья.

По пути домой, пересекая Ратушную площадь, я встретила шумную группу молодых матросов, которые смеялись и толкались. Я заметила, что они не обращали внимания ни на одну встречающуюся женщину, а, казалось, получали удовольствие от того, что пинали и шлепали жилистые тела друг друга. Мне вспомнился набросок обнаженной натуры, сделанный Виктором в студенческие дни, еще до нашей встречи. Тонкое и чуткое изображение юности было выполнено с такой точностью, которая не могла не пробуждать в зрителе чувственность. Мать Виктора застала меня за разглядыванием рисунка и забрала его.

– Ученическая работа, – бросила она пренебрежительно.

Я никогда не видела тот эскиз снова. И по моим сведениям, Виктор больше ни разу не рисовал обнаженного мужчину. Было ли это слишком сильным испытанием для него? Теперь я начинаю размышлять о том, каково это – сидеть обнаженной перед художником. Но если он мой муж, значит, всегда идти ему навстречу – мой высший долг, и это так же естественно, как цветам – неизменно поворачиваться к солнцу.

Понедельник, 20 ноября.

Сегодня к нам приходил советник Алстед, чтобы посмотреть картины. Это высокий мужчина, который сутулится, как бы заверяя тех, кого его рост напугал, что он по большому счету скорее мягкий по натуре, чем высокомерный. Думаю, такая осанка позволяет ему также проходить в низкие дверные проемы, не ударяясь головой. Советник – видный представитель местной общественности и уважаемый семьянин, хотя его жена известна своим слабым здоровьем. У него есть сын, о чьем дурном поведении он много говорит, и две младшие дочери, о которых, что совершенно правильно, из его уст не слышно ни слова. После сегодняшнего визита я могу засвидетельствовать, что советник превосходно одевается и является обладателем элегантных усов. Когда он вошел в нашу квартиру, я заметила, как огорчала его слегка забрызганная грязью правая штанина (сегодня на улице было мокро и немного слякотно). Но советник перестал хмуриться, как только взял мою руку и в старомодной манере низко над ней склонился.

– Ах, муза художника.

Его голос прозвучал низко и трепетно; затем, прочистив горло и заговорив более решительно, он приветствовал меня еще раз:

– Приятно видеть вас снова, фру Риис.

Советник пожал руку Виктору, который появился из-за мольберта, вытирая руки об одежду.

– Вы, конечно, бывали в Париже, – начал он, стоя перед двумя картинами, которые мы выставили для него. – Но то, чем они там занимаются, не особенно повлияло на вас. В ваших работах есть простота, непринужденность, что очень свойственно нашим людям и чего нет в парижанах. Ваше творчество величаво, но без намека на показушничество, как сама наша страна.

Виктор не ответил, возможно, не расслышал. С детства он страдает легкой глухотой, из-за которой некоторые люди несправедливо считают его грубым или рассеянным.

– Мой муж провел больше времени в Лувре, чем на выставках, – подтвердила я, беря Виктора за руку. – Его вдохновляют отнюдь не современники.

– За исключением вас, дорогая леди, – возразил советник Алстед.

Простояв перед картинами довольно долго, он объявил, что возьмет «Интерьер с фигурой». Отличная новость!

После того как дело было завершено, советник прошелся по комнате и неожиданно остановился перед новой, незаконченной картиной, изображавшей пустую комнату. Обычно его взгляд притягивала присутствовавшая в композиции фигура. Эта картина была важной проверкой, и я видела волнение Виктора, когда она оказалась в центре внимания. Я думала, муж даже, возможно, скажет что-то вроде: «Ах, это просто упражнение, не та работа, которую можно серьезно рассматривать», но советник с легкостью подогнал это новое полотно под то понимание творчества Виктора, которое у него уже сложилось.

– Рисуя вас, фру Риис, Виктор создает ощущение совершенной тайны, – говорил он, интонируя своим низким и сильным голосом. – Наполовину скрытая, фигура вызывает огромное любопытство и интерес. Впечатление восхитительное. Но даже когда вас нет в комнате, как на этой картине, ощущение тайны и заманчивой близости продолжает присутствовать.

Он не выразил желания купить ее, по крайней мере пока. Я не знаю, что подумал бы Виктор, если бы эти новые рисунки пустых комнат заслужили в один прекрасный день такое же уважение, как изображения его музы, которые он считает самыми совершенными работами. Все остальное для него – просто наброски, которые можно рассматривать лишь в качестве упражнений.

После того как советник ушел, я ждала, что Виктор отпустит какое-нибудь пренебрежительное замечание по поводу недостаточной проницательности своего мецената. Но он уже вернулся к работе и натягивал новое полотно на раму.

– Почему ты не рассказал ему о геометрии линий, о направлении света, о том, чему учил меня?

– Пусть человек видит то, что хочет, – ответил Виктор. – Благодаря его деньгам у нас на столе будет кусок хлеба. И должен сказать, Северина, я рад, что ты не позволяешь минутному лестному вниманию вскружить тебе голову.