Текст книги "Муза художника"

Автор книги: Паула Вин Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

ЛОНДОН, ИЮНЬ 2005 ГОДА

После того как София узнала об исчезновении дневника, Фрейе пришлось немало попотеть, чтобы убедить ее не идти прямиком к Мартину, а то и в полицию. Девушка с полной ответственностью заявила, что намного проще и безопаснее будет, если она сама заберет книгу у «вора» – как назвала его София, – который, вне сомнения, унес ее, уходя из дома неделю назад.

Между тем Фрейя предприняла еще несколько попыток продвинуться в чтении личных записей Северины Риис. Запираясь в своей комнате наверху, она билась над трудноразличимыми выцветшими строчками и незнакомой лексикой жены художника и сумела осилить еще несколько записей. То, как нелестно был описан отец Йона Алстеда, юный развратник, флиртующий с замужней женщиной под деревьями в парке Тиволи, подтверждало догадку, почему София не желала обнародовать дневник. Пришло время встретиться с Питером еще раз, чтобы поставить новые условия.

В утренний час пик масса погруженных в себя людей спешили сделать пересадку в недрах «Кингс-Кросс Сент-Панкрас». Туннели этой станции метро были завалены строительными материалами, а воздух пропитан едким запахом креозота: объект готовили к будущей роли общеевропейского железнодорожного вокзала. В июне две тысячи пятого года транспортная система Лондона была известна своими системами безопасности, хотя почти никто из пассажиров не знал, что меньше чем через месяц те окажутся драматически неэффективными.

Фрейя подумала, что, вероятнее всего, незадолго до открытия Британской библиотеки найдет Питера в кафе за углом – том самом, где они время от времени бывали, когда работали вместе. Заведение открывалось рано, так что пригородные пассажиры и студенты уже толпились в очереди и стояли бок о бок за круглыми барными столами. Шипение капучинатора и музыка из радиоприемника сливались с доносившимся с улицы шумом транспорта.

Минуту Фрейя ликовала, наблюдая, как Питер стоит в очереди, поправляет очки, тянется в карман за бумажником, не замечая ее присутствия. Перед ним был всего один покупатель. Когда подошла очередь Питера, он оглянулся и, не встречаясь с ней взглядом, быстро улыбнулся. Фрейя не была уверена, ее ли он поприветствовал. Затем Питер повернулся к стойке. Толпа была достаточно плотной, и Фрейя даже не пыталась протолкнуться к нему, но она видела, как в ответ на его заказ бариста достал две высокие чашки, и сделала вывод: Питер заметил ее и взял кофе им обоим. При мысли, что у нее есть то, в чем он нуждается, и они поедут в Копенгаген и снова начнут работать вместе, Фрейя почувствовала, как ее настроение поднялось.

Когда Питер положил сдачу в карман и взял высокие, увенчанные шапками пены чашки, она стала прокладывать себе дорогу к освободившемуся столику. Достигнув цели, Фрейя увидела, что Питер с кофе направляется в другую сторону. Теперь у нее был выбор: либо войти в образ громкоголосой американки и завопить среди всех этих незнакомцев, подзывая его к себе, либо же уступить столик нависшему над ней лысому мужчине в кожаной куртке и последовать за Питером. Она предпочла второй вариант. Пробираясь назад тем же путем, Фрейя испытывала сильную потребность в первой утренней дозе кофеина. Ей также не терпелось показать Питеру, что, несмотря на его теперешние отношения с Софией, она сделала над собой усилие и встретилась с ним.

Подойдя к нему и потянувшись за своей, как она полагала, чашкой кофе, Фрейя обнаружила, что пожимает руку испуганной миниатюрной девушке с круглым лицом в обрамлении кудрявых волос.

– Питер, это… это, наверное, твоя американская подруга?

Фрейя почувствовала неловкость за свой промах, но, с другой стороны, ей было любопытно взглянуть на особу, которая постоянно названивала Питеру, когда тот пытался работать.

– Мы еще не закончили с картинами. Поэтому я и пришла, – поспешно сказала Фрейя, чувствуя, как лицо начинает гореть.

Вид этой парочки, застывшей перед ней с одинаковыми чашками кофе в руках, ясно давал понять, что ее вторжение пришлось на время, предназначенное лишь для двоих, и что они не почувствуют себя комфортно вновь, пока она не исчезнет.

– А, Фрейя… познакомься, это Холлис, – произнес Питер сдавленным голосом, вспомнив о хороших манерах.

Фрейя критически отметила, что он слишком высок, чтобы хорошо смотреться рядом с Холлис. Интересно, Питеру не надоело с высоты своего роста все время лицезреть макушку ее кучерявой головы?

– Приятно познакомиться, – храбро молвила Холлис. – Вы, должно быть, невероятно умная. Питер говорит, вы всегда первой решаете любую головоломку.

Начиная пасовать под их пристальными взглядами, особенно – под взором Холлис, чьи глаза от волнения заблестели и округлились, Фрейя подумала, что лучше сохранять деловой тон. Но она не собиралась полностью отказываться от своих планов на сегодняшнее утро и вытащила из сумочки фотокопию «Интерьера вечером».

– София совершенно уверена, что эти комнатные растения указывают на новую жизнь, которая появилась в их доме после тысяча девятьсот шестого года. Такой символ роста и перемен. Чуда рождения. Как ты собираешься это объяснять?

Все еще стараясь быть дружелюбной, Холлис наклонилась вперед, чтобы рассмотреть изображение.

– Вас интересует, что это за растение?

– Ну, мы еще не настолько далеко зашли, чтобы пытаться определить вид; это больше вопрос того, что оно там вообще делает. Почему художник решил включить растение в композицию картины.

Казалось, Питеру было приятно, что Холлис проявляет интерес к его работе. Возможно, это случилось впервые.

– А у вас есть какая-нибудь теория на этот счет? – спросила Холлис уже менее уверенным голосом.

– Я думаю, растение заменяет женщину, поскольку как мотив оно начинает появляться только после ее ухода. Это может быть выражением реакции художника на отсутствие жены. Я бы мог даже рассмотреть это как своего рода раскаяние или извинение перед ней, – ответил Питер.

– Наверняка так и есть, – согласилась Холлис, к которой начала возвращаться некоторая уверенность в себе.

Наклонившись к Питеру поближе, она положила руку ему на плечо и пояснила свою мысль:

– Ведь у викторианцев был свой собственный язык цветов. У нас дома даже есть справочник по нему. Поэтому главное выяснить, что для них означала орхидея. Существуют тысячи видов орхидей; тот, который изображен на картине, мне неизвестен. Но вряд ли викторианцы делали такие уж сильные различия. По цвету – да. Если, к примеру, роза была желтой, а не красной, то это существенно меняло дело.

Фрейя забрала фотокопию и сунула ее обратно в сумочку. Холлис говорила ерунду, Риисы не были викторианскими голубками, воркующими и шлющими друг другу украшенные лентами букеты цветов. И все же в ее словах присутствовал определенный смысл: более тщательный анализ растения мог бы дать некоторую дополнительную информацию. Вид орхидеи – она даже не узнала в растении орхидею, пока Холлис не ткнула ее в это носом, – мог иметь какое-то значение. Фрейя знала, что должна быть признательна девушке Питера за ее проницательность, но когда она смотрела, как эти двое льнут друг к другу, чувство благодарности почему-то не появлялось. У нее остался еще один вопрос.

– Так Мартин уже полностью составил график нашей поездки в Копенгаген? – поинтересовалась она у Питера.

Тот непроизвольно скосил глаза в сторону Холлис, и Фрейя с тревогой, но и не без некоторого удовлетворения поняла: он забыл сообщить своей подружке о том, что едет не один.

– Думаю, мне пора, – проговорила Холлис, роясь в сумочке в поисках проездного.

Кудрявые волосы закрывали ее лицо, но голос прозвучал так, словно она собиралась разрыдаться, как только окажется в автобусе. Питер потянулся к ней, но девушка отстранилась и нетвердой походкой пошла прочь, покачивая своими широкими бедрами в обтягивающих джинсах. Когда она отошла достаточно далеко, Питер снова повернулся к Фрейе.

– Нам нужно обсудить пару вопросов перед поездкой. Во-первых: ты уверена, что тебе нужно ехать? Как видишь, это создает некоторые проблемы. Я по-прежнему считаю, что там не будет происходить ничего такого, с чем бы я не справился самостоятельно.

– Там назначена встреча с Холденом, – возразила Фрейя.

Разговор начался совсем не так, как она рассчитывала. Что Питер имел в виду? Конечно же, она едет в Копенгаген. К настоящему моменту это уже решено.

– Ну, если это вообще необходимо. Но даже если так, я сам могу справиться, – заявил Питер, стиснув зубы и по-прежнему на нее не глядя.

– Холден написал мне, а не тебе. Кроме того, я не должна выпускать дневник из виду. София не доверит его тебе. Она согласилась дать книжку только при условии, что я поеду с тобой и буду за ней присматривать.

Минуту они стояли в тишине.

– Ну что ж. Теперь мы подошли к вопросу, которого я надеялся избежать. Все это ужасно неловко. Но это не моя вина.

– В чем дело?

В отличие от обычной дерзкой и самоуверенной манеры поведения Питера это натянутое и даже несчастное выражение лица определенно нравилось Фрейе больше. Казалось, он был близок к тому, чтобы доверить ей свои жизненные проблемы – может, пожаловаться на эмоциональность и ревнивость Холлис, – так что она придала лицу соответствующее выражение, приготовившись дать какой-нибудь сочувственный ответ.

– У меня стойкое ощущение, что ты задалась целью поссорить нас с Холлис.

Фрейя уставилась на него. Вместе с тошнотой к ее горлу подступал гнев.

– Это несправедливо, Питер.

– Неужели?

Когда он заговорил снова, его слова полились потоком, обнажая правду:

– Вспомни, как она только что расстроилась. И подумай обо всем, что ты сказала с тех пор, как пришла сюда. Следуешь за мной повсюду, предлагая свою помощь, хочешь во всем участвовать…

– У меня законное право интересоваться картинами! Алстеды были моими друзьями задолго до знакомства с тобой!

– Твой интерес немного вышел за рамки, – отрезал Питер ледяным тоном. – Ты сделала все возможное, чтобы мы проводили время вместе, а теперь, в довершение ко всему, приходишь за мной сюда, когда я с Холлис… врываешься без приглашения и устраиваешь отличный спектакль, рассказывая о том, как мы собираемся ехать в Копенгаген вместе, что…

– Что вообще-то правда. И о чем ты, очевидно, забыл упомянуть своей девушке. Откуда мне было знать, что ты с ней нечестен? Так кто тут создает проблемы?

Питер снял очки, потер лицо рукой, словно стряхивая с себя дурной сон, и сменил тон. Усталым, умоляющим голосом он произнес:

– Послушай. Я буду тебе очень признателен, если ты просто убедишь миссис Алстед разрешить мне взять дневник. Я знаю, она согласится, если ты попросишь. Дай мне поехать одному. Пожалуйста. Я не могу тебе передать, как сильно я стараюсь наладить отношения с Холлис.

– Так сильно, что ей приходится все время тебя контролировать? Она тебе не доверяет?

По голосу Фрейи было ясно, что она все еще разъярена.

– Холлис ощущает угрозу, – начал Питер, который, казалось, немного успокоился, получив возможность объяснить. – Я не всегда был… таким верным, как следовало бы, с обязательствами и всем прочим. И она прекрасно понимает, что раньше мы с тобой были друзьями и работали вместе, что у меня высокое мнение о… так что… просто ей тяжело. Но я стараюсь делать все правильно, чтобы изменить ситуацию и не давать ей поводов. А ты мешаешь.

Крайняя степень горечи прозвучала в голосе Питера, когда он повторил свою просьбу:

– Ведь мы были друзьями. Неужели ты не можешь меня выручить?

– Выручить тебя? Разумеется! Как со слайдами Ренье?

– Я оценил тот поступок. Правда. В любом случае, это был твой последний день, так что плата для тебя была не столь высокой, как для меня, но все равно… я знаю…

– Мартин в курсе, кстати.

– Да. Да, он знает. Я признался ему. Спустя несколько месяцев Дюфрен вызвал меня. Сказал, что заметил, как после твоего ухода снизилось качество моей работы. Спросил, какую ее часть выполняла ты. Это был единственный раз, когда мы говорили о тебе. Я подумал, пришло время рассказать ему о том, что это я испортил слайды. О том, как боялся, что он не разрешит мне остаться, если узнает. А ты все равно уезжала, тебе нечего было терять. Я думаю, Мартин все понял. Как бы то ни было, он разрешил мне остаться. Но я… ведь я тебя отблагодарил…

Он выжидательно на нее посмотрел и продолжил:

– И был бы тебе признателен за это тоже.

– Ты… ты просто не можешь просить меня не ехать!

Фрейя была ошарашена наглым намеком Питера на то, как он ее «отблагодарил». Разве она могла так просто забыть, какую форму его «признательность» приняла в тот вечер? Теперь Фрейя уже не с таким нетерпением ждала поездки в Копенгаген. Но и отступать не собиралась.

– Ты можешь просто сказать своей девушке, что у нее нет повода для ревности?

Трудно было прочитать выражение лица Питера, когда он наконец ответил:

– Нет.

Той ночью она внезапно резко проснулась, а перед этим видела сон об оранжерее с куполообразной крышей и бесчисленными окнами. Винтовые лестницы и белые террасы с замысловатыми узорами из кованого железа были уставлены тропическими орхидеями. Сначала она шла между высокими фигурами Алстедов, которые выглядели как в молодости, а потом стала забегать вперед и обращать их внимание на разные вещи: переплетающиеся виноградные лозы; блестящие, похожие на зеленые языки листья; вьющиеся усики многочисленных призрачных цветов. Вырванная из сна, она села в постели среди подушек и после тропической жары сновидения почувствовала на своем лице прохладу ночного воздуха, идущего из полуоткрытого окна.

Она снова услышала звук, который нарушил ее сон. Сначала строгий голос, выражающий недоверие и злость, затем долгий стон боли. Стон стал громче, снова прервался низким злым голосом и начал переходить в жалобный истерический визг. Она вспомнила, как Питер говорил о том, что в дневнике якобы описывается насилие в браке Риисов. Теперь оно словно воплотилось в жизнь в этих звуках. Она подумала о решительном тоне Северины, о Холлис, залившейся слезами и убежавшей прочь. Съежившись в постели, в окружении шиферных крыш, на которые падал свет ночного города, она пыталась придумать, как прекратить происходящее. Хриплые повторяющиеся крики продолжались, когда она тянулась к выключателю. И только в ослепительном свете прикроватной лампы она вспомнила предупреждение Софии о лисах. Она попыталась убедить себя в том, что это всего лишь лисенок, зовущий родителей, или самец, призывающий самку; но полный боли звук был слишком уж диким и тревожащим.

Она осмотрела знакомые очертания комнаты. Если бы в этот момент здесь находился еще один человек, пусть даже спящий под одеялом, возможно, ей не было бы так неуютно. Что же такое ей снилось? Прогулка со старыми друзьями среди орхидей, взращенных в искусственном тепле. Ее сон об орхидеях можно объяснить тем, что она думала о картинах Виктора Рииса: о цветочном горшке на подоконнике в пустой комнате.

Но… орхидея – в Скандинавии? В доме, построенном в семнадцатом веке, где в щели между оконными рамами и стеклами задувал холодный воздух, который неравномерно нагревался сухим теплом дровяной печи? Она представила себе перины, чугунную посуду; черное шерстяное платье с длинными рукавами. Им наверняка приходилось открывать окна, чтобы проветривать воздух от скипидарных паров, которые в противном случае накапливались бы в замкнутом пространстве. Ледяные сквозняки в здании старой конструкции. Тропическое растение не могло расцвести там. Оно никогда не пережило бы зиму или даже первую неделю осенних ветров. Может быть, это неправда, что Виктор Риис передумал и позволил нелепому цветку занять место в своей строгой обстановке; возможно, орхидея была выдуманным образом. Но ведь он отказывался изображать то, чего нет в действительности. Этот нежный белый цветок, олицетворяющий невозможное, нес некое послание, более важное, чем она или Питер могли разгадать.

Лисицы внизу снова принялись завывать. Этот звук больше не казался ей исходящим от человека, но не обращать на него внимания было трудно. Она выключила лампу – со щелчком, как будто кто-то щелкнул пальцами, – завернулась в пуховое одеяло и попыталась не слушать. Но таинственные крики проникали в ее беспокойный сон.

Часть четвертая
БЛАГИЕ ДЕЛА

Для Рииса прямоугольник полотна становится сферой сотрудничества. Художник и зритель уславливаются встретиться на общей территории эстетической простоты и тишины. Глядя на его картины, мы словно смотрим в калейдоскоп, переупорядочивающий жизненные элементы и связи в бесконечном разнообразии отраженных узоров. Однако в конечном счете созерцатель может видеть этого скрытного мастера лишь в таком ракурсе, в каком сам художник показывает нам свою натурщицу. Нашему взору доступна только спина Виктора Рииса.

М. Холден. Искусство Виктора Рииса (1988)

КОПЕНГАГЕН, 1906 ГОД

Вторник, 7 августа.

В течение некоторого времени я была счастлива откровенно делиться своими мыслями и мечтами с мужем и вообразила себе, будто уже не нуждаюсь в дневнике. Однако письмо, доставленное сегодня каким-то маленьким пройдохой, заставило меня снова сесть за свою книжицу. Послание, которое, как настаивал мальчишка, предназначалось лично фру Риис, было довольно плохо, даже безграмотно написано на испачканной бумаге. Промежутки между фразами наводили на мысль, что один человек диктовал его другому – кому-то, кто сам едва умел писать. Я разглядела имя Ловисе и слово «мальчик». Значит, она родила и захотела, чтобы я об этом узнала? Я дала посыльному мелкую монету за труды и отослала его без ответа. Виктор сидел за обеденным столом и длинной спиралью срезал кожуру с яблока.

– Что ты об этом думаешь? – спросила я, положив перед ним письмо.

– Результат любовных похождений Свена прошлой зимой, – ответил Виктор, после чего отправил в рот кусок яблока и быстро его прожевал.

Он притворялся спокойным, хотя я видела, что письмо его взволновало.

– Но прошло слишком мало времени.

Я чувствовала себя неловко, разговаривая о подобных вещах с мужчиной, пусть даже и собственным мужем.

– Они приезжали к нам на праздники. Еще нет девяти месяцев.

– Разумеется, отец – Свен. А ты что думала? С ноября было достаточно времени. Может, ребенок родился раньше срока. Такие женщины созревают быстрее, и у них все быстрее, они как животные.

Он отрезал от яблока еще один кусок. Возможно, Виктор намеренно говорил так грубо, чтобы скрыть свои истинные чувства. Но да простит меня Всевышний, никогда я не чувствовала по отношению к нему такого гнева, как тогда, услышав эти циничные слова.

– Тогда этот ребенок наш родственник. Племянник. Ты что, не понимаешь?

– Вообще-то я не рассматриваю это в таком ключе.

Не поднимая глаз, он продолжал жевать.

– Почему? Потому что они не женаты? Дело в этом? – не унималась я.

Виктор, вздохнув, посмотрел на меня, поднялся, взял записку, а затем бросил ее обратно на разделявший нас стол.

– Ты знаешь, что это такое? Это просьба денег. Возможно, ты обратила внимание на то, что их у нас не так много.

Конечно, Виктор иронизировал, потому что именно я веду наши домашние счета.

– Я человек, который не… стремится к жизненным благам, Северина. Я готов довольствоваться малым. Мы оба согласились с таким образом жизни. Признаться, я не предполагал, что твоя… семья… будет требовать материальной поддержки в таких размерах. Мы и так регулярно помогаем Свену, а теперь – это. Но я принял на себя обязательства и буду их выполнять. Я сделаю подарок матери этого ребенка… но только один раз. Она не должна ожидать систематических платежей или рассчитывать на то, что мы станем источником средств к существованию для нее или ее ребенка… ты понимаешь?

Я уставилась в пол. Меня одолевали мятежные мысли. Контраст по сравнению с дядей Мелькиором, который приютил и вырастил даже не одного, а целых двух незаконнорожденных детей своей неблагополучной сестры, был вопиющим. Но у Виктора в доме не будет ребенка. Это помешало бы его искусству. Это помешало бы великому художнику в мире и покое рисовать свою музу.

– Единственно правильным поступком будет послать деньги, чтобы помочь Ловисе, – наконец проговорила я, пытаясь подавить все мысли, которые порождались скорее эмоциями, чем разумом.

– С оговоркой, уточняющей, что она не должна ожидать большего?

Выражение моего лица заставило Виктора сменить тон. Он подошел ко мне и взял мои руки в свои.

– Ты должна понять, деньги меня не волнуют, – повторил он, на этот раз стараясь, чтобы его слова звучали убедительно. – Я счастлив жить как нищий. Единственное, что меня волнует, – это искусство. Я знаю, какая у тебя чувствительная душа и сострадательная натура. Давай подумаем, какую сумму мы можем пожертвовать.

Кажется, нам и вправду больше ничего не остается, кроме как ответить на это жалкое послание, которое в самом деле можно расценивать лишь как выклянчивание денег или какой-либо другой помощи. Было время, когда Свен мог взять ответственность на себя, но оно давно прошло. Нет, он останется в своем рыбацком поселке, где будет писать большие, яркие, солнечные полотна, насмехаться над странной американской девочкой, заботящейся о нем в его болезни, выпивать в компании своих друзей-художников и слать редкие письма мне. Совсем недавно брат сообщил, что солнце и морской воздух, вместе с вниманием Грейс к его нуждам, сотворили чудо с его здоровьем и что в конце сентября он надеется посетить нас еще раз. Но даже если Свен и приедет в Копенгаген, я уверена, он никогда не признает ребенка Ловисе своим.

Четверг, 9 августа.

После двух ночей беспокойного сна, поднявшись с постели этим утром, я объявила Виктору о том, что собираюсь отправиться к живущему на другом конце города портному – заплатить за починку нашей зимней одежды. С собой у меня было письмо, которое Свен написал Виктору прошлой весной, рекомендуя Ловисе как натурщицу и указывая адрес ее местожительства. В том районе города здания тесно лепятся друг к другу, предоставляя большое количество квартир для рабочих и их семей. Мне пришлось прокладывать себе путь через лабиринт переулков и дворов, увешанных бельевыми веревками и затененных высокими стенами, из-за чего небо здесь видно лишь рваными кусками. На узкой улочке мне встретился спотыкающийся пьянчужка. Заметив меня, он приветственно поднял шляпу, но я проигнорировала его и поспешила мимо.

Стоя во дворе дома, в котором надеялась ее найти, я посмотрела вверх на расположенные друг над другом ряды окон и почувствовала головокружение. Честно говоря, я особенно не задумывалась над тем, зачем явилась сюда. И не принесла деньги. Мне в голову пришла полусформировавшаяся идея заявить права на ребенка и забрать его. Конечно, отнести младенца домой к Виктору было нельзя, но я могла попробовать жить и содержать нас двоих самостоятельно. Мне пришлось бы отказаться от своей сокровенной мечты, но я убеждала себя в том, что как только возьму ребенка Свена на руки, заботиться о нем и любить его покажется единственным возможным решением.

В этот момент мимо меня со всех ног пронеслась группа мальчишек. Некоторые из них тащили мешки из грубой ткани, топырящиеся и явно тяжелые. Добежав до угла, где сходились две стены, мальчики присели и подняли вверх палки, готовясь ударить по чему-то, скрытому тенью. Последний из мальчишек, в кепке слишком большой для него и в куртке слишком для него маленькой, широко мне улыбался, пока другие засовывали в мешок, который он держал открытым, что-то темное и бесформенное. Прежде чем они успели заметить хорошо одетую даму, входящую в многоквартирный дом, – зрелище для них непривычное, – я повернулась и скрылась за дверью.

В газовом освещении лестницы я почти ничего не видела и надеялась лишь, что к настоящему времени мальчишки истребили местную популяцию крыс до последней особи, получив за каждую голову щедрое вознаграждение от городских властей. Руководствуясь больше интуицией, чем зрением, я пробиралась к двери, у которой Виктор, должно быть, остановился несколькими месяцами ранее, несомненно с брезгливостью замешкавшись, прежде чем переступить границу, отделявшую его комфортную жизнь от жалкого существования обитателей этого места. Приготовившись услышать плач ребенка, которого вскоре намеревалась убаюкать в своих руках, я постучала в дверь. И снова меня посетила мысль о матери. Я всегда представляла ее красивой молодой женщиной, которая пала, лишилась всего и встретила свой конец в комнате, подобной той, что ждала меня по другую сторону этой двери.

Какая-то женщина – не Ловисе – открыла на мой стук, и я увидела внутри трех мальчиков. Они сидели на соломенном тюфяке и ели куски хлеба, смазанные жиром; и сами они были перемазаны этим жиром, отчего их красные лица блестели в тусклом свете. Женщина была высокой и мрачной, старше Ловисе. Такую уже ничто не могло удивить, даже мое появление у нее на пороге. Я показала письмо, которое получила, но выражение ее лица не изменилось. Либо она и без того обо всем знала, либо не умела читать. Не дожидаясь каких-либо моих объяснений и не поздоровавшись, женщина заговорила. Ее голос оказался ниже, чем я ожидала; глубокий и звучный – таким поют возвышенные церковные гимны. Однако произнесенные ею слова были отнюдь не возвышенными.

– Если вы по поводу ребеночка, так он умер позавчера, пробыл всего три дня в этом мире, – сказала она. – Ловисе там.

Женщина указала в глубину комнаты, где виднелась небольшая ниша. Я молча направилась туда. Двое мальчишек пялились на меня, поднеся хлеб ко ртам. В их глазах теплился вялый интерес. Третий, в котором я узнала посыльного, доставившего мне записку, хмуро уставился вниз на зажатый у него в кулаке кусок серого хлеба.

Я ожидала найти Ловисе лежащей на кровати или тюфяке, но она с прямой спиной сидела на деревянном стуле, вперившись в стену перед собой. Девушка никак не отреагировала на мое появление. Я понятия не имела, что делать. Младенец умер, и его уже похоронили. Принимая решение прийти сюда, я и мысли не допускала о вероятности подобного исхода. Я подошла к Ловисе ближе и увидела, что под грубой сорочкой ее груди, набухшие и воспаленные из-за ненужного молока, налились до размеров дынь. Глядя на них, я почувствовала слабую тупую боль, распространявшуюся от подмышек к моей собственной груди. Ловисе посмотрела мне прямо в глаза, и в ее взгляде не было просьбы о помощи. Вместо этого я увидела там вызов и отчаяние, и хотя можно убеждать себя в чем угодно, я знаю: мой следующий поступок был продиктован отнюдь не благотворительными побуждениями.

Я возвратилась в большую комнату и решительно обратилась к старшей женщине, которая явно состояла с Ловисе в родстве, хотя трудно сказать, в каком именно.

– Скажите ей, что я жду во дворе. Она должна одеться и пойти со мной. Для нее есть работа.

Казалось, все в этой комнате онемели, и на какое-то мгновение я их возненавидела, особенно детей, с этими блестящими щеками и тупо вытаращенными глазами.

– Работа! – повторила я. – Пусть оденется и возьмет с собой личные вещи.

Не взглянув больше на Ловисе, я вышла из комнаты, пропитанной вонью немытых тел и прогорклого жира. Мне не терпелось оказаться на улице, где была надежда хоть на какой-нибудь ветерок.

Я не знала, согласится ли она, но широкая фигура Ловисе вскоре показалась в дверях. В руках девушка несла узелок с личными вещами, а ее голова была покрыта шалью, хотя на улице стояла теплая летняя погода. Ни я, ни Ловисе не обмолвились друг с другом ни словом. Когда мы наконец вышли из ее района, я, по-прежнему с ней не разговаривая, купила два трамвайных билета. Мы расположились в вагоне с электрическим освещением, и он повез нас к проспекту, на котором возвышался роскошный особняк Шёнхайдеров. Трудно себе представить более разительный контраст, чем между жилищными условиями дыры, которую Ловисе только что покинула, и домом, где она будет проживать отныне. Выражение ее лица на всем протяжении пути не утрачивало безразличия.

– Фру Шёнхайдер нет дома, но мадам может подождать, если желает, – проговорила горничная, управляющая остальным персоналом Шёнхайдеров на правах старшей прислуги.

На ней был гофрированный накрахмаленный фартук, в ушах скромные, плохо начищенные серебряные серьги. Своим высокомерием и стремлением утвердить положение, которое было достигнуто тяжелым трудом и всяческими добродетелями, а не являлось привилегией рождения, эта женщина походила на фру Моерх из дома моего детства. Мне даже пришлось напомнить себе о том, что я пришла как подруга хозяйки дома, а не как смиренная просительница.

– Я привела эту молодую женщину работать прислугой и кормилицей, – сказала я и бросила многозначительный взгляд на одетую в простую черную одежду кухарку, которая сразу меня поняла и принялась критически осматривать лицо и фигуру новенькой. – Ее зовут Ловисе Хансен.

Мельком взглянув на девушку, горничная отдала распоряжения кухарке, а та, в свою очередь, велела судомойке немедленно нагреть воды для ванны. Этим жестом старшая прислуга демонстрировала высокие гигиенические стандарты этого дома мне и одновременно давала понять Ловисе, что здесь она должна быть готова к полному отсутствию уединенности.

Оказалось, что никого из членов семьи нет дома, но, будучи хорошо знакомой с хозяевами, я могла остаться и подождать их возвращения. Я сидела в пустой гостиной и будто с большого расстояния слушала, как в кухне в ванну льется поток воды, а на Ловисе – шквал распоряжений от ее новых начальниц. Она должна чистить сапоги хозяина, а по утрам греть воду и обходить с ней спальни всех членов семьи, чтобы те могли умыться и побриться. Также она должна незаметно уносить из шкафов под умывальниками полные ночные горшки, содержимое которых нужно выливать в помойное ведро на черной лестнице, а сверху бросать горсточку торфяной крошки. Это помогает избавиться от запаха и предотвратить появление мух, ведь ассенизатор, выносящий ведро с черной лестницы, которой живущая здесь семья никогда не пользуется, приходит лишь раз в неделю.

Среди картин в массивных золоченых рамах, диванных подлокотников в форме львиных голов, херувимов, резвящихся на небесно-голубом потолке, и бархатных портьер, подвязанных шнурами с кисточками, меня начало клонить в сон. Звук высоких маятниковых часов, отсчитывавших рядом с моим креслом секунды уходящего времени, стал казаться мне громче и значительнее, чем доносившийся из кухни голос, который озвучивал бесконечные инструкции. Слушая тиканье маятника, я вдруг явственно ощутила, как уходит мое собственное время, как что-то во мне вот-вот умрет, если в ближайшем будущем ему не дать взойти, расцвести и выпустить побеги.