Текст книги "Муза художника"
Автор книги: Паула Вин Смит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
БУХАРЕСТ, ОСЕНЬ – ЗИМА 1984 ГОДА
На приемах она то и дело бросает взгляды по комнате, держа в поле зрения всех и каждого, громко хохочет, щеголяет какой-нибудь принесенной с собой вещью, или своим туалетом, или даже собственным ребенком. Но сегодня днем, в одиночестве на скамейке в парке, Маргарет, кажется, ушла в себя. Она не смотрит на неспокойную воду озера, лежащего перед ней. Она не привлекает внимания здешних, которые шагают мимо с набитыми продуктовыми сумками или школьными рюкзаками. Из-под ее воротника больше не торчит яркий шарф. Она просто сидит на скамейке, положив пакет рядом с собой и сцепив руки на дамской сумочке, которая покоится у нее на коленях. Ее фигура так абсолютно неподвижна и при этом так напряженно насторожена, что Йону на ум приходит образ охотника в засидке на уток.
На деле же это он притаился в тени за киоском. Никто не смотрит в его сторону. Йон надеется, что прохожие будут благоразумно держаться от иностранца на почтительном расстоянии. Впереди за прилавком государственные служащие продают зернистое мороженое одного-единственного вида с неподдающимся определению вкусом своим согражданам, пришедшим в этот теплый осенний день в парк культуры и отдыха Херэстрэу.
Какой-то мужчина усаживается с другого конца скамейки, на которой сидит Маргарет. Внимательно присматривающийся Йон при виде этого человека резко настораживается. Похожий на рядового гражданина – худой, поистрепавшийся, – он как-то уж слишком нарочито разворачивает тонкую ежедневную газету и приступает к чтению. Это субъект от сорока до пятидесяти лет, с наружностью рабочего. Сразу вызывает подозрение то, что он начал читать первые страницы, которые обычно заполнены официальными статьями, восхваляющими достоинства четы Чаушеску. Обычно румыны сразу переходят к последним страницам, посвященным спорту и развлечениям. Вдруг мужчина приподнимается и передвигается на середину скамьи, поближе к Маргарет.
Йон не считает возможным рассматривать этого человека в качестве кандидата на роль ее любовника. По крайней мере большая часть его разума отвергает подобную вероятность. Но посла волнует, может ли этот тип представлять для нее угрозу. Маргарет, кажется, совершенно не подозревает о присутствии мужчины. Она смотрит вниз на дорожку, словно раздумывая, не прогуляться ли ей вокруг озера. Когда мужчина почти незаметно снова придвигается поближе, Йон больше не может ждать. Ему кажется, будет лучше подойти к скамейке и снять напряжение этой сцены. Он скажет, что закончил свою прогулку и собирается возвращаться в посольство, а потом непринужденно добавит, мол, надо же было такому случиться, что в конце их дорожки пересеклись так же, как и вначале. Направляясь к Маргарет, Йон репетирует про себя заготовленные фразы, собираясь приветствовать ее с большей сердечностью, чем когда они встретились у входа. Он полон решимости нарушить эту зловещую тишину.
Далее происходит следующее. Едва заметив приближение Йона, мужчина вскакивает со скамейки и с ужасом озирается по сторонам – широко раскрытые глаза, болезненно-бледное лицо, – после чего, спотыкаясь, со всех ног бежит по боковой дорожке в гущу деревьев. В разгар этой суматохи Йон, который чувствует себя так, будто спугнул дичь, понимает, что Маргарет не собирается отвечать на его нежное приветствие. Она разворачивается к нему, кипя от ярости. Раньше Йон никогда не видел, чтобы Маргарет злилась, и считал ее на это неспособной, но, вероятно, ошибался.
– Сядьте. Сейчас же.
Она умудряется излучать раскаленный добела гнев, еле шевеля губами, и все время роется в сумочке, словно ищет сигарету или помаду. Йон вяло опускается на скамейку, понурив голову, становясь меньше и неприметнее, потому что этого хочет Маргарет.
– Вы даже не представляете, что наделали. Я же просила вас держаться подальше!
Он переводит взгляд на выпуклый и сморщенный полиэтиленовый пакет, который их разделяет. От нее не ускользает движение его глаз.
– Да пожалуйста! – шепчет она. – Можете заглянуть!
Одной рукой Йон отодвигает край пакета и всматривается в содержимое: аспирин Байера, упаковка презервативов, большой контейнер сухого молока, антацидный препарат, три пачки шпилек, бутылочка со средством от бородавок и две религиозные брошюры. Предметы, никого бы не удивившие в других частях мира, но контрабанда в Социалистической Республике Румыния. Ему нужно задать вопрос.
– Это… это Логан послал вас сюда?
Когда Маргарет поднимает на него взгляд, ее прекрасные глаза широко открыты.
– Он ничего не знает. Не вздумайте ему сказать!
– Да, конечно. Ни в коем случае, – успокаивает ее Йон, чувствуя себя удостоенным великой чести узнать о Маргарет нечто такое, о чем не осведомлен даже Логан. – Но это опасно, – медленно продолжает он. – Вы не обладаете дипломатической неприкосновенностью. Если вас поймают, могут быть серьезные неприятности.
– Не такие серьезные, как у них! – парирует она, и ее тихий голос почти срывается.
Конечно, Йон знает, что она права. Написанная на лице румына паника была сильнее любого страха, который мог испытать иностранец, сидящий на скамейке в этом городском парке.
– Мне жаль, что я подверг риску вашего друга, – говорит он.
При слове «друг» Маргарет решительно трясет головой и издает небольшой сдавленный всхлип, опровергая тем самым его понимание произошедшего. Йону очень хочется ее обнять. Вместо этого он с глубокой обеспокоенностью продолжает:
– Но вы не должны заниматься подобными вещами. У вас есть все причины избегать… этого вида деятельности. Для вашей же безопасности. Я прошу вас.
Она поднимается, застегивает куртку и вешает сумочку через плечо. Голосом, который так тих, что почти сливается с шумовым фоном парка, Маргарет произносит:
– Человек с дипломатическим иммунитетом мог бы сделать гораздо больше.
После ее ухода Йон остается сидеть на скамейке. Он понятия не имеет, как долго водитель уже ждет его снаружи парка. Ему кажется неразумным оставлять здесь пакет Маргарет, который по-прежнему лежит рядом. Если его обнаружат и сообщат властям, это может вызвать вопросы и подозрения. Йон не придумывает ничего лучше, чем сунуть пакет со всем его жалким содержимым недоуменному водителю и, забираясь на заднее сиденье, пробормотать, что кому-нибудь в семье мужчины, как он надеется, пригодятся эти импортные товары.
И вот на заднем сиденье машины, везущей его назад в посольство, Йон закрывает глаза и возвращается мыслями в Копенгаген. Ему девять лет, и он ежится в ожидании порки от отца. Но на поступок, за который его теперь наказывают, Йона подбил дедушка. Мальчик застал деда, когда тот сидел у окна, развернувшись лицом к свету и склонившись над зажатой между пальцами монетой. Подойдя ближе, Йон увидел, как дед быстрыми повторяющимися движениями царапает что-то на ее алюминиевой поверхности, напоминая густобровую белку с орехом в лапах. Подняв глаза, поначалу прищуренные, старик показал ему блестящую «V», которую выцарапывал на мягком металле. Он объяснил, что это способ плюнуть в лицо немцам, продемонстрировать им, чт о именно датский народ думает об оккупации.
В те годы у его деда была привычка – на которую они спустя некоторое время почти перестали обращать внимание – извергать потоки брани в адрес поколения, которое показательно не проявило свой датский дух девятого апреля тысяча девятьсот сорокового года. «…Когда ни один корабль или батарея береговой обороны не открыли огонь»; «…называют себя офицерами Королевского флота, а сами с утра пораньше капитулируют»; «…командование давало присягу защищать, но ни единого выстрела, даже с войсковых транспортов непосредственно в зоне… акт бездействия, заслуживающий только позора… позора» – таким манером дедушка выговаривал отцу Йона, пока остальные члены семьи, потупив взор, занимались своими делами. В ответ отец лишь время от времени бросал деду резкие реплики, а вот позже изливал свой сдержанный гнев на близких под разными предлогами.
Это была собственная блестящая идея Йона – нарисовать «V», символ, который показал ему дедушка, на одном из тех танков на обочине, мимо которых они с друзьями каждый день проходили по дороге в школу. Все, что ему нужно было сделать, – подойти к махине и пальцем провести на ее пыльной поверхности две линии, вниз и вверх. Бывшие очевидцами школьные товарищи Йона одобрили «диверсию», как они назвали его поступок, и оставшуюся часть дня мальчик расхаживал с важным видом. Он также позаботился о том, чтобы дедушка узнал о случившемся. Но когда Йон похвалился своим актом патриотизма перед старшей сестрой, та с недоверчивым видом продолжила аккуратно складывать ножи и вилки в ящик. Лишь закончив с домашней работой, она отправилась на дорогу, чтобы воочию убедиться в правдивости слов брата, после чего, как послушная девочка, доложила обо всем родителям.
Широкий серый танк, вблизи напомнивший Йону слоновий бок, был теперь помечен большим символом «V», смысла которого он все еще до конца не понимал. Однако ему льстило быть вовлеченным в дедушкину тайну, а также возбуждение в голосе старших товарищей, с которым те поощряли его довести дело до конца.
Йон тщетно пытался вытереть кончик пальца, до сих пор измазанный маслянистой грязью, о ладонь другой руки. Снизу доносился звук отцовского голоса, и в панической попытке переложить вину за содеянное на других мальчиков, которые были с ним сегодня, «диверсант» лихорадочно обдумывал протестные заявления, что в данном случае могло привести лишь к еще более жестокой расправе. Затем последовали нарочитый выход отца на сцену и долгая театральная пауза, призванная вызвать у отпрыска предчувствие боли. В комнате, куда их с сестрой обычно отправляли, когда наказывали, отец навис над ним. Это была тесная гостевая комната без мебели, где хранились вещи, которыми семья не пользовалась: верхняя одежда, спортивное оборудование, праздничные украшения. Ее не содержали в той же идеальной чистоте, что остальную часть дома. Здесь обычно происходило назначенное наказание, которое могло варьироваться от нескольких часов одиночного заточения до порки, оставлявшей на спине и бедрах крестообразные горящие рубцы. Раны и болезненные синяки на исполосованной коже сменяли множество цветов, прежде чем блекли до желтушно-желтого.
В одной руке отец сжимал уже свернутый в петлю ремень, а другой наклонил Йона вперед, упершись ему в плечо. Вдруг внимание карателя отвлеклось. Новыми звуками, донесшимися из-за двери, были шарканье и скрипучий голос деда, который, по всей видимости, стоял теперь на верхней площадке лестницы, опираясь на перила. Дрожащий голос из коридора задал неразборчивый вопрос, на который отец ответил какой-то колкостью о немцах. Густая тошнота страха застилала Йону глаза, комком застревала в горле, и он не мог разобрать слова, только слышал реплики, которых не понимал из-за тисков отцовской руки на своем плече.
Он уже напрягся в предчувствии боли от первого удара, готовый пуститься в низкое пресмыкательство, за что презирал бы себя впоследствии. Но дед выигрывал для него время, разразившись очередной тирадой, и тех фраз, которые Йону все же удалось разобрать – «…показали свой бабский характер, вылизывая немцам сапоги» и «…чье мужество проявляется исключительно в избиении ребенка», – было достаточно, чтобы привести отца в доселе невиданное бешенство. Однако, к изумлению Йона, после произнесенного дедом заключительного обвинения наказания так и не последовало; отец грубо оттолкнул его в сторону, резко повернулся и зашагал вниз по лестнице.
Дверь осталась открытой настежь, но мальчик отступил в пыльные тени, которые заскользили по его освобожденному от тисков плечу. Йона мучили сомнения. Чтобы выйти из комнаты, нужно было получить разрешение. Он чувствовал стоящие в глазах слезы, слышал собственное учащенное, срывающееся дыхание и удаляющиеся по коридору шаги деда.
Эхо отцовских шагов на лестнице и звуки дедушкиного шарканья по направлению к его комнате в задней части дома в конце концов сменились тишиной. Йон застыл на месте, в страхе ожидая, что отец вернется еще более злой и покарает его вдвойне.
Так мальчик и стоял, слушая привычные домашние звуки звякавших друг о друга китайских тарелок, голоса сестры и матери, в мирной гармонии доносившиеся до него то из одной комнаты внизу, то из другой, а небо за окном тем временем потемнело, и каморка, в которой не было ни одной лампы, погрузилась в сумерки. Пришло время ужина, и только когда отец своим обычным командным тоном крикнул ему наверх, чтобы он немедленно спустился, Йон с нарастающим облегчением понял, что инцидент исчерпан и, без сомнения, никто к нему возвращаться не будет.
Йон знает картины вплоть до мельчайших деталей. Даже в необычайно тусклом свете он различает серебристые стены, темные очертания мебели, оставленные полуоткрытыми двери, бледную кожу шеи над воротом черного платья. Все это завещано ему дедом за поданную надежду – будто, вымазав палец пылью, Йон совершил в тот день акт настоящей диверсии. «Человек с дипломатическим иммунитетом мог бы сделать гораздо больше».
– Нет, думаю, он здесь, – произносит Маргарет, поднимаясь по лестнице и направляясь к его кабинету.
Йон разворачивается вполоборота на звук ее голоса. Либо этой женщине ничего не известно о его чувствах к ней, во что сложно поверить, либо она непростительно жестока. Сейчас им с Маргарет предстоит остаться наедине второй раз за день, пока Логан с Софией прямо под ними делают коктейли для вечеринки, которую эта троица спонтанно организовала по какому-то случайному поводу, полагая, что он все еще на работе.
Как обычно, естественность Маргарет торжествует: свободные одежды в противовес строгому стилю Софии, упругое тело, округлые бедра, полная грудь. Интересно, его дед думал о женщине на картинах, жене Рииса, в таком же ключе?
– …Сидите здесь взаперти со своими картинами, которые только угнетают вас, – говорит Маргарет и дотрагивается до его руки – легкое требовательное прикосновение четырех тонких пальцев, некрашеные ногти которых имеют здоровый розовый цвет и увенчаны белыми полумесяцами.
Тепло ее натиска поднимается по его безжизненной руке.
– Ну же! Хватит работать, спускайтесь и послушайте о том, как Фрейя побывала в цирке. Вы ведь не работать сюда пришли, Йон, а предаться размышлениям. Если бы вам действительно хотелось поработать, вы бы включили свет.
Повинуясь, как прилив – луне, Йон беспрекословно поднимается, решительно отодвигает кресло, которое протестующе громко скрипит, и задается вопросом, выглядит ли он старым или хотя бы старомодным. У него в груди ощущение тяжести; он выше, чем Маргарет, и ему не удается разглядеть ее затененное лицо, чтобы понять, испытывает она к нему презрение за слабость, остается равнодушной к его мучениям или тоже изо всех сил старается прервать этот ток между ними, что идет в обоих направлениях. Лелея крохотную надежду на последний вариант, Йон преисполняется дедовского достоинства и собирается с остатками сил, которые вкладывает в свои осанку и голос.
– Ну что ж, давайте послушаем о цирке, – говорит он.
На правах хозяина дома Йон провожает Маргарет в коридор, затем к верхней площадке лестницы и вниз. Его рука в пугающей близости застыла над ее гибким станом. (Она чувствует хоть что-нибудь?) Логан и София, стоящие внизу с коктейльными бокалами в руках, поднимают головы и наблюдают, как он следует за Маргарет, которая своей легкой покачивающейся походкой словно глумится над его тяжеловесностью. Йон по-прежнему не видит ее лица, но в любом случае к этому моменту она уже должна была принять выражение, соответствующее веселому духу их компании.
Внизу, в центре комнаты, готова к выступлению малышка Фрейя. В прошлый раз они слушали, как она пятерками считает до ста. Это потребовало от нее чудовищных усилий памяти, сопровождаемых рядом выразительных взглядов в сторону Логана, в которых Йон усмотрел оттенок опасения. Но сейчас им предстояло получить цирковой отчет. Фрейя усаживается на стопку диванных подушек и перечисляет, что ей понравилось: прохладительные напитки и шоколадки, которые они купили до начала представления и взяли с собой на свои места в третьем ряду; блестящие костюмы, акробаты, верблюды, воздушные гимнасты, жонглеры, но больше всех – «тетенька, распиленная на три части».
– Это труппы из Москвы и Будапешта, объезжающие страны советского блока, – встревает Логан, попутно набирая пригоршню соленых орешков.
Тем временем сидящая рядом с Фрейей София внимательно смотрит на девочку и задает наводящий вопрос:
– А что меньше всего понравилось?
– Мыльный клоун, – не задумываясь, отвечает Фрейя. – Там был такой клоун, который пускал вокруг всего себя мыльные пузыри, – объясняет она Алстедам. – Он выливал воду из ведра и скользил, дурачился со своей шваброй, и падал, и все время ударялся головой, и выглядел грустным. Но они все возвращали и возвращали его назад после каждого номера!
Тут она вдруг сурово оглядывает аудиторию своими серыми глазами, мерцающими, как старинное стекло, удостоверяется во всеобщем внимании и сообщает:
– Я просто хотела, чтобы он ушел.
ЛОНДОН, ИЮНЬ 2005 ГОДА
Возле дома был припаркован фургон реставраторов, а влетевшего внутрь Питера, казалось, переполняла новая энергия.
– Я прошу прощения за опоздание! Проспал. Не ложился до трех утра. У меня был телефонный разговор, который, думаю, покажется вам намного интереснее, чем выяснение того, скопировал Холден материал из дневника или нет.
– С кем разговор? – спросила Фрейя, откусывая кусок тоста, с которым вышла из кухни.
Софию, все внимание которой поглотил приезд реставраторов, убедить позавтракать ей не удалось.
– Я нашел дожившего до наших дней родственника Грейс ван Дорен. Ее племянника.
Питер поднял глаза на Фрейю, чтобы посмотреть на ее реакцию.
– Он вышедший на пенсию стоматолог. Живет в Элмхарсте, штат Иллинойс. Подтвердил, что тетя Грейс умерла в восемьдесят шестом.
– Она, наверное, старая уже была.
– Девяносто семь, – кивнул Питер, сверившись со своими записями. – Но он не знает, посылала ли тетка старый дневник в Румынию. И он не думает, что она оставила какие-нибудь бумаги или фотографии. В смысле, имеющие отношение к нашему делу. А так у них тысячи ее фотографий и негативов. После возвращения в Штаты Грейс работала фотографом-портретистом. Но племянник с женой не знают ни о каких работах, оставшихся от ее «студенческих лет», как он выразился. Фраза, заставившая меня задуматься о том, насколько они осведомлены о ранних периодах ее жизни. Как бы то ни было, предположительно после смерти Свена Грейс вернулась домой в Америку с одним чемоданом в руке. Ей тогда должно было быть около девятнадцати. Возвращение блудной дочери, как об этом рассказывается в семье. Она была прощена за то, что убежала «изучать искусство». Значит, либо родственники были не в курсе всех «цыганских» похождений Грейс, либо хотели сохранить ее репутацию.
Питер снова заглянул в свой конспект телефонного разговора.
– Грейс никогда не была замужем, но ее фотографические портреты приносили ей немалый доход. Поначалу она снимала друзей, затем более широкий социальный круг своей семьи, и пошло-поехало. Племянник сказал, тетка любила свою работу, не бросала ее до самого преклонного возраста. Его удивило, что меня интересует ранний период ее жизни. Они привыкли отвечать на вопросы клиентов, которые позировали для Грейс в сороковых и пятидесятых годах, или же родственников людей, отслеживающих свое генеалогическое древо.
Фрейе, которая слушала Питера, стряхивая крошки от тоста с пальцев, его ночная беседа не показалась такой уж интересной. Она даже не вполне понимала, что именно он надеялся выяснить.
– В общем, вчера ночью разговор так затянулся, что сегодня утром я не на многое способен.
Питер зевнул.
– Но подумал, что все равно должен прийти помочь упаковать картины. Чистка – важный шаг на пути к продаже.
– Они будут выглядеть как-то иначе после этой процедуры? – спросила София, выходя из кабинета.
– Это деликатная чистка, – успокоил Питер, – просто чтобы удалить поверхностные загрязнения. Убрать въевшуюся грязь и жир.
– Жир? – скорчила гримасу София. – Но они ведь не над плитой висели.
– Кто знает, когда их чистили последний раз, – возразил Питер, закатывая рукава, чтобы помочь бригаде реставраторов отнести картины в фургон.
Его руки были более мускулистыми, чем ожидала Фрейя. Раньше она не думала о том, как он выглядит без одежды. Словно почувствовав ее взгляд, Питер внезапно поднял глаза, и Фрейе показалось, что его лицо залилось румянцем. Тем временем он продолжал объяснять Софии:
– За все это время они, вероятно, подвергались воздействию керосиновых ламп, свечного дыма, угольной пыли. Табака, если владельцы или их гости курили. А это серьезная угроза возникновения пятен.
– Но ни мой муж, ни я никогда не курили.
– Ну, судя по всему, прошло довольно много времени с тех пор, как картины осматривали специалисты. Но они подтвердят мое первое впечатление. Я уверен.
В этом вопросе Питер всегда был уверен в себе. Пока он опять не заметил, что она на него пялится, Фрейя сделала над собой усилие и сосредоточилась на его лекции. София уже была вся внимание, слушая, как Питер демонстрирует свои профессиональные знания.
– Как я уже говорил, это просто деликатная очистка поверхности. Нет необходимости в повторном покрытии лаком. Подрамники в хорошем состоянии – никаких признаков личинок древоточцев. Но я обнаружил, что в некоторых местах потрескалась краска, хотя серьезных отслаиваний нет. Однако есть некоторое расплывание – вы знаете об этом? – где немного водяного пара проникло в лак. Из-за этого поверхность стала молочной, матовой. Но это устранят.
Чтобы отметить последний день пребывания Питера в доме, София пригласила его на чай в гостиной. Под шипение газа, писк водопроводного крана и звон посуды Фрейя, взявшая на себя заваривание, быстро передвигалась в ограниченном пространстве старомодной кухни. Глядя на облака пара, вырывавшиеся из носика чайника, она позволила себе мысль о том, каким облегчением будет побыть несколько дней вдали от Лондона, избавившись от необходимости целыми днями присматривать за Софией. Но девушка тут же напомнила себе, что забота о Софии – по-прежнему основная причина ее приезда сюда.
К этому времени вся выпечка, которую передала Маргарет, была уже съедена. В буфетной Фрейя нашла упакованный в пищевую пленку имбирный кекс и пачку шоколадного печенья. Поднимаясь по лестнице с тяжело нагруженным подносом в руках, она слышала, как разговаривают Питер и София.
Первый произнес что-то неразборчивое, а вторая ответила:
– Нет. Я уже много лет не видела никого из них.
Подтолкнув дверь гостиной локтем, Фрейя вошла в комнату. Она догадалась, что Питер спрашивал Софию о ее родителях. Может быть, его интерес к ней не ограничивается исключительно исследованием искусства Виктора Рииса? Она поставила поднос на низкий столик.
Питер вскочил и кинулся разливать чай. Вытащив третье кресло на середину комнаты, Фрейя следила взглядом, как он подает чашку Софии, после чего предложила хозяйке дома кувшин со сливками. Та с достоинством кивала, выражая свою признательность за их хлопоты. Питер налил чашку Фрейе, потом себе и положил несколько шоколадных бисквитов на край своего блюдца. Пришло время занимать места. Питер поколебался, но таки уселся в желтое кресло с высокой спинкой, в котором обычно сидел мистер Алстед.
– Как продвигается ваша работа? – спросила София.
– Спасибо, очень хорошо, – ответил Питер, ставя чашку с блюдцем себе на колени. – Мартин отправляет меня в Копенгаген через неделю.
– Я тоже еду, – напомнила ему Фрейя.
Питер небрежно кивнул и приступил к печенью.
– А напомните-ка мне, какова цель вашей поездки, – обратилась к нему София. – Теперь-то это уже не более чем простая формальность?
– Ох, по-прежнему есть несколько важных дел, – ответствовал Питер, сглотнув. – Есть две картины Рииса с обнаженной натурой. Обе находятся в Дании – в Национальном музее. Но никто не знает, когда они были написаны. Было бы здорово с помощью дневника установить точные даты написания обоих полотен. Я договорился о встрече с хранителями, чтобы перечитать все это с ними. Взамен у них могут найтись какие-нибудь материалы о Риисе, которые помогут объяснить события, изложенные в дневнике. И… это не особо касается Копенгагена, но я также все еще пытаюсь отследить других персонажей – вернувшуюся в Америку Грейс ван Дорен, к примеру, о судьбе которой мне только что стало известно. Как явствует из последней записи, дневник отдали ей; возможно, даже удастся каким-то образом пролить свет на то, как он попал к вам и мистеру Алстеду.
– А вы можете вспомнить точно, когда пришел дневник? – обратилась к Софии Фрейя, у которой были свои причины задать этот вопрос.
Она все еще пыталась выяснить, когда Холден мог получить доступ к дневнику. Это должно было произойти до тысяча девятьсот восемьдесят восьмого – года публикации его статьи. Может, дневник Холдену дала Грейс?
– Дай мне подумать. Мы были в Бухаресте с августа восемьдесят четвертого – Йон уехал раньше меня; думаю, он мог находиться там с конца июня – и до начала января восемьдесят шестого.
София задумалась.
– А вот когда дневник пришел в пределах указанного промежутка, вспомнить не могу. Мы пробыли там довольно долго, я бы запомнила, если бы это случилось сразу после нашего приезда. Но больше ничего не помню. Упаковку мы выбросили. Знаю, что штемпель был американским. Мы это обсуждали, но какое это могло иметь значение?
София принялась изучать свои ногти.
– Возможно, твоя мать могла бы подсказать, Фрейя. Она довольно часто бывала у нас, и мы точно обсуждали эту странную, необъяснимую посылку. Может быть, она лучше помнит, когда это произошло.
– Я собиралась ей позвонить, – сказала девушка, хотя это была не совсем правда.
Позвони Фрейя Маргарет, ей пришлось бы выслушивать о том, что сейчас она должна была бы проходить курсы подготовки к аспирантуре, а не терять время в Лондоне.
– Мама не любительница телефонных разговоров, – продолжила придумывать Фрейя, – предпочитает смотреть собеседнику в глаза. Но о Копенгагене ей послушать захочется, так что я спрошу, помнит ли она что-нибудь о дневнике.
София снова повернулась к Питеру, который тянулся к подносу за очередным печеньем.
– Вашей основной задачей было удостовериться в том, что картины попали в семью моего мужа на законных основаниях. Теперь это точно установлено, вы согласны?
Фрейя сделала глоток чая. Горячая жидкость потекла по ее горлу, как раскаленная лава. Она молча предоставила Питеру заверять Софию в том, что все в порядке.
– Да, разумеется, с этим мы уже разобрались.
Рука Питера, державшая печенье, застыла на полпути ко рту. Казалось, опасения Софии и жесткий тон, которым она их выражала, были ему непонятны.
– Я уже подал заявку на участие в конференции по искусствоведению. Перед продажей собираюсь сделать доклад о Северине Риис и ее тайне.
– Что вы имеете в виду? Какое отношение это имеет к картинам?
Вопрос удивил Питера.
– Очень даже большое, я полагаю. Мы пока единственные, кто знает о том, что она перестает появляться на картинах после тысяча девятьсот пятого года. Для мира искусства это открытие. Я представлю доказательства и объясню ее исчезновение.
– А вы уверены, что поняли, в чем состоит ее тайна? – осторожно поинтересовалась София и посмотрела на Фрейю, стараясь понять, обсуждала ли та данный вопрос с Питером.
– Конечно.
Питер нахмурился и выпрямился.
– К концу дневника я даже почувствовал за нее гордость. После всего, через что ей пришлось пройти… меня вдохновило, что Северина нашла в себе мужество.
– Да… – как-то неохотно подтвердила София.
– Все-таки в те времена уйти, чтобы начать новую жизнь, было намного сложней, чем сейчас. Вам так не кажется?
– Да нет же! – воскликнула София, хватаясь за голову. – Это не то. Новая жизнь… новая жизнь – это…
– Миссис Алстед, с вами все в порядке?
– Все со мной в порядке, – отрезала София, взмахом руки возвращая подскочившую было Фрейю назад в кресло. – Мне просто всегда казалось, в дневнике об этом написано довольно прозрачно, а теперь создается такое впечатление, что мне придется объяснять все снова и снова.
– Все нормально, – произнес Питер, с интересом рассматривая их обеих. – Я разбираюсь во всем самостоятельно, насколько могу. Но это явно признания женщины, которая пытается уйти от мужа.
Беспорядочные мысли начали роиться у Фрейи в голове. Неужели София ошибалась насчет Риисов? Неужели Северина настолько страдала в браке с Виктором, что была готова от него уйти? Поэтому она внезапно исчезла с картин? Избегая смотреть на Софию, Фрейя сосредоточенно отковырнула вилкой кусочек темного пористого имбирного кекса, лежавшего у нее на тарелке, и задумчиво отправила его в рот. У него был интересный вкус, но Маргарет положила бы меньше сахара и больше имбиря.
– Боюсь, вы кое-чего не понимаете, – сказала София и с чашкой в руке выпрямилась в своем кресле, вновь обретая самообладание и силы. – Для вашего поколения разводы – в порядке вещей, и я могу принять во внимание, что семейные неурядицы могут показаться вам вполне обычным делом. Но в дневнике используется определенный язык, который вы должны научиться читать, можно назвать его архаическим. Северина в конце пишет не об уходе от Виктора. Вовсе нет! Она любит его, о чем неоднократно заявляет. Но есть нечто деликатное, о чем женщина в ту эпоху постеснялась бы написать прямо. Речь идет о беременности.
Питер чуть не присвистнул. Видно было, что он пытается переосмыслить прочитанное ранее.
– Подождите! Вы думаете, под «новой жизнью» подразумевается рождение ребенка?
Эта конкурирующая точка зрения его явно удивила. Теперь Фрейя склонялась к мысли, что, возможно, он прочитал дневник не так уж внимательно.
– Она перестала позировать для Виктора после тысяча девятьсот пятого. Именно этот вопрос вас так сильно интересует, если я не ошибаюсь.
София поставила чашку на блюдце.
– Наиболее прозрачно речь об этом идет в сцене с дедушкой Йона, советником, когда он говорит о ее новых, возвышенных обязанностях, подразумевая, конечно же, материнство. Что бы мы ни вкладывали в такие понятия, как «родительский долг» и тому подобное сегодня, это тот язык, который вы, историки, должны научиться читать в бумагах того времени.
– Ну конечно, советник предполагал, что она ждет ребенка, – медленно проговорил Питер, – но он ошибался. Возможно, Северина специально заставила его так подумать. Но она проверяла мецената, хотела убедиться, что он будет покупать картины с изображениями пустых комнат. Те, которые Виктору останется рисовать, после того как она от него уйдет.
