Текст книги "Муза художника"
Автор книги: Паула Вин Смит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
КОПЕНГАГЕН, ИЮНЬ 2005 ГОДА
Питер всегда гордился собой, даже когда после своих разгульных выходных приходил следующим утром на работу вовремя и с полной сосредоточенностью трудился весь день, словно была уже середина недели, чем бы они ни занимались. На его оживленном лице появился легкий налет разочарования.
– Старый добрый Михай… Это не многое нам дает. Я так полагаю, что, если ты «за», нам стоит взглянуть. Ведь насколько мы знаем, в письме Грейс может содержаться какая-нибудь блестящая подсказка, которую Холден полностью упустил. Хотя письмо было в его распоряжении двадцать лет.
Фрейя, с большой осторожностью обращаясь со столь старым документом, уже начала разворачивать тонкий лист голубой почтовой бумаги, исписанный аккуратным наклонным почерком.
14 марта 1985 г.
Мой дорогой посол!
Надеюсь, Вы позволите даме преклонных лет вольность опустить все эти «достопочтенные» приветствия и перейти прямо к сути. Писание дается мне нелегко, даже в очках с очень сильными диоптриями. Я посылаю Вам книгу, в которой Вы можете быть заинтересованы. Ее дала мне много десятилетий назад моя дорогая подруга, Северина Риис. Вообще-то это был ее личный дневник, вверенный в мои руки. Когда она его отдавала, то попросила хранить до тех пор, пока все упомянутые в нем люди, кроме меня, не умрут. Она хотела, чтобы в конечном счете, когда придет время, дневник воссоединился с описанными на его страницах картинами.
Я уже достигла того возраста, в котором ограничения несамостоятельной жизни и близость конца диктуют необходимость распорядиться своим имуществом. Сделав запросы в различные инстанции Копенгагена, я получила информацию о том, что у Северины Риис нет прямых потомков, которым можно было бы отдать дневник, а картины, упоминающиеся на его страницах, теперь принадлежат внуку первоначального собственника, отправленному недавно в должности посла в Румынию! Так что именно Вам, посол Алстед, я передаю в наследство ее книгу.
Хотела бы я послать Вам дополнительные памятные подарки, оставшиеся от моего знакомства с Виктором и Севериной Риис. Я знаю, Вы были бы рады увидеть их фотографии, сделанные мной однажды, но, как ни прискорбно мне сообщать Вам об этом, те были утрачены двадцать пять лет назад. Тогда меня попросили одолжить их для показа на выставке, посвященной запечатленным мгновениям жизни людей конца девятнадцатого века. К сожалению, во время выставки мои снимки пали жертвой яркого света, вызванного неисправностью проводки, и последующей активации системы пожаротушения музея. Учитывая эту потерю, я надеюсь, Вы оцените, что хотя бы дневник моей восхитительной датской подруги избежал участи, которая, кажется, постигла столь многие фамильные вещи из далекого прошлого. Быть может, это маленькое пожертвование, как предполагала его автор, прольет свет на картины Рииса и повысит удовольствие, которое доставляют Вам работы этого одаренного художника.
С наилучшими пожеланиями,
Грейс ван Дорен.
Когда она дочитала до конца, Питер застонал и схватился руками за голову.
– Фотографии! – воскликнул он. – Те, которые сделала Грейс и о которых Северина упоминает в своей последней записи. Они не хотели фотографироваться, ведь это раскрыло бы секрет. Каким бы он ни был! Неужели мы так близко к ним подобрались только для того, чтобы узнать, что снимков больше не существует?
Крепко задумавшись, Фрейя пристально смотрела на письмо. Трудно было понять, что она могла сказать Питеру. Но ей нужно было сосредоточиться. Оба чувствовали разочарование и опустошенность; до выезда в аэропорт в их распоряжении имелось всего несколько часов. Если секрету суждено остаться нераскрытым, на этом их усилия закончатся. Поэтому она просмотрела письмо еще раз. Из него вытекало, что Северина хотела, чтобы ее дневник был прочитан в будущем, когда никого из упоминающихся в нем лиц не останется в живых. Это, по крайней мере, сообщало Фрейе что-то новое: Северина не желала остаться неизвестной навсегда.
– Нет… все-таки кое-что мы получили. Дай-ка мне посмотреть письмо.
Питер потянулся за листком и принялся сосредоточенно его изучать.
– Но она потеряла фотографии. Я думаю, мы получили ответ.
Чувство облегчения, которое Фрейя испытала от того, что Грейс не раскрыла секрет своей подруги, оказалось недолговечным, когда она увидела, как Питер начинает прослеживать цепочку доказательств.
– Ну хорошо, итак, дневник – это первоисточник, – начал он. – Удостоверив почерк Грейс на этом письме, например с помощью бумаг ее племянника, мы можем использовать его, чтобы установить историю и право собственности на дневник Северины. Подлинность картин уже удостоверена. Но фотографии Грейс… – Он посмотрел на Фрейю в поисках одобрения, но ей было трудно встречаться с ним взглядом. – Если мы хотим использовать их в качестве доказательства, они ведь необязательно должны быть оригинальными отпечатками или негативами. Я имею в виду, что, конечно, Грейс хотела подарить Алстедам свои собственные отпечатки. Только они были бы действительно подарком на память. Но нас устроят и обычные копии. Ведь устроят же? Если они являются зарегистрированными копиями оригинальных снимков Грейс?
– Я не улавливаю, – сказала Фрейя, чувствуя, как сердце начинает биться быстрее.
Она улавливала все слишком хорошо, но не хотела признаваться в этом.
– Фотографии были отпечатаны с громоздких стеклянных фотопластинок, – продолжала Фрейя. – Грейс ван Дорен, конечно же, не упаковывала пластинки в чемодан, когда переправлялась в Америку. И она говорит, что отпечатки были уничтожены. Где ты рассчитываешь найти копии?
– Фотографии у нее взяли для выставки, – гнул свое Питер. – Чему была посвящена выставка? Жизни конца девятнадцатого века? В ее письме не указаны ни дата, ни место, но это должно было происходить где-то в шестидесятых, и, возможно, нам удастся выяснить, кто их у нее попросил. Практически никто не знал, что Грейс фотографировала с такого давнего времени. Это, по идее, должен быть кто-то, кого она знала со времен Дании. Ты можешь вспомнить какие-нибудь имена, упоминаемые в дневнике Северины в связи с фотографией? Может, там разъяснялось, почему Виктор не любил фотосъемку? И не назывались ли там другие фотографы из того поселка, где жили Грейс со Свеном? Я думаю, что даже если оригиналы были уничтожены, мы могли бы раздобыть копию выставочного каталога.
– Нет смысла ничего раздобывать. Там явно запечатлено такое, чего они не хотели разглашать.
Питер покачал головой в ответ на, как ему казалось, нежелание Фрейи его понять.
– Грейс ведет нас в правильном направлении. Все, что нам нужно сейчас сделать, так это сесть на копенгагенский речной трамвай и доехать до конечной.
– Давай не будем. Давай пойдем куда-нибудь пообедаем. В этот раз угощаю я.
– Фрейя? Неужели я это слышу? Как тебе может быть неинтересно?
– От самой южной остановки речного трамвайчика рукой подать до новой Королевской библиотеки. Это центральное хранилище всей информации, которая тебе может понадобиться об истории и культуре Дании и по многим другим темам.
– Я по-прежнему не думаю…
– Терпение, мой дорогой Ватсон.
Однако сам Питер едва ли был воплощением терпения, когда шагал по трапу в направлении огромного наклонного силуэта «Черного алмаза». [64]64
«Черный алмаз» – новое здание Королевской библиотеки Дании.
[Закрыть]
– Грейс действительно пообещала хранить секрет Северины, но я думаю, они, возможно, надеялись, что мы обнаружим его сами.
Даже когда он открывал перед ней дверь библиотеки – по-прежнему являя собой образец хороших манер, – Фрейя учитывала, что от нее могут ожидать ответных любезностей. И отступала аналогичным образом, позволяя Питеру быть впереди в решении задачи. Он с большей готовностью примет результаты, если сам обнаружит источник. Держаться позади ее заставляло еще и растущее беспокойство: что бы они ни нашли, это могло вызвать новые сомнения и опять изменить перспективы на продажу картин.
В глубине лабиринта черных окон она смотрела, как Питер изучает электронные экраны с информацией о библиотечных фондах по исторической и документальной фотографии. Погрузившись в работу, он лишь время от времени бросал ей несколько слов, когда мелькал какой-нибудь вселяющий надежду источник. Даже сейчас ей нравилось наблюдать за ним, настолько поглощенным в работу.
Наконец они добрались до каталога, озаглавленного: «Дания через объектив: фотография 1840–1911 гг.». Коллекцию составил Йоханн Моллер, и, по крайней мере, фамилию такую можно было найти в дневнике Северины в связи с журнальной статьей о фотографии. Может быть, этот Моллер – отец того, по имени Адам, который был знакомым Свена? В «Дании через объектив» не было записи «Риис» в указателе. Но они, правда, нашли ссылки на две фотографии под именем Г. А. ван Дорен. Фрейя увидела, как Питер зашел на указанную страницу, и услышала, как он тихо вскрикнул от увиденного.
Северина Риис стояла перед мольбертом, в объемном рабочем халате поверх длинного платья, с кистью в руке наготове, а в полотне позади нее нельзя было не узнать «Три двери». Только теперь Фрейя поняла, что они никогда не видели ее лица. Ниже сообщалось:
«До 1908 года женщинам-художницам не разрешалось поступать в Королевскую академию Дании, как их коллегам-мужчинам. Поэтому им приходилось искать другие формы обучения, такие как частные уроки или женские художественные школы. Фото: Г. А. ван Дорен (1906)».
– Я не знала, что произойдет, если это выплывет, – произнесла Фрейя, чувствуя волнение в груди. – Мы все еще можем…
– Ты знала! – обвиняющим тоном воскликнул Питер.
– Орхидеи, – объяснила она терпеливо. – Существует связь между ними и детскими набросками, о которых Северина рассказывает в дневнике. Когда они со Свеном были детьми и с легкой дядиной руки соревновались, рисуя ботанические образцы, которые его коллега привозил из своих экспедиций. Помнишь? Ну так вот, растение на картине то же самое. Epidendrum oerstedii.
– Но… так… почему… как это привело тебя к мысли, что картины Рииса нарисовала она?
Фрейя сделала глубокий вдох.
– Я думаю, растения – это своеобразная подпись. Хотя Виктор и подписал эти полотна, изображение белой орхидеи в пустой комнате означает, что картина принадлежит ей. Если цветок там, значит, это работа Северины. Она исчезает с картин потому, что начинает создавать их.
Питер заговорил медленнее:
– То есть ты хочешь сказать, что мы неправильно на все это смотрели. Получается, Виктор не просто прекратил рисовать ее; ты думаешь, он перестал…
– …рисовать совсем? Нет, это были бы поспешные выводы, – ответила Фрейя, чувствуя облегчение оттого, что больше не нужно держать свое открытие в тайне. – Поздние работы могут принадлежать как ему, так и ей. Виктор мог продолжать работать, но уже не в таком безумном ритме; он мог заниматься той второй профессией, как хотел, обучать молодых художников. Но что-то ему пришлось оставить. Чрезмерная работа и стресс, до которого он себя довел, почти разрушили его спину и нервы. Неврастения. Северина очень прямо говорит об этом в дневнике. Ее муж был убежден, что больше не сможет рисовать.
– Но мы проигнорировали это предложение, такое неприкрытое, – медленно произнес Питер, – из-за всех картин Рииса, которые были написаны впоследствии. Казалось, он, наоборот, продолжал работать усиленными темпами до конца жизни. Ведь в течение многих лет после его смерти она приносила и продавала картины, которые предположительно написал он. Но, учитывая, что он все еще был жив, ты думаешь, Виктор добровольно ставил свою подпись на ее картинах? Зачем ему это делать?
– Они договорились, что Северина будет прикрываться его именем и репутацией. Риисы ведь занимали определенную нишу в обществе с весьма традиционными взглядами. Само собой, мать Виктора крайне не одобрила бы такое, да и их покровитель, советник Алстед, ведь для этих людей все держалось на том, что Виктор художник, а она его муза. Кроме того, они испытывали стесненность в средствах. За картины с его именем можно было выручить больше.
«Как и сейчас», – добавила она про себя, закрыв глаза и мысленно прося прощения у Софии.
– Так, подожди. Значит, когда она идет повидать Соде и Мелдаль, что, по-твоему, там происходит?
– Эта часть ясна как божий день. Она консультируется с преподавательницами живописи, показывает им свои работы. Интересуется, готова ли она, на их профессиональный взгляд, конкурировать, продавать собственные картины. И ей также нужно было проверить советника Алстеда, выяснить, станет ли он покупать эти новые полотна или же заметит еще какие-либо отличия кроме того, что комнаты на них пусты.
– Эта находка, Фрейя… Могу сказать: это поразительно. Это действительно крупное открытие. Более радикальное, чем все, что я когда-либо… мог бы вообразить. Нет, правда. Я даже не представляю, как отреагирует Мартин.
Было почти странно видеть, насколько поразила его новость. Фрейя чувствовала, что еле сдерживается, чтобы не расхохотаться над Питером, и это немного отвлекало ее от мыслей об аукционе. До сих пор она не замечала, как его недавно остриженные волосы торчат на макушке. В тот момент это определенно придало ему еще более ошеломленный вид.
КОПЕНГАГЕН, 1906 ГОД
Воскресенье, 2 сентября.
Осталось рассказать всего одну историю: сегодняшнюю. Этим утром мы принимали гостью, чей неожиданный визит чуть не привел к катастрофе. В тихое послеобеденное время, когда никто не наносит визиты, со двора донесся шум, и, услышав: «Эй!» – такое неблагопристойное, но так хорошо нам знакомое, мы поспешили к окну. Застигнутые врасплох этим вторжением, мы с Виктором в тревоге смотрели друг на друга, и барышне пришлось стоять и кричать какое-то время, пока мы наконец не решили, что она откланяется с большей готовностью, если я выйду и впущу ее для краткого визита.
Войдя в квартиру, она сейчас же заметила наши новые обстоятельства. Грейс ничего не сказала, возможно, чтобы избежать социальной неловкости, или же у нее просто не было слов, но она выглядела растроганной, прямо с порога узнав, что наша жизнь не стояла на месте и мы вступаем в новую фазу.
– Дорогая Северина, – пробормотала Грейс, обнимая меня с неподдельной нежностью.
Она также с надлежащим уважением обменялась рукопожатиями с выдающимся живописцем Виктором Риисом, который в тот момент выглядел весьма смущенным и растерянным. Грейс сообщила, как рада видеть меня в добром здравии, и с помощью пантомимных жестов поведала, что все еще хранит маленькие подставки для яиц, которые я подарила в их прошлый визит. Я с трудом могла думать об этом, настолько мои мысли были заняты текущими переменами в моей жизни и исполнением давней мечты.
После того, что он написал в своем летнем письме, я надеялась и с нетерпением ждала визита самого Свена в этом месяце, но было очевидно, что Грейс приехала без сопровождения. Это долгий путь, чтобы совершать его в одиночестве, и хотя она, как всегда, имела боевой вид, в этих своих просторных одеждах и нечищеных башмаках, Грейс явно была изнурена и нуждалась в восстановлении сил, утолении жажды и голода, прежде чем могла назвать причину своего внезапного появления у нас на пороге. На своем ломаном французском Грейс объяснила нам, что для такой поездки Свен слишком болен. У него сильно болят ноги и низ спины, и он не может преодолеть даже короткое расстояние. Если мы правильно ее поняли, она сказала, что от боли доктора неоднократно давали ему опиум и морфий, но это отрицательно сказывается на его способности принимать пищу. Обеспокоенная, я попыталась спросить, нужно ли мне поехать вместе с ней. Я хотела выяснить, как скоро, по прогнозам врачей, Свен должен поправиться. Но в этом месте мы достигли предела нашей способности понимать друг друга. Возможно, это тот вопрос, который – неважно, на каком языке – Грейс не готова услышать.
Грейс по-прежнему носит свою квадратную черную коробку на широком ремне («Мой „кодак“»), и она решительно объявила, что Свен поручил ей сделать наши фотографии и привезти их ему.
– Он будет обожать ее! – несколько раз повторила она, обводя комнату, которая так откровенно совмещала в себе и студию, и жилое помещение, широким жестом своей длинной руки.
Ставя нас в позу, Грейс понапрасну раздосадовала Виктора, когда воскликнула, коверкая фразу: «Нет-нет, я хочу получить снимок вас по-настоящему рисуете!» – совсем в духе нашей подруги Йетте. По правде говоря, Виктор еле сдержался. Но я выразила ему свою уверенность (даже не заботясь о выборе слов, поскольку Грейс почти ничего не понимает по-датски), что если мы не будем ей мешать, она скорее уйдет и все закончится.
Следует признать, на ее фотографиях будет доказательство того, что мы держали в секрете. Мне понадобилось время, чтобы объяснить Грейс, на старательном и медленном французском, что она не должна показывать эти фотографии никому, кроме Свена. Никому больше нельзя разрешать их смотреть. Она, по-моему, сочла наше беспокойство старомодным, но при участии Виктора, выразительно кивавшего с целью показать, как это для нас важно, нам удалось взять с нее обещание соблюдать наши условия.
Грейс носилась по комнате, прилаживая свое оборудование, и полувразумительно щебетала обо всем, что приходило в голову, выражала восторг по поводу всего, подмеченного ее острым глазом, начиная со света, проникающего с улицы, и заканчивая расставленными по комнате полотнами, находящимися на различной стадии готовности. Мы не давали никаких дальнейших объяснений, но испытали огромное облегчение, когда она наконец спрятала свой аппарат и сообщила, что останется только до завтра.
Сегодня ночью, после того как Виктор и Грейс отправились спать, а я достала дневник, чтобы сделать запись, меня осенило. Письмо, которое я планировала написать брату, идеально оформленное у меня в голове, но все еще не изложенное на бумаге, уже находится на этих страницах. Лучшим способом связаться с братом будет передать ему эту книгу с Грейс. Уже какое-то время (а возможно, и с самого начала) я писала здесь с мысленной оглядкой на Свена. Значит, утром я отдам свой дневник Грейс с просьбой передать его Свену, чтобы вместе с фотографиями это напомнило ему о том, как мы разговаривали, когда виделись в последний раз, о нашем детстве и наших мечтах.
Свен, когда нам выпадет шанс увидеть друг друга снова, давай согласимся, что наши родители не отказались от нас, хотя и утаивали правду о том, кто они. Мы можем вспомнить множество примеров, доказывающих их заботу. Пусть они вероломно говорили нам, что мы сироты, но они также и содержали нас, и растили, и обеспечивали всем необходимым. Их решение было в какой-то степени трусостью, и, конечно, они отказали нам во многом, принадлежащем нам по праву, но, как нам с тобой известно, общественное мнение имеет большой вес. Возможно, цена за то, чтобы быть принятыми обществом, – это тайный сговор с целью ограничить наше знание, дабы помешать выражать себя в той мере, в какой мы бы делали это в противном случае.
Завтра утром Грейс снова водрузит дорожную шляпу поверх своих непослушных волос и будет такова. Я знаю, что Виктор, оставшийся в душе таким же добрым даже после того, как упрямая жена испытывала его терпение столькими способами, тихо предложит ей некую сумму, которая поможет с медицинскими расходами и заботой о Свене. Его чувство того, что правильно и что важнее всего, неизменно, несмотря ни на какие перемены в нашей жизни.
Свен, пожалуйста, оправляйся полностью от поразившей тебя болезни, чтобы однажды мы снова могли быть вместе. Я бы поделилась всем этим с тобой, если бы ты был здесь, поэтому шлю тебе свои впечатления точно такими, какими они приходили ко мне. Поскольку я писала, не всегда думая о том, что ты когда-нибудь можешь прочитать мои слова, пусть они будут для тебя еще более прозрачными носителями моей души. Прими сегодня любящие мысли и сердечные пожелания твоей сестры, которая передает тебе эту книгу в надежде, что расстояние между нами можно преодолеть с помощью подробного описания минувшего года… твоей сестры, которая больше всего на свете надеется на возможность увидеть тебя в добром здравии снова и желает тебе увидеть ее начавшей новую жизнь.
ЛОНДОН, ИЮНЬ 2005 ГОДА
София не прикасалась к столу, пока рассказ не был закончен. Она грациозно сцепила руки перед собой, своей позой напоминая Фрейе супругу политика, стоящую в стороне сцены, пока ее муж произносит речь на трибуне. Когда Фрейя умолкла и повернулась к ней за ответом, София легко, но умышленно положила обе руки, ладонями вниз, на край стола мужа, с аккуратными стопками документов, как будто осваивая территорию.
– Ты утверждаешь, что она сама рисовала… это что, автопортреты?
– Нет, мы считаем, что те, на которых Северина выступает как натурщица, действительно были написаны Виктором. Она даже, возможно, и не все пустые комнаты нарисовала. Но вот те, с растениями, по поводу их мы абсолютно уверены.
– Я по-прежнему не вижу причин не подписываться своим именем, – говорила София, внимательно рассматривая стены кабинета, как будто ждала, что картины снова появятся на них. – Среди импрессионистов были женщины-художники. Пусть не такие знаменитые, как мужчины.
– Боюсь, было бесчисленное множество тех, которые бросили рисовать, когда вышли замуж или родили детей. Сестры, жены, матери тех самых знаменитых мужчин. Женщины, рисовавшие под собственными именами, зачастую были одиноки, и их творчество воспринималось менее серьезно, чем работы их наставников-мужчин.
– Это интересная теория, и ты говоришь, есть достаточное доказательство. Но это рождает всего одну мысль в моей голове.
Фрейя этого ждала и бросилась отвечать.
– Боюсь, мы точно не знаем, как это повлияет на стоимость картин. Питер скажет Мартину, что мы выяснили, а тот примет решение придержать их на какое-то время, пока не будет проведено больше научной работы, или же воспользоваться новыми сведениями, чтобы усилить заинтересованность в продаже. Поскольку три ваши картины нуждаются в повторной атрибуции, конечно, это может повлиять. Я… я много думала об этом. Я хотела, чтобы картины хорошо продались и вы смогли остаться в этом доме…
– Фрейя, честно говоря, у меня нет желания оставаться здесь.
Она в недоумении смотрела на Софию, которая собиралась объяснить.
– Прости, если создала у тебя впечатление, что мое решение продать картины основывается на финансовых причинах. Дело совсем не в этом. Этот дом слишком велик для одного человека, мне трудно содержать его самостоятельно. Хотя я, наверное, и буду скучать по лисицам, удобство нового места жительства сделает меня счастливее.
Фрейя чувствовала себя так, как будто стены дома вокруг нее таяли. Нет желания оставаться? Она должна была бы испытать облегчение, узнав, что результаты ее открытия, даже если это потенциально означало девальвацию коллекции Алстеда, не станут причиной для выселения Софии из дома.
– Наконец это обнаружилось, – говорила София голосом, каким взрослый читает сказку ребенку. – Нечто настолько важное. Северина Риис сама была художницей, а Йон об этом никогда не узнает. Понимаешь, нет способа сообщить ему. Нет способа узнать, рассердил бы его этот обман, которому подвергли его деда, или он обрадовался бы тому, что в конце концов правда выяснилась.
Она медленно обошла стол, ведя рукой по краю, и в первый раз на памяти Фрейи села в кресло своего мужа. Оттуда она посмотрела на Фрейю.
– Где вы с семьей были во время революции – когда свергли Чаушеску? Вы ведь тогда только вернулись в Америку?
По телевизору, подвешенному в центре стены их кирпичного дома, Фрейя с родителями смотрели, как в новостях показывают знакомые места: аэропорт Отопени, здание главного управления национальной телевизионной станции, прямо позади того места, где она ходила в школу, гостиницу «Интерконтиненталь». Сквозь пелену огня раскачивающиеся камеры снимали пригнувшихся людей с автоматами. В какой-то момент она услышала, что ее старая школа обстреляна и захвачена вооруженными силами. Дикторы называли эти события первой революцией в прямом эфире, увиденной миллионами людей по всему миру. Тем декабрем семья Мур, в скудно обставленном доме, арендованном у академической семьи на отпуск, посмотрела новости о буйных молодых немцах, разбирающих Берлинскую стену и уносящих в руках ее куски, а вскоре после этого – о событиях в Румынии. Муры уехали из Бухареста всего семь месяцев назад.
Логан ничего не говорил, погруженный в раздумья. Маргарет делала вид, будто занимается делами в других комнатах, но, держа различные предметы в руках, часто заглядывала, чтобы посмотреть телевизор. Фрейя сидела на полу, скрестив ноги, обняв себя руками, зная, что абсурдно выискивать глазами на экране Аурела, мальчика из квартиры сверху, среди размытых силуэтов на заднем плане. Не было никакого способа узнать, в безопасности ли он. Воспоминание о длинных ресницах Аурела, о горделивом контуре его рта могло вызвать у нее слезы. Ночью, лежа в постели, Фрейя долгое время будет регулярно проверять эту способность.
Она очнулась от голоса Софии, рассказывающей о том, как Алстеды пережили те события тысяча девятьсот восемьдесят девятого.
– А потом, когда переворот произошел, многие иностранные правительства начали аннулировать знаки отличия и награды, которые присуждали Николае и Елене Чаушеску годами, и об этом стали сообщать в новостях. Йон сразу же позвал меня, чтобы я послушала. Видишь ли, у него вызывало ярость, что Чаушеску был удостоен высшей награды Дании; он всегда считал это ошибкой. И он был рад просто увидеть, как наконец совершен правильный поступок. Даже такой символический акт, как изъятие ордена, пусть слишком поздно, чтобы изменить ход событий, как это можно было сделать несколько лет назад, когда он рекомендовал такое. Но событие вселило в него надежду. Ведущий сказал, что за пятьсот лет истории датский монарх ни разу не отменял присуждение ордена Слона.
Она остановилась, чтобы посмотреть, поняла ли Фрейя, и продолжила:
– Давай-ка рассказывай. Лучше поздно, чем никогда. Раскрывай то, что вы с Питером Финчем обнаружили.
– Есть еще одна вещь, которую я хочу вам показать, – сказала Фрейя. – Я не показывала это даже Питеру, так как все, что бы Питер ни узнал, он опубликует и покажет миру. Здесь же нечто еще более личное, чем сам дневник. Я рискую, даже показывая документ вам, поскольку это может изменить ваше мнение о Северине.
Из нижней стопки документов Фрейя извлекла последнюю бумагу.
– Это из скандинавского источника девятнадцатого века. Я нашла его в тех же медицинских книгах, которыми пользовался Питер, когда изучал дневник, но он не искал этого… его больше интересовали другие вопросы. Это… – Она запнулась, но взгляд на внимательное лицо Софии заставил ее продолжить: – Это рецепт. Смесь для прерывания беременности: ромашка, шафран, корица и экстракт хвои различных вечнозеленых деревьев.
– Там говорится что-то вроде: «Горечь пихты и коры…» – попыталась София вспомнить место из дневника. – Ты… ты думаешь, она писала о выкидыше, но она приняла какое-то средство, чтобы его спровоцировать.
Фрейя осторожно заговорила в ответ:
– Мы знаем, что Виктор принял решение: если они поженятся, у них никогда не будет детей. Нельзя сказать, насколько это волновало Северину, тогда или позже.
Она остановилась и собралась с мыслями.
– Если попытаться воссоздать события, я думаю, они старались быть осторожными. Практиковали всевозможные ненадежные способы предохранения, доступные в те дни: календарный метод, прерванный акт, какие-то средства, которые умели готовить. Но потом случилась незапланированная беременность. Что я думаю… – Она взглянула на Софию, но не смогла прочитать выражение ее лица. – Я думаю, когда Северина сделала это, когда она вызвала аборт, это заставило их обоих совершить нелегкий выбор и победить свои страхи. Пройдя через это, она набралась смелости настоять, чтобы Виктор перестал колебаться и поддержал ее давнюю мечту показать миру свои собственные работы.
– Это был… их договор?
– Лучше не называть это так официально. И невозможно узнать, чувствовала она горечь утраты или нет, делая такой выбор. Конечно, если она собиралась рисовать, материнство было бы не единственной жертвой; ей пришлось бы отказаться от многого. Ей пришлось бы работать втайне от всех, рисовать предметы, которые выбрал бы он, зная, что ее работы будут приписываться Виктору до конца ее жизни и даже после смерти. Но он был ее учителем и верил в ее творчество, в то, что ее полотна достаточно хороши, чтобы подписывать их своим именем. Для него значение имело только искусство, и, по его мнению, – а может, по их мнению, – дети только помешали бы. Таковы уж были условия их брака. Я думаю, каждому свое.
Подняв руку к лицу, София рассматривала бумаги, разложенные на столе, и при этих словах грустно улыбнулась.
– Когда я была маленькой, то слышала от старых людей одно выражение: «Печаль – цена любви». И после брака с Йоном я поняла одну вещь: если цена сравнивается по значению с тем, что мы получили, пройдет немалое время, прежде я закончу платить. Он бы сказал, что правду, конечно, нужно открыть. Для меня это труднее. Но, заглядывая вперед, я могу сказать это. Возможно, наступит день, когда, даже зная то, о чем ты мне рассказала, я смогу черпать силы, думая о самоотверженности Северины, можно это так назвать. Это потребует времени, но я могу представить себе, что приду к этому. Однажды я, возможно, буду вдохновляться, думая о том, как она делала все необходимое, чтобы исполнить свое заветное желание и оставить частичку себя этому миру.
Фрейя поднялась по лестнице в галерею. Она несла пакет, и Питер уже стоял в дверях, заслоняя собой молодого помощника, чтобы первым взять пакет у нее из рук. На нем был новый костюм, которого она раньше не видела.
– Все в порядке, – сказала она ему. – Я объяснила Софии. Теперь она не возражает, если мы двинемся дальше.
– Все уже сделано, – говорил Питер, проверяя содержимое. – Я подал краткое изложение вчера днем. Мартин связался с представителями прессы сегодня утром. Думаю, релиз отправили факсом полчаса назад. Нам уже звонят по поводу интервью. Когда я только сказал ему, Мартин собирался снять их с продажи, но, поразмыслив, решил, что лучше рискнуть и предать дело огласке. Займет некоторое время, пока все, в настоящее время приписываемое Виктору Риису, будет пересмотрено. Они говорят о проведении симпозиума, где я сделаю основной доклад и представлю свою…
– Наслаждаешься?
– Почему нет?
Питер уставился на нее, застигнутый врасплох ее тоном. Выглядел он так, как будто только две минуты назад побрился и причесался, приготовившись давать интервью и фотографироваться.
