Текст книги "Муза художника"

Автор книги: Паула Вин Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Наверное, я и в правду задремала, потому что в следующее мгновение очнулась от звука низкого почтительного голоса кухарки Шёнхайдеров, призывавшей меня вернуться в кухню. Там моему взору предстала бледная Ловисе, теперь в униформе прислуги, с накрахмаленным передником. Ее еще влажные волосы были заплетены в косу. Горничная и судомойка стояли в стороне, а кухарка с лакеем склонились до неприличия близко, наблюдая, как младенец Сусси пытается взять губами огромную грудь, такую распухшую, что соски были почти поглощены окружающей плотью. Когда молоко наконец потекло, я ожидала, что лицо Ловисе смягчится, выражая если не что-то другое, то хотя бы облегчение после физической боли от нагрубания молочных желез. Но она держала ребенка небрежно, безразлично, и только кухарка произнесла слова удовлетворения, властным жестом приглашая меня пройти в комнату. Тут под потоком молока, который бил яростной струей, ребенок начал давиться, а на блузе Ловисе с другой стороны появилось растекающееся влажное пятно.

– Переверни ребенка, – приказала кухарка, толкая ее в плечо, – переверни маленького хозяина на другой бок.

Ловисе выполнила указание, даже не глянув на младенца. Вместо этого она повернула голову и посмотрела прямо в дверной проем, где стояла я, натягивая тонкие перчатки перед уходом.

В тот момент, когда было уже слишком поздно что-либо изменить, я почувствовала себя преступницей, которую чересчур сурово, чересчур жестоко осудили. Почему? Сегодня я свела вместе того, кто остро нуждался, и того, кто мог дать нужное. Возможно, во взгляде Ловисе было не совсем осуждение, но он словно говорил, что она насквозь видит мои мотивы и не чувствует ни капли благодарности за мой поступок. А насчет благодарности… полагаю, я просто могу подождать, пока Сусси сообщит мне о том, что ее маленький мальчик снова растет и что мир в их семье восстановлен, ведь она, в конце концов, одна из самых близких и дорогих моих подруг. Ну и что не так? Действовала я из добрых побуждений или лишь пыталась убедить себя в этом? Передо мной падшая женщина, которой больше не нужно возвращаться в убогую дыру, кишащую крысами, а кроме того, здоровье ребенка моей подруги спасено.

Так почему же все, о чем я могу думать, – это мертвый младенец, лежащий в кладбищенской земле, покинутый и холодный? Почему же я скорблю по ребенку, которого даже никогда не видела? Я чувствую себя так, словно продала Ловисе в рабство, а не нашла ей завидное место в хорошем доме. И почему я ничего не испытываю к болезненному маленькому принцу, обеспеченному теперь свежим молоком, благодаря которому он сможет набираться сил и наслаждаться благами, дарованными ему семьей? То, что я сделала сегодня, люди посчитают милосердием. Однако мне хочется лишь забраться как можно дальше от прикосновения солнечного света и дуновения ветра, спуститься в погреб и плакать в темноте, сырости и грязи.

ЛОНДОН, ИЮНЬ 2005 ГОДА

Она закрыла дневник и осторожно положила его рядом с лупой, внушительных размеров французско-английским словарем, бумагами с ее записями и упаковкой таблеток ибупрофена. Чтение продвигалось очень медленно и по-прежнему влекло за собой сильную головную боль всякий раз, когда Фрейя упорствовала и сидела за расшифровыванием тусклых письмен больше двух часов подряд. Однако она прикинула, что самостоятельно сумеет дойти до конца меньше чем за пять или шесть недель, которые понадобились бы для получения профессионального перевода.

Пролистав дневник, Фрейя подсчитала: осталось осилить семь записей. Поскольку аукцион был назначен на середину июля, а сама она уезжала из Лондона неделей раньше, ей необходимо было строго придерживаться заданного графика ежедневного чтения. Предстоящее путешествие в Копенгаген могло затруднить выполнение поставленной задачи, как и сегодняшняя поездка в библиотеку Садов Кью, [45]45
  Сады Кью, или Королевские ботанические сады в Кью, – комплекс ботанических садов и оранжерей в юго-западной части Лондона между Ричмондом и Кью; всемирно признанный ботанический исследовательский и учебный центр.


[Закрыть]где она посетила отдел, посвященный орхидеям. Все осложнялось еще и тем, что длина дневниковых записей очень варьировалась. Иногда Северина писала всего один абзац, а иной раз растягивала запись на многие страницы. Та, которую Фрейя закончила читать только что, была очень длинной и эмоциональной. Глубокое погружение в переживания жены художника вывело девушку из равновесия. Она не могла не поместить прочитанное в контекст той информации, которая открылась ей сегодня и касалась новой связи между детством Северины и поздними картинами Рииса.

Моргая и заправляя обеими руками волосы за уши, Фрейя встала и огляделась. В эти дни кабинет представлял собой самую обычную комнату: голые стены, большой пустой стол в центре. Даже плотные шторы были раздвинуты, впуская внутрь летнее солнце, в свете которого персидский ковер выглядел уже не таким ярким, как при искусственном освещении. С уходом Питера на рабочем столе у окна стало меньше вещей. Отделенный от других материалов и неосвещенный прямыми солнечными лучами, томик дневника выглядел каким-то неприметным и потрепанным.

Что касается Софии и Питера, в их жизнь книжица уже внесла свой вклад. Подлинность картин установлена; подготовка к выставке и продаже в разгаре. Все решено и улажено. Но оставалась еще Фрейя, которой даже не удалось пока дочитать дневник до конца и которая пыталась решить, стоит ли поднимать целый ряд новых вопросов, не зная, к чему это может привести.

Ее последние записи – из сегодняшнего разговора со специалистом по орхидеям – касались датского естествоиспытателя и исследователя по имени Андерс Сандо Эрстед. [46]46
  Эрстед Андерс Сандо (1816–1872) – датский ботаник, миколог и зоолог.


[Закрыть]Этот человек, профессор ботаники в Копенгагенском университете с тысяча восемьсот пятьдесят первого по тысяча восемьсот шестьдесят второй год, подарил свое имя новому виду орхидеи, открытому в туманных лесах Коста-Рики. Согласно заметкам Фрейи, это растение, Epidendrum oerstedii, характеризуется длинными, толстыми блестящими листьями, стеблями, переходящими в псевдобульбы (кто знает, что еще за «псевдобульбы» такие, но для ботаников это, похоже, важно), коротким соцветием и одновременным распусканием нескольких белых цветков диаметром около восьми сантиметров каждый, с почковидными боковыми лепестками и нитевидной или копьевидной губой. Судя по тому, в какие годы Эрстед занимал должность профессора в Копенгагенском университете, он вполне мог быть преподавателем ботаники у дяди Мелькиора. К тому же, как указано в дневнике, это была орхидея того самого вида, что и ботанический образец, который дядя Мелькиор велел Северине и ее брату нарисовать, устраивая между ними соревнование. Но важнее всего то – собственно, ради прояснения этого факта Фрейя и отправилась в библиотеку, – что Epidendrum oerstedii, судя по всему, был тем самым видом орхидеи, который стал появляться на поздних картинах Виктора Рииса, после того как Северина прекратила позировать для него.

– Уже вернулась из садов? Правда, там восхитительно в это время года?

Испуганная голосом Софии, Фрейя еле сдержалась, чтобы не броситься воровато собирать свои бумаги, совсем как Питер в начале лета. Хозяйка дома оставалась в коридоре. Казалось, ей не хочется заходить в кабинет, лишившийся своих картин. Ее голос звучал громче обычного и выдавал намерение что-то поведать.

– Пойдем поговорим. Твоя мать звонила, когда тебя не было.

Когда они поднимались по лестнице, София начала рассказывать Фрейе о том, что ей стало известно из телефонного разговора. По воспоминаниям Маргарет, дневник пришел в Бухарест где-то в конце весны тысяча девятьсот восемьдесят пятого года.

– Той осенью ты должна была пойти в школу, – объясняла София, пока они усаживались в гостиной. – Для твоей матери, по ее словам, получение дневника оказалось как нельзя более кстати, поскольку в течение нескольких недель мое внимание было отвлечено на чтение и разгадывание того, что может означать эта прибывшая по почте без каких-либо объяснений посылка. Это дало Маргарет дополнительное время свыкнуться с новой для нее идеей отдать тебя в школу. Ты была маменькиной дочкой, и твоя мать очень сомневалась в том, что ее малышка готова идти учиться.

София протянула руку, чтобы погладить Фрейю по колену, и заключила:

– Надеюсь, эта информация что-то тебе дает.

– Да, это вписывается в общую картину.

Сама же Фрейя надеялась на то, что для Софии такого ответа окажется достаточно. Больше о времени появления дневника в Румынии сказать ей было особо нечего, по крайней мере пока она не получила кое-какие дополнительные сведения от своего отца. К облегчению Фрейи, София вернулась к телефонному разговору с Маргарет.

– О, и твоя мама так обрадовалась, узнав о твоей поездке в Копенгаген, – сообщила она. – В процессе разговора мы поняли, что ты не только сможешь увидеть все эти чудесные музеи, но еще и будешь там в праздник летнего солнцестояния, канун Дня святого Ханса. Маргарет сама мечтает когда-нибудь вернуться в Данию (да, она никогда там не была, но ты ведь знаешь, это родина ее предков) и поехать на праздник солнцестояния. Костер на берегу, песни… И она часто слышала от бабушки с дедушкой о том, что целебные свойства трав достигают пика своей силы именно в этот день, двадцать третьего июня. На закате люди их собирают и затем используют весь год.

– О солнцестоянии я ничего такого не слышала. Но помнится, мама всегда называла Рождество святками. Она до сих пор печет все эти сезонные угощения. И помню еще елку с настоящими свечами. Это в Бухаресте было?

– Ах да. Всякий раз, думая об этом, я вспоминаю, что именно тогда твоя мать смилостивилась и разрешила мне видеться с тобой снова.

– Она не разрешала нам видеться? Этого я не помню!

– Причина была не из тех, о которых можно рассказать ребенку. Но теперь, полагаю, ты уже достаточно взрослая, чтобы узнать обо всем.

София вновь заговорила доверительно, размеренным голосом, каким раньше рассказывала о дневнике.

– У нас с Маргарет был секрет. Нечто такое, о чем, я думаю, твой отец не знал, как, впрочем, и мой муж. В некотором смысле она спасла мне жизнь.

Фрейя обратилась в слух.

– Это простая история. В Бухаресте я переживала тяжелые и страшные времена. Это был худший год в моей жизни. Врач прописал мне снотворное, и я его берегла, планируя покончить с жизнью. Маргарет застала меня с моим запасом таблеток и забрала их. Она на некоторое время запретила мне видеться с тобой, чтобы я поправилась, поскольку иначе ты не будешь со мной в безопасности. Я очень злилась на нее за то, что она не разрешает нам встречаться, ведь проводить время с тобой было единственной радостью, которая у меня осталась, но я поняла, что должна восстановить здоровье и равновесие рассудка. Ко времени того Рождества я уже обратилась к врачам и получила помощь, в которой нуждалась. Мы с Маргарет помирились и вместе устроили для тебя рождественский праздник.

Фрейя вспомнила дверь, открывающуюся в темную комнату, и покрытую золотом и светом елку. Она почувствовала, как какая-то часть ее памяти проясняется, словно поверхность картины, с которой реставратор удаляет пятно.

Оставив самую болезненную часть истории позади, София вернулась к своему обычному бодрому тону и продолжила:

– Но позволь мне рассказать о твоей матери кое-что еще. Она просила всех жен дипломатов приносить ей вещи для нуждающихся румын, и мы делали это, даже не сообщая мужьям. Ты должна об этом знать. Маргарет кажется некоторым людям поверхностной и слабой лишь по одной причине. Она испытывает большое отвращение к… ссорам. Думаю, у нее был волевой отец, и, конечно, твой отец такой же. Маргарет никогда не могла высказать свою потребность или недовольство, если это вступало хоть в какое-то противоречие с желаниями ее мужчины.

– Сейчас она способна постоять за себя намного лучше, – сказала Фрейя.

Как раз пройдя через все те ссоры с Логаном, которые привели к разводу, Маргарет и изменилась. Но Фрейя не думала, что Софии будет интересно слушать об этом. Или о том, как сама она постоянно работала над собой, стремясь впечатлить Логана острым умом и памятью, чтобы ни в коем случае не стать объектом его уничижительных высказываний. Фрейя рано приняла решение, что, в отличие от Маргарет, никогда не будет выглядеть в глазах отца глупой или недостойной.

– Но вы правы относительно того, какой она была. Мама рассказывала мне, как все время старалась угодить людям, дать им то, чего они хотели.

– Да, если требовалось проявить сочувствие, или интерес, или предложить помощь, или что-то отпраздновать, Маргарет справлялась с этим, как королева, как богиня! Она была рада оказать свои услуги и наслаждалась жизнью. Но стоило только возникнуть малейшим препятствиям или если кто-то просил твою мать сделать то, что было ей не по нраву, она была не в состоянии бороться или сопротивляться, терялась и затихала. Ты это видела.

Фрейя помнила, как Маргарет выходила из комнаты, пока она нетерпеливо открывала поздравительные открытки и подарки, которые присылали ей Алстеды. Как избегала ее конфронтационных вопросов о разводе и об отъезде Логана. Мать сначала ретировалась под предлогом каких-то дел, а затем делала вид, что забыла, переключая ее внимание на торты с горьким шоколадом и печенье с корицей в форме звезд.

Фрейя почувствовала, что головная боль, которой так часто сопровождались ее попытки читать дневник, не прошла бесследно. Вероятно, заметив, как она поморщилась, София нахмурилась:

– Прости, я слишком много говорю. Я редко вспоминаю те времена, те тяжелые времена. Это, наверное, из-за разговора с Маргарет и от чувства огромного облегчения…

Она запнулась.

– Когда наши права на картины, да и сама их подлинность подвергались сомнению, это было так… В любом случае, теперь все кончено.

– Но вы сами ведь никогда не сомневались? – спросила Фрейя и испугалась собственных слов.

Это она теперь испытывала сомнения и была совсем не уверена, как ей поступать дальше. Учитывая все недавние откровения Софии, девушка чувствовала себя виноватой в том, что не рассказала миссис Алстед об истинной цели своей поездки в Копенгаген, которая имела мало общего с походами по музеям и празднованием дня летнего солнцестояния.

– Теперь, когда все улажено, я могу тебе признаться. Дело в том, что у меня действительно имелись некоторого рода сомнения. Это было очень глупо. Мне не стоило волноваться.

– Это как-то касалось… связи между картинами и дневником?

Фрейя еле заставила себя произнести этот вопрос. Теперь она вернулась к мыслям об орхидее и о том, почему именно этот вид Риис избрал для своих картин. Узнал ли Виктор каким-то образом о том случае из детства Северины, о соревновании между братом и сестрой, которое его жена описала в дневнике? И почему это стало единственным исключением из его правила рисовать только реальные предметы?

– Нет, дневник тут ни при чем. Это связано с Бухарестом и с тем румыном, с которым подружился Йон. Я упоминала об этом. Не знаю, помнишь ли ты его. Он работал водителем в нашем посольстве. Это из-за него мы уехали.

– Так это из-за него! Из-за того румынского шофера! – произнесла Фрейя, чувствуя, как груз сваливается с ее плеч.

Для девушки было непередаваемым облегчением узнать, что все-таки это не из-за ее отца.

– Да. Он был агентом тайной полиции. Они устроили ловушку. Но это еще не все. Легенда Михая заключалась в том, что он якобы хотел бежать на Запад. Он был некоторым образом связан с миром искусства, на чем и играл, разговаривая с моим мужем.

Фрейя молчала, и София продолжила:

– Знаю, я слишком много говорю о нем; просто это бередит старые раны. Но до настоящего времени именно он и был источником моих сомнений. Этот Михай всегда вызывал у меня подозрения, я с самого начала чувствовала: Йона используют. После того как он предал моего мужа и мы были вынуждены уехать, у меня начала закрадываться мысль, что, имея доступ в наш дом и пользуясь нашим доверием, Михай мог подменить одну или несколько картин фальшивками, изготовленными его дружками-художниками, у него было достаточно для этого времени. Затем он мог продать оригиналы на черном рынке или обменять их на политические льготы. Теперь тебе известна еще одна причина, по которой я не могла пройти через все это в одиночку. Я ужасно боялась, вдруг в результате проведенной галереей экспертизы выяснится, что некоторые или даже все картины – ничего не стоящие подделки.

– Но разве мистер Алстед не заметил бы сразу? Если бы что-то подобное случилось, если бы их действительно подменили фальшивками?

– В том-то все и дело. Йон как-то обмолвился, что картины выглядят иначе. Словно они каким-то образом изменились. Конечно, в то время он был поглощен другими мыслями и вдобавок очень занят своей дипломатической работой. И вообще мой муж был очень доверчивым человеком.

Она вышла из дома, когда жара еще не успела обрести полную силу и захлестнуть улицы. Транспорта на улицах было по-прежнему много, но основной поток уже схлынул. Фрейя села в автобус, взобралась на верхний ярус и поехала на окраину города, сверху разглядывая яркие рекламные щиты, все более замусоренные улицы и скопления автомобилей. Наконец она поднялась со своего сиденья и спустилась вниз, чтобы сойти у парка Кристал-Пэлас.

Но уже несколько минут спустя, с досадой резко сложив присланную отцом карту, Фрейя двинулась в направлении, которое, как ей казалось, должно было вести к Чайному лабиринту. Поездка к городской окраине заняла несколько часов. Если – а все свидетельствовало именно об этом – Логан Мур по-прежнему предпочитал проводить свои игры в ненаблюдаемых местах, тогда неудивительно, что ему нравились эти пострадавшие от огня и времени вековые руины с огромными крылатыми сфинксами, охраняющими ведущую в никуда лестницу, и расставленными среди тропинок странными старомодными статуями доисторических зверей.

Лабиринт не был образцовым примером фигурной садовой стрижки. Многие годы неспортивные посетители обманом прокладывали себе дорогу в центр, напролом продираясь сквозь живую изгородь и стирая различия между честными и нечестными путями, что в результате привело к появлению лишних ходов. Живая изгородь под серым небом росла буйно и беспорядочно. Ответственные органы, будь то муниципалитет или служащие королевского парка, не трудились регулярно ее подстригать. В этот день лабиринт был безлюден, и только несколько белок прошмыгнули у Фрейи под ногами, пока она шла по направлению к центру.

Она нашла Логана сидящим на одинокой скамейке. Его спина была так же пряма, как трость, на которую он опирался. Отец напомнил ей солдата в карауле.

– Сначала он был из железного дерева, теперь – из тиса, – произнес Логан, оторвав трость на несколько сантиметров от земли в знак приветствия. – Т-и-с, – произнес он по буквам в ответ на непонимающий взгляд дочери. – Не такой ухоженный, как Хэмптон-Кортский лабиринт, это да, но тут нет платы за вход, не говоря уже о толпах иностранных туристов.

Фрейя уселась рядом с отцом – единственное место, куда можно было сесть, хотя она бы предпочла видеть его лицо прямо перед собой.

– Насчет картин Рииса… Тебе известно о них что-то такое, о чем ты не рассказал?

– Эти картины никогда меня не интересовали, – смущенно помотал головой Логан. – Такие громоздкие вещи только мешают быстро сматываться в случае чего. Алстед говорил, они достались ему от деда, когда он был еще мальчишкой. Вот и все. А что с ними?

– Их все еще собираются продавать.

Она хмуро смотрела на груды валяющихся листьев и веток.

– Мы нашли дневник…

– Алстеда?

От волнения его голос стал на тон выше, а брови взлетели вверх.

– Видел бы ты свое лицо.

Несколько лет назад Фрейя приняла решение относиться к родителям с пренебрежением, но время от времени все еще ловила себя на том, что играет в хорошую девочку.

– Нет, это не его дневник. Этот намного старее. Ему сто лет. Он пришел по почте, когда они были в Бухаресте. Ты что-нибудь помнишь об этом?

Логан небрежно пожал плечами. Как только он узнал, что дневник не принадлежал Йону Алстеду, его внимание тут же переключилось обратно на кончик трости.

– София не хотела показывать его Питеру, – попыталась Фрейя заинтересовать отца снова.

Услышав это имя, Логан поднял глаза.

– Это тот парень, арт-дилер?

– Ага.

– Ты говорила, он что-то скрывает.

– Это я уже выяснила. Использовала свой природный шарм, как ты советовал.

Фрейя начинала уставать от того, что он все время ее перебивает. Она попыталась еще раз:

– Питер должен постараться повысить интерес к Риису перед аукционом. Поэтому я убедила Софию разрешить ему поработать с дневником, ведь эти личные записи велись как раз в тот год, когда Риис перестал использовать свою жену в качестве натурщицы. София убеждена, что это произошло, когда они завели ребенка.

В парке было тихо, если не считать далеких детских голосов, доносившихся с площадки для игр, и еле слышного шелеста веток. Логан стучал тростью по земле, заставляя муравьев ползать все быстрее и быстрее. Если ему так скучно, он мог снова спросить о Питере. Фрейя вскочила со скамейки, чувствуя необходимость что-то предпринять, а не просто спокойно сидеть. Она подняла с земли ветку и швырнула ее за изгородь.

– Я хотела спросить еще кое о чем, – сказала девушка и украдкой посмотрела на фигуру отца, освещенную длинными косыми лучами солнца. – Помнишь водителя Алстедов?

– Водителя?

Логан заерзал на скамейке. Но он знал, что она спросит. Именно поэтому и настоял, чтобы они встретились в более или менее безопасном месте. Он потер подбородок.

– Если ты имеешь в виду того, которого звали Михаем, то помню. Когда они только приехали, у них был другой водитель; о нем я не знаю ничего, даже имени. Он проработал всего несколько месяцев, а когда заболел, ему на замену прислали Михая, которым Алстед заинтересовался, как только тот сказал, что хочет изучать искусство.

– Когда?

Логан бросил на нее насмешливый взгляд.

– Что значит «когда»? Когда он стал их водителем. Они уже пробыли там несколько месяцев.

– Но он был подослан румынским правительством?

– Простая пешка, разумеется. В его обязанности входило сообщать обо всем, что видел. Но вопрос в том, действительно он состоял на службе в Секуритате или его просто использовали как информатора. Я точно знаю, что дядя Михая, тот самый, который и устроил его на работу водителем, был кадровым сотрудником этой тайной полиции. Парню пришлось бросить университет, когда его научного руководителя арестовали, и дядюшка нашел ему новое местечко. Этот дядя, о нем лучше не спрашивай, был полковником Секуритате. Слухи распространялись, люди предупреждали друг друга вот так, – Логан приложил два выпрямленных пальца к плечу, как любой играющий в шарады изобразил бы погоны на форме, – чтобы микрофоны ничего не засекли. Сам Михай – не знаю. Но ты права. Ему в любом случае было приказано следить за Алстедом.

София, а теперь и отец открыли Фрейе новый взгляд на Бухарест. Одно из вернувшихся к ней воспоминаний было о велосипеде Аурела. Девятилетний Аурел жил со своими родителями и бабушкой с дедушкой этажом выше. Единственный ребенок во всем доме, у которого имелся велосипед. Фрейе вспомнился запах свежего цемента и как она по бесконечным ступеням спускалась за этим чернявым мальчиком в подвал, где он с застенчивой гордостью показывал ей свое сокровище. Для соседей этот велосипед был знаком того, что в присутствии родителей Аурела нужно следить за своими словами. Так пошутил отец Фрейи, когда она рассказала о велосипеде своим родителям. Замечание, которое в то время не имело для нее никого смысла. Она только сейчас начинала понимать.

– Но зачем ему было нужно, чтоб Алстедов выгнали из страны? Я не понимаю, кому это могло быть хоть как-то выгодно.

– Тут все немного сложнее, – сказал Логан, кончиком трости выписывая на земле спирали. – Об Алстеде тебе нужно понять следующее: он увяз по уши. Ему повезло, что свои его вытащили. Отозвали.

– Увяз по уши? В каком смысле?

– Они были у него на хвосте. Секуритате. Йон проникся сказочкой Михая о попытках уехать и стал принимать в этом личное участие, чего никто не собирался терпеть. К концу весны – это был второй год его пребывания в Бухаресте – Алстед нажал на все возможные тайные пружины, чтобы получить иностранный грант для своего шофера, подготовил все на той стороне, а в разгар зимы он уже ступил на очень опасную дорожку, пытаясь достать для Михая паспорт и визу. Кому-то нужно было его остановить, пока ничего не случилось.

– Минуточку!

Звуки за пределами лабиринта внезапно стихли. Все ее внимание переключилось на недовольное лицо отца, ссутулившегося на скамейке в свете позднего солнца. Пристально посмотрев на него, Фрейя пришла к неминуемому выводу:

– Это был ты. Ты выдал их обоих.

Тишину парка снова начали нарушать какие-то звуки. Белки гонялись друг за другом по запутанным тропинкам лабиринта. Детские голоса щебетали вдали. Логан ритмично ударял тростью по твердому грунту, словно выстукивая какой-то код. Затем он поднял голову и утвердительно закивал. Фрейя заключила, что отец гордится своим поступком и рад, что она узнала о нем.

– Учти, это строго секретно. Мне нужно было устроить все так, чтобы они обвиняли друг друга. Насколько я знаю, ни Алстед, ни его шофер так и не выяснили, что произошло.

– Но… что конкретно ты сделал?

– Это тоже должно остаться между нами. Ясно? Я сообщил румынам кое-какую информацию. Заявил, что видел в доме Алстеда определенные документы. Что он вступает в контакт с диссидентами. Что пытается оказать содействие этому Михаю. Они сделали несколько телефонных звонков его руководству в Копенгагене, и Йона отозвали. Это произошло быстрее, чем я ожидал. Министр иностранных дел Дании не стал ходить вокруг да около. Убрал его оттуда меньше чем за две недели.

– А что случилось с Михаем?

– Я точно не знаю. Но, учитывая отзыв Йона и все остальное, могу тебе сказать одно: если Михай действительно был тем, за кого себя выдавал, его ждали серьезные кары. В то время я думал, что шофер в любом случае связан с Секуритате, а вся эта операция затеяна с целью подставить Алстеда. Но потом кое-что стало не сходиться. Однажды, когда Алстеды были в отъезде, к нам пришел какой-то парень. Искал Михая. Он расспрашивал о нем так, словно тот был в беде или пропал.

– Пропал?

Одна мысль начала обретать очертания у Фрейи в голове.

– Каждый вел свою игру, на том или ином уровне, – сказал Логан, и его лицо смягчилось от промелькнувшего на нем выражения гордости. – Что касается меня, я был вхож в место, где собирались партийные лидеры. Меня пригласил коллега с факультета, но там были и другие парни, с которыми они ходили в школу, – люди, работавшие в министерстве, военные, все большие шишки. Я околачивался поблизости в надежде услышать что-нибудь стоящее. Это могли быть просто какие-то отдельные фразы о том, чем люди занимаются, об их привычках. Я подзарабатывал на этом время от времени. ЦРУ иногда пользовалось моими услугами. Я никогда не рассказывал тебе об этом?

Фрейю ужаснуло то, что по вине ее отца карьера и профессиональная репутация Йона Алстеда пострадали. Они с Михаем всю жизнь винили друг друга, не понимая, что оба стали пешками в чьей-то игре. В голосе Логана Фрейя не услышала даже намека на раскаяние. Его не волновало, что случалось с соседями и коллегами, после того как он продавал – не заботясь даже отделять правду от пустой болтовни – их тайны той стороне, которая была согласна платить. Логан же, казалось, лишь посмеивался, вспоминая о том, как пустил им всем пыль в глаза. При других обстоятельствах ее, возможно, взбесил бы тихий смех без следа раскаяния. Но сейчас Фрейя была одержима новой идеей, связанной опять же с картинами. Если расчет времени верен, хотя это еще нужно подтвердить… О таком не мог знать даже Логан. Ее поездка в Копенгаген обрела новый смысл.