Текст книги "Фрегат Его Величества 'Сюрприз'"
Автор книги: Патрик О'Брайан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
За спиной у Джека кипела работа: они пользовались преимуществами остановки, чтобы привести в порядок такелаж на грот-мачте и ростры. Но дела подвигались медленно, подгоняя поредевшую, павшую духом команду боцманы и их помощники шумели больше, но преуспевали меньше чем обычно. Из переднего кокпита долетали звуки перебранки между плотниками, да и мистер Герви находился в непривычно взвинченном настроении.
– Где вас носит, мистер Кэллоу? – закричал он. – Я уже десять минут назад просил принести мне пеленгаторный компас.
– Все лишь в гальюне, сэр, – пискнул Кэллоу, с опаской поглядывая на спину капитана.
– В гальюне, в гальюне! Все мичманы будто сговорились кормить меня сегодня этой пустой отговоркой. Джолиф в гальюне, Мидоус в гальюне, Черч в гальюне. Что с вами всеми случилось? Съели чего-нибудь или просто морочите мне голову? Я не потерплю сачков. Не отлынивайте от своих обязанностей, сэр, или мигом окажетесь на грота-салинге, это я вам обещаю.
Шесть склянок. Джек повернулся, чтобы пойти на обещанный чай к мистеру Стенхоупу. По мере знакомства посол все больше нравился ему, хотя Стенхоуп был, пожалуй, самым бесполезным человеком из всех, кого ему приходилось встречать. Было нечто трогательное в его стремлении не доставлять хлопот, его благодарности за все, что они делают для него, его неисправимой излишней уважительности по отношению к матросам, его силе духа – ни единой жалобы после шквала и во время ремонта. С тех пор как посол выяснил, что Джек и Герви в родстве со знакомыми ему семьями, он стал обращаться с ними как с людьми; с прочими же – как с собаками, но как с хорошими умными собаками в среде любителей собак. Он был как-то естественно церемонен, и обладал сильно развитым чувством долга.
Стенхоуп в очередной раз встретил Джека извинениями за то, принимает его в каюте, самому капитану принадлежащей.
– Боюсь, это доставляет вам такие неудобства, такая теснота. Просто мука, – сказал он, наливая гостю чай в манере, безошибочно напомнившей Джеку тетю Летицию: такие же присущие духовному лицу жесты, тот же поворот кисти, та же серьезная сосредоточенность.
Они поболтали о флейте Его Превосходительства, которая в этой жуткой жаре звучит на четверть тона выше, о Рио и припасах, которые рассчитывали найти там, о морском обычае насчитывать тринадцать месяцев в году.
– Давно намеревался спросить вас, сэр, – сказал Стенхоуп, – почему мои флотские друзья и знакомые часто называют «Сюрприз» «Немезидой»? Корабль был переименован? Его захватили у французов?
– Ну, сэр, это только своего рода прозвище, которое мы используем на флоте, так же как «Британию» мы прозываем «Олд Айронсайдс». Сэр, вы не помните про события с «Гермионой» в девяносто седьмом?
– Корабль с таким названием… Нет, полагаю, нет.
– Это был тридцатидвухпушечный фрегат на Вест-Индской станции. Печально признавать, но его команда взбунтовалась, перебила офицеров и увела фрегат в Ла-Гуайру, что в Испанском Мэйне.
– О, какой ужас! Так прискорбно это слышать.
– Дело было скверное, к тому же испанцы отказались выдать корабль. Коротко говоря, Эдвард Гамильтон, командовавший тогда «Сюрпризом», пошел и захватил его. «Гермиона» была ошвартована носом и кормой в Пуэрто-Кабельо, одной из самых неприступных гаваней мира, под защитой батарей из почти двух сотен орудий. К тому же, с тех пор, как «Сюрприз» подошел к берегу, испанцы выслали гребную вахту, и следили за его передвижениями. И все-таки ночью Гамильтон вошел в гавань на буксире у шлюпок, взял «Гермиону» на абордаж и вывел ее из порта. Он перебил сто девятнадцать человек из ее команды и девяносто семь ранил, почти не понеся потерь, хотя сам получил сильную контузию. О, какой выдающийся пример службы! Я бы отдал правую руку, чтобы оказаться там. Так вот: Адмиралтейство переименовало «Гермиону» в «Ретрибьюшн», а «Сюрприз» на флоте стали называть «Немезидой»,[29]29
«Ретрибьюшн» в переводе означает «расплата, воздаяние». Немезида – богиня мести в античной мифологии.
[Закрыть] учитывая, что…
Сквозь открытый световой люк до него донесся оклик впередсмотрящего с грот-мачты: от берега в сопровождении двух пирог отвалил баркас. Мистер Стенхоуп продолжал еще некоторое время разглагольствовать насчет Немезиды, воздаяния, вынужденной жестокости, неизбежности наказания за все проступки – плодом всякого преступления становиться уничтожение преступника. Он оплакивал моральное разложение бунтовщиков:
– Но я не сомневаюсь, что действовали они под пагубным влиянием якобинцев или радикалов, в ослеплении идей. Посягнуть на установленную законом власть, и таким варварским образом! Полагаю, они были сурово наказаны?
– У нас с бунтовщиками разговор короткий, сэр. Повесили всех, кто попал к нам в руки: вздернули на реях под «Марш негодяев». Впрочем, мерзкое это дельце, – добавил он. Ему приходилось знать приснопамятного капитана Пигота, ставшего причиной мятежа, и нескольких порядочных людей, оказавшихся в него вовлеченными. Не самые приятные воспоминания. – А теперь прошу извинить меня, сэр: пойду на палубу, посмотрю, что добыл нам доктор Мэтьюрин.
– Доктор Мэтьюрин возвращается? Рад слышать это. Я пойду с вами, если можно. Я так ценю доктора Мэтьюрина: это в высшей степени одаренный, достойный джентльмен. Легкая оригинальность меня не смущает – мои друзья частенько выговаривают мне за это. Могу я попросить вас подать мне руку?
«Может он, конечно, одаренный и достойный джентльмен, – думал Джек, глядя в подзорную трубу, – но при этом лжец и клятвопреступник». Он же по своей воле дал обещание не выкидывать фокусов с вампирами. И что же это за мохнатая тварь, которую он прижимает рукой к груди? Да самый отвратительный огромный вампир самого ядовитого из видов, вот что! Ну как можно ему верить? Утром он дает священную клятву, а теперь наводняет корабль вампирами! И еще неизвестно, что у него в сумке? Понятно, его одолевали соблазны, но ему должно быть хотя бы стыдно за свое падение. Нет, ничего подобного: даже не покраснел: только по-идиотски счастливо улыбается, осторожно подвигаясь к борту, придерживая свою ношу и успокаивая ее при этом на португальском.
– Рад видеть, что вы так преуспели, доктор Мэтьюрин, – сказал Джек, оглядывая сверху баркас и пироги, заваленные кучами ярких апельсинов и грейпфрутов, мясом, игуанами, бананами, зеленью. – Но боюсь, что вампиры не могут быть допущены на борт.
– Да это же ленивец, – со смехом ответил Стивен. – Трехпалый ленивец, самый безобидный и ласковый ленивец из всех, каких можно себе представить!
Ленивец повернул голову, поглядел на Джека, жалобно взвыл и снова спрятал морду под мышкой у Стивена, еще крепче прижавшись к нему.
– Прошу, Джек, отцепи его правую лапу. Не надо бояться. Превосходно! Будь любезен, левую, осторожно, высвободи когти. Так, так, дружище. Теперь давай отнесем его вниз. Тише, тише, умоляю, не испугай ленивца!
Испугать ленивца было не так-то просто: едва в каюте натянули для него кусок каната, он повис на нем, уцепившись когтями, и заснул, раскачиваясь в такт волнам, как будто висел на колыхаемой ветром лиане в родном лесу. В самом деле, если не считать откровенного недовольства при виде лица Джека, зверь оказался в высшей степени приспособленным к жизни на море: он не ныл, не требовал свежего воздуха, света, переносил тесноту и сырость, мог спать при любых обстоятельствах, был жизнелюбив вопреки всем трудностям. С благодарностью принимал галеты и кашицу, по вечерам прогуливался по палубе, скребыхая когтями по доскам, или взбирался по снастям наверх, поднимаясь на две-три реи с перерывами на сон. Моряки сразу же полюбили животное, и частенько брали с собой на марс, а то и выше. Они говорили, что ленивец принес кораблю удачу, хотя непонятно почему: со времени его появления ветер редко задувал с юга или востока, а если и держался, то слабел день ото дня.
Зато свежая провизия возымела удивительно быстрый эффект: через неделю лазарет почти опустел, и «Сюрприз», полнокровный и веселый, снова обрел свой щеголеватый вид и подтянутую форму. Они вернулись к орудийным учениям, отсроченным до поры из-за аварийного ремонта, и каждый день пассат сносил прочь облака порохового дыма. Поначалу это пугало ленивца – он метался, почти бегом, под палубой; клац-клац-клац его когтей отчетливо слышалось в тишине между залпами. Но ко времени, когда они прошли под солнцем и ветер, наконец, обрел нужную силу, он уже спал все учения напролет, вися на обычном своем месте, на краспицах бизани, прямо над карронадами квартердека. Не будили его и стрелковые учения морских пехотинцев и упражнения Стивена с пистолетом.
Все это время, за весь томительный переход, даже при северо-восточном пассате, фрегат не показывал лучших своих качеств. Но теперь, под неудержимым напором стихии, в этом могучем океане ветра, он снова вел себя как «Сюрприз» из юных дней Джека Обри. Капитан не был доволен ни дифферентом, ни нынешним наклоном мачт, ни самими мачтами, ни – тем более – состоянием днища. Но все же, при ветре в бакштаг и поставленных лиселях корабль словно по волшебству обрел былые жизнь и мощь, то ощущение повелителя моря, которое Джек мог определить тут же, даже если бы его поставили на палубу с завязанными глазами.
Солнце тонуло алом мареве; ночь наползала с востока на безлунное небо, становившееся все темнее с каждой минутой, гребни волн начали мерцать своим внутренним светом. Исполняющий обязанности третьего лейтенанта прервал свое чинное шествие по наветренной стороне квартердека и обратился к подветренному:
– Мистер Брейтуэйт, как там с лагом, готовы?
Баббингтон не осмеливался пока особо заноситься перед своими бывшими товарищами, зато отрывался на мичманах из кубрика правого борта – бальзам на душу – и его ненужный вопрос прозвучал только для того, чтобы заставить Брейтуэйта ответить:
– Все готово, сэр.
Пробили склянки. Брейтуэйт забросил лаг подальше от фосфоресцирующей струи у борта фрегата; катушка с линем завертелась. По сигналу квартирмейстера он дернул стопор, выбрал линь и закричал:
– Мы это сделали! Мы это сделали! Одиннадцать узлов!
– Не может быть! – воскликнул Баббингтон, чья важность испарилась от восторга. – Сделать еще замер.
Они бросили лаг еще раз, глядя, как он исчезает в мерцающем кипении кильватерной струи, еще более ярком на фоне темнеющего неба.
– Одиннадцать! – заорал Баббингтон, самолично отсчитав одиннадцатый узел на разматывающемся лине.
– Что тут творится? – спросил Джек, появляясь из-за кучки возбужденных мичманов.
– Я только проверяю точность измерений мистера Брейтуэйта, сэр, – ответил третий лейтенант. – О, сэр, мы делаем одиннадцать узлов! Одиннадцать, сэр – разве это не здорово?
Джек усмехнулся, потрогал натянутый как струна бакштаг и пошел вперед. На форкастле расположились Стивен и мистер Уайт, капеллан посла, привязавшись к борту и хватаясь за что попало: утки для снастей, сами снасти, даже раскаленные леера.
– Ну что, выяснили? – спросил капитан.
– Ждем подходящего момента, сэр, – ответил капеллан. – Может у вас найдется минутка, и вы проследите, чтобы все было по-честному: от этого зависит целая бутылка светлого эля. С момента, когда зайдет Венера, доктор Мэтьюрин должен только с помощью фосфоренции прочитать первую открытую страницу.
– Только не примечания, – заявил Стивен.
Джек поднял глаза. Там, в направлении Южного Креста, раскачиваясь в такт движениям корабля, висел на гудящем от натяжения фока-штаге ленивец.
– Не думаю, что свет от звезд может повлиять, – сказал он.
На такой скорости носовой бурун поднимался высоко, заливая гальюнные решетки подветренного борта мертвенным сине-зеленоватым светом и осыпая их фосфоресцирующими каплями, еще более сверкающими, чем кильватерный след фрегата, протянувшийся за кораблем на три мили блестящей, как поток расплавленного металла, полосой.
С минуту Джек наблюдал, как мерцающие брызги сыплются на палубу, потом посмотрел на фок, кливера и стаксель, повернулся к западу, где Венера уже едва возвышалась над горизонтом. Светящийся диск коснулся моря, появился снова, когда их приподняло на волне, и исчез совсем. Свет звезд заметно потерял силу.
– Она зашла, – воскликнул он.
Стивен раскрыл книгу, и обратив страницу к буруну, стал читать:
– Без промедленья тишину нарушь,
Ускорь общенье разлученных душ![30]30
Из стихотворения А. Поупа «Элоиза Абеляру». Перевод Д. Веденяпина.
[Закрыть]
Мистер Уайт! Я победил, я триумфатор! Требую свою бутылку! О Боже, Боже, как я рад ей – такая жажда! Капитан Обри, прошу вас разделить эту бутылку со мной. Идем, Летаргия, – вознес он свой глас, обращаясь к укутанным в бархат небесам.
– Ой-ой! – закричал капеллан, пошатнувшись. – Рыба… Меня ударила рыба! Летучая рыба ударила меня по лицу.
– А вот еще одна, – сказал Стивен, поднимая ее с палубы. – Обратите внимание, что эти рыбы парадоксальным образом летают по ветру. Полагаю, должен быть некий восходящий поток воздуха. Как они блестят… Смотрите, смотрите, это же настоящий полет! Вот и третья. Пожалуй, я предложу ее своему ленивцу в слегка обжаренном виде.
– Не могу понять, – произнес Джек, поддерживая капеллана по пути к трапу, – что этот ленивец имеет против меня? Я всегда был с ним вежлив, даже более чем вежлив – и никакой взаимности. И чего ты взял, что это ласковый зверь?
Сангвиник по темпераменту, Джек испытывал симпатию к большинству людей, и удивлялся, когда ему не платили тем же. Его желание нравиться сильно поубавилось за последние годы, но по отношению к лошадям, собаками и ленивцам осталось неизменным. Джека больно ранило, когда он видел, как при его появлении в каюте на глазах у животного выступают слезы, и он предпочитал выйти, чтобы не причинять ему беспокойства. По мере приближения к Рио ему кое-как, при помощи португальских слов, удалось наладить определенные отношения: иногда ленивец брал предложенную еду, иногда просто пускал слюну. Но только дойдя до тропика Козерога, имея Рио невдалеке по правому борту, Джек ощутил, что добился ответа.
Было свежо, почти что холодно, ибо ветер зашел с востока, неся дыхание холодных течений, господствующих между Тристан-да-Кунья и Мысом. Ленивца эта перемена удивила: он смылся с палубы и расположился внизу. Джек сидел у себя в каюте, слегка разочарованно глядя на карту: продвижение было медленным, серьезные проблемы с грот-мачтой, по ночам ветер неожиданно мог сделаться встречным, – и потягивал грог. Стивен был на бизань-марсе – учил Бондена грамоте и высматривал первого альбатроса. Ленивец чихнул; подняв взгляд, Джек увидел, что тот на него смотрит. На перевернутой мордочке отражались испуг и волнение.
– Отведай-ка вот этого, приятель, – сказал Джек, обмакнув в грог кусочек пирога и протягивая ленивцу. – Может, это тебя слегка подбодрит.
Ленивец вздохнул, закрыл глаза, но неторопливо втянул кусочек и снова вздохнул. Через несколько минут Джек почувствовал прикосновение к своему колену: ленивец слез с каната и стоял рядом, глядя Джеку прямо в лицо с явным ожиданием. Еще кусочек, еще грогу: доверие и взаимопонимание росли. С тех пор, едва пробьют отбой, ленивец будет встречать его, спешно ковыляя к двери. Ему была выделена особая миска, которую он обхватывал когтями, совал внутрь свою круглую морду, и, вытянув губы (язык у него слишком короток, чтобы лакать), пил. Иногда он засыпал прямо в этой позе, склонившись над пустой миской.
– Вот в этом ведре, – произнес Стивен, входя в каюту, – даже в половине ведра, я принес жителей больше, чем в Дублине, Лондоне и Париже вместе взятых. Эти микроскопические организмы… А что это с ленивцем?
Животное, свернувшись, лежало у Джека на коленях и тяжело сопело. Его миска и стакан Джека стояли на столе пустые. Стивен схватил Летаргию, посмотрел на его дружелюбную, безмятежную морду, встряхнул и подвесил на канат. Зверь зацепился за него передней и задней лапами, оставив остальные свободно свисать, и заснул.
Стивен обвел каюту подозрительным взглядом, заметил графин, понюхал животное и закричал:
– Джек, ты споил моего ленивца!
По другую сторону переборки мистер Эткинс сказал мистеру Стенхоупу:
– Капитан и доктор говорят на повышенных тонах, сэр. Ну и ну! Ругаются. Как он его честит! Не уверен, сможет ли человек чести спустить такое. Я бы ему врезал.
Мистер Стенхоуп не намеревался прислушиваться к происходящему за переборкой, но до него волей-неволей долетали отдельные реплики: "Tes moeurs crapuleuses. . tu cherches a corrompre mon paresseux. . va donc, eh, salope. . espèce de fripouille».[31]31
Твой развращенный нрав… ты искал возможности развратить моего ленивца… так вот… ах, негодяй… худший из проходимцев.
[Закрыть] На французский диалог перешел с появлением Киллика, хранившего невозмутимое выражение лица.
– Надеюсь, они не опоздают на вист, – пробормотал посол. Когда воздух сделался пригодным для дыхания, Стенхоуп вернулся к жизни, и очень дорожил вечерними партиями в карты – единственной отрадой среди невыразимой скуки океанского плавания.
Они не опоздали, явившись минута в минуту, но лица их были красными, и Стивен подстроил так, чтобы стать партнером посла. Джек играл ужасно; Стивен, чья мстительность способствовала концентрации, выбрасывал козыри так, словно вонзал ядовитые клыки. Он превзошел сам себя, разбирая разыгранные партии, указывая оппонентам, как могли они использовать единственного в масти короля, спасти роббер, выложить козырного туза. Вечер был испорчен ощущением не спадающего напряжения; подводя разгромные итоги, все нервно глядели на доктора, и Джек с деланной веселостью произнес:
– Отлично, джентльмены! Если выкладки штурмана так же точны, как счет доктора Мэтьюрина, и если удержится ветер, завтра мы проснемся в Рио-де-Жанейро: я чую близость земли – нутром чую.
В середине полуночной вахты капитан появился на палубе в ночной рубашке, внимательно изучил вахтенный журнал при свете нактоуза и высказал Пуллингсу пожелание убавить парусов в восемь склянок. В пять склянок он, словно не находящий покоя дух, появился снова, и приказал на время переставить марсели. Его расчеты оказались феноменально точными: фрегат вошел в Рио именно в тот момент, когда позади него встало солнце, заливая открывшуюся фантастическую картину золотым светом.
Но даже это не помогло, даже это не позволило навести мосты: Стивен, поднятый с кровати полюбоваться зрелищем, заметил, что «удивительно, как природа может быть иногда вульгарной, действуя ad captandum vulgus[32]32
В угоду толпе (лат.)
[Закрыть] – то же самое попытались осуществить в Эстли и Ренелаге,[33]33
Эстли и Ранелаг расположены в предместьях Лондона. Эстли – подобие цирка, а Ранелаг (Ранелаг Гарден) – место, где проходили выставки и концерты. Оба известны своим великолепием и роскошью.
[Закрыть] – но, по счастью, неудачно». Возможно, он высказал бы еще несколько наблюдений, поскольку всю ночь ленивцу было плохо, если бы «Сюрприз» не окутался в этот миг клубами дыма и пламени, салютуя португальскому адмиралу, чей флаг развевался на розовом в лучах восхода семидесятичетырехпушечнике, стоящем у Крысиного острова.
После завтрака, захватив с собой мистера Стенхоупа, Джек отправился на берег. Его шлюпочная команда была чисто выбрита и облачена в плетеные шляпы и белоснежные штаны, сам он щеголял в лучшем мундире. По возвращении на лице его не читалось никаких следов холодности, обиды или высокомерия. Бонден тащил мешок, и по взбудораженному кораблю прокатилась весть: «Почта!»
– Капитан передает наилучшие свои пожелания и будет счастлив, если вы уделите ему минуту, – доложил Черч, пожиратель крыс. Потом, ухватив Стивена за рукав, он горячо зашептал, – Сэр, умоляю, замолвите словечко за нас со Скоттом, чтобы нас отпустили на берег. Мы это заслужили.
Все еще размышляя, что мог заслужить Черч кроме посажения на кол, Стивен отворил дверь каюты. Та была полна радостью, улыбками и ароматом портера. Джек сидел за столом в окружении пачки вскрытых писем от Софии, двух стаканов и кувшина.
– Ну вот и ты, дружище Стивен! – вскричал он. – Заходи и выпей стаканчик портера от щедрот ирландских францисканцев. Я получил пять писем от Софи, а есть еще и для тебя, тоже из Сассекса, смею полагать.
Они лежали отдельно от прочей корреспонденции, адресованной доктору Мэтьюрину, и рука, без сомнения, принадлежала Софии.
– Какой почерк, а? – воскликнул Джек. – Можно разобрать каждое слово. И еще – какой стиль! Удивляюсь, как может она владеть таким стилем: это, наверное, лучшие письма из всех писем на земле. Вот этот кусок, про сад в Мелбери и грушевые деревья, я хочу зачитать тебе тут же. Высокая литература. Впрочем, если хочешь посмотреть свои – не стесняйся, прошу.
– Не хочу, – отстраненно произнес Стивен, засовывая письма в карман и перебирая остальные: сэр Джозеф, Рэмис, Уоринг, четверо неизвестных. – Скажи, есть ли письма для мистера Николса?
– Для Николса? Нет, ни одного. Зато для остальных офицеров – полно. Киллик!
– Ну что еще, сэр? – буркнул Киллик, держащий в руке ложку.
– Вестового из офицерской кают-компании сюда, за почтой. И принеси еще кувшин. Стивен, ты только посмотри.
Он протянул письмо. Мистер Фэншоу шлет лучшие пожелания капитану Обри, и имеет удовольствие сообщить, что получил сего дня из Адмиралтейства сумму в девять тысяч семьсот пятьдесят пять фунтов тринадцать шиллингов и четыре пенса в качестве выплаты ex gratia для капитана О. в честь ознаменования его заслуг по захвату кораблей Его Католического Величества «Клара», «Фама», «Медея» и «Мерседес». Далее сообщалось, что их сиятельства не принимали в расчет выплаты за экипаж, пушки или корпуса, и что вышеупомянутая сумма, равно как прочие авансы и иные выплаты, будет зачислена на счет капитана О. в банкирском доме господ Хоар.
– Это, конечно, не то, что можно назвать прелестным, – смеясь, заметил Джек, – но лучше уж синица в руке, разве не так? И это вполне избавит меня от долгов. Теперь все что мне нужно, это пара скромных призов, и тогда посмотрим, какие возражения сможет выдвинуть мамаша Уильямс. Если по правде, то по эту сторону от Батавии и духу от призов не осталось. Призов законных, хотел я сказать – да убережет меня Бог тронуть еще хоть раз нейтрала. Но у острова Иль-де-Франс могут встретиться каперы, и если ухватить парочку таковых…
В глазах у него заблестел старый пиратский дух, он словно стал на пять лет моложе.
– Но Стивен, я тут подумал о тебе. Мне нужно подремонтировать корабль и перераспределить груз – свита и багаж мистера Стенхоупа слишком тяжелы для кормового трюма, нужно переместить часть грузов вперед. Мне пришло в голову: не стоит ли дать выход твоей энергии? Как ты посмотришь на недельный отпуск для поездки вглубь материка? Ягуары, страусы, единороги…
– Ах, Джек, это воистину любезно с твоей стороны! Я совершил насилие над собой, оставляя всю эту растительную роскошь у мыса святого Рока. Бразильские леса – обиталище тапиров, боа, пекари! Ты не поверишь, Джек, но мне никогда еще не приходилось наблюдать боа!
Ему довелось наблюдать боа, даже подержать в руках; колибри; светлячки; тукан во славе его, прямо в гнезде; муравьед с детенышем, алый в лучах заката на уединенном болоте; броненосцы; три вида американских мартышек; настоящий тапир – всех ему удалось увидеть, прежде чем он вернулся на корабль в Рио, загнав до полусмерти трех лошадей и мистера Уайта. Здесь перед ним предстал стоящий на единственном якоре «Сюрприз», претерпевший неожиданную перемену. Грот-мачта была от тридцатишестипушечного фрегата, фок– и бизань-мачты приобрели выраженный скос в корму, борта раскрашены черным и белым – в «шахматы Нельсона».
– Моя собственная конструкция, – сказал Джек, встречая его у трапа, – нечто среднее между «Лайвли» и тем стариком «Сюрпризом», которого я знал еще мальчишкой. С его острыми обводами это позволит ему лучше идти при слабом ветре, и кроме того, даст лишний узел под полными парусами. Понимаю, у тебя есть возражения по поводу нового рангоута, – Стивен загляделся на сидевшего на снастях молодого попугая, – но я выбросил весь балласт из гальки, заменив его на чугунные чушки, – просто слов нет, чтобы описать доброту адмирала, и мы сложили его внизу. Фрегат устойчив как… ну ты можешь себе представить, и если мы не выиграем лишний узел, я буду очень удивлен. А он может нам понадобиться: пришла «Лира» и принесла весть, что в Индийский океан заявился Линуа с эскадрой из линейного корабля, двух фрегатов и корвета. Помнишь Линуа, Стивен?
– Месье де Линуа, который взял нас в плен на «Софи»? Как же, как же. Отлично помню. Жизнерадостный, обходительный джентльмен в красном сюртуке.
– И вдобавок превосходный моряк. Но уж я приму меры, чтобы ему не удалось поймать нас снова, уж по крайней мере, не на своем семидесятичетырехпушечнике. Фрегаты дело другое: «Бель-Пуль» – здоровенная скотина, сорок пушек против наших двадцати восьми, причем двадцатичетырех фунтовых, а вот «Семийянт» меньше, и против него у нас есть шансы, если я сумею заставить наших парней шевелиться и точно стрелять. Вот тебе и приз, а? Ха-ха!
– Ты полагаешь, нам грозит скорая опасность? Эти корабли видели с Мыса?
– Нет-нет, они в тысячах миль отсюда. Вошли в Индийский океан через Зондский пролив.
– Тогда, возможно, несколько преждевременно…
– Вовсе нет, вовсе нет. Даже из соображений долга нельзя терять ни минуты. Команда еще и наполовину не сработалась – не то что на «Лайвли» или на «Софи». К тому же, я так давно собираюсь жениться! Представление о женитьбе вдохновляет человека, Богом клянусь. Ты даже не представляешь! Женитьбе на Софи, разумеется – прошу простить меня, если я опять не так выразился.
– Да что там, дружище. Ты же знаешь, я не сторонник брака, и по временам раздумываю, стоит ли придавать такое значение контракту, обязывающему нас быть счастливыми? Может, лучше, когда наш путь складывается из суммы прибытий, а может, лучше и не странствовать бесконечно?
Из полученных им самим от Софии писем складывалась неприглядная картина гонений. Здоровье миссис Уильямс серьезно пошатнулось – президент коллегии врачей и сэр Джон Батлер это не те люди, которых могут ввести в заблуждение депрессия или ипохондрия, да и симптомы очень, очень серьезные, – зато ее неудержимый острый ум словно обрел новую силу. Подчас трогательно бледная, разбитая болью (которую в самом деле переносила с завидным мужеством), подчас пылающая от ярости, она в союзе с новым священником, мистером Хинксли, обрушивалась на дочь. Изможденным голосом, доносящимся, как она утверждала, со смертного одра, миссис Уильямс умоляла дочь бросить этого капитана Обри – человека, не способного дать ей счастье, человека, который отправился в Индию всем известно зачем: за той женщиной, – и дать своей матери почить с миром, в осознании того, что дочь устроена по закону и обычаю, среди своих близких и знакомых, в тепле и уюте, а не в какой-нибудь лачуге на другом берегу Англии или в Перу. Что она замужем за человеком, которого одобряют все ее друзья, человеком с приличным капиталом и блестящими перспективами, человеком, который в состоянии позаботиться о ней и присмотреть за ее сестрами после смерти их матери – ах, бедные сиротки! Причем человек этот, насколько можно понять, не равнодушен к Софи. Капитан Обри вскоре утешится, если уже не утешился, в объятьях какой-нибудь шлюхи – разве не их драгоценный лорд Нельсон говорит, что оказавшись за Гибралтаром всякий мужчина становится холостяком? – а Индия намного дальше Гибралтара, если атлас не врет. И когда адмирал Хэддок и прочие известные им джентльмены с флота заявляют, что «море и расстояние смывают любовь», разве не подтверждают они эту точку зрения? Она говорит так, только желая Софи блага, и надеется, что дочь не отринет эту единственную, последнюю ее просьбу, ради своих сестер и если счастье матери хоть что-то значит для нее.
Стивен знал Хинксли, нового ректора: высокий, миловидный, благородного вида, прекрасно образованный – никакой излишней религиозности, веселый, остроумный, добрый. Стивен любил и ценил Софи больше всех женщин, но ни от кого не ожидал героических подвигов. Какой героизм выдержит долгую разлуку, когда союзников так мало, да и те за десять тысяч миль? Десять тысяч миль – а сколько это недель, месяцев, лет? Одно дело ждать, когда ты ведешь активную, насыщенную приключениями жизнь, и совсем другое, когда ты заперт в глухом провинциальном доме наедине с волевой, лишенной колебаний женщиной, уверенной в своей божественной правоте. Как ни крути, страх и отвращение миссис Уильямс к долгам был совершенно не наигранным, и это давало ей в руки аргумент намного более веский, чем прочие. В их тихой сельской округе помещение в тюрьму – в тюрьму! – за долги было делом неслыханным, а леденящие душу истории, долетавшие до них из отдаленных краев или из развращенной, легкомысленной столицы касались только отчаянных авантюристов и им подобных. Впрочем, с детства помнила она рассказываемые шепотом апокалиптические слухи людях, от которых Бог отвернулся настолько, что те потеряли свои капиталы, когда лопнул пузырь Компании Южных морей. Миссис Уильямс могла, как и большинство ее знакомых, своими собственными руками заработать пять пенсов в день прополкой или шитьем, и хотя некоторые джентльмены могли добиться несколько большего с помощью сбора урожая, скопить сотню фунтов было свыше их сил, не говоря уж о десяти тысячах. Они боготворили капитал с невыразимой, необъяснимой истовостью, доходя в этом поклонении до мистики.
Стивен размышлял об этом, читая письма Софи; размышлял, бродя по бразильским лесам, рассматривая заросли орхидей и бабочек размером с суповую тарелку; размышлял и теперь. Как мало времени, чтобы подумать! Заминка оказалась слишком длинной, и лицо Джека, почувствовавшего за словами Стивена скрытый смысл, начало приобретать выражение беспокойной озадаченности, но после доклада о приближении баркаса с послом на борту, снова сделалось радостно-безмятежным.
– Я так боялся, что нам придется пропустить отлив, – произнес он и взбежал по трапу в копошащийся на палубе муравейник. Копошащийся, но организованный. Хотя Джек и говорил про недостаточную сработанность команды, приготовления к отплытию она вела в одном мощном порыве: «ракунцы» были забыты, «сухопутные» оставили за спиной мечты о плуге, а береговые битвы с экипажем «Лиры» сплотили их воедино – нельзя было найти хоть одного, чью плетеную шляпу не украшала бы ленточка с вышитой надписью: «Сюрприз».
Церемония встречи – мистер Стенхоуп никогда не поднимался на борт инкогнито; стук прикладов морских пехотинцев, долгожданный приказ «Якорь поднять!», боцманская дудка и топот солдатских башмаков в направлении шпиля.
Магия суши, растянутая до последней минуты, восстановила дух мистера Стенхоупа, но не оказала такого же воздействия на его здоровье, подумал Стивен, оглядывая посла. А кроме того, лишила его «морских ног». Они со Стивеном обсуждали официальные бумаги, полученные из Англии и Индии, когда отлив повернул против ветра, и выходящий в море «Сюрприз» заплясал, словно норовистая лошадь.
