Текст книги "Фрегат Его Величества 'Сюрприз'"
Автор книги: Патрик О'Брайан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
Патрик О’Брайан.
Фрегат Его Величества «Сюрприз»
Глава первая
– И все же хочу заметить, милорд, что призовые деньги играют для флота жизненно-важную роль. Возможность, пусть даже призрачная, одним блестящим ударом сделать состояние является для каждого моряка бесподобным стимулом к усердию, деятельности и бдительности. Уверен, что все сотрудники Департамента поддержат меня, – сказал он, обводя взглядом собравшихся за столом. Некоторые из тех, что были облачены в мундиры, подняли глаза. Послышался ропот одобрения, не бывший, впрочем, всеобщим: лица нескольких гражданских выражали раздражение и несогласие, а кое-кто из присутствующих моряков не отрывал глаз от лежащих перед ними блокнотов. Уловить общее настроение собрания было сложно, если таковое вообще имелось: это было не обычное совещание лордов-комиссионеров Адмиралтейства, а первое omnium gatherum нового руководства, собранное впервые с момента отставки лорда Мелвилла. В нем принимали участие несколько новых членов, многие главы отделов и представители других департаментов. У каждого имелся свой взгляд на вещи, диктуемый тем политическим руслом, в котором тот или другой находился. Определить общий настрой было трудно, но если ему явно не удалось убедить всех собравшихся, то и решительной оппозиции тоже не было – разве только весьма расплывчатая – и он надеялся, что сила его аргументов позволит-таки преодолеть сдержанное неприятие Первого лорда. – Одного-двух ярких примеров такого рода в течение долгой войны будет достаточно, чтобы раздуть огонь рвения во всем флоте на годы вперед, в то время как отказ от выплаты, в свою очередь, неизбежно возымеет… да, неизбежно возымеет противоположный эффект.
Умный, талантливый шеф морской разведки, сэр Джозеф не являлся хорошим оратором, особенно перед лицом такой большой аудитории: он был обделен даром красивой фразы, нужные слова ускользали от него, и сейчас чиновник ощущал витающий в воздухе дух неприятия.
– Не хочется думать, что сэр Джозеф может оказаться прав, приписывая королевским офицерам исключительно корыстные побуждения, – заметил адмирал Харт, подобострастно склоняя голову перед Первым лордом. Остальные служащие посмотрели на него и стали обмениваться взглядами: Харт был известен как самый рьяный стяжатель призов во всем флоте, с жадностью бросавшийся на все, что ходит по морям, не брезгуя даже голландскими сельдяными сейнерами и рыболовецкими лодками из Бретани.
– У нас есть прецеденты, – произнес Первый лорд, поворачивая гладко выбритое, невозмутимое лицо от Харта к сэру Джозефу. – Вот тот случай с «Санта-Бригиттой».
– С «Тетис», милорд, – прошептал его личный секретарь.
– С «Тетис», я имел в виду. И мои советники-правоведы утверждают, что это будет правильным решением. Мы связаны адмиралтейским правом: если приз захвачен до объявления войны, добыча считается выморочной и поступает в казну. Это права короны.
– Буква закона, милорд, это одно, а справедливость – совсем другое. Закон – это то, что морякам совершенно непонятно, но вы не найдете людей, которые были бы более привержены обычаям и понятиям о справедливости. Ситуация, как рассматриваю ее я, и как будут рассматривать они, следующая: Их Светлости, со страхом узнав о намерении испанцев вступить в войну на стороне Бонапарта, решили ухватить удачу за хвост. Для успешного ведения войны Испании необходимы сокровища, следующие на кораблях из Рио-де-ла-Платы. И лорды отдают приказ перехватить их, не теряя ни минуты. Дислокация же Флота Пролива в тот момент была такова… короче говоря, у нас имелась возможность отрядить только четыре фрегата: «Индефатигебл», «Медуза», «Амфион» и «Лайвли». Им отдают приказ задержать превосходящую по силам эскадру испанцев и привести ее в Плимут. Благодаря выдающимся усилиям, и, смею заметить, выдающейся продуманности операции – что я не прошу относить на мой счет – фрегаты прибыли к мысу св. Марии вовремя, атаковали корабли испанцев, потопив один и захватив остальные в ходе ожесточенного сражения, не обошедшегося без серьезных потерь с нашей стороны. Наши моряки выполнили приказы: они лишили врага средства ведения войны и доставили домой пять миллионов звонкой монетой. Если сейчас им объявят, что эти доллары, эти монеты – вопреки обычаю – будут рассматриваться не как призовые деньги, а как права короны… Что ж, это произведет удручающее впечатление на весь флот.
– Но ведь сражение состоялось до объявления войны… – начал было один из гражданских.
– А как же «Бель Пуль» в семьдесят восьмом? – воскликнул адмирал Парр.
– Матросам и офицерам нашей эскадры дела нет ни до каких деклараций, – продолжил сэр Джозеф. – Они далеки от государственных вопросов, и просто выполняют приказы Департамента. – Их обстреляли первыми, потом они исполнили свой долг, точно следуя полученным инструкциям, заплатив за это немалую цену и оказав огромную услугу своей стране. И если их лишат установленной обычаем платы, если Департамент, чьи приказы они выполняли, позволю сказать, присвоит деньги, – то результат такого действия на причастных офицеров, уже считающих себя богачами и рассчитывающих на эти суммы, будет … – он затруднялся подобрать слово.
– Плачевным, – вставил контр-адмирал Синего флага.
– Плачевным. А воздействие такой меры на флот в целом, у которого больше не будет такого блестящего примера, говорящего чего можно достичь рвением и решительностью, окажется гораздо более масштабным, гораздо более прискорбным. Этот случай допускает свободное толкование, милорд – прецеденты противоречат друг другу, и ни один из них не рассматривался судом – и я глубоко убежден, что в интересах Департамента будет толковать его в пользу офицеров и матросов. Это не повлечет больших расходов для страны, а благой пример вернет этих расходы сторицей.
– Пять миллионов звонкой монетой, – раздался среди всеобщего гама возбужденный голос адмирала Эрскина. – Неужели и вправду так много?
– Кто из старших офицеров причастен к этому? – спросил Первый лорд.
– Капитаны Саттон, Грэхем, Коллинз и Обри, милорд, – сказал секретарь. – Вот их документы.
Пока Первый лорд просматривал бумаги, наступила тишина, нарушаемая только скрипом пера адмирала Эрскина, который перевел пять миллионов в фунты стерлинги, а потом разделил итоговую цифру на обычный процент от доли добычи. Полученный результат заставил его присвистнуть.
Увидев бумаги, сэр Джозеф понял, что игра проиграна: его новый начальник не разбирался в делах флота, зато был старым парламентарием, прожженным политиком, а тут сразу два имени, которые для нынешнего правительства как красная тряпка для быка. Саттон и Обри могут превратить этот чертов расклад политических сил в неустойчивое равновесие, а два других капитана не имеют ни в парламенте, ни в обществе ни на службе веса, на который можно было бы рассчитывать.
– Саттона я знаю по Палате общин, – заявил Первый лорд, скривив рот и делая на бумаге какую-то пометку. – А вот капитан Обри… знакомое имя…
– Сын генерала Обри, милорд, – шепнул секретарь.
– Ах, да. Депутат от Большого Клэнгера, так яро нападавший на мистера Аддингтона. В своей речи о коррупции он приводил слова своего сына, насколько припоминаю. Он часто цитирует его. Так-так. – Он захлопнул папку с личными делами и обратился к общему рапорту. – Позвольте-ка, сэр Джозеф, – сказал он через минуту, – а кто такой доктор Мэтьюрин?
– Это тот джентльмен, о котором я направил вам докладную записку на прошлой неделе, – ответил сэр Джозеф. – Докладную в желтой папке, – добавил он, слегка выделяя последние слова. Во времена лорда Мелвилла такое выделение произвело бы эффект, равный тому, как если бы он запустил в Первого лорда чернильницей.
– Неужто присвоение простому лекарю полномочий временного капитана является обычным делом? – продолжил Первый лорд, пропустив намек мимо ушей и забыв о значении желтой папки. Все члены Департамента обменялись быстрыми взглядами.
– Их присваивали сэру Джозефу Бэнксу и мистеру Холли, милорд, и, насколько могу припомнить, еще нескольким ученым мужам. Это редчайшее исключение, но, безусловно, встречающееся.
– Ах, – спохватился Первый лорд, сообразивший-таки по ледяному взгляду сэра Джозефа, что допустил промах. – Значит, в этом случае нет ничего особенного?
– Именно так, милорд. И если мне будет позволено замолвить словечко за капитана Обри, хочу без тени сомнения заявить, что взгляды отца не стоит приписывать и его сыну. Ничего подобного, если говорить по правде.
Он завел этот разговор не в надежде убедить кого-либо, а чтобы отвлечь внимание от промашки Первого лорда. И его совсем не обрадовало, когда адмирал Харт, в расчете выделиться, а заодно излить свою желчь, заявил:
– Стоит ли понимать, что у сэра Джозефа имеется в этом деле личная заинтересованность?
– Нет, сэр, вовсе нет, – вскричал адмирал Парр, его и без того красное лицо сделалось совсем пунцовым. – Совершенно неуместное предположение, клянусь Богом. – Он закашлялся, и сквозь приступы кашля можно было различить только обрывки фраз: «дурацкая мысль… новый человек… всего-то контр-адмирал…кучка дерьма…»
– Если адмирал Харт полагает, что меня связывает с капитаном Обри некий личный интерес, – метнув в оппонента ледяной взгляд ответил сэр Джозеф, – он заблуждается. Я никогда не встречал этого джентльмена. Благо службы – единственная моя цель.
Харт был изумлен приемом, который встретило остроумное, на его взгляд, замечание, и тут же втянул рога – рога, произросшие, помимо прочего, и стараниями капитана Обри. Адмирал рассыпался в извинениях: он-де не имел в виду, не намеревался сказать, его истинным стремлением-де вовсе не было бросить тень на имя столь достопочтенного господина.
Первый лорд, выйдя из себя, хлопнул ладонью по столу и сказал:
– Не могу согласиться, что пять миллионов долларов – пустяковая сумма для нашей страны. Как я уже говорил, юристы уверяют меня, что это права короны. Хотя лично я вполне готов примкнуть к выглядящему во многих отношениях верным и убедительным мнением сэра Джозефа, боюсь, меня связывает наличие прецедента. Это дело принципа. Я говорю это с бесконечным сожалением, сэр Джозеф, понимая, что эта экспедиция, эта невероятно успешная экспедиция, находится под вашей эгидой; и никто более меня не имеет столь сильного желания обеспечить богатство и процветание моряков флота. Но увы, руки наши связаны. Впрочем, давайте утешимся мыслью, что остается значительная сумма, которая может быть разделена – не миллионы, конечно, но сумма весьма значительна, о да. Да. И на этой приятной ноте, джентльмены, я предлагаю перенести наше внимание на …
Они обратились к техническим вопросам: вербовка, тендеры, брандвахты. Все это лежало за пределами компетенции сэра Джозефа. Он откинулся в кресле, наблюдая за выступающими и оценивая их способности. Невысокие, в целом. Да и Первый лорд – дурак, просто политик. Сэру Джозефу пришлось послужить под началом у Чатэма, Спенсера, Сент-Винсента и Мелвилла, и этот человек по сравнению с ними выглядел жалким. У них имелись свои недостатки, особенно у Чатэма, но ни один не допустил бы такого промаха. Ведь все издержки ложились на испанцев, именно за их счет флот получал великолепный пример в лице четырех молодых капитанов, на которых обрушился вдруг дождь, даже ливень из золота – монеты не покинут страны. Военные моряки редко делают состояния, а те кому это удается – почти всегда жадные до наживы адмиралы, получающие свою долю от бесчисленных захватов, в которых сами не принимали участия. Капитаны, ведущие корабли в бой – вот пример для воодушевления. Возможно, ему не удалось изложить свою точку зрения так ясно и убедительно, как должно: он был не в лучшей форме после бессонной ночи, проведенной в размышлениях над семью рапортами из Булони. Но в любом случае, ни один Первый лорд, за исключением, может быть, Сент-Винсента, не повернул бы этот вопрос в политическую плоскость. И уж точно ни один не выболтал бы имя секретного агента.
И лорд Мелвилл (человек, знающий цену тайной разведке – превосходный Первый лорд) и сэр Джозеф были очень привязаны к доктору Мэтьюрину, их советнику по испанским, и в особенности каталонским делам – агенту совершенно необычному, бескорыстному, храброму, усердному, в высшей степени надежному и квалифицированному, никогда не требовавшему вознаграждения за свои услуги. И какие услуги! Именно он добыл сведения, позволившие им нанести такой сокрушительный удар. Сэр Джозеф и лорд Мелвилл изобрели эти временные полномочия как средство вознаградить его, причем за счет врага, и вот его имя во всеуслышание называется на публике – и даже не на сравнительно закрытом совещании департамента, а в гораздо более пестром собрании, – в прямой связи с делами шефа морской разведки. Это не лезло ни в какие ворота.
Расчет на благоразумие этих моряков, в представлении которых единственной формой борьбы с таким хитрым врагом, как Бонапарт, было побить его на море, не лез ни в какие ворота. Уж не говоря о гражданских, этих болтливых политиканах, не приближавшихся к опасности ближе, чем до скал Дувра, откуда они через подзорную трубу наблюдают за двухсоттысячной армией Наполеона, расквартированной на той стороне пролива. Сэр Джозеф оглядел лица за столом, они багровели по мере того, как разговор зашел о юридических сторонах насильственной вербовки и действиях вербовщиков с кораблей – адмиралы орали друг на друга так, что слышно было на весь Уайтхолл, а Первый лорд, похоже, не в силах был контролировать ситуацию. Сэр Джозеф несколько успокоился – может, прокол останется незамеченным. «Но однако, – подумал он, иллюстрируя в блокноте метаморфозы адмирала: яйцо, кокон, куколка, и, наконец, взрослая особь, – что я скажу ему при встрече? Как я смогу посмотреть ему в глаза?»
В Уйатхолле моросящий дождь пеленой укрывал Адмиралтейство, но в Сассексе погода стояла сухая – сухая и тихая. Дым поднимался из трубы камина маленькой гостиной в Мэйпс-Корте прямым, ровным столбом на сотню футов вверх, чтобы потом раствориться в голубой дымке и осесть на землю в окружающих дом низинах. Листва на деревьях еще была, но именно еще – время от времени желтое пятнышко само по себе отрывалось от видневшихся за окном деревьев, и кружась, опускалось на расстеленный у их подножья золотой ковер. В тишине был различим шуршащий звук падения каждого листочка – в тишине столь мирной, как безмятежная смерть.
– С первым порывом ветра эти деревья облысеют, – заметил доктор Мэтьюрин. – И в все-таки осень сродни весне, ибо и та и другая сами по себе ничто, и только служат зародышем будущего ростка. Ближе к югу это еще очевиднее. В Каталонии, куда вы с Джеком отправитесь, как только закончится война, осенние дожди позволяют траве вымахать так, что она стоит, как частокол из копий, но даже там… Дорогая, чуть меньше масла, пожалуйста. Я и так уже пребываю в высшей степени жирности.
Стивен Мэтьюрин обедал с дамами из Мэйпса: миссис Уильямс, Софией, Сесилией и Фрэнсис. На его шейном платке, табачного цвета жилете и оливковых бриджах виднелись следы виндзорского супа, трески, пирога с голубятиной и сладкого крема – он был неаккуратный едок, да еще лишился своей салфетки при первой же перемене блюд – хотя София и пыталась помешать этому, – и теперь пил чай, сидя с боку от очага, в то время как с другой стороны София поджаривала ему пышки, склоняясь над мерцающими серебристыми и красными углями, внимательно следя, чтобы не спалить пышки, поднеся слишком близко к жару, и не пересушить их, держа слишком далеко. Мерцающий свет жаровни выхватывал из темноты ее округлую руку и миловидное лицо, выделяя высокий лоб и совершенный абрис губ и подчеркивая ее великолепную цветущую фигуру. Беспокойство за пышки проявлялось обычным образом: у нее была привычка сестры в моменты напряжения высовывать кончик языка; и это, в купе с несравненной красотой, придавало ее облику какую-то необъяснимую трогательность. Он тепло посмотрел на нее, чувствуя странное томление в сердце, чувство, не имеющее названия – она выходила замуж за его лучшего друга, капитана военного флота Джека Обри – она же являлась его пациенткой, и они были так близки, как только могут быть близки мужчина и женщина между которыми нет галантных отношений; может, даже ближе, чем любовники.
– Это элегантная пышка, Софи, без сомнения, но она должна стать последней, да и вам больше не советую, дорогая. Вы и так располнели. Шесть месяцев назад вы выглядели тощей и жалкой, но перспектива замужества, как я нахожу, идет вам на пользу. Вам бы надо сбросить с полстоуна, и ваша фигура… Софи, вы что, затеваете еще пышку? Кто для этой пышки? Для кого эта пышка, хотел я сказать?
– Для меня, мой дорогой. Джек говорит, я должна быть твердой.
– Джек ценит твердость характера. Он говорит, что лорд Нельсон…
Издалека, от самого Полкари-Даун, по спокойному почти морозному воздуху прокатился звук рога. Оба обернулись к окну.
– Убили они, наконец, свою лису? – произнес Стивен. – Будь Джек дома, он мог бы рассказать, что случилось с животным.
– О, я так рада, что он не на том проклятом здоровенном гнедом, – сказала София. – Тот постоянно норовит сбросить его, и я так боюсь, что Джек сломает ногу, как молодой мистер Сэвил. Стивен, вы не поможете мне задернуть штору?
«Как она повзрослела», – сказал себе Стивен. А вслух, выглянув в окно, произнес:
– Как называется то дерево? Тощее экзотическое растение на газоне?
– Мы называем его деревом-пагодой. На самом деле это не настоящее дерево-пагода, но мы зовем его так. Его посадил мой дядя Палмер, путешественник. Он сказал, что оно выглядит очень похоже.
Едва эти слова сорвались с ее губ, София пожалела об этом – пожалела даже раньше, чем закончила предложение, поскольку поняла, куда заведет ум Стивена эта фраза.
Тяжелые предчувствия часто оправдываются: для любого, кто имеет хоть малейшую связь с Индией, дерево-пагода ассоциируется именно с этой частью света. Пагодами назывались маленькие золотые монеты, напоминающие по форме его листья, а расхожее выражение «потрясти дерево-пагоду» означало сделать состояние в Индии, стать набобом. И София и Стивен имели связь с Индией, так как по слухам туда уехала Диана Вильерс вместе со своим любовником и содержателем Ричардом Каннингом. Диана – кузина Софии, в прошлом ее соперница в борьбе за сердце Джека Обри, и одновременно предмет страстного безнадежного обожания Стивена – была прекрасной молодой женщиной, обладающей невероятным шармом и несгибаемым характером. Она играла очень большую роль в жизни обоих до момента своего бегства с мистером Каннингом. Разумеется, Диана стала позором семьи, паршивой овцой, и ее имя в Мэйпсе старались не произносить, но удивительно, как много все они знали о ее перемещениях и как сильно она занимала их мысли.
Большую часть новостей они черпали из газет, поскольку мистер Каннинг был в своем роде публичной фигурой: богатый человек – судовладелец и акционер Ост-Индской компании; политик – он с родственниками скупил три «гнилых местечка», и назначал через них депутатов, заседавших вместо него, поскольку сам в парламент попасть не мог, будучи евреем; светская персона – мистер Каннинг имел друзей из окружения принца Уэльского. Немало давали и слухи, прокладывающие путь из соседней страны, где обитали родственники Каннинга, Голдсмиды. Но даже так, имеющаяся в их распоряжении информация не шла ни в какое сравнение с той, которой обладал Стивен Мэтьюрин, поскольку, вопреки непрезентабельной внешности и искреннему увлечению натурфилософией, доктор располагал огромной сетью контактов и был весьма искушен в пользовании ею. Ему известно было название «индийца», на котором отплыла миссис Вильерс, расположение ее каюты, имена обеих ее служанок, и связи и происхождение (одна из них была француженкой, брат которой в начале войны попал в плен и сидел теперь в тюрьме «Норманн Кросс»). Он знал, сколько счетов оставила она неоплаченными, и знал сумму, знал о буре, разразившейся среди семейств Каннингов, Голдсмидов и Мокатта, буре, еще продолжающей бушевать, так как миссис Каннинг (урожденная Голдсмид), не являясь сторонницей многоженства, с неослабной силой продолжала взывать к своей родне. Эта буря и заставила Каннинга отправиться в Индию под предлогом исполнения миссии, связанной с французскими поселениями на малабарском побережье – самое место «собирать пагоды».
София не ошиблась: именно эти мысли зароились в голове Стивена при упоминании злосчастного дерева; молча сидя у огня, он думал об этом, и многом другом. Впрочем, за этими мыслями далеко ходить не надо было, они всегда крылись неподалеку, готовые возникнуть едва он пробудится ото сна, удивляясь, отчего это ему так грустно; и даже когда они не терзали его, их место занимала тупая боль в подреберье, сосредоточенная в пространстве, которое Стивен мог накрыть ладонью. В потайном ящике его стола – благодаря чему открывать или закрывать который было затруднительно – лежали досье, озаглавленные: «Вильерс, Диана, вдова покойного Чарлза Вильерса, эсквайра, из Бомбея» и «Каннинг, Ричард, Парк-стрит и Колубер-Хауз К˚, Бристоль». Документы об этой парочке были подобраны с такой же тщательностью, с какой собирались материалы про заподозренных в связях с бонапартистской разведкой. Хотя многие из этих бумаг поступали из бесплатных источников, значительная часть собиралась привычным образом, и стоила денег. Стивен не жалел средств, чтобы сделать себя еще более несчастным, а свое положение отвергнутого возлюбленного более ясным.
– Зачем коплю я эти язвы? – пробормотал он. – Чего ради? Конечно, на войне любые добытые сведения – уже успех, а я могу назвать это своей личной войной. Намерен ли я убедить себя, что еще сражаюсь, хотя уже изгнан с поля боя? Весьма разумно, но все же чушь – слишком уж натянуто.
Он произнес эту реплику на каталонском, поскольку, будучи своего рода полиглотом, привык выражать мысли на языке, который считал более всего подходящим случаю. Мать его была каталонка, отец – ирландский офицер; каталонский, английский, французский и испанский являлись для него естественными как воздух, он не делал между ними предпочтений, разве что в зависимости от предмета речи.
«И что мне было не придержать язык, – сокрушалась София. Она с беспокойством смотрела на Стивена, согнувшегося в кресле, глядя на алеющие угли. – Бедняга, – думала она, – как он нуждается в заботе, как нужен ему кто-то, способный приглядеть за ним. Ему и впрямь не по силам жить одному в мире, что так суров для возвышенных натур. Как могла она быть такой жестокой? Это все равно что ударить ребенка. Ребенка. Как мало наука дает мужчине – он почти ничего не знает: стоило ему прошлым летом сказать: «Окажите любезность стать моей женой», – и та заверещала бы: «О да, если вам угодно». Я ему говорила. Не то, чтобы она сделала его счастливым, эта… Слово «сука» так и просилось на язык, но не сорвалось. – Никогда больше я не стану любить это дерево-пагоду. Нам было так хорошо вместе, и вот теперь словно огонь погас, и не вспыхнет вновь, даже если я подкину еще полено. И стало почти темно».
Рука ее потянулась к колокольчику, чтобы приказать принести свечей, заколебалась и вернулась обратно на колено. «Ужасно, как могут страдать люди, – думала она. – Как я счастлива: это меня даже иногда пугает. Милый Джек! – перед ее внутренним взором возник дорогой сердцу образ Джека Обри: высокий, стройный, веселый, исполненный жизнелюбия и страсти; золотистые волосы ниспадают на эполет пост-капитана, а загорелое обветренное лицо растянуто в веселом смехе. Она представляла себе этот проклятый шрам, идущий от скулы вверх, теряясь в волосах, каждую мельчайшую деталь мундира, медаль за сражение на Ниле, и тяжелый, изогнутый клинок, поднесенный Патриотическим фондом за потопление «Беллоны». Его яркие голубые глаза почти не видны, когда он смеется – только блестящие искорки, кажущиеся еще ярче в приступе веселья. Ни с кем ей не было так весело, как с ним, и никто не умел так смеяться.
Видение исчезло, изгнанное звуком открывающейся двери и появившейся в проеме тенью: на пороге обрисовалась массивная фигура миссис Уильямс.
– Как? Это что такое? – раздался резкий голос. – Сидят одни, в темноте? – Ее глаза перебегали с одного на другого, ища подтверждения подозрениям, зародившимся с момента, когда в комнате наступила тишина – о чем она не могла не знать, так как сидела в библиотеке рядом со встроенным шкафом: если открыть дверцу этого шкафа, ни один звук из малой гостиной не укроется от ушей. Но их неподвижные, вежливо-изумленные лица, обернувшиеся к ней, убедили миссис Уильямс в ее ошибке, и она проговорила со смехом:
– Леди и джентльмен, сидящие одни в темноте – это в наше время было невообразимо, о да! Мужчины семьи могли бы потребовать у доктора Мэтьюрина объяснений. Где Сесилия? Она должна была составлять вам компанию. В темноте… Но, полагаю, вы думали о свечах, Софи. Хорошая девочка. Вы не поверите, доктор, – продолжала она, обратив на гостя угодливый взгляд. Хотя доктор Мэтьюрин и не шел в сравнение со своим другом капитаном Обри, о нем шла молва как о владельце мраморной ванны и замка в Испании – замка в Испании! – и доктор мог составить вполне подходящую партию для ее младшей дочери. Если бы Сесилия сидела в темноте с доктором Мэтьюрином, она ни за что не ворвалась бы к ним. – Вы не поверите, как подорожали свечи. Не сомневаюсь, что Сесилия руководствовалась той же мыслью. Все мои дочери наделены врожденным стремлением к экономии, доктор Мэтьюрин, в этом доме не терпят расточительства. Хотя, если бы это Сесилия сидела в темноте с кавалером, такого бы не случилось: игра не стоит свеч, увы! Нет, сэр, вы не представляете, как поднялся в цене воск с начала войны. Иногда я даже подумываю перейти на сало: но не могу себя заставить, хоть мы и бедны – уж, по крайней мере, не в общих комнатах. Впрочем, у меня в библиотеке две свечи, вы можете взять одну из них: Джону нет нужды зажигать здесь канделябры. Мне необходимы были две, доктор Мэтьюрин, потому что я почти все это время – почти все – провела за делами с моим управляющим. Подписи, контракты, обязательства – все они такие длинные и сложные, а я сущее дитя в таких вещах. – Владения «дитяти» простирались далеко за границы прихода, и даже в Старвикре малышам кричали: «Вот придет за тобой миссис Уильямс!», и те замолкали в ужасе. – Но мистер Уилберхэм высказал нам несколько резких замечаний, и все за нашу медлительность, как он это называет, хотя я не сомневаюсь, что это не наша вина, ведь капитан О. находится так далеко.
И она ушла за свечой, стиснув губы. Свадебные дела затягивались, и отнюдь не из-за раздражительности мистера Уилберхэма, а из-за железной решимости миссис Уильямс не расставаться с девственностью дочери и десятью тысячами приданого до тех пор, пока не будут оформлены «должные условия», то есть пока брачный контракт не будет подписан, скреплен печатью, и пока – самое главное – не будут переданы наличные. Именно это накаляло обстановку. Джек согласился на все условия, даже грабительские: он передавал в распоряжение своей вдовы (буде так случится) и ее отпрысков всю свою собственность, ренты, ожидаемые и будущие призовые деньги, как будто сам был нищим, но денег пока не было, и миссис Уильямс отказывалась сделать хотя бы шаг, пока те не окажутся в ее руках – и не в виде обязательств, а в чеканной монете или в надежных бумагах банка Англии.
– Вот, – произнесла она, входя обратно, и бросая жадный взор на полено, которое София подбросила в огонь. – Одной будет довольно, если вы, конечно, не собираетесь читать. Но, смею вам заметить, у вас ведь столько тем для разговора.
– Да, – сказала София, когда они остались одни, – есть нечто, о чем я хотела бы спросить вас. С самого вашего приезда собиралась поговорить с вами наедине… Ужасно быть такой простофилей, а капитану Обри я ни за что на свете не решусь задать этот вопрос, да и матери тоже. Но вы – другое дело.
– Врачу можно рассказать все, – ответил Стивен, и на лице его появилось выражение бесстрастной серьезности, свойственное лицам его профессии, затмевая отчасти даже наполненный искренним расположением взгляд.
– Врачу? – воскликнула София. – Ах да, конечно. Но на самом деле, мой дорогой Стивен, я хотела спросить про войну. Она тянется уже столько лет, если не считать недавней короткой передышки. Год за годом, насколько я помню – о, как я хочу, чтобы это кончилось – но, боюсь, я не уделяла ей должного внимания. Конечно, мне известно, что это французы во всем виноваты, но ведь есть еще столько народов, которые то вступают в нее, то выходят: австрийцы, испанцы, русские. Скажите, русские теперь хорошие? Было бы неверным – настоящей изменой – поминать в своих молитвах не тех людей. А есть еще итальянцы, и бедный милый папа, а еще накануне отъезда Джек упоминал Паппенбург – он в качестве военной хитрости поднял флаг Паппенбурга – значит, Папенбург тоже государство. Я пришла в замешательство, и только кивнула. Напустив на себя важный вид, я заявила: «Ах, Паппенбург». Я так боюсь, что он сочтет меня невежей. Я и есть невежа, но не переживу, если он об этом узнает. Не сомневаюсь, что есть множество молодых женщин, которым известно, где находится Паппенбург, или Батавия, или Лигурийская республика, но мы с миссис Блейк никогда не проходили такие страны. А еще королевство Обеих Сицилий: одну Сицилию я нашла на карте, а вторую – нет. Умоляю, Стивен, расскажите мне о сегодняшнем положении дел в мире.
– Разве это относится к положению дел в мире, дорогая? – произнес Стивен с усмешкой. От его профессионального обличья не осталось и следа. – Что ж, на данный момент все достаточно просто. На нашей стороне стоят Австрия, Россия, Швеция и Неаполь, который суть одно и то же, что королевство Обеих Сицилий; за Бонапарта воюет целая туча мелких государств, а также Бавария, Голландия и Испания. Впрочем, эти альянсы не имеют особого значения: русские были сначала за нас, потом против нас, пока не придушили своего царя, теперь они опять с нами, но побьюсь об заклад, в любой момент перебегут опять, как только им взбредет такая блажь. Австрийцы выходили из войны в 1797, потом в первом году, после Гогенлиндена, и подобное может случиться в любую минуту. Что для нас важно, так это Голландия и Испания, так как у них есть флот – а если эту войну можно выиграть, то она будет выиграна на море. У Бонапарта примерно 45 линейных кораблей, у нас их более восьмидесяти, что звучит внушительно. Но наши корабли рассеяны по всему миру, а его – нет. К тому же у испанцев двадцать семь кораблей, не говоря о голландцах, так что жизненно важно не допустить объединения этих сил: если Бонапарт сумеет сосредоточить в Канале превосходящие силы, хотя бы ненадолго, его армия вторжения окажется на нашей земле, не приведи господи. Вот почему Джек и лорд Нельсон денно и нощно стерегут Тулон, не давая одиннадцати линейным кораблям и семи фрегатам месье Вильнева соединиться с испанцами в Картахене, Кадисе или Ферроле, и вот почему я отправлюсь туда едва улажу пару дел в Лондоне и приобрету достаточное количество марены. Так что если вам угодно что-то передать, то это самое время, Софи, поскольку я уже улетаю.
