Текст книги "Майами"

Автор книги: Пат Бут

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

Он в ужасе уставился на грифельную надпись. Потом поднял глаза на свою спасительницу в гидрокостюме. Она глядела на него. Ждала от него ответа. То, что она хотела от него, были слова. Но он не мог отыскать слов. Они затерялись где-то в сумятице, возникшей в его блестящем мозгу. Это было дистилляцией ужаса за все годы, но в чем-то и похуже, потому что из всех людей эта девушка имела право так писать. Внутри него бурлила паника, сильней, чем в тот момент, когда он подумал, что умирает. На дне океана звезда американской литературы испытал творческую импотенцию.

И вот, наконец, он почувствовал благодатное движение в своих пальцах. Это не было литературой, за которую дают Нобелевскую премию. И едва ли материал, достойный «Пулитцера». Только самый фанатичный приверженец минимализма мог бы усмотреть в этом «большую литературу». Однако Питер Стайн испытал адское облегчение, когда смог нацарапать:

– Спасибо.

И теперь в его сознании осталось только одно слово. Бежать. Он согнул оба колена и оттолкнулся от дна, словно прыгнул на луну. На языке подводников это известно, как подъем в чрезвычайной ситуации, и Питер Стайн вспомнил, что нужно сделать странную вещь, которую требовала инструкция по подводному спорту. Когда ты поднимался на поверхность, давление воды уменьшалось, и воздух в твоих легких расширялся. И если не избавиться при подъеме от воздуха, ты рискуешь подняться с разорванными легкими. Выход состоял в выдохе во время подъема, а начинающих заставляли громко кричать под водой, чтобы их инструкторы могли слышать, что они выполняют этот маневр безопасности. И это совершенно подходило к его настроению.

Когда он стрелой помчался наверх, Криста совершенно отчетливо услышала необычайный шум, который он издал.

Наконец, Питер Стайн нашел превосходное выражение для своего унизительного испытания.

– Аааааааааааааа, – завизжал он.

Криста наблюдала, как он удаляется, ошарашенная интенсивностью их краткой встречи.

Роб яростно царапал на доске.

«Что за задница!»

– Ммммммммм, – промычала Криста, кивая головой. Однако, как ни странно, в душе она не могла согласиться с этим. И действительно, ее сердце вело себя необычно. Оно учащенно колотилось. Оно прыгало по всей грудной клетке. Поглядев вниз на доску, она не стала читать нелестный диагноз Роба по поводу характера незнакомца. Вместо этого она сконцентрировала свое внимание на единственном слове – «спасибо», том самом, которое ему было так трудно написать. Она уже позабыла про его безответственное поведение. Ей помнились лишь обжигающий огонь его глаз, его раненое плечо, отчаяние его торопливого бегства. Кто это был? Кем он мог быть? Из какого-такого персонального ада собрал он свой прощальный вопль обреченного? Ей хотелось знать. Но она никогда этого не узнает. Он останется человеком, попавшим на дне океана в беду. Она спасла его. Она никогда больше его не увидит.

7

– Пышка, я не хочу быть грубой… и обычно нет ничего, чем бы я наслаждалась сильнее… но черт возьми, где же Брюс? Я плачу ему пятьдесят больших кусков. За такие баксы я не хочу, чтобы мне всучили какой-то хлам.

Пышке Келлог не понравилось, что ее назвали хламом, однако она изобразила кислую улыбку и постаралась сделать вид, что ей это безразлично.

– О, он появится позже, Мери. Без паники. Ты ведь знаешь Брюса. В конце концов все оказывается на своих местах. Он любит наращивать уровень беспокойства. Это способствует тому, чтобы церемония получилась еще удачней.

Губа у Мери Макгрегор Уитни скривилась. Она оглядела уставленную цветами террасу, словно ожидая увидеть стоящий где-то среди них гроб.

– Пышка, давай объяснимся начистоту. Я не паникую. Я вообще никогда не паникую, дорогая моя. И мне вообще насрать на весь прием. Все мои приемы бывают сущим бедствием. Я их устраиваю, чтобы сквитаться со своими «друзьями». Что меня действительно заботит, моя сладкая, это цена денег. Я заплатила за задницу Брюса Сатка и теперь хочу видеть, как его малиновые, тугие ягодицы маячат передо мной, о'кей?

Она засмеялась, чтобы подчеркнуть, что не шутит.

– Я приволоку его, – сказала Пышка. Она мысленно выругалась. Боже, как ей не нравилось быть бедной родственницей. Зарабатывать на хлеб насущный таким унизительным способом.

Она схватила сотовый телефон, словно это была какая-то гадость, принесенная кошкой. Он упрощал жизнь, но совершенно не подходил к стилю Палм-Бич – вместе с факсами, «Феррари» и блудом.

Рука Мэри Уитни метнулась, чтобы опередить ее.

– Позже, Пышка. Прежде всего я хочу осмотреть район бедствия. И еще хочу увидеть план, как рассаживать гостей. Это всегда забавно. Ты не забудешь посадить Патриджей рядом с теми кузинами Филлипс, чей сын бросил их дочь ради танцовщицы зальзы из Майами? У них найдется о чем потолковать во время ламбады.

Она расхохоталась горловым смехом, отбросив назад свою длинную шею и предоставив строгой геометрии своей стрижки в стиле шестидесятых взлететь в воздух при порыве бриза с океана. Она чувствовала себя хорошо. Бизнес бурлил, а бизнес задавал ритм ее сердцебиению. Лучшие результаты квартала прибыли в это утро от бухгалтеров из Нью-Йорка. Предприятия Уитни на тридцать процентов опережали показатели прошлого года, несмотря на общий спад экономики. Если такой процент продержится год, то на торгах она получит лишний миллиард баксов. А если оценивать все ее дело по среднегодовому приросту, помноженному на десять, это значит, что ее дело стоит десять миллиардов долларов. Хотя она вряд ли когда-либо вознамерится прибегнуть к торгам. Уитни никогда не продавали вещи, составляющие их собственность. Это считалось верхом безвкусицы.

– Ну, а что там за история с розами?

– Сто двадцать длинноствольных роз для каждого стола на восемь персон. Пятьдесят столов. То есть приблизительно семь тысяч с запасными. Они прилетят в Уэст-Палм из Нью-Йорка завтра после полудня в ледяном отсеке. Бутоны раскроются во время приема.

– А на следующий день они отправятся в контейнер для мусора, – резюмировала Мери Уитни. Пышка могла поклясться, что в ее голосе прозвучало наслаждение от грандиозности расходов. И не первый раз она с изумлением подумала, какая странная и жутковатая мутация в генах Уитни позволяла ей наслаждаться выбрасыванием на ветер десяти тысяч баксов на кроваво-алые розы. Это так напоминало нуворишей. Она подавила дрожь отвращения. Если лилии, орхидеи и гардении включить в этот счет, то денег, потраченных на цветы для этого единственного вечера, хватило бы на то, чтобы ее брат закончил колледж – если бы этот паршивец имел энергию или склонность туда пойти.

Мери Уитни прошлась по диагонали террасы к балкону с колоннами. Она высунулась за перила – худые локти оперлись о выцветший камень – и поглядела на океан. Он был плоским, его цвет напоминал аквамарин Карибского моря. Внизу, на траве, мужчины драпировали тканью черные металлические каркасы: «Ночной клуб» на берегу приобретал очертания. Она глядела то вправо, то влево, зондируя безупречные десять акров своих владений на океанском берегу, старый мизнеровский дом, величественно восседавший на клочке земли стоимостью в мультимиллион долларов. Она вздохнула. Деньги не могли купить ей счастье, но уж точно позволяли распространять вокруг немного несчастья. Она повернулась к Пышке.

– Придет хоть кто-нибудь мало-мальски занятный? – спросила она с раздражением.

– Я полагаю, что ты хочешь сказать «знаменитый»? – уточнила Пышка с саркастической улыбкой. Как социально равной Уитни, хотя и уступающей по богатству, ей позволялось делать подобные вылазки против плутократии.

– Не преувеличивай их славу, дорогая. Это просто еще один из способов набирать очки. Славу нужно заработать при помощи одной маленькой штучки, именуемой талантом. Разумеется, я представляю себе, что тут, на земле трастовых фондов, это очень неприличное слово.

Пышка рассмеялась, довольная тем, что ей предоставилась возможность царапнуть поверхность шкуры Уитни.

– Ну, если не считать нью-йоркских «блестящих» персон, которые не покидают тебя, я боюсь, что список окажется довольно скуден на «домашние имена», если ты не включишь сюда потомков тех героев, которые ввели в нашу жизнь такие понятия, как «листерин», «клинекс» и «корнфлекс». Теперь, кто же забавный? Боже, найдется ли хотя один? О, я едва не забыла. Ты помнишь Кристу Кенвуд? Она сейчас здесь с одним жутковатым фотографом, на съемках. Я встретила ее на пляже и пригласила. Надеюсь, что я не ошиблась. Она занятна, а также знаменита, а ты ведь предоставила мне карт-бланш в отношении уроженцев Палм-Бич. Она одна из них.

– Я знаю Кристу Кенвуд, – фыркнула Мери Уитни. – Она живет в реальном мире, Пышка. Она могла бы ходить с нами в дневную школу, но смылась, дорогая. Она сбежала, как и я. Она задавала тон в компании. Она звезда и лапочка. – Мери остановилась. – А ты помнишь ее желтые штаны? – сказала она наконец.

– Данфорт Райтсман распространялся насчет них на пляже. Забавно, что остается в памяти.

– Я слышала, что она оставила профессию модели и открыла агентство, – произнесла Мери задумчиво.

– Что за эксцентричную вещь она пытается сделать. Я думаю, те желтые штаны уже тогда пытались нам что-то о ней сообщить, – усмехнулась Пышка.

– Я слышала, что агентство в Майами. Здесь, в Саут-Бич, становится горячо. Весьма освежающая идея. Хорошо. Я рада, что она придет. Оживит вечер для гетеросексуалов… если таковые остались. Посади ее за мой стол.

– Я уже так и сделала.

– А кто сидит рядом с ней? Это должен быть кто-нибудь, кто был бы безнадежно в нее влюблен и в результате разрушил свою жизнь… ты знаешь, развод, мешкотный судебный процесс, самоубийства.

Мери Уитни с восторгом захохотала при этой мысли.

– Действительно, – проговорила медленно Пышка. – Я решила, что может оказаться забавным, если мы посадим ее рядом с Питером Стайном.

8

– Я встану за штурвал.

Лайза Родригес шагнула вперед и взялась за штурвал лодки. Мальчик, которого она сменила, прижался к сиденью, чтобы дать ей место.

– О'кей, прекрасно, Лайза, – пробормотал он, делая вид, что это он разрешил ей управлять. Он жестко сглотнул. Среди шелковистых волос на его груди болтался на цепочке золотой крест.

– Где тут штука, регулирующая скорость? – рявкнула Лайза. Она обернулась и сурово уставилась на него.

На какой-то миг он онемел. Взгляд Родригес отнял у него все мужество. Это было чересчур. Она сама была тоже слишком избыточна. Один ее зад мог превращать людей в рабов. Он покоился на стройных ляжках орехового цвета, венец славы, завершающий ее длинные, сочные ноги, а ее обнаженные ягодицы отделялись друг от друга карандашной линией самого удачливого материла в мире.

– Где? – прогавкала Лайза. Она махнула властной рукой над пультом управления.

– Рычаги с золочеными головками, – пробормотал невнятно Хосе де Портал де Арагон. В его желудке царил вакуум. Дело было не просто в красоте Родригес. Тут примешивался еще и страх, что она что-нибудь сделает с его драгоценной лодкой.

Так оно и случилось.

Ее правая рука метнулась вперед и вдавилась в четыре акселератора.

Рев спаренных «Меркруизеров-450» совпал с сильным рывком вперед. Лайзу отшвырнуло назад к белой коже водительского кресла, ее туловище удачно попало на мягкую обшивку. Хосе, однако, повезло меньше. В утыканном скобами кокпите моторного катера он находился на ничейной территории между сиденьями водителя и пассажира. И его выбросило оттуда. Он полетел спиной, словно парфянская стрела, потерял равновесие и рухнул грудой извивающейся плоти на корму, на площадку для принятия воздушных ванн.

– Черт! – провыл он.

– Держись! – завизжала Лайза среди воющего ветра. Она знала, что слишком опоздала со своим предостережением, однако ее это не беспокоило. Она находилась на вершине своей красоты и славы, беспокойство было уделом других людей.

Она ощущала пульсацию двигателей под подошвами. Волны шока ползли вверх по ее ногам и удовлетворенно закруглялись вокруг гладких контуров ее зада. Вибрации сами обертывались вокруг нее, бежали кверху по внутренней стороне ее ляжек, собирались возле внезапно пробудившейся сердцевины. Широко расставив ноги, чтобы удержать равновесие, она балансировала на вздымавшейся палубе.

На корме своей полумиллионной «Сигареты» поднялся Хосе. Он был более умудренным, чем большинство парней двадцати одного года, но сейчас понимал, что потерял почву под ногами. Лайза Родригес была на два года его моложе, однако по тому, особому счету, она могла сойти за древнюю старуху. Он беспомощно оглядывался по сторонам, а океан проносился мимо. Катер делал шестьдесят миль в час. Слава Богу, океан возле Майами был спокойным. Если неопытный водитель на такой скорости ударится о волну, прощание будет коротким.

– Осторожней! – прокричал он сквозь бурю.

– Осторожней… все дерьмо! – закричала Лайза в ответ. Чтобы подчеркнуть свои слова, она выжала «скоростные штуки» вперед, до отказа. «Крути педали на свалку», – пробормотала она себе под нос.

«Сигарета» повиновалась. Двигатели ревели на максимальных оборотах. Спидометр зашкаливало за семьдесят.

Хосе приполз в кокпит. Такая вот поездка, вроде этой, доведет до ручки три из четырех двигателей его превосходно отрегулированной лодки. Если катер ухитрится не опрокинуться и не врезаться во что-нибудь, один только счет от механика может достичь двадцати тысяч баксов. И все же, несмотря на опасность и грозивший финансовый крах, он не чувствовал себя несчастным. Вместо этого он ощущал свет, чудесный, возвышенный… потому что, разумеется, был влюблен.

Он отстегнул ремень безопасности на кресле пассажира и вполз на сиденье, с облегчением ухватившись за поручни. В полумиле справа берег превратился в расплывчатое пятно. Они мчались мимо Бол Харбор, и теперь небоскребы Майами-Бич валились набок, словно кегли. На такой скорости ланч в Лос Ранчосе на Бейсайд казался нереальным. Дальше за ним был Ки-Ларго. Хосе подумал, не направиться ли им туда, и бросил украдкой взгляд на амазонку, которая так смело распоряжалась их жизнями. Это было бессмысленно. Так сказал ветер. Это же сделал и доводящий до умопомрачения звук двигателей. Это же сказали и груди Родригес, выставленные вперед навстречу бризу, властные, дерзкие, бросающие вызов кому угодно и чему угодно, если что-то встанет на их пути.

Однако, следуя своему капризу, лишь только Хосе капитулировал, Лайза рванула назад дроссели. «Сигарета», казалось, налетела на невидимую стену. Она намертво остановилась в воде. Громадная кильватерная струя рванулась волной вперед, Вал соленой воды обрушился на корму, захлестнул двигатели с их хрупкими системами подачи горючего и плеснулся на дорогую кожу мягких лежаков для принятия воздушных ванн.

В последовавшей тишине Лайза Родригес сказала:

– Ого! Этот малыш умеет двигаться.

Хосе подумал, сможет ли катер вообще завестись после такого испытания. Калькулятор в мозгу старался подсчитать, сколько тысяч понадобится на ремонт. Если соленая вода попала в бензоподачу, тогда его огромный пенсион не сможет покрыть расходы. Эх-ха! Предстоял ковер в кабинете отца и сделки с дьяволом в обмен на денежное вливание, которое потребуется. Обещания вернуться в школу, летняя работа в мадридской конторе одной из отцовских компаний, несколько унылых свиданий с догихой, которая считается дочкой флоридского сенатора.

– Лучше бы ты не останавливала лодку так резко, – смог наконец вымолвить он.

– Быстрый ход, быстрый стоп, быстро жить, – сказала Лайза со смехом.

– Быстро любить?

– А любить еще быстрей, Хосе. – Ее язык чувственно облизал губы. – Это касается тех, кто знает, как поддерживать жар.

На случай, если могли возникнуть какие-то сомнения насчет ее намека, она поглядела на нижнюю часть его тела, ниже плоского мальчишеского живота, на уже напрягшиеся бледно-розовые боксерские трусы.

– Я рад, что ты вернулась домой, – сказал он мягко.

– Я не вернулась домой. Майами не мой дом. Мир – мой дом.

Она тряхнула волосами на жарком ветру, пытаясь отказаться от своего детства, от которого еще никому не удавалось убежать.

– Ладно, – сказала она неожиданно. – Давай, рули.

Хосе поспешил выполнить ее волю, направив одно ухо на ритм двигателей, а другое на непредсказуемые изгибы эмоций Лайзы.

Он повернул штурвал вправо. Они не проскочили Правительственный канал… случайно или намеренно. Быть может, залихватская импульсивность Родригес была скорее наигранной, чем реальной? Ланч в Лос Ранчосе казался спасенным.

– Ты не любишь Майами?

– Который Майами? Живых мертвецов? СаБи и модников? Кубинцев, которые до сих пор орут свои проклятья в сторону острова? – Она презрительно усмехнулась. Как он мог быть таким наивным? Майами не был черно-белым. Он был всем, что между этими тонами. Радужные краски у «Майами Вайс» и все прочие земные оттенки, тусклые и грязноватые, у обманчивого города, принадлежащего на самом деле разлагающемуся Третьему миру. Это и старушка-Испания, буржуазное «сегодня», город будущего. Забавный и скучный. Печальный и веселый. Космополит и квасной патриот. И, кроме всего прочего, город, где она в детстве вела позиционную войну. Восхитительный город, который ей предстоит покорить.

Хосе казался ошеломленным. Арагоны всегда умели чувствовать, откуда дует ветер, и успели убраться с Кубы со всеми своими богатствами еще при Батисте, когда Кастро еще вел герилью в горах. И теперь сахарные плантации Арагонов являются самым крупным бизнесом Флориды после туризма и цитрусовых. Поэтому он не мог уловить, о чем говорила Лайза. Для него Майами был дворцом у Залива, занимающим двадцать тысяч квадратных футов, лодками и гидросамолетами, родителями с толстой чековой книжкой, и бесчисленными кузенами и кузинами, которых было больше, чем песчинок на частном пляже. Это и домашние учителя, база для поездок на бой быков возле Севильи, апартаменты на авеню Фош в Париже, каменный особняк в Большом Яблоке на Саттонской площади. Фотостудии, лихорадочное изобилие центра, где все являются частью зеркального мира за тонированными стеклами длинных арагоновских лимузинов.

– По-моему, это очень занятное место, – сказал он наконец, скрывая свою неспособность анализировать любой мир, который не соприкасался с его собственным. Он украдкой бросил на нее долгий взгляд. Куда направлен норов Лайзы? Его сердце застучало в груди. О, черт возьми, она была великолепна. И знаменита. Ее звездное сияние осветит все вокруг них на Бейсайд, где он пришвартовывал свою «Сигарету» по вечерам на уик-энд. Он прогуляется с ней повсюду, и все идиоты, которые считают себя его друзьями, увидят, что Хосе де Портал де Арагон представляет из себя кое-что покрупнее, чем его сверкающая лодка, платиновый браслет и мегабогатый старик. Но дело было не только в этом. Все тело его горело страстью. Занималась ли она уже этим с такими парнями, как он? Как и где найти ему слова, которые облегчат дорогу к торжеству секса? Что делать? Чего не делать с такой богиней, как Лайза Родригес? Каждая миллисекунда может стать тестом на мужество, и страх вперемешку с восторгом бушевал внутри него, потому что не было ничего важней.

– Мы уже однажды встречались, – внезапно сказала Лайза.

– Что? – Хосе не ожидал таких слов. Это была явная ошибка. Когда он впервые взглянул на нее, в гостях у отцовского приятеля, то сразу же влюбился. Окрыленный хорошим шампанским, он нашел слова, чтобы пригласить ее на ланч, и она приняла его приглашение, а почему – он до сих пор не может понять.

– Очень давно. В «Гроуве» некие люди по фамилии Алмодавар устроили вечеринку. Я пригласила тебя на танец.

– Я бы запомнил это, Лайза. Никто не может забыть тебя. Ни я, ни кто другой.

Он сглотнул. Это было так, но им овладело странное чувство. В голове Лайзы послышался металл. Происходило что-то, не предвещавшее ничего хорошего.

– Тогда я не была красивой. Я была толстой, страшной и бедной. Моё платье было сшито из старой занавески, и сшила его я сама.

Он ничего не сказал. Подростком он был не очень приятным. Его нутро подсказывало ему, что прошлое готово отнять у него игрушку, которую он желал с отчаяньем избалованного ребенка из богатой семьи.

– Я сказала «Потанцуешь со мной?». Мне понадобился целый час, прежде чем я осмелилась на это. А ты помнишь, что мне ответил?

– Я думаю, ты не так поняла, Лайза. Я никогда…

– Ты сказал… ты сказал… – Лайза Родригес глядела прямо перед собой. – Ты сказал: «Арагоны не танцуют с крестьянками».

Он снова жестко сглотнул, но она еще не закончила.

– И потом, пока я стояла со слезами на глазах, ты повернулся к своим друзьям и добавил: «Разве что с очень красивыми», и захохотал, и они тоже захохотали, и тогда я бросилась прочь.

Стук двигателей сглаживал молчаливую агонию. Хосе не знал, что и сказать.

Он не мог вспомнить тот случай. Но звучало похоже на него, четырнадцатилетнего. Его хребет был сделан в те дни из денег и беззаботности. Впрочем, и сейчас тоже. Существовали две альтернативы. Он мог отрицать это или мог просить прощения. Верный своей натуре, он решил попытаться сделать и то, и это.

– Послушай, Лайза. Я уверен, что ты ошибаешься. Я никогда не говорил ничего подобного… в особенности тебе, но если я и сделал это… если я сделал… то мне очень жаль, правда, я хочу сказать…

Он остановился, чтобы посмотреть, подействовали его слова или нет. Не очень, догадался он.

– О, да я и не в претензии. Это мелочь. Это мне тогда было больно, но тогда мне многие вещи причиняли боль. Мне просто не следовало приглашать тебя на танец. Мне не следовало быть бедной. Не следовало есть все те жирные пирожные. Все, что случается с тобой плохого, происходит по твоей вине. А все хорошее, что с тобой бывает, это твой триумф. Я не верю в случай. Теперь, ты ведь станешь танцевать со мной, Хосе, правда?

Она поставила загорелую ногу на пассажирское кресло и поправила тесемку на бедре. Минимум ткани был прикреплен над грудью, которая вовсе не нуждалась в этом, и внезапно воздух вокруг нее сгустился от аромата страсти. Она повернулась к нему, знаменитые губы обнажили безупречные зубы, и она улыбнулась улыбкой Лайзы Родригес, стоившей миллион долларов, глупому юнцу, который когда-то так ранил ее.

Он с облегчением улыбнулся ей в ответ. Он все еще был на коне. По какой-то причине, которой он не мог понять, она не сбросила его наземь.

– Мы могли бы сегодня потанцевать, – сказал он, и его голос выдал его нетерпение. Он был настолько сосредоточен на собственных потребностях, что не почувствовал более глубокого подтекста в словах Лайзы.

– Посмотрим, как ты будешь вести себя за ланчем, – сказала Лайза, издав горловой смех, в котором в равной доле звучали флирт и презрение. Бабочка красоты вылетела из безобразной куколки, которую этот мальчишка когда-то ранил. Однако она оставалась той самой Лайзой Родригес, и она никогда не разучится ненавидеть.

Он стоял выпрямившись у штурвала «Сигареты», поворачивая катер в гавань на Бейсайд. Смазливых цыплят на моторных катерах в Майами прозвали «палубная фурнитура», и среди них он казался прямо-таки шедевром, музейным экспонатом. Гордость от псевдообладания распирала его мускулистую грудь, когда он ловко управлял рычагами передач и манипулировал дросселями под восхищенными взглядами толпы, собравшейся к ланчу. Он дал задний ход и заскользил, стараясь держаться позаметней, стреляя мощными двигателями и пустив стерео на полную громкость, пока вся гавань не задрожала от яростного рева «Уайлд Уан». Глядите-ка, словно говорил он. Глядите-ка, что я заполучил. Глядите-ка, кого я заполучил. Вот, значит, я какой!

Он бросил швартовые матросу с пристани, с высокомерным «Прошу тебя, не прикасайся к лодке», и поспешил установить предохранительные решетки и завязать узлы, а уж потом неохотно заглушил работавшие на полную мощность «Меркруизеры», составлявшие весьма весомую часть его мужественности.

Лайза наблюдала за ним с улыбкой. Она постукивала по бедру в такт музыке. Он был довольно мил со своим загаром, тугими мускулами и крепким задом. В другой обстановке он мог бы ей даже понравиться, как сладкая шутка, не имеющая последствий, на солнечном пляже в ленивый полдень. Но место не было другим. Оно было тем самым. И Хосе де Арагон был символом. Мир мог соглашаться, что положение Лайзы изменилось, но как она могла убедить в этом себя? Ответ находился здесь, рядом с ней, в глазах, которые когда-то были полны насмешкой и презрением, когда она только осмелилась просить смазливого аристократа об одном танце. Теперь глаза пели совсем другую песню. Они были наполнены страстью и тоской, страхом и покорностью, до отказа полны восхищения личностью, телом и красотой, которые Лайза Родригес сотворила из психологических катастроф своего детства. Здесь, рядом с ней, находилось живое доказательство того, что она больше не была той, прежней.

– Нужно бы выпить немножко перед ланчем, еще на лодке, – произнес Хосе тоном, который скопировал у своего отца. – Я делаю симпатичный мартини.

– Как все хорошие американские мальчики-приготовишки, – откликнулась Лайза.

– А тебе нравится один из них? – Он проигнорировал слово «американские». Кубинцы всегда будут кубинцами, как сами для себя, так и, что менее удачно, для американского васповского истэблишмента, который никогда не примет их до конца. Что касалось Нового Света, его аристократы вели свое происхождение исключительно из Старого Света. Аристократы из Третьего мира являлись таковыми лишь в собственном воображении.

Он поспешил вниз, в просторную каюту, и схватил серебряный шейкер, немножко льду и «правильный» джин. Отработанным жестом мачо он провел опрокинутой бутылкой вермута над шейкером, демонстрируя, что знает, как сделать мартини крепким. Он потряс его над головой, словно это был талисман, отгоняющий злых духов. Затем прыснул изрядную порцию в фужер и вручил Лайзе. В мире Хосе первая вещь, которую нужно было сделать с женщиной – это накачать ее спиртным. Вторая вещь – накачаться самому. Это была политика страховки. Часто она приводила к катастрофическим последствиям, но уж точно приглушала память о них. Таким образом, по крайней мере, тебе не запрещалось сделать потом еще одну попытку.

Лайза взяла питье и опрокинула его, словно это был лимонад. Она научилась потреблять и более крепкие вещи в школе, гораздо более крутой, чем мог вообразить любой Хосе. Она поймала выражение восторга на его лице.

– Ты будешь здесь и работать? – спросил он наконец.

– Собираюсь. Тут как раз открылось новое агентство. Принадлежит Кристе Кенвуд. И я, вероятно, поработаю с ней.

– Криста Кенвуд? Модель?

– Экс-модель, – твердо сказала Лайза.

– Она сняла тот фильм… «Летние люди». Это был отпад. Она действительно класс.

Лайза Родригес изобразила издевательский зевок. На свете нашлось бы немного женщин, которых она считала настоящими соперницами. Криста была одной из них.

– А разве не рискованно переходить в только что открывшееся агентство… Я имею в виду, что у тебя ведь и так все замечательно. С кем ты работала в Нью-Йорке?

Лайза взглянула на Хосе, словно видела его впервые. Для мегабаксового, самовлюбленного шалопая такое замечание показалось ей необычно проницательным. Он явно наслушался взрослых разговоров.

– «Эль». Пестрый гарем Россетти. Слушай, малыш, когда ты будешь таким знаменитым, как я, не ты будешь рисковать. Другие будут. Я могу пойти в агентство, которое начнешь ты, и все же каждый час иметь заказы. Сделай мне еще одну порцию.

Он поспешно повиновался.

– Я как-то встретил Россетти у «Осси» в Саг-Харборе. Мужик что надо, класс. Господи, как он работает. – Хосе присвистнул от восторга. Если бы отец позволил, то он стал бы фотографом моделей. Отличная возможность приманивать курочек.

В смехе Лайзы слышалось рычание. Она не знала значения слова «амбивалентность», пока не встретила Джонни Россетти. До сих пор у нее в памяти тусовка в Бока, где она участвовала в конкурсе моделей. Россетти сидел в судейском ряду, хищный, словно парящий сокол, высматривающий и хватающий мясо на рынке. Ему не нужно было глядеть дважды на Лайзу Родригес. Он шепнул ничего не подозревавшему местному судье, который стоял возле передвижной машинки агентства «Эль», которая считала голоса, и Лайза победила. Это стало поворотной точкой в ее жизни. До этого момента не было никаких побед, после этого не стало поражений. Россетти нажал на кнопку «быстро вперед» на видео ее жизни. Шампанское и икра в дорогом баре сопровождались самыми сладкими обещаниями – «Я сделаю из тебя звезду» – какие только Лайза-подросток слышала когда-либо в кино. Билет первого класса в один конец до Большого Яблока был доставлен курьером на следующий день, и квартира этажом выше офиса «Эль» на Мэдисон показалась верхом роскоши, о которой Лайза только могла мечтать. Ей потребовался месяц, чтобы обнаружить то, что в глубине сердца она уже знала… что ланч не будет свободным. И после этого она увидела «другого» Россетти. Того самого, которого теперь была готова закопать глубоко в дерьмо.

– И что же такого потрясающего ты увидел в Россетти?

Хосе сразу не ответил. Потрясающим в Россетти было то, что он имел доступ к красивым женщинам и знал, как их использовать, и злоупотреблял этим. Но такие слова могли не понравиться вспыльчивой Родригес.

– О, я не знаю, он показался жуть каким… интеллигентным, – сказал Хосе, отмахнувшись. – Он и не говорил толком со мной.

– Он такой же толстокожий, как и его хрен, – рявкнула Лайза. – Он принадлежит к тому сорту мужиков, которые думают, что журнал это книга, а Ширли Маклейн и Джейн Фонда интеллектуалы. А ты, конечно, думаешь, что он потрясающий, потому что много трахается.

Ответа не последовало.

Хосе почувствовал, что созрел для второго мартини.

– Может, в нем есть комплекс Дон Жуана… вроде бы как он гей, а хочет доказать, что это не так. – Хосе остановился. Это был предел дозволенного. – Нам об этом рассказывали на психологии, – добавил он, словно желая объясниться.

– Возможно. Зигмунд Фрейд. Поскольку в первый раз, когда он меня трахнул, сзади к нему прицепился игрок из филиппинской бейсбольной команды.

Хосе заканчивал свою порцию. Тут он разинул рот.

– Не может быть, – пробормотал он.

– Точно. Мне было тринадцать, но он не был суеверен.

Хосе попытался разобраться в полученных новостях. Россетти был фагот? Психология, оказывается, не врет? Лайза Родригес участвовала… в оргиях?

Затем, словно медленный восход луны, прояснялись и другие взрослые подробности.

– Он принуждал тебя заниматься этим… вроде как изнасиловал?

Лайза замолчала.

– Нет, это не было насилием. Он не принуждал меня. Я не хотела заниматься этим, но мне нужны были вещи, которые он мог за это дать, вот и все. Ты никогда не поймешь, что значит нуждаться в каких-то вещах.