Текст книги " Без черемухи"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

   – Скрылся.

   – Тоже на глазах у всех?

   – На глазах. Вот сюда, в лесок побежал.

   Милиционер перевел взгляд в сторону леса и опять стал писать.

   – Да это уж каким головорезом надо быть, чтобы на глазах всей деревни человека зарезать,– сказал кто-то.

   – Теперь не найдешь!

   – Где ж теперь найтить. Лови ветра в чистом поле.

   – Что же, он долго его бил? – спросил милиционер, кончив писать.

   – Долго. С четверть часа возился. Мужик очень здоровый был.

   – Ну, ладно, двое останутся при мертвом теле, а остальные расходитесь.

   Все стали расходиться, оглядываясь на труп. Шедшая сзади всех старушка покачала головой и сказала:

   – Вот грех-то... Ну, ежели бы ночью или в безлюдном месте, а то прямо на глазах у всей деревни. Как же он не боялся-то?

   – Вот то-то и загадка-то,– отозвался кто-то.

ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ РАССКАЗ

   Писатель, прославившийся своим юмором, принес редактору рассказ о том, как сотрудники Союзмяса контрактовали свиней в деревне. Мужики, порезавшие своих свиней, таскали со двора на двор единственную оставшуюся в деревне свинью. И контрактанты выдали под нее 3 500 рублей авансов.

   Редактор оказался очень смешливым человеком. Он при каждой удачной подробности рассказа хохотал, откидываясь на спинку кресла, и кричал, махая руками:

   – Ой, не могу, уморил! Подожди, дай отдышаться...

   Когда писатель кончил, редактор все еще несколько времени смеялся неунимавшимся смехом, потом сказал:

   – Убийственный рассказ. В самом деле, сукины дети, настряпали магазинов по всей Москве и кроме плакатов в них ничего нет. Какой же это союзмясо, когда союз есть, а мяса нет? На несколько магазинов со всего Союза не могут собрать. А обратил внимание на эти плакаты? На первом стоят три жирных белых свиньи. Это в 30-м году.

   На втором за этими свиньями виднеются многочисленные спины их потомков. Это уже в 31-м году.

   На третьем – весь горизонт заполнен свиными спинами. А магазины в 31-м году стоят заколоченными, и эти плакаты все пожелтели и засижены мухами. Хоть бы догадались их снять.

   – Значит, одобряешь рассказ? – спросил писатель.

   – Что же я идиот, по-твоему, чтобы такого рассказа не одобрил?

   – Когда печатать будешь?

   – Что печатать?

   – ...Рассказ.

   – Какой рассказ?

   – Да этот, конечно!

   – Этот?.. Ну, что ты, милый... Неудобно.

   – Почему?

   – Антисоветский рассказ. Сочтут за насмешку над нашим животноводством и квалифицируют как вылазку классового врага. Ведь ты в нем искажаешь действительность. У нас, насколько тебе известно, есть и плохое и хорошее, даже грандиозное, а ты выбрал один уродливый факт и приклеиваешь его ко всему животноводству.

   – Почему же ко всему животноводству. Все знают, что у меня природа сатирика и что к рассказу нужно относиться условно, как к сатирическому произведению. Потом об этих безобразиях и без того все знают.

   – Мало что знают... Знают, да молчат. Вот что, в рассказе есть ценное зерно, и ты со своим талантом можешь его сделать великолепно. Переделай его или напиши снова, но так, чтобы в нем была диалектика, борьба положительного с отрицательным. И, конечно, с победой положительного, потому что мы идем вперед, а не назад.

   – Но неужели нельзя просто отдохнуть и посмеяться над остроумным рассказом? Сейчас люди очень устали. А смех больше всяких развлечений дает отдых.

   – Искусство для нас не развлечение,– сказал нахмурившись редактор и сейчас же другим тоном, тоном настойчивого педагога, исправляющего ленивца, прибавил:– Поработай, поработай над рассказом в другом плане и приноси. Только этот не рви.

   Через две недели писатель принес заново написанный рассказ о том, как в совхозах и колхозах сначала остро стоял вопрос животноводства, крестьяне уничтожали скот, чтобы не отдавать его в колхозы. Союзмясо послал опытных агитаторов, которые организовали из деревенской бедноты бригады, и после тяжелой борьбы задания стали выполняться, и наконец Союзмясо смог доверху завалить свиным мясом свои магазины.

   – Замечательный рассказ!– воскликнул редактор.– Знаешь, чрезвычайно убедительно. Только вот напрасно насчет магазинов, что их доверху завалили мясом. Это не соответствует действительности. В остальном же превосходно, У тебя прекрасно разработана животноводческая проблема. Откуда ты все это почерпнул?

   – Я прочел всю имеющуюся по этому вопросу литературу и на ее данных построил рассказ.

   – Очень убедительно. Сейчас же сдаю в набор. Вот видишь, и сатирик при желании может написать рассказ, который по нынешнему времени всякий редактор у тебя с руками оторвет.

   Потом, помолчав несколько времени, он засмеялся и покачал головой, видимо, что-то вспомнив.

   – А для первого варианта ты никакой литературы не изучал?

   – Какая же там литература, там – жизнь,– сказал писатель.

   – Да... остро и смешно. Уморил.

   Когда писатель уходил, редактор остановил его и сказал:

   – Вот что. 15-го числа у меня соберется кое-какой народ, все большие знатоки и любители литературы, твои горячие поклонники, отдохнем, поговорим об искусстве. Приходи и прочти свой рассказ.

–

   В назначенный вечер редактор всем приходившим гостям говорил:

   – Ну, сегодня вас уморю, будете благодарить.

   – В чем дело?

   – Не скажу. Сами узнаете.

   Когда пришел писатель, редактор, фыркнув и зажав рот рукой, спросил шепотом:

   – Принес?

   – Принес.

   – О, черт возьми, ну и будет потеха!

   Писатель поправил очки и, несколько удивленно посмотрев на хозяина, хотел было спросить, какая потеха ожидается на вечере, но уронил шапку и не спросил.

   Появление писателя в связи с неясными намеками хозяина заставило гостей насторожиться. Любители посмеяться толкали друг друга, когда после ужина писатель доставал из портфеля рукопись.

   – Какая тема?– спросил кто-то из гостей.

   – Тема – животноводческая проблема,– почему-то очень поспешно сказал хозяин, засмеявшись при этом во все горло, чем смутил автора.

   Тот с недоумением посмотрел на хозяина, но подтвердил, что действительно тема рассказа – животноводческая проблема.

   У дам при этом известии брови полезли наверх.

   Но с первых же строк, трактовавших об отрешении крестьян от капиталистической психологии под влиянием агитации, все слушатели покатились со смеху, чем смутили и озадачили автора.

   А хозяин так вздрогнул и передернулся, точно ему в открытый нерв зуба что-то попало.

   Слушатели с улыбками переглядывались и перешептывались.

   – Остроумная выходка – пародия на современную литературу.

   – Да, да, обратите внимание, как он уловил язык; тон.

   – Действительно остроумно, все написано по готовому рецепту, как пишут сейчас почти все. Очень удачно.

   Так как чтение в том же тоне продолжалось, то все решили, что это, может быть, и остроумно, но перехвачено в смысле длительности. Но чтобы не обидеть не совсем удачных остряков – хозяина и автора,– все стали усаживаться поудобнее, как это делают на длинных, утомительных докладах, чтобы хватило терпения и сил высидеть до конца.

   Когда автор от описания прорыва перешел к восстановлению животноводства, слушатели стали переглядываться. Автор чувствовал общее движение и хотя не видел через очки ясно лиц, но стал ощущать больше уверенности от сознания того, что, значит, рассказ производит впечатление. И голос его зазвучал ровнее и спокойнее.

   Один из гостей наклонился к своему соседу и сказал;

   – Уморит, подлец! Весь хмель из головы выскочил...

   – Выскочит... Просто не знаешь, как реагировать. Как будто сделали из тебя дурачка, а тебе нечем даже защититься.

   Когда чтение кончилось, водворилось общее молчание, какое бывает, когда после длинного доклада председатель спрашивает: "Может быть, у кого-нибудь есть вопросы?"

   Но этой фразы сказано не было, и все гости, точно после.окончания проповеди, целой толпой повалили в переднюю. Удержать их не было никакой возможности, У всех оказались больны жены, дети...

   Когда они все ушли, хозяин повернулся к озадаченному писателю и сказал:

   – Ты что, издевался, что ли, надо мной и над всеми?

   – А что? Чем?..

   – Как это "чем"?! Зачем ты читал эту чертовщину? Кому это нужно? Я взял его у тебя для печати, а вовсе не для того, чтобы читать его людям, понимающим толк в литературе. Я просил тебя прочесть первый рассказ, а не эту макулатуру. Нужно быть идиотом, чтобы не понимать таких простых вещей.

ХОРОШИЕ ЛЮДИ

   Жильцы квартиры No 6 были на редкость приятные и дружные люди. В крайней комнате по коридору жил доктор с семьей, полный и представительный человек, с большой во всю голову лысиной, с толстым перстнем на мизинце, когда-то богатый, владелец большой лечебницы. Дальше Марья Петровна, старая дама, из тех, что носят оставшиеся от прежних счастливых времен шляпки-чепцы с лиловыми выгоревшими цветами и лентами. Эта старушка была добрейшее существо, хотя и с барскими традициями и замашками, но совершенно безобидными.

   В середине коридора помещалась учительница музыки, Надежда Петровна, дававшая когда-то уроки в богатых домах, ходившая с длинной цепочкой, на которой у нее были маленькие часики за поясом.

   И наконец в конце коридора – вдовый инженер Андрей Афанасьевич Обрезков с дочерью лет шести, Ириной, которую все звали Аринушкой.

   Эта семья была любимицей всей квартиры. Отец был прекрасный человек, отзывчивый, мягкий. Про него говорили, что он вполне "свой человек", несмотря на то, что занимает хорошее место; в нем сохранились старые традиции.

   Марья Петровна особенно благоговела перед Андреем Афанасьевичем и называла себя его сестрой, хотя в действительности их родство было очень дальнее.

   Аринушка была удивительно ласковый и общительный ребенок, со светлыми, как лен, волосами с красным бантиком в них и коротком платьице, низко перехваченном поясом. Она никому не надоедала и была всем только приятна. У нее была забавная и трогательная манера говорить языком взрослого человека. И поэтому жильцы всегда старались вызвать ее на разговор, в особенности если приходил кто-нибудь из посторонних.

   Если Аринушке было что-нибудь нужно, она всегда, говорила так:

   – Милая тетя Маша (всех квартиранток она звала тетями), милая тетя Маша, если это вас не затруднит, будьте добры пришить моей старшей кукле пуговицу к лифчику. Она скоро доконает меня своей неряшливостью.

   И старушка, стараясь удержать улыбку, говорила на это:

   – Ты очень распускаешь их и приучаешь к безделью: я вчера вошла в комнату, а они все три сидят, как поповны, и ничего не делают.

   – Я не знаю, что такое поповна... Но у меня не хватает характера,– отвечала малютка.

   В ночь на первое февраля жильцы всех комнат были встревожены и перепуганы: раздался громкий продолжительный звонок. Вошли какие-то люди в военной форме в сопровождении коменданта. Один остался у двери, а остальные с комендантом вошли в комнату Обрезкова. Потом увели его куда-то. Аринушка спала в своей кроватке за ширмой, откинув одну руку и положив на нее раскрасневшуюся от сна щеку.

   Обитатели квартиры, собравшись в комнате доктора, кто в чем, так как все уже легли было спать,– с бледными испуганными лицами обсуждали происшествие.

   – В чем дело? За что могли взять Андрея Афанасьевича?– слышались тревожные вопросы.

   – Может быть, донос... Господа, нет ли у кого-нибудь каких-нибудь записок Андрея Афанасьевича? Непременно уничтожьте, а то придут с обыском и скажут, что мы вмели близкое отношение к нему.

   – Да, да, это необходимо. Тщательно все проверьте у себя. Даже, если записана его фамилия, уничтожьте.

   – Аринушку-то мы возьмем к себе. Придется ей сказать, что отец неожиданно уехал в командировку.

   – Надо по возможности не оставлять ее одну,– сказал доктор,– я думаю, Марья Петровна возьмет на себя это в те часы, когда нас нет в квартире. Мы уж попросим и все будем благодарны ей за это.

   Старушка, испуганная и растроганная до слез, только махнула рукой, как бы говоря, какой тут может быть еще разговор о благодарности, когда это ее святой долг позаботиться о ребенке, тем более что она не чужая же Андрею Афанасьевичу, а сестра его.

   Аринушке сказали, что папа неожиданно уехал в командировку, и тетя Маша будет теперь заботиться о ней в те часы, когда других жильцов нет дома.

   И когда Аринушка пришла с гулянья, она прямо отправилась в комнату тети Маши и, остановившись на пороге, сказала, разведя руками:

   – Тетя Маша, вам придется взять меня к себе с целой семьей: вон поповны, как вы их называете, не хотят оставаться одни в пустой комнате. Вы разрешите передать им приглашения?

   Старушка с растроганной улыбкой и со слезами прижала ее к своей груди.

   – Зови, зови их, малютка, уж как-нибудь разместимся.

   Вечером пришел комендант и сказал, что, по-видимому, дела Андрея Афанасьевича плохи: комнату велели запечатать, а девочку передать какому-нибудь лицу, имеющему близкое отношение к Обрезкову.

   – Это уже сделано,– сказали жильцы, оглянувшись на Марью Петровну.

   – А вы какое имеете к нему отношение? – спросил комендант.

   Марья Петровна по-старушечьи покраснела шеей и растерянно сказала, что никакого отношения к гражданину Обрезкову не имеет, а просто заботится о ребенке, которого любит.

   – А ведь вы, кажется, его сестра,– сказал комендант.

   – Какая же я сестра? Никогда не думала быть его сестрой,– сказала растерянно Марья Петровна.

   Комендант молча и, как показалось Марье Петровне, испытующе посмотрел на нее и, ничего не сказав, ушел.

   По уходе коменданта жильцы, собравшись в комнате доктора, опять тревожно обсуждали положение.

   – Вы заметили, как он странно с нами держался? – сказала учительница музыки Надежда Петровна.

   – Да, с ним нужно быть осторожнее, а то он нас всех может припутать к этому делу.

   С этого времени в квартире установилась какая-то напряженная тишина. Уже не собирались, как прежде, все в одной комнате, как будто с такой мыслью, что если кого-нибудь из жильцов арестуют, то чтобы не сказали потом, что они целые вечера проводили в трогательном единении. Двери комнат, прежде всегда открытые в коридор, теперь все время были закрыты.

   Однажды Аринушка вернулась с прогулки, Марьи Петровны не было дома, и дверь ее, против обыкновения, оказалась заперта.

   Аринушка пошла к учительнице музыки.

   – Тетя Надя, где же тетя Маша? Ее дверь заперта, и я оказалась без пристанища. Разрешите хоть у вас посидеть.

   – Она, наверное, скоро придет,– сказала как-то странно растерявшаяся Надежда Петровна.– Покушай вот молочка, детка... только я сейчас ухожу, побудь, милая, в коридоре, пока не вернется тетя Маша. Я тебя сейчас устрою поуютнее.

   И она сгоряча вытащила в коридор свое большое мягкое кресло, самую лучшую вещь в ее комнате. Дала Аринушке книжку и ушла, заперев на ключ дверь своей комнаты.

   Когда вечером пришла Марья Петровна, она увидела, что ребенок сидит один в пустом коридоре в кресле и, свернувшись в комочек, спит. Книжка "Всегда будь готов" соскользнула с колен на пол. Кукла, раскинув свои тряпичные руки, лежала навзничь на коленях девочки.

   Марья Петровна на цыпочках прошла мимо девочки в свою комнату и заперла за собой дверь на ключ.

   На следующий день с утра в квартире никого не оказалось. Девочка, выпив молока, занялась своими игрушками, которые оказались возле нее в кресле. И так как она была тихий и кроткий ребенок, то сидела в уголку и неслышно копалась в своем хозяйстве.

   Каждый из приходивших жильцов, увидев ее в конце коридора, сейчас же принимал почему-то деловой вид и торопливо проходил в свою комнату.

   Один раз Аринушка встала и пошла навстречу вернувшемуся со службы доктору.

   – Дядя Саша, скажи, пожалуйста, что это сделалось с людьми, я все одна и одна сижу,– сказала девочка со своей обычной забавной интонацией взрослого человека.

   Доктор испуганно оглянулся по сторонам и испуганно сказал:

   – Запомни раз навсегда, что я тебе не дядя...

   И ушел в свою комнату, заперев за собой дверь.

   Девочка долго стояла перед захлопнувшейся дверью, как будто силясь что-то понять, потом поковыряла пальчиком штукатурку и пошла в свой уголок. Долго сидела в кресле, сжавшись в комочек, совершенно неподвижно, потом заснула, свесив через ручку кресла голову и правую руку.

   Часто в квартиру заходил комендант и, пройдя по коридору, уходил обратно, ничего не сказав.

   – Что ему нужно? – спрашивали шепотом друг друга жильцы.

   – Может быть, хочет проследить, кто имеет близкое отношение к Обрезкову?

   Жизнь в квартире от присутствия в ней девочки стала невозможна. Каждый из жильцов, когда встречался с молчаливым взглядом ребенка, как-то терялся, преувеличенно ласково заговаривал с ним, стараясь в то же время выдумать какой-нибудь предлог, чтобы поскорее отойти. Или делал вид, что не заметил одиноко сидящего в коридоре ребенка и поскорее проходил в свою комнату. Девочку не умывали уже целую неделю, а сама она не могла достать до крана. И спала она, сидя в кресле, не раздеваясь. На шее у нее был темный круг грязи, а между пальчиками рук образовалась какая-то корка.

   И каждому из жильцов приходилось делать вид, что он не замечает ни того, ни другого, потому что тогда придется для девочки делать все. Даже ставить ей пищу было мучительно. Она ни о чем не спрашивала, не допытывалась о причине изменившегося к ней отношения.

   Она только молча смотрела своими большими детскими глазами на того, кто подходил к ней и ставил кружку молока на окно. Поэтому каждый из жильцов, чтобы не доставлять себе лишних мучений, или старался ставить молоко, когда девочка спала, или вовсе не ставил его, надеясь, что остальные квартиранты не бесчувственные же люди,– вспомнят о девочке.

   В первое время жильцы возмущенно и тревожно обсуждали положение ребенка, говорили о бездушии государственной машины. И каждый особенно горячо говорил, как бы этим стараясь показать перед другими и перед своей собственной совестью, что он прикладывает к этому делу максимум энергии и забот.

   Но чем дальше, тем меньше касались в разговоре девочки, по какому-то молчаливому соглашению обходя этот вопрос.

   Каждый держался от ребенка дальше и был с ним холоднее, как бы боясь, что тот обрадуется ласке и будет ходить хвостом, так что со стороны можно будет подумать, что он имеет близкое отношение к тому, за кем ходит.

   Но была удача в том, что Аринушка оказалась на редкость чутким ребенком. Она как будто поняла, что с ней что-то случилось, о чем не следует расспрашивать. И когда заметила, что от нее сторонятся, сама уж не подходила ни к кому. Так что стало гораздо легче проходить мимо нее, делая вид, что не замечаешь ее. Нужно было только не смотреть в ее сторону, чтобы не встречаться с ней глазами.

   Самое ужасное было взглянуть в ее большие с длинными ресницами, синие, как небеса, глаза.

   Один раз кто-то из жильцов сказал, что голова девочки полна насекомых и нужно ее вымыть. И все горячо сказали, что вымыть необходимо.

   А учительница музыки, улучив момент, когда девочка была в кухне и чего-то искала на пустых полках, взяла от нее кресло, тщательно осмотрела его, обчистила и поставила ей другое с прорвавшейся клеенкой и вылезшими пружинами. Потом бросила еще свой старый коврик с постели.

   Аринушка, вернувшись, молча посмотрела на кресло, потом на дверь тети Нади. Но сейчас же развлеклась пружинами, которые долго дрожали и качались, если трогать их пальцами.

   Так как в кресле было больно спать от пружин, то Аринушка спала эту ночь на полу, на коврике, положив рядом с собой младшую куклу, которая, на ее взгляд, сегодня выглядела совершенно больной. Она тщательно одевала ее своим, едва доходившим ей до колен пальтишком и долго старалась прикрыть свои ноги концом коврика.

   Один раз Марья Петровна, вернувшись домой, хотела было пройти мимо поспешным шагом занятого человека, как все усвоили себе за это последнее время, но машинально взглянула в сторону кресла.

   Девочка, очень похудевшая и побледневшая, сидела в уголке кресла и молча смотрела на старушку. И вдруг из глаз ее скатилась одна большая, крупная слеза.

   Старушка вбежала в свою комнату, упала лицом на кровать, и все ее старческое тело задергалось от прорвавшихся рыданий.

   Прошло очень много времени. Она все лежала вниз лицом. Но вдруг она вздрогнула и подняла насторожённо голову. В дверь послышался слабый стук. Она открыла,

   На пороге стояла Аринушка в своем грязном, жалком виде. Она робко посмотрела на старушку и сказала:

   – Милая тетя Маша... если я вас не очень обижу, дайте мне хоть малюсенький кусочек хлебца... Я очень... очень хочу есть...

   – Ребенок ты мой несчастный! – воскликнула с болью старушка,– возьми вот, кушай, вот тебе еще, вот...

   Она всунула девочке в подставленные по-детски пригоршни ломтик хлеба, баранок и торопливо сказала:

   – Только иди, детка, туда, иди к себе в креслице, и кушай там.

   Она выпроводила за плечо девочку и опять захлопнула дверь.

* * *

   На другой день жильцы, как громом, были поражены известием, что с Андреем Афанасьевичем, отцом Аринушки, произошло недоразумение. Его спутали с каким-то бандитом, однофамильцем, и он завтра возвратится. Первой опомнилась учительница музыки Надежда Петровна и бросилась к Аринушке.

   – Детка, милая моя, папа завтра– приезжает! Пойдем скорее мыться, чтобы встретить его по-праздничному.

   Все женщины, взволнованные, обрадованные, обступили ребенка и наперерыв старались сказать ему ласковое слово, потом повели в ванную, а Марья Петровна, которой не хватило около девочки места, занялась приготовлением завтрака для нее.

   Даже доктор, который совсем был здесь лишним, несколько раз подходил к двери ванной, где мыли девочку, и, поглаживая лысину, опять отходил.

ДОРОГАЯ ДОСКА

   В деревне Храмовке после краткой информации заехавшего на минутку докладчика по постановлению общего собрания было решено перейти на сплошную коллективизацию.

   Когда после собрания мужики вышли на выгон, то поднимавший вместе со всеми за колхоз руку Нил Самохвалов сказал:

   – Устроили... Я скорей подохну, чем в колхоз в тот пойду.

   – А чего ж руку поднимал?

   – Чего подымал... Кабы кто еще не поднял, я бы тогда тоже не поднял, а то все, как черти оглашенные, свои оглобли высунули. Где же одному против всех итить.

   – Так чего ж теперь-то шумишь?

   – Того и шумлю, что на вас, чертей, положиться нельзя. Ну, да меня не возьмешь голыми руками. А что руку подымал, так, пожалуйста, хоть еще десять раз подыму, а все-таки не пойду. У меня одна лошадь пять тысяч стоит, дам я над ней мудровать? Потому это верный друг, а не лошадь.

   После того разговора сельсовет объявил Нила Самохвалова кулаком и классовым врагом и постановил повесить над его воротами доску с надписью, что Нил Самохвалов – кулак и классовый враг.

   – Какой же я кулак? У меня одна лошадь только. Ежели их было три или четыре, тогда другое дело.

   – А сколько у тебя эта лошадь стоит?

   – Сколько стоит... Пятьдесят рублей, ну от силы 75. Пусть только повесят эту доску, головы сыму! Да у меня и приятели есть, которые могут за меня постоять.

   Но на другой день стало известно, что доску уж пишут. И пишет ее как раз один из приятелей Нила, который даже обвел ее черной рамочкой и по уголкам зачем-то нарисовал цветочки и голубков.

   Когда пришли ее вешать, сбежалась вся деревня смотреть на эту церемонию.

   Нил говорил, посмеиваясь:

   – Вешайте, вешайте... Недолго ей висеть. Посмотрим, где завтра доска та очутится. Небось ведь часового к ней не поставят.

   Но вдруг он перестал смеяться. Председатель, повесив доску, сказал:

   – По постановлению сельсовета за всякое снятие доски будет взыскан штраф в размере 25 рублей и за каждый день, в какой доска не будет висеть,– особо десять рублей.

   – Ой, мать честная! – сказал кто-то.– Доска-то выходит дорогая...

   Наутро к Нилу прибежал сосед и сказал:

   – Снял все-таки доску-то? А не боишься, что заставят платить?

   – Как снял? – воскликнул, побледнев, Нил.– Я не сымал.

   И бросился на улицу. Доски над калиткой не было.

   – Ну да ладно,– сказал он сейчас же.– Мне-то чего беспокоиться. Кабы я был виноват. А то и позору бог избавил и закона не нарушил. Какой-то добрый человек постарался. Могу только выразить свою благодарность.

   Прошел день. Нил ходил и посмеивался, что так удачно вышло.

   Но на другой день его вызвали в совет и сказали, что с него причитается 35 рублей.

   – ...Каких?..

   – Вот этих самых... 25 за снятие доски, 10 за то, что день не висела.

   – Да ведь сымал-то не я?!

   – Ничего этого не знаем. Должен смотреть.

   – Ах, сукин сын, подлец... Только бы найтить его, этого благодетеля, я б его разделал под орех... Что ж теперь опять будете вешать?

   – Нет, уж теперь сам вешай. Если до 12 часов не повесишь, то как за полный день пойдет, еще десять.

   – Да где ж я доску-то возьму?

   – Сам напишешь, только и всего, небось человек грамотный. И чтоб точь-в-точь такая же была.

   Через десять минут Нил бегал по всей деревне, стучал в окна и таким тоном, как будто у него загорелась изба, кричал:

   – Ради господа, краски какой-нибудь!

   – Какой тебе краски? – спрашивали испуганные соседи.– Одурел малый?

   – Краски... доску писать сейчас буду.

   – Разведи сажи, вот тебе и краска.

   – Красной еще нужно на голубей, пропади они пропадом!

   Наконец, весь избегавшись, загоняв жену и ребятишек, Нил достал черной и красной краски и уселся, как богомаз, выполняющий срочный заказ, писать, а кругом стояли зрители и советовали:

   – Буквы-то поуже ставь, а то не поместятся.

   – Ты "кулак"-то наверху покрупней напиши, а "классового врага" помельче пусти в другую строчку, вот тебе и уместится все. Так красивее будет и просторнее. А то ты всю доску залепишь, на ней с дороги и не прочтешь ничего. К самой калитке, что ли, подходить да читать.

   – Какая же это сволочь сняла, скажи, пожалуйста...

   Нил слишком глубоко окунул кисть, которая была у него сделана из пакли, и на доску сползла жирная крупная капля.

   – Икнула... – сказал кто-то из зрителей.

   – Чтоб тебя черти взяли! – крикнул Нил, в отчаянии остановившись.

   – Придется сызнова, а то даже некрасиво выходит.

   – Да, вот буду вам еще красоту разводить. Ежели через полчаса повесить не успею, еще десятку платить. Да еще голубей этих писать,– говорил Нил.

   – Да зачем голубей-то? – спросил кузнец.– Может, без них?

   – А черт их знает, зачем... Не буду я голубей рисовать!

   – Нет, надо уж в точности, а то еще заплатишь. Пиши уж лучше.

   Нил, сжав зубы, принялся за голубей, но сейчас же голоса три сразу закричали:

   – Что же ты ему хвост-то крючком делаешь? Что это тебе собака, что ли?

   – Где крючком?– спросил Нил, отстранившись от доски, чтобы посмотреть на нее издали.

   – Где... ты вон пойди посмотри, как святой дух в церкви нарисован, что ж у него крючком что ли, хвост-то. Рисовальщик тоже...

   – Это он его сделал на излете,– заметил кузнец, глядя издали на работу прищуренным глазом.

   Наконец в половине двенадцатого доска была готова.

   – Досрочное выполнение плана,– сказал кто-то,– требуй премиальных,

   Нил ничего не ответил и, отстранив от себя доску на длину вытянутой руки, любовался своей работой.

   – Что как опять – кто-нибудь назло снимет,– сказал кузнец.

   – Попробуй только теперь кто... все кости переломаю, если увижу.

   Доску повесили, все постояли, похвалили работу, сомневаясь только насчет голубей.

   – А что у них с лица воду, что ли, пить,– сказал кузнец,– сойдут и так.

   – Пить не пить, а что ж хорошего, когда не разберешь, голубь это или собака.

   Все разошлись, и только Нил стоял перед доской и, иногда прищурив глаз, отходил от нее то дальше, то несколько в сторону, как мастер, только что кончивший картину и после восторгов зрителей оставшийся с ней наедине.

   – А ведь и то на излете,– сказал он сам себе.

   – Все еще стоит смотрит,– сказал кто-то.

   – Что значит – сам-то сделал. На ту доску взглянуть не хотел, а от этой никак глаз не отведет.

   – Как же можно, своя работа всегда мила, вот только как бы не свистнули опять.

   Подошел вечер. Все гадали, как Нил будет охранять доску.

ПРИМЕЧАНИЯ

   Творческое наследие П. С. Романова богато и разнообразно по тематике и жанрам. Первым опубликованным произведением его стал рассказ «Отец Федор» (1911), и до Октябрьской революции было напечатано лишь несколько произведений.

   Первая книга (1 ч. эпопеи "Русь") вышла в 1923 г., первый сборник рассказов был опубликован в 1925 г., всего при жизни писателя вышло около 60 сборников и отдельных произведений. В 1925–1927 гг. издательство "Никитинские субботники" выпустило первое Собрание сочинений П. Романова в семи томах (причем первый том вышел двумя изданиями – в 1925 и 1926 гг.). В 1928 г. издательство "Недра" выпускает его Полное собрание сочинений в 12 томах (6, 8 и 9 тома издаются повторно в 1929 г.), а затем почти полностью повторяет это издание в 1929–1930 гг. (изменения коснулись лишь девятого тома – из него был исключен рассказ "Право на жизнь, или Проблема беспартийности"). Последним прижизненным изданием стали 4 и 5 части эпопеи "Русь", выпущенные в 1936 г.

   В 1939 г. посмертно вышло "Избранное" П. Романова, после чего книги писателя почти полвека не издавались. Наконец, в 1984 г. в Туле был выпущен сборник произведений писателя "Детство" (составитель и автор предисловия и послесловия Э. Л. Афанасьев), переизданный в 1986 г. В 1988 г. издательство "Художественная литература" выпустило "Избранные произведения" П. Романова (составитель и автор вступительной статьи Ст. Никоненко). Несколько рассказов Романова впервые напечатаны в газетах и журналах в 1988 году.

   Произведения, включенные в настоящий сборник, расположены в порядке их первой публикации (за редкими исключениями, обусловленными тесной смысловой связью некоторых рассказов).

   Основным источником послужило прижизненное издание Полного собрания сочинений (М., 1929–1930).

   Тексты даются в соответствии с современной орфографией и пунктуацией. Лишь в отдельных случаях сохранены особенности авторского написания.

   Неначатая страница.– Впервые – Русская мысль, 1911, No 7: первоначальный вариант под названием «Отец Федор».

   Печатается по: Рассказы. М., 1935.

   Журнал с рассказом писатель отправил А. М. Горькому в Италию и получил доброжелательный ответ. В то же время Горький указывал на серьезные недостатки в языке: "Мне очень хотелось, Пантелеймон Сергеевич, побеседовать с вами о рассказе вашем; весьма значительный содержанием, во многом – новый, он показался мне испорченным неуместной, а порою некрасивой игривостью языка, тяжелыми оборотами фразы и несколько семинарским пристрастием к физиологии" (Литературное наследство. Т. 70. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., 1962. С. 248). Впоследствии Горький внимательно следил за творчеством Романова и неоднократно высказывался о его творчестве и в печати, и в переписке с писателями.