Текст книги " Без черемухи"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

   – За что ты на нее кричал?

   – А ты что, начальство?

   – Не начальство, а беспорядок из-за вас получается.

   – Прежде били – не получался, а теперь только крикнешь – и получится? Ты еще придешь и скажешь, что я сплю с ней не так... С чего ты привязался-то, скажи на милость?

   – С того, что из-за вас, чертей, коров за пять верст в лес гонят, бабы с ног сбились, бегамши доить туда.

   – Я-то при чем?

   – Как при чем ты?

   – Да так... Я сам всю глотку ободрал, кричамши, чтоб туда не гоняли.

   – Так кто же это исхитрился?

   – Черт их знает. Небось, какой-нибудь домовой с нижней слободы.

   Бондарь побежал на нижнюю слободу, и через несколько времени оттуда послышалась его ругань:

   – Настроили этих советов чертовых, вот все дуром и идет.

   Потом, хмурый и недовольный, он вернулся и на вопрос шорника, кто дал такое распоряжение, только махнул рукой и сказал:

   – Никто не знает. Все отказываются. Прямо чисто домовой подшутил.

   – Что за оказия такая?..– говорили мужики в недоумении.

   – Значит, какая-нибудь собака вякнула, вот и пошло дело.

   На утро бабы сгоняли к околице коров в сторону леса и, увидев бондаря, который стоял у порога своей избы, кричали:

   – Дядя Прокофий, куда ж гнать-то?

   – А я почем знаю...

   – Ах, оглашенные, они опять туда гонят! – кричала какая-то баба.

   – Дядя Прокофий, куда гнать? – спросил пробегавший мимо бондаря пастух.– В лес, что ли?

   – Гоните в лес, ну вас к черту,– сказал бондарь,– какой-то умник выдумал.

   – Говорят, в лес опять велено,– сказал пастух, подойдя к бабам.

   – Вот господь, казнь-то египетскую послал. Чтоб у него ноги отсохли, у окаянного... Только бы дознаться, кто это выдумал.

СВЯТАЯ ЖЕНЩИНА

   Беднейшие с начала переворота испытали три совершенно различных превращения.

   В первое время только и делали, что носились с ними: что ни начнут делить, сейчас десяток голосов с разных сторон кричат:

   – Беднейших-то не забудьте! В первый черед наделить.

   – Знаем без тебя,– говорят комитетчики,– затем и взялись.

   – Вот, вот, ведь не для себя берем.

   – На что нам, очень нам нужно.

   – Нам только бы их-то на ноги поставить.

   И беднейшие сначала только скромно предоставляли всем желающим ставить себя на ноги.

   У Захара Алексеевича крыша давно прохудилась, и каждый раз после дождя он, выходя из избы, прежде всего попадал ногою в лужу в сенцах, а потом на пороге долго осматривал, промочил лапоть или нет. Но крыши не поправлял, а садился на завалинку и все о чем-то думал, опустив голову над коленями.

   – Что ж крышу не чинишь, Захар Алексеич? – говорил кто-нибудь, проходя мимо.

   Захар Алексеич поднимал голову, сначала смотрел на спрашивающего, потом на крышу.

   – Что ж ее чинить-то, она вон уж старая,– говорил он,– вот как комитет...

   Спрашивающий уходил, а Захар Алексеич отходил на середину улицы, чтобы лучше видеть, и, прикрыв рукой глаза от солнца, долго смотрел на крышу, потом снова садился на завалинку и опять о чем-то думал.

   В первое время беднейшие сами даже могли и не ходить на собрания и не напоминать о себе: о них все помнили.

   Степанида, не имевшая земли и кормившая пять человек детей и никогда о себе не напоминавшая, ничего не просившая, и та не могла пожаловаться: и лошадей ей в кредит дали, и корму воз, и даже два передних колеса от телеги при разделе инвентаря.

   – Не все ж людям маяться. А то при старом порядке маялись да еще и теперь майся,– говорили мужички.

   Потом, когда помещичий корм беднейшие лошади поели, так как одного воза хватило только на месяц, беднейшим пришлось напоминать о себе. Но время тут подошло горячее: руки у всех тянулись ко всему не с прежней нерешительностью и совестливостью, а с лихорадочной спешкой, и голосов беднейших было почти не слышно.

   Иван Никитич спешил сбыть по мешочку в город доставшуюся муку на случай нового передела, чтобы не сказали, что у него много, и у него уже началась дрожь в руках от нечаянных барышей.

   Ему было не до беднейших.

   Огородник то и дело водил носом: не взяли ли где фабрику или завод на учет. Ему при такой спешке и вовсе было не до беднейших.

   И чем больше беднейшие напоминали о себе, тем меньше получалось результатов. Все были заняты делом, и они только мешали на каждом шагу.

   Захару Алексеичу уже пришлось переменить место для размышлений, и он вместо своей завалинки сидел все дни и вечера на крыльце чайной, где заседал комитет.

   И когда какой-нибудь запоздавший член комитета спешил на заседание и вдруг глазами натыкался на фигуру Захара Алексеича в зимней шапке, с палкой, то сейчас же, почему-то плюнув, повертывал за угол и заходил с другого крыльца.

   Тогда беднейшим пришлось уже более настойчиво требовать внимания к себе, пуская в ход различные средства, удобные для этого случая.

   И на них уже стали смотреть, как на какую-то кару господню.

   – Вот навязались-то на нашу душу.

   – То по экономиям весь век клянчали, а теперь нашу кровь хотите пить,– тонким голосом кричал огородник.

   – Почему вот Степанида не надоедает,– говорили все,– она и больная лежит, а не лезет, ей всегда всякий с удовольствием поможет...

   – Хлебца бы ей, что ли, снести, Степаниде-то, говорят, целый день не ела.

   – Кто на чужую собственность смотрит,– говорил Иван Никитич,– у того и свое отнимется, потому что не по закону.

   – У тебя-то вот, однако, не отнялось,– говорили беднейшие,– набил карман-то. Мы вот тебе закон покажем, порастрясем. Лучше добром давай. Мы не чужого требуем, а своего. Все – наше.

   И это было второе превращение.

   Беднейшие превратились в ненавистных вымогателей. Пора осыпания их цветами прошла. Их только ненавидели и боялись.

   – Донянчились!..– говорил прасол.

   – Их бы с самого начала в бараний рог гнуть надо.

   – Только одна Степанида... Вот святая женщина, больная, пятеро детей, хлеба нет, а все не лезет. Хлебца бы, что ли, ей снести, Степаниде-то, а то, говорят, другой день не ела.

   И так как все устали от требований беднейших, от их угроз, то всегда отводили душу, вспоминая о Степаниде.

   А беднейшие уже стали кричать о новом переделе всего: у кого много, отнять и опять разделить поровну.

   – Только уж теперь промеж нас одних,– кричал Андрюшка.– Все – наше. Мы их расчешем.

   Но время проходило, а они все не расчесывали: после большого подъема дух беднейших постепенно ослабевал. И Захар Алексеич в свободное от сидения на завалинке время своими средствами добывал себе что-нибудь по соседству: забытую хозяином охапку дров, завалившуюся у чужой завалинки оглоблю.

   Андрей Горюн, прицепив себе суму на спину и взяв в руку длинную палку, отправился куда-то; помаячил в тумане за околицей и скрылся за поворотом.

   – Открыли кампанию,– сказал Сенька, подмигнув.

   – Наконец-то за разум взялись,– сказал Иван Никитич.

   Одна Степанида все лежала и не могла устроиться так же удобно, как остальные. И когда о ней вспоминали, то лавочник говорил:

   – Вот уже кому, знать, на роду написано: как при старом порядке мучилась, бедная, так и при новом...

   – И все молча терпит,– прибавлял кто-нибудь.

   – Святая женщина. Хлебца бы ей снести, что ли, Степаниде-то. Третий день, говорят, не ела.

ГЛАС НАРОДА

   Разнесся слух, что комитеты будут уничтожены и вместо них организуются Советы. Из Москвы с завода приехал Алексей Гуров и каждый день собирал около себя молодых солдат, вернувшихся с фронта, и говорил с ними о чем-то.

   Старые члены комитета, в особенности лавочник, ходили встревоженные. Лавочник, поймав кого-нибудь на дороге, говорил:

   – Что делается!.. Только было начали налаживать, а они теперь все насмарку пустят. Ведь эта голытьба окаянная сама никогда ничего не имела и других теперь хочет по миру пустить.

   Прежде, когда лавочник был председателем, он был строг и недоступен, и у мужичков уже начало накопляться недовольство им. Но теперь он стал такой хороший и разговорчивый, что все растрогались и говорили:

   – От добра добра не ищут. Нам новых не надо.

   – Ведь они все разбойники,– говорил лавочник,– ведь у них ни бога, ничего нет.

   – Это верно, о боге теперь не думают.

   – И потом, нешто они дело тебе понимают! – продолжал лавочник.– На кажное дело нужна особая специальность, а они, кроме того, что глотку драть, ни на что больше не годны.

   – Это что там...

   – Мы трудились для вас, можно сказать, все начало положили, они хочут готовенькое подцапать, а нас долой. Правильно это?..

   – Кто там хочет! – послышались голоса.– Мы выбирали вас, значит – наша воля. Нам нужны дельные, одно слово, чтоб человек основательный был. А это что... Голытьба! Так она и всегда голытьбой будет не хуже этого Алешки. В пальто ходит и думает... Когда только этот корень окаянный выведется!

   – Значит, поддержите? – спрашивал лавочник.

   – Не опасайтесь. Мы за вас, как один человек, поднимемся... Глас народа, брат, одно слово. Раз уж мы выбирали, на вас положились, значит, крышка.

   – А то придут какие-то голодранцы, у которых материно молоко на губах не обсохло, и пожалуйте, выбирайте их.

   – Силантьич просит того... чтобы поддержать его,– говорили мужики тем, которые не присутствовали на беседе.

   – Это можно.

   – Ну видишь, все, как один человек, за тебя стоят. Ставь брат, магарыч. Не выдадим! Хоть иной раз и прижимал нашего брата, ну, да что там, без этого нельзя.

   – Ведь обязан был, на основании,– говорил лавочник.– Ежели бы моя воля, так я бы со всеми, как с братьями. А ежели иной раз за дело, так ведь сам понимаешь – нельзя.

   – Правильно! – говорили мужики.– А что строг бывал, так с нашим братом иначе и нельзя; ты с ними хочешь по-благородному, а они тебе в карман накладут.

   – Значит, буду надеяться?..– спрашивал лавочник.

   – Сказано уж, чего там! Прямо как один человек встанем.

   В воскресенье около школы толпились мужики. Все сидели на траве, на бревнах, курили, говорили и поглядывали на дверь школы, куда пошли молодые солдаты с фронта с высоким человеком в пальто с барашковым воротником.

   – Что-то они дюже долго разговаривают-то там?

   – Хочут умными себя показать.

   Из школы вышел солдат и позвал всех на собрание.

   В передней части школы, где обыкновенно заседал президиум комитета, за столиком сидел Алексей Гуров, и около него два молодых солдата в шинелях и в шапках.

   – Шапки-то можно бы и снять,– сказал кто-то негромко в задних рядах.

   – У них головы воздуху не терпят,– ответил насмешливый голос.

   Лавочник стал на виду у окна передней части школы и водил глазами по лицам. Все ему подмигивали. Степан, товарищ председателя, кротко сидел на подоконнике. Николая-сапожника не было видно,– очевидно, опоздал на собрание.

   Сидевший за столом Алексей Гуров, так же, как и лавочник, тоже смотрел на все, как бы следя, чтобы не было лишней толкотни и чтобы все скорее расселись. Лицо его было серьезно. Он не узнавал знакомых, как будто совсем не тем был занят.

   – Словно начальство какое... Сел себе за стол, никто его не просил... Чего же это Силантьич-то молчит?

   – Нахальный человек, и больше ничего,– кому охота связываться.

   – Все равно. Раз против него все, тут сколько ни нахальничай, толку не будет,– говорили в разных углах.

   – Сели? – раздался голос сидевшего за столом.

   – Сели...– сказали недовольно сзади.

   – Ну, вот и ладно. Вы прежним президиумом довольны?

   – Довольны! – сказали дружно голоса, и многие посмотрели при этом на лавочника.

   Лавочник опустил глаза.

   – Хорошо. Теперь по декрету комитеты отменяются. На их место приказано организовать Советы. Президиум можете оставить старый, можете выбрать новый.

   – Думали, нахальничать будет, а он – ничего, по-благородному,– послышался после некоторого молчания голос из угла.

   – Малый как будто ничего...

   – А чем вы довольны старым президиумом? – спросил Алексей.

   Все молчали.

   – Землю они вам разделили?

   – Насчет земли разговор был,– сказал нерешительный голос.

   – А дележа не было еще?

   – Подождать велели,– ответил тот же голос.

   – Значит, ждете по собственному желанию?

   – По собственному... чтобы по порядку все было,– сказал Иван Никитич,– а не зря.

   Он хмуро сел, взглянув при этом на лавочника. Тот тоже посмотрел на него.

   – А еще насчет чего разговор был?

   – Мало ли насчет чего...– ответил опять неохотно голос сзади.

   – Насчет хлеба был. Хлеб и скотину уже поделили.

   – А у кого она, эта скотина-то? – спросил Алексей.

   – К прасолу в гости пошла...– сказал Семен-плотник,– она богатых дюже любит.

   – Вот, вот,– послышалось несколько голосов,– бедным дали, а она опять к богатым прибежала.

   – Так...– сказал Алексей; он все сидел за столом и держал в руках карандаш, повертывая его за рубчики.– А сеять на помещичьей земле будете?

   – Велели подождать. Как там порешат...

   – Так вы довольны?

   – Вот черт-то, исповедовать пошел. Крючком за губу поймал и ведет,– сказал недовольно Иван Никитич и прибавил громко: – Чем довольны-то?

   – Да вот, что подождать-то велели...

   – Чем уже тут быть довольным? – отвечал хмуро Иван Никитич, но взглянул на лавочника и еще более хмуро сказал: – Известно, довольны, потому – порядок.

   – Так... А ежели сейчас такой закон выйдет, что бери землю и – никаких!

   Все переглянулись.

   – Чем скорей, тем лучше,– сказал Иван Никитич, не взглянув на лавочника, который быстро поднял голову.

   Все посмотрели на лавочника.

   – Как бы Силантьича не обидеть...– сказал кто-то.

   – А чем его обидишь. Ему-то что? Он, что ли, отвечает? Раз такой закон вышел... выберем его в совет, только и дело.

   – Что ж, ежели такой закон вышел, отчего и не брать, ежели по шапке за это не попадет! – сказало уж несколько голосов.

   – А то прежде ждали и теперь опять жди.

   – Правильно!

   – Им-то хорошо, они залезли себе в комитет и гребут, а мы, дурачки, ждать будем?

   – Чего вы, черти! Силантьич услышит,– послышались негромкие голоса.

   – А пущай слышит. Он карманы-то себе набил!

   Лавочник водил глазами по всем скамьям, но никак не мог ни с кем встретиться взглядом. Все смотрели мимо него или так водили глазами, что за ними невозможно было угоняться.

   – Нечего глаза-то таращить...– сказал кто-то, видимо, по адресу лавочника,– денежки-то все себе загребли...

   – Николка хоть по глупости много распустил по ветру, а этот, черт, лапы-то загребущие... прежде все время сок жал и теперь тоже. Мы "подожди", а он себе в карман... У, сволочь!..

   – Да, Николай – это все-таки человек с совестью.

   – Ну да, тоже Николай твой языком только молоть здоров, а что от него? Степан вот, правда,– святой человек.

   – То-то этот святой корову у меня взял да на нижнюю слободу ее отдал... Святой начнет стараться – хуже дурака выйдет...

   – Все они хороши, дьяволы.

   Алексей, что-то писавший, поднял голову и сказал:

   – Так вот, товарищи: власть теперь ваша и земля ваша. Берите землю, берите хлеб, чтобы этих чертовых гнезд тут больше не было. Кто против этого, прошу встать.

   Все сидели. У лавочника упала шапка и покатилась.

   – Шапка уже в руках не держится!..– сказал чей-то голос.

   – Разъелся, вот и не держится!.. Ишь, черт... Когда только корень этот окаянный выведется!..

   – Предлагаю произвести перевыборы в совет,– сказал Алексей.– Сейчас будут объявлены два списка: в одном старый президиум, в другом – новый. Огласи...– обратился он к секретарю, подавая ему два листочка.

   Все выслушали молча.

   – В новом-то он и эти двое с фронту? – спросил передний мужичок.

   – Выходит, так,– ответил сосед.

   – Кто за старый состав... прошу поднять руки.

   Все сидели неподвижно.

   – Кто за новый?..

   Все подняли руки.

   Лавочник взял шапку и пошел, ни на кого не глядя, к двери.

   – Что тут? – спросил запоздавший Николай-сапожник, войдя в школу и тревожно оглядываясь.

   – Новых выбрали,– сказал задний мужичок в лохматой шапке.

   – Кто же это?

   – Все. Прямо, как один человек, поднялись.

   – Глас народа, брат...

ВОСЕМЬ ПУДОВ

   Мужики стояли целой толпой в усадьбе около сеновала и уже два часа говорили, кричали и спорили по поводу дележа сена...

   Сначала условились все делить поровну. Рожь разделили поровну, вышло хорошо. Стали делить телеги, тоже поровну, получалась нескладица: кому пришлась ось, кому колесо. И когда поделили, то оказалось, что инвентаря нет и телег ни у кого нет,– ездить опять не на чем. Коров решили в таком случае поровну не делить, а дать сначала неимущим. Но, когда начали давать, стало вдруг жалко, и все оказались вдруг неимущими.

   – Дай вот молодые с фронту придут! – кричали беднейшие, у которых отобрали назад коров.

   Теперь с сеном: как ни прикидывали, все-таки оставался кто-нибудь недоволен.

   – Ну, думай, думай, ворочай мозгами,– сказал прасол в синей поддевке – надо разделиться, пока молодые с фронту не пришли, а то эта голытьба окаянная заведет тут свои порядки.

   – Вот что! – крикнул кузнец.– Клади всем по восьми пудов, а что останется, отдать беднейшим. И нам не обидно, и они в накладе не останутся.

   – Правильно!

   – Теперь можете быть спокойны,– сказал Сенька беднейшим,– коров не дали, зато сена вволю получите, давай только подводы.

   – ...Чтобы отвечать, так уж всем...– сказал сзади неизвестно чей голос.

   Это слово было услышано в первый раз за все время.

   – Кто это народ мутит!..– крикнул сердито прасол, оглядывая задние ряды.

   Все тоже оглядывались, и никто не знал, кем это сказано.

   – Ну, вали за подводами.

   Все бросились по дворам, остались одни беднейшие, которые не имели подвод, у них были только доставшиеся от дележа оси, оглобли, которые они с досады в первый же день пожгли.

   Через полчаса весь двор заставился санями. Кузнец был возбужден больше всех. Он бегал и кричал, как на пожаре. Лавочник и прасол прикатили на двух санях. Огородник был тоже возбужден: он то подбегал к своим саням, у которых стоял его малый в больших сапогах с кнутом, то убегал к сеновалу, как бы проверяя, хватит ли сена.

   Прежде всего все захватили по большой охапке подстелить в сани и дать лошади, не в счет.

   – Эй, больше двух охапок не брать! – крикнул председатель, стоя с вилами у сеновала, так как видел, что иные вместо саней запихивали куда-то за сарай.

   – Мы и две хороши накрутим,– сказал кузнец, натягивая веревку на огромной вязанке и наседая на нее коленом.

   И, правда, накрутил такую, что когда пошел с ней к саням, то самого было не видно, а только двигалась какая-то копна на двух палочках.

   Бабы, приехавшие без своих мужиков, выбивались из сил, чтобы побольше захватить в две охапки. Столяриха связала свои вязанки, вцепилась в них, но поднять не смогла. Заплакала с досады и, оглядываясь на сеновал, где со всех сторон мужики, как муравьи, тащили сено, причитала:

   – Господи, батюшка, силы нету.

   – Прямо кишки все себе повыпустят, – говорили мужики, глядя, как мучаются бабы.

   – Эй, по восьми пудов, больше не брать! – кричал председатель.

   – Чего стоишь, зеваешь! – закричал, подбегая к сыну, весь потный огородник, нырявший уже несколько раз за сарай и весь обсыпанный мелким сухим сеном. – Накладывай.

   – Успеется, не уйдет, – сказал малый.

   – У дурака успеется, а умный за это время два воза свезет. – И сам, схватив лошадь за вожжу, оглядываясь на нее и попадая в снег, бегом повел ее к сеновалу.

   – Гони скорей, – торопливо говорил он сыну, когда тот ехал уже на возу в ворота.– Сам дома оставайся, скажи, чтобы заместо тебя Митька ехал, да чтоб твою шапку не надевал, чертенок, а то ходите в одной, за десять верст видать, что из одного двора.

   Около сеновала шла горячая работа. На самом сеновале работали человек десять дюжих мужиков, сваливая оттуда в несколько вил валом сено на возы, как будто спасая его от пожара. Не попавшее на воз и свалившееся на землю сено мгновенно исчезало куда-то, точно проваливалось сквозь землю.

   – Да ты что же это накручиваешь-то! – кричал председатель на кузнеца, который наваливал столько сена, что сани у него трещали, и сам он сидел, как на каланче. – Сколько это у тебя выйдет?

   – Восемь пудов...– хрипло и не оглядываясь, весь в поту и в мелком сене, отвечал кузнец, подхватывая новую охапку и уминая ее ногами.

   А в ворота скакали уже те, кто успел один раз свезти.

   – Глянь! Эти-то, окаянные, опять прискакали...

   – Вы зачем сюда опять заявились?

   – Да мы посмотреть...

   – Братцы, старайтесь, чтоб по совести! – кричал своим тоненьким голоском Степан.

   – В лучшем виде будет, – отвечал кузнец, наступая ногой на конец веревки и укручивая воз.

   Навившие воза гнали домой лошадей так, что в воротах на раскате, стукнувшись о столб, только гокали и терли потом себе под ложечкой.

   Кончили сено, на двор прибежали беднейшие – Степанида, Захар Алексеич, которые бегали по деревне и просили подводу, так как той же Степаниде при разделе инвентаря достался тележный передок с двумя старыми колесами.

   Захар Алексеич, поспешивший, должно быть, первый раз в своей жизни, прибежал в своей большой овчинной шапке на двор с таким видом, с каким прибегает хозяин на пожар своего дома, когда уже все сгорело, он и ахал, и хлопал по полам полушубка руками, и оглядывался – то на сеновал, то на выезжавшие со двора воза.

   – Иван Никитич, сделай милость, дай сани...

   – Нет у меня саней... – торопливо сказал Иван Никитич и сейчас же заторопился куда-то.

   И к какой кучке беднейших ни подходили, кучка редела, и через минуту они оставались одни и с озлоблением взглядывали друг на друга, так как каждую минуту встречались нос к носу.

   – Да чего вы беспокоитесь-то? Раз сказано – по восьми пудов... Ай уж в самом деле?

   – По восьми-то по восьми, а ты захватывай скорей!– сказал какой-то мужичок, только что навивший свой второй возок и торопливо проводивший мимо лошадь.

   – Кончили, что ли? – крикнул председатель.

   – Кончили.

   – В рабочую пору так не работал, – сказал кузнец, сдвинув со лба назад шапку и утирая фартуком пыль и пот с лица. – Восемь пудов, а взопрел так, что полушубок мокрый.

   – А нам-то что же?! – сказали беднейшие.

   – Остальное все – ваше, – отвечал Сенька, – делите. Старайтесь, чтоб по совести.

НЕРАСПОРЯДИТЕЛЬНЫЙ НАРОД

   Какой-то человек в картузе и с плетеной сумкой, с которыми ходят на базар за провизией, подошел к запертому магазину. Загородившись ладонями, чтобы не отсвечивало, он постучал в грязное запыленное окно, пробитое пулей и заделанное деревянной нашлепкой.

   Из двери выглянул другой человек в кожаной куртке и сказал:

   – Подожди немножко, пианино кончу чистить, тогда вместе пойдем.

   Дверь опять закрылась, человек с сумкой остался ждать и, поставив сумочку на порог, стал свертывать папироску.

   Шедшая по другой стороне улицы старушка с веревочной сеткой, в которой у нее болталось несколько морковок, увидев стоявшего перед магазином человека, вдруг остановилась, посмотрела на вывеску, потом по сторонам на другие вывески и торопливо, точно боясь, как бы ее не опередили, перебежала через улицу. Присмотревшись из-под руки на человека, стоявшего у магазина, она пристроилась стоять сзади него с своей морковью.

   – Давно стоишь, батюшка?

   – Нет, сейчас только пришел,– ответил неохотно и недовольно мужчина.

   Старушка хотела еще что-то спросить, но только посмотрела и не решилась.

   – О, господи, батюшка, вот до чего довели, ничего-то нигде нету. Бегаешь, бегаешь от одной очереди к другой. Вчера шла так-то мимо одной, не стала, а там, говорят, мыло выдавали. Сейчас уж бегом бежала.

   – Теперь становись, не зевай,– сказал какой-то старичок с трубкой, подошедший вслед за старушкой.

   – Вот то-то и дело-то... Вишь, двух минут не простояли, а уж трое набежали. Вот и четвертый.

   – Теперь пойдут.

   – Что выдавать-то будут?

   – Сами еще не знаем.

   – Что-нибудь выдадут. Зря не стали бы народ собирать.

   Прибежала какая-то растрепанная женщина с мешком из дома напротив. Она хотела было занять пятое место, но проходившие мимо двое мужчин опередили ее.

   – Набирается народ-то...

   – Наберутся... вчерась около нашей лавки до самого бульвару протянулись. Последним даже товару не хватило.

   – Вот из-за этого-то больше всего и боишься.

   – На что очередь? – спросила запыхавшись, полная дама в шляпе.

   На нее недоброжелательно посмотрели. Никто ничего не ответил.

   – А ты, матушка, становись лучше, а то покуда будешь расспрашивать, другие заместо тебя станут, а под конец попадешь, и не достанется ничего.

   – Спрашивает, ровно начальство какое...– проворчала про себя растрепанная женщина,– люди раньше пришли – молчат, а этой сейчас объявляй.

   – Вот видишь, я и правду говорил,– заметил старичок, когда вслед за дамой встали еще три человека.

   Пришедший раньше всех мужчина с сумкой оглянулся на выстроившихся сзади него и спросил:

   – На что стоите-то? Что выдавать-то будут?

   – Бог ее знает,– ответил старичок,– там объявят.

   Мужчина с сумкой посмотрел на старичка, ничего не сказал и, повернувшись, приложился к замочной щелке и посмотрел внутрь магазина.

   – Вот это так – "сейчас",– сказал он сам с собой, посмотрев на часы,– уж двадцать минут прошло.

   – Теперь, батюшка, везде так-то долго.

   – Что вы весь тротуар-то загородили,– через вас, что ли, ходить,– кричали прохожие, набежав на очередь, и озадаченно останавливались.

   – А куда ж нам деваться?

   – Куда... по стенке становись, а то, вишь, всю улицу заняли.

   – О, господи, батюшка, и откуда ж это столько народу берется?

   – Прямо как чутье какое.

   – Один узнал, а за ним и все идут,– сказал старичок.

   – Какие это умники выдумали. Бывало, пошел купил, что надо, и никаких. А теперь стоим, а зачем стоим, неизвестно. Когда отопрут, тоже никто не знает.

   – Ай спросить пойтить.

   – От этого скорей не будет.

   – Нет, ежели надоедать начнут, все, может, поскорей повернутся.

   – Раз в какой час положено, в такой и отпирать будут.

   – А в какой положено-то?

   – Я почем знаю, что ты ко мне пристал?

   – Эй, ты, дядя передний, спроси-ка, когда отпускать нас начнут, у самой двери ведь стоишь.

   – Мне-то какое дело,– сказал тот угрюмо,– вам нужно, вы и спрашивайте.

   – Вот черти-то, для себя не могут постараться. Будет стоять два часа, а пойтить спросить толком – силком не прогонишь. А ведь раньше всех приперся.

   – Что ж, ему бы только пораньше местечко захватить.

   – И чего, окаянные, в самом деле измываются над народом, соберут с утра, а выдавать к обеду начинают.

   – Не напирайте там, что вы очередь-то спутали, теперь и неизвестно, где кто стоял.

   – Нарочно путают. Ведь теперь задние наперед пролезут.

   – Списки бы надо делать или еще как. А то, вишь, народа набилось сколько, разве уследишь, кто где стоял. Раз знают, что народа в этом месте много, значит надо списки какие-нибудь или еще как.

   Подбежала какая-то запыхавшаяся женщина, вся исписанная меловыми цифрами: на спине стояла большая цифра пять, а на-груди и на рукавах другие цифры.

   На нее все молча посмотрели. Только барыня посторонилась и, отряхнув рукав, сказала: "Пожалуйста, не прислоняйтесь".

   – Не начинали еще выдавать? – спросила женщина.

   – Нет...

   – А вы что ж немеченные стоите?

   – Нет.

   – Новый магазин значит. Мы сначала тоже путались, до драк доходило. А теперь заведующий прямо выходит и подряд на всех проставляет. В одной очереди пометили, в другую идешь.

   – Сейчас устроим,– сказал какой-то здоровенный малый, вынув из кармана штанов кусок мелу.– Без заведующего управимся.

   – Спасибо, умный человек нашелся. Покрупней, батюшка, ставь.

   – В лучшем виде будет; получай,– сказал малый, выводя у старухи во всю спину цифру 20.

   – Сразу дело веселей пошло.

   – Как же можно, порядок.

   – Что ж это тебе размалевали-то так? – спросил старичок у женщины с цифрами.

   – Это у меня на сахар, пятнадцатым номером иду, это на керосин десятый вышел, это на мануфактуру...– говорила женщина, глядя себе на грудь и водя по цифрам пальцем.– Господи, как бы по этому номеру не пропустить.

   – Ну, где ж тебе написать, когда на тебе живого места нету,– сказал малый, подходя с мелом к женщине.

   – А на спине, батюшка, местечка не осталось?

   – Спина – свободная.

   – Ну пиши, родимый, там.

   – Если бы заведующие-то были с головами,– сказала дама в шляпе,– распределили бы как-нибудь по алфавиту, каждый бы свое время и знал, не метили бы, как арестантов, мелом и не стояли бы целыми часами.

   – Опять не понравилось,– сказала растрепанная женщина, подставляя свою спину малому и недоброжелательно из-под низу выглядывая на даму в шляпе.

   – Ждать не привыкли,– сказал из толпы насмешливый голос.

   – Тут в одной кофтенке стоишь, жмешься, и то ничего не говоришь, а она целый магазин на себя напялила и то уж ножки простудила.

   – Куда вы, черт вас... Дугой на середку улицы выперли... Отвечай за вас! – крикнул солдат с ружьем.– Так вот прикладом и поддам. На что стоите-то? – спросил он, посмотрев на вывеску магазина.

   Все только молча испуганно оглянулись на него. Никто ничего не ответил.

   – Языки проглотили. По стенке становись.

   – О, господи, батюшка!

   – Кабы народ-то был распорядительный, сейчас пошли бы, расспросили толком, когда отопрут, что выдавать будут, и не стояли бы зря целый час.

   – Да, порядка нету. И за что, черти, мотают, мотают народ, нынче в одном месте выдают, завтра в другом. Я что-то никогда и не видал, чтобы тут выдавали. Там музыка какая-то стоит.

   – Они этим не стесняются.

   – Что за черт, провалился, что ли, в самом деле,– сказал передний мужчина с сумкой и постучал в дверь.

   – Сейчас, сейчас,– послышался голос из магазина.

   – Осенило, наконец,– сказали сзади из толпы,– целый час простоял, прежде чем постучать догадался.

   – Это еще милость, мы вчера шесть часов так-то стояли,– сказал старичок с трубкой.

   – Отпирают. Номера гляди. Женщина, куда полезла!

   – Черт ее разберет, она вся размалевана.

   – Да куда ж вы прете-то. Цифры эти по пол-аршину накрасили, обрадовались, как прислонится, так и отпечатается. Наказание.

   Дверь открылась и все, забыв про номера, сплошной лавиной двинулись к дверям. А передние, оттолкнув мужчину с сумкой, ворвались в магазин, где человек в кожаной куртке чистил пианино.

   – Чтой-то?.. Куда вы, ай очумели!..

   – Проходи, проходи в середку, там скорей до дела доберешься.

   Но человек в кожаной куртке уперся коленом в живот дамы в шляпе и вытеснил всех назад.

   – Чумовой какой-то народ стал,– сказал он, выйдя из магазина к роптавшей толпе. Он запер на замок магазин и пошел по улице с дожидавшимся его человеком.