Текст книги " Без черемухи"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

   – Куда это они?..

   – Эй, куда пошли-то? Что вы, смеетесь, что ли?

   – А вы чего тут выстроились? Обалдели.

   – Вот мучают, проклятые, народ, да, на пойди,– сказала растрепанная женщина.– Час целый постояли, все номера проставили, а они вышли и, как ни в чем не бывало, пошли себе.

   – Народ нераспорядительный. Тут бы с самого начала пойтить и толком расспросить, почему держат народ, когда отпускать начнут.

   – А то час целый простояли, вымазались все, как оглашенные, а они вильнули хвостом и до свиданья.

   – Это еще милость, час-то,– сказал старичок,– мы вчерась в одном месте целых шесть простояли.

ЛЮБОВЬ

I

   Венчаться они решили, как только продадут старинные канделябры и венецианские стаканы, которые были единственным приданым невесты.

   Они оба происходили из честных буржуазных семей. Она, со своими большими детскими глазами, была наивна и чиста душой, и в ее маленькой золотистой головке остались в неприкосновенности все предрассудки предков. Каждое утро и вечер она горячо молилась у своей белой девичьей постельки и боялась всяких грехов.

   А он гордился тем, что сбросил все это с себя, ходил в высоких сапогах и косоворотке, говорил развязно грубым тоном и, казалось, делал все то, чтобы не походить на людей той среды, из которой он вышел. Но он не был энтузиастом. Несмотря на свои двадцать лет, он был трезв, положителен и практичен.

   Трудно сказать, что их соединило. Может быть, привычка детства, может быть, ее беззаветное обожание его, как сильного человека, и в то же время жертвенное желание спасти его огрубевшую, безбожную душу.

   А может быть, то, что она – слабая, наивная, беспомощная во всем – была исключительно тверда в одном – в сохранении своей невинности.

   Она поставила своему жениху условие, что будет ему принадлежать только после свадьбы. Эта нелепая идея так прочно обосновалась в ее хорошенькой, завитой головке, что выбить ее оттуда нельзя было никакими доводами. Он пробовал уходить от нее. Она убегала в сад, ходила там с опухшими от слез глазами, но все-таки оставалась при своем.

   Это случается довольно часто, что у маленьких и наивных женщин воля бывает тверже, чем у больших и сильных на вид мужчин.

   – Ты не любишь меня,– говорил раздраженно жених,– это для меня совершенно ясно.

   – Милый, как тебе не грех,– говорила она, сжимая руки на груди, как у детей на картинках во время молитвы.– Но ты знаешь, что любовь для меня, это такое высокое, такое...

   – Э, ерунда!..

   Они приехали в Москву, захватив с собой канделябры

   и стаканы. Их скромной, но заветной мечтой было – получить за них двадцать червонцев.

   Жених остановился у своих родственников, невеста – у своей подруги.

II

   В первое утро жених пошел продавать канделябры. Главную надежду они возлагали оба на клеймо, которое было на их товаре: герб прежнего владельца, указывавший на древность и аристократичность вещей.

   Причем он имел в виду древность, а она – аристократичность.

   В первые два дня продать не удалось. Оказалось, что это знаменитое клеймо, на которое они так надеялись, служило главным препятствием.

   "Корона и крест не по времени, да еще подумают, что краденое".

   Она вернулась от подруги чем-то озадаченная и все время была задумчива и сосредоточена.

   – Поедем отсюда...– сказала она наконец.

   Жених удивился.

   – Куда? Зачем?

   – Я ничего здесь не понимаю... Я не узнаю Мариэтт. Она была такая скромная, религиозная... Неужели так можно измениться? Она служит, живет одна, как мужчина. Для нее ничего не стоит... изменить... или, как это сказать, когда она свободна и изменять некому? Ну, понимаешь?.. И для нее никакой святости в этом, никакого греха...

   – Ведь это только ты так смотришь на вещи, словно не в двадцатом, а в шестнадцатом веке живешь, считаешься моей невестой и до сих пор не принадлежишь мне,– с досадой сказал жених.

   Но девушка, сидя на диване, поглощенная своей мыслью, которая, казалось, придавила ее своей неразрешимостью, сказала:

   – Ты представь, она недавно встретилась в трамвае с каким-то незнакомым мужчиной, и у нее там с ним произошло что-то вроде романа, т. е. не произошло, а началось. А потом он пришел к ней. И она рассказывает об этом как о чем-то веселом и интересном.

   – Молодец! Живет самостоятельно и весело,– сказал молодой человек, пожав плечами.

   – Но, милый мой, не только весело, а и... понимаешь?.. И при этом нет никакого чувства священного в этом, нет даже любви и нет ревности. Это ужас!

   – Теперь не шестнадцатый век и никакого ужаса в этом нет.

   Но девушка не слушала.

   – Он пришел при мне и поцеловал ее. Потом пришла ее подруга, он поцеловал и ее, точно они просто друзья и товарищи, и в этом для них нет ни страшного, ни неловкого. Я спрашиваю ее: "Что же, он жених твой?" Она говорит: "Нет, не жених,– разве для этого непременно нужно быть женихом?"

   – Ты немножко смешна со своим ужасом.

   – Милый, я хочу сказать, что все стало просто и ничего не осталось священного в этих отношениях.

   – Э, да какое там священное! Физиологический процесс – и только. Если бы ты на это смотрела так же просто, было бы гораздо лучше, а то...

   – Ах, милый мой, как мне доказать, что я люблю тебя? Но люблю не так, как тебе хочется, а готова чем угодно для тебя пожертвовать.

   – Неужели ты совсем ничего не чувствуешь, когда я с тобой сижу вот так близко?..

   Она испуганно отодвинулась.

   Она была настолько целомудренна, что всегда обрывала такие разговоры и переводила их на другое. У нее даже не было любопытства в этой области, свойственного ее возрасту. И то, что она сейчас говорила об этих вещах, указывало на то, как сильно повлиял на ее воображение образ жизни ее подруги.

   – Милый, лучше поедем отсюда,– только сказала она и содрогнулась спиной, точно от какой-то неприятной мысли.

   – Сначала надо продать.

III

   – Ну, что же, не продал еще? – спросила она, придя от подруги на следующий день.

   – Да нет! Все из-за проклятого клейма никто не берет.

   – Боже мой, как досадно. И тебя мне бедного жаль, каждый день ходишь, мучаешься. И... так долго ждешь меня.

   – Придется уехать,– сказал жених.

   Она несколько времени молчала, потом нерешительно проговорила:

   – Нет, зачем же уезжать, надо еще подождать. Может быть, найдется покупатель.

   Она некоторое время походила по комнате, кусая ноготки своих прозрачных пальчиков, потом остановилась перед женихом, как бы желая ему что-то рассказать и не решаясь.

   – Я хочу у тебя спросить одну вещь...– сказала она наконец.

   – Что именно?

   – Меня интересует и мучает один вопрос... Вчера там было что-то вроде пирушки. Было несколько человек – ее подруга с мужем и еще там... Много пили. Потом лежали все на ковре около камина... Я не могу понять, что можно испытывать, когда до тебя дотрагивается посторонний мужчина?.. Мне ужасно интересно понять, что они чувствуют? Я вчера забилась в уголок и оттуда смотрела на них. Мне очень стыдно, но... можно спросить у тебя одну вещь?

   – Конечно, можно,– сказал жених,– слава богу, пора бросить эти церемонии.

   – Вот что... нет, не могу. Значит, я такая глупая. Но все равно, так и быть... Ведь прежде девушка страшно берегла... как это сказать?.. Ну, вот то, ч_т_о я берегу. А теперь они относятся к этому совершенно безразлично. Неужели теперь вам, мужчинам, это не дорого?

   Жених посмотрел на нее и сказал:

   – Можно говорить откровенно? Вполне откровенно?

   – Конечно, милый. Я затем и спрашиваю,– ответила она, покраснев.

   – Ну, так вот: теперь мужчина э_т_о не ценит. И, конечно, не сделает никакой трагедии, если окажется, что девушка жила с кем-нибудь до него.

   – Какое ужасное слово "ж_и_л_а",– сказала она, содрогнувшись плечами.– Но почему же, почему?

   Жених пожал плечами.

   – Развитие другое... Ну, я не знаю, почему.

   – Ужасно странно. Мне так стыдно говорить с тобой об этом, но мне страшно интересно. Но что меня удивляет,– я сама стала воспринимать это с меньшим ужасом. Точно привыкла. Я думала, что им будет стыдно после этой пирушки. Но когда я, уходя сюда, спросила Мариэтт, как она себя чувствует, она сказала, что прекрасно. Ведь так свободно жили прежде только известные женщины...

   – И все мужчины,– прибавил жених.– Что ж удивительного: эти женщины, в силу экономических причин, раньше других женщин стали свободными, а теперь все женщины свободны, и потому могут жить, как хотят.

   – Свободными?..– машинально повторила девушка, глядя на жениха взглядом, в котором видна была поглощавшая все ее маленькое существо какая-то новая мысль.– А что я хочу у тебя спросить... Ревность всегда есть у мужчин или ее может и не быть, когда есть развитие, как ты говоришь?

   – А что?

   – Вчера на этой пирушке была одна молодая пара, подруга с мужем, и они, кажется... совсем не ревновали друг друга. Жена сидела на ковре очень близко с другим мужчиной, и муж – ничего...

   – Но он тоже, вероятно, не один сидел?

   – Вот в том-то и странность!.. Ведь есть же у них любовь друг к другу, как же они... с другими так держат себя, да еще на глазах друг у друга?..

   – Опять могу повторить тебе, что никакой таинственной и высокой любви не бывает, а есть просто физиологический процесс. А кроме того, затем и пьют.

   – Физиологический процесс? А когда пьют, то все кажется по-другому. Ты тоже это испытал?

   – Что же тут необыкновенного?

   – Как мерзко! Как тебе не стыдно,– сказала она и заплакала слезами обиженного ребенка,– такое высокое чувство любовь, и ты так...

   – Любовь, любовь...– сказал с раздражением молодой человек,– вот они, твои подруги, знают, что такое любовь, а тебе никогда ее не узнать. Ну, что ты все от меня отстраняешься, точно я тебе противен!

   – Милый мой, я не знаю, почему... Это совершенно безотчетно... ты не думай...

   Она торопливо вытерла слезы, покорно села на диван, с которого было испуганно вскочила, и, вздохнув, сказала:

   – Вот этот их знакомый... Он сел на диван, обнял их, Мариэтт и ее подругу, и сидел с ними так, они – ничего. А я не могу. Может быть, к этому надо стараться привыкнуть?

   – Просто надо иначе смотреть на это. А не так, как смотрела твоя бабушка. А главное – хоть немного что-нибудь чувствовать.

   – Чувствовать? – машинально повторила она.– А что, и они чувствуют это так же, как мужчины, или у женщины э_т_о по-другому?

   Жених пожал плечами и сказал:

   – Я думаю, что ощущения мужчины и женщины ничем не отличаются.

   Она несколько времени смотрела на молодого человека:

   – Я в глубине души много знаю...о многом думала, даже все понимаю... Ну, конечно, меньше тебя, но все-таки много, несмотря на то, что я невинна. У меня тоже бывали всякие... желания, но я не знала, что это бывает у всех и что это можно...

IV

   На пятый день молодой человек был в отчаянии: канделябры все еще не были проданы. И все из-за клейма.

   – Ну, как дела? – спросил, встретив его, знакомый.– Продали?

   – Нет. Клеймо проклятое! Так на него надеялись, и оно же подвело.

   Он пришел такой убитый, что глаза молодой девушки наполнились слезами, когда она на него смотрела, чувствуя себя бессильной помочь ему.

   – Я бы все, все сделала для тебя. Милый, как я тебя люблю! И вот сейчас тебе плохо, а я от этого еще больше тебя люблю.

   – Э, оставь, пожалуйста.

   – Милый, ты не веришь мне? Ведь все мои мысли о тебе. Знаешь... мне только не хотелось бы тебе говорить, пока не выяснится. Я тоже им там продаю. И, может быть, тот знакомый, с которым она... встретилась в трамвае, купит. Для тебя я готова все, все сделать, только у меня масса мыслей... Вот той молодой паре, про которую я тебе говорила, что у них нет ревности, нужно переменить место, т. е. ему нужно, мужу, а этот человек, трамвайный – влиятельное лицо и, ты понимаешь, жена очень многое ему позволяет, как я заметила... и муж – ничего.

   – Молодец! Вместе делают дело, только и всего.

   – Главное, что это всем кажется вполне естественным.

   – Смотри на это не с своей "духовной", а с физиологической точки зрения, и для тебя будет так же естественно.

   Девушка задумалась, потом сказала, вздохнув:

   – Ах, если бы так... А тебе приятнее было бы, если бы я иначе смотрела на вещи?

   – Конечно, приятнее. Мне даже приятно, что ты, наконец, заговорила об этих вещах. В наши годы, естественно, хочется говорить о том, что имеет отношение к этой стороне жизни. Это так просто, что только ты можешь не понимать.

   – Ты не жил с ними, а рассуждаешь точно так же, как они.

   – Одинаковое развитие...– сказал жених, пожав плечами.

   – Боже мой, как бы я хотела помочь тебе. Нет, ты не знаешь, как я тебя люблю! Не знаешь! Иногда я лежу ночью, смотрю в темноту и думаю, чем бы я могла пожертвовать?.. А вчера даже увидела во сне, что принесла тебе деньги. Как раз двадцать червонцев.

   – Лучше бы наяву, чем во сне. А то из-за этого идиотского клейма и твоей глупой морали я никогда ничего не дождусь.

   Она несколько времени смотрела на него, потом вдруг, точно на что-то решившись и как бы просияв, сказала:

   – Нет, милый, ты дождешься. Я верю, я уверена, что канделябры будут проданы.

V

   На шестой день молодой человек пришел, молча бросил на диван канделябры и, отвернувшись к окну, ничего ей не сказал.

   А она стояла, смотрела на него с лучистой радостью и с выражением какой-то победы и освобождения. Потом молча вынула двадцать червонцев и подала ему.

   – Что это? Откуда?

   – Я продала.

   – Как? Кому?.. Значит, заветная мечта исполнилась? Двадцать?

   – Даже с излишком исполнилась: ведь за одни канделябры двадцать, а у нас есть еще стаканы.

   – Кто же купил?

   – Тот самый господин, про которого я тебе говорила.

   – Несмотря на клеймо?

   – Несмотря на клеймо...

   – Да ты у меня золото!..

   Она покраснела и, опустив глаза, сказала:

   – Я, милый, решила, что мой долг – помочь тебе.

VI

   – Расскажи же, как это вышло так удачно? – спросил молодой человек, когда они, счастливые, сидели в вагоне, и она уже не запрещала ему потихоньку целовать себя.

   – Ну... мы сидели и пили...

   – Прогресс!

   – Потом все лежали на ковре у камина.

   – Уже?..

   – Нет, это не сразу так вышло. Ты, пожалуйста, не подумай...

   – Да уж представляю себе...

   – Я сказала, что ни пить, ни лежать с ними на ковре не буду, если мне не найдут покупателя на канделябры. Я все время помнила о тебе и о деле.

   – Ну, а все-таки потом, когда, стала пить,– оказалось не так страшно?

   – Я думала только о том, что я делаю это для тебя. И чем было для меня это страшней и неприемлемей, тем большую любовь к тебе я чувствовала. Если бы это было для меня не страшно, а вполне обыкновенно, то в этом никакой жертвы не было бы. А я сказала себе, что для тебя я готова на всякую жертву. Но... правда, когда сама начинаешь делать то, что делают другие, то оказывается, все это менее страшно.

   – Все страшно только в теории. Ну, а что ты чувствовала?

   – Я все-таки была, милый, строга, очень строга...

   – И всем портила настроение своей строгостью?

   – А разве тебе было бы приятно, чтобы я была не строга? – спросила она.

   – Конечно. Мне гораздо приятнее, когда ты вот такая, как сейчас.

   Она испуганно отстранилась от него.

   – Не надо так... ради бога. Мне кажется, я сейчас не должна быть близка к тебе...

   – Почему?

   – Я не знаю, как объяснить... Ну, постой, а что, если бы он... поцеловал меня!

   – Что же такого, тебя от этого меньше не станет. Даже наоборот, больше.

   – Как больше?

   – Да так. Женщина, которая таким образом относится к этим вещам, имеет тот опыт и то содержание, которого не имеет такая, например, щепетильная девушка, как ты. Она, в сущности, бережет физиологию в ущерб душевной сложности, которую она могла бы иметь от соприкосновения с мужчинами.

   – Слава богу, слава богу, что ты так думаешь. Я нарочно сначала спросила тебя. Если бы ты ответил иначе, я бы ни за что не решилась рассказать тебе, что я перечувствовала. Боже, как все запутано и непонятно,– прибавила она, смущенно краснея и как бы не замечая руки жениха, которой тот обнимал ее за талию и тихонько прижимал к себе.

   И так как, когда она говорила, то становилась доступнее,– как бы всецело поглощенная своей мыслью или новыми, неизвестными ей прежде ощущениями,– молодой человек сказал поспешно, очевидно, более занятый своей рукой, чем ее словами:

   – Конечно, расскажи, мне очень интересно, что ты чувствовала.

   – Совсем? Совсем? Все?

   – Конечно, чего стесняться! Каждому человеку все свойственно чувствовать и ничего в этом позорного или неприличного нет. Факт. А факта не изменишь.

   – Меня очень поразило то, что ты сказал: "Тебя от этого меньше не станет". И, конечно, теперь я вижу, что это так. Все это вздор в сравнении с настоящим чувством, какое у меня к тебе есть. Оно только увеличилось...

   – И ты стала заметно добрее...

   – Нет, милый, милый... не надо так... Я сейчас тебе расскажу.

VII

   Она торопливо уселась поудобнее на лавке и, набрав дыхание, как перед чем-то решительным, сказала:

   – Ну, вот... когда мы сидели на ковре, я пила и у меня кружилась голова, но очень приятно. Я никогда не испытывала такого ощущения. Все как-то кружится, плывет, и так все легко и просто кажется.

   – Это тебе иллюстрация к твоим понятиям о какой-то душе: выпила, и все сразу стало просто – и мораль и все.

   – Да... Ну, а потом мы... нет, мне стыдно ужасно!

   – Глупости, глупости,– сказал молодой человек, и точно ее признания давали ему больше прав на нее, он все ближе и теснее прижимал ее к себе.

   Они сидели на последней скамейке у стены, не видные для других пассажиров. И эта уединенность еще больше увеличивала между ними ту интимность, волнующую близость, какая возникала от этого непривычного для них разговора.

   – Ну, хорошо, я все расскажу... Потом мы пошли с тем знакомым в другую комнату. Он стал целовать меня. Я помнила только о нашем деле. И говорила только о канделябрах, кажется. И о клейме. Он же все твердил, что клеймо для него неважно, что он выше предрассудков. А потом я не знаю... как это случилось.

   Она вдруг почувствовала что его рука, обнимавшая, сразу перестала двигаться и остановилась. Потом он вскочил.

   – То есть, ч_т_о случилось? – спросил он тоном, от которого у нее остановилось сердце и закололо в кончиках пальцев.

   – Ч_т_о?.. Милый, не думай... Я помнила только о тебе и о нашем деле...

   – Что он потом с тобой делал?!

   И в его глазах, которые были видны в тусклом свете дрожащей вагонной свечи из фонаря, она уловила что-то жестокое, злое и чуждое

   – Я не знаю, милый... я не поняла... Я все хотела его остановить, и никак не могла найти момента и боялась, что он откажется от канделябров. Я думала, что для тебя это почти все равно, а это даст нам наконец счастье. Сама же я готова была пожертвовать для тебя всем. Я так боролась с собой, так страдала, прежде чем убедить себя, что это предрассудок, что я д_о_л_ж_н_а побороть себя.

   Молодой человек крикнул, побледнев:

   – Да ты что, ошалела?!. Ты...

   Он вдруг не договорил и пересел от нее далеко к окну.

VIII

   Минут пять прошло в молчании. Она с тревогой и испугом смотрела на него, потом робко подошла к нему.

   – Ну, милый, скажи хоть слово... Ну, что же ты?

   Но тот, не отвечая, смотрел мимо ее умоляющих глаз в окно.

   – Скажи же...

   – Пойди к черту... Ты мне больше не нужна. Между нами все кончено.

   Глаза девушки расширились от испуга и отчаяния. Она онемела.

   – Милый, бог с тобой...

   – Какой тут к черту бог! Оставь меня.

   Он со злобой и омерзением сунул руку в карман и достал пачку червонцев.

   – Вот твоя цена... ты понимаешь это? Гадость!.. Мне противно прикасаться к этой мерзости.

   И он, взяв пачку денег обеими руками, сделал движение, как бы готовясь перервать пачку пополам и бросить под лавку. Но потом остановился, нервно постучал пачкой по щиколотке большого пальца и с еще большим омерзением сунул деньги обратно в карман.

   Они долго молчали. Она – убитая, растоптанная, любящая, ждущая малейшего его жеста к ней; он – раздраженный, взбешенный, с гадливостью отстраняющийся от нее. От нее, к которой он всего пять минут назад так льнул.

   Но, видимо, его тронул ее беспомощный, детский вид. И когда она робко, умоляюще, не сводя с него испуганных, молящих глаз, дотронулась до его рукава, он уже без злобы, а только с досадой и презрением оттолкнул ее руку.

   В глазах ее блеснули слезы благодарности, и она, не решаясь касаться его открыто, села безмолвно и тихо около него, наслаждаясь теми моментами, когда его плечо от качки поезда прикасалось к ее плечу...

   Когда поезд остановился, он, не оглядываясь, сказал:

   – Бери свой чемодан.

   И пошел вперед, совершенно не заботясь о ней, когда она, как покорная рабыня, несла за ним свой чемодан, не утирая катившихся по щекам крупных детских слез.

   Идя к дому, они все время молчали в темноте. Он с поднятым воротником шагал впереди. Но видно было, что его мучил какой-то невыясненный вопрос. Наконец, он отвернул от лица воротник и, не взглянув на девушку, спросил с остывающим раздражением:

   – А стаканы никому там не нужны?

   Она торопливо утерла слезы и проговорила кротко:

   – Стаканов я не предлагала.

ДРУЖНЫЙ НАРОД

   Дня через два после храмового праздника пришла бумага из волостного совета с приказом возить дрова на государственный завод.

   – Каждый гражданин должен свезти по шести возов,– сказал председатель иа собрании.

   Все переглянулись и молчали.

   – А ежели не повезешь, что за это будет? – спросил кто-то из задних рядов.

   – Отсидишь, а потом вдвое свезешь.

   – Так...

   – Это, значит, на манер барщины выходит? – сказал еще один голос.

   – Не на манер барщины, а на манер повинности.

   – Не в лоб, а по лбу...– подсказал Сенька-плотник.

   – Граждане, надо головой работать! – крикнул председатель.– Раз государство об вас старается... (он взял линейку в руку и стал махать ей в такт своим словам) предоставляет вам по силе возможности, значит, должны вы понимать или нет?

   – То-то вы много предоставили..– послышались голоса с задних скамеек.

   – Не много, а по силе возможности... школа у вас есть.

   – Да в школе-то этой ничего нету...

   – Больница у вас есть? – продолжал председатель, не слушая возражений,– народный дом у вас есть?

   Поднялся шум.

   – Я вот сунулся как-то намедни в больницу, а с меня – пять миллионов,– кричал, надрываясь, рябой от оспы мужичок, поднимаясь с своей лавки и выставляя вверх обмотанный грязной тряпкой палец.

   – Граждане, тише! После поговоришь. Что рассовался с своим пальцем. Не видали мы твоего пальца,– кричал секретарь, став около стола рядом с председателем.

   – Граждане, предлагаю выполнить наряд... в такое тяжелое время сознательные граждане...

   – Что там? Какой еще наряд?

   – Нарядили уж и так. Довольно. А то дальше будете наряжать, и вовсе без порток останемся,– кричали уже со всех сторон.

   – Слушай... Что за дьяволы, не угомонишь никак! Предлагается возить дрова...

   – То наряд, то дрова...

   – Это все одно и то же, черти безголовые.

   – Нипочем не вези.

   – Дружней взяться,– ни черта не сделают.

   – Им только поддайся, они потом все жилы вытянут.

   – Да кто они-то, черти?

   – Вы, кто же больше.

   – А кто нас выбирал-то?.. Итак, граждане...

   – Дружней...– торопливо сказал кто-то вполголоса, как регент на клиросе дает знак певчим, чтобы они неожиданно грянули многолетие.

   – Не повезем. К черту. Баб своих запрягай! – заревели голоса.

   – К порядку!!

   – Еще раз...

   – Не повезем. К дьяволу... баб своих запрягай!

   – Ох, ловко,– дружный народ.

   Председатель зажал уши, плюнул и отошел к окну от стола.

   – Ты в больницу, говорят, иди,– рассказывал кому-то рябой мужичок,– прихожу, а с меня пять миллионов – цоп! Да я, говорю, весь палец-то тебе за три продам.

   – В последний раз предлагаю собранию везти...

   – Дружней...

   – Сами везите, мать... Насажали на шею.

   – В таком случае объявляется, что каждый отказавшийся должен будет свезти вдвое.– Председатель закрыл книгу и пошел к выходу.

   Все зашевелились, поднялись, надевая шапки и застегиваясь.

   – Что-то у вас кричали-то дюже? – спросил проходивший мимо сапожник с хутора, когда мужики вышли из школы.

   – Хотели веревочку было нам на шею накинуть...

   – О_н_и, что ли?

   – А то кто же...

   – Ну?

   – Ну и ну, видишь, вылетел как ошпаренный.

   – Тут, брат, так подхватили...– сказал рябой мужичок,– что надо лучше, да некуда.

   – Значит, дружный народ.

   – Страсть... аж сами удивились. Это ежели бы спервоначалу схватились, так ни разверстки, ни налогов никаких нипочем бы не платили. Мол, мы знаем свое, а вы там, как хотите.

   – А больниц ваших нам, мол, тоже не нужно. Премного вами благодарны,– подсказал рябой мужичок, затягивая зубами узел на пальце.

   – И что же, значит, ничего теперь против вас не могут? – спросил сапожник.

   – Да ведь вот, видишь, чудак-человек.

   – А ничего за это не будет?..

   Тот, у кого спрашивал сапожник, полез в карман за кисетом и ничего не ответил. Все затихли и смотрели на него с таким выражением, как будто от него зависело все.

   – ...Говорит, что вдвое свезти придется,– ответил, наконец, спрошенный.

   – Ах, черт,– значит, гнут все-таки?

   – Три года еще гнуть будут,– сказал чей-то голос.

   – Кто сказывал?

   – На нижней слободе считали.

   – Меньше и не отделаешься.

   – Да...

   – А по скольку возов-то отвозить?..– спросил шорник.

   – По шести.

   – А ежели не повезешь,– значит, по двенадцати?

   – По двенадцати.

   – Премия...– сказал Сенька.– А ежели опять не повезешь,– двадцать четыре. Так чередом и пойдет.

   – А наши дураки все повезли,– сказал сапожник.

   – Народ недружный.

   – Ежели бы мы спервоначалу на больницы не польстились,– сказал рябой мужичок,– мы б теперь – ни налогу, ничего...

   Наутро шорник встал раньше обыкновенного. И прежде всего выглянул из сенец сначала в одну сторону улицы, а потом – в другую. Но через избу он увидел еще чью-то голову, которая также выглядывала из сенец.

   Шорник спрятался.

   – Черт ее знает, шесть да шесть – двенадцать, двенадцать да двенадцать – двадцать четыре... мать пресвятая богородица, подохнешь...

   – Свези полегонечку, чтоб никто не видел,– сказала жена.

   – Там ктой-то смотрит.

   Жена вышла и увидела две головы, которые спрятались в тот момент, как только она стукнула дверью.

   – Что, как уж там запрягают,– сказал шорник,– нешто на этих окаянных можно положиться.

   – А как вчерась порешили-то?

   – Порешили, что б ни боже мой, нипочем не везти.

   – Ну, ты запряги на всякий случай, а там видно будет,– сказала жена,– распрячь всегда можно.

   – Запрячь можно. От этого худа не будет. Надо только через сенцы пройтить, а то со двора увидят.

   И он пошел на двор. Но сейчас же остановился, прислушиваясь.

   – Но, черт, лезь в оглобли-то, куда тебе нечистый гне...– крикнул кто-то на соседнем дворе, и послышался такой звук, как будто крикнувший спохватился и прихлопнул себе рот рукой.

   – Ах, дьяволы, не иначе, как запрягают,– сказал шорник и стал лихорадочно искать шлею и уздечку. Надел уздечку на лошадь, выправил ей уши и потянул за повод к оглоблям. Но лошадь, вытянув за уздечкой шею, не переступала оглобель:

   – Но, черт, лезь в...

   И шорник, испугавшись, прихлопнул рот рукой.

   – Куда запрягаешь? – крикнули с соседнего двора.

   – ...За водой.

   – А я уж думал...

   – А ты?..

   – ...За травой... лошадям.

   Вдруг кто-то пробежал по улице и крикнул.

   – Ах, дьяволы,– с нижней слободы-то поехали...

   – Кто?

   – Да все. Сначала Захарка-коммунист, а потом один по одному еще человек пять. А тут как увидели, что они уж к мостику подъезжают, у всех ворота растворились и прямо на запряженных лошадях все и выкатили, словно лошади так в запряжке и родились. Словом, не хуже хороших пожарных. Теперь все поскакали.

   – Ах, сволочи...

   И в этот же самый момент ворота всех дворов на верхней слободе, растворившись на обе половинки, хлопнули с размаха об стенки и, как на параде, голова в голову, выкатили лошади, запряженные в дровяные дроги, и понеслись догонять нижнюю слободу.

   – Спасибо, запряг,– говорил шорник своему соседу, погоняя свою лошадь,– а то бы попал, вишь вон,– какой народ.

   – Беда...

   – Куда всей деревней едете? – спросил у мостика встречный мужичок, придержав лошадь и оглядывая бесконечную вереницу подвод.

   – За дровами на казенный завод...

   – Вот это здорово взялись. Зато в один день кончите. А у нас один едет, пятеро не едут. А тут вытянулись, любо глядеть.

   Ах, дружный народ.

НАХЛЕБНИКИ

   Дворник сидел на табуретке среди набросанных на полу обрезков кожи и чинил сапоги. На другой табуретке сидел его приятель, истопник из соседнего дома, в старом пальто и с черными от сажи руками.

   – К тебе из 30 номера приходила жена музыканта этого,– сказала, войдя в комнату, жена дворника, маленькая старушка в теплом большом платке, завязанном под плечи на спине узлом. Христом богом просил помогнуть дровец ей расколоть.

   Дворник ничего не ответил, с сомнением посмотрел на кусок кожи, который он взял из ящика, и, бросив его обратно, стал рыться, ища более подходящего.

   – Ну, прямо смотреть на них жалко,– сказала старушка, уже обращаясь к истопнику: – дров наколоть у ней силы нет, а мужу – музыка, говорит, не позволяет. Белье стирать не умеет, хлебы ставить тоже. Уж намедни сама пришла ей поставила.

   – Вот нахлебники-то еще, наказал господь,– сказал дворник.

   – Да, уж кто с мальства к настоящему делу не приучен, тому теперь беда,– сказал истопник, покачав головой.

   – Прямо несчастье с ними,– продолжала старушка, размотав с головы платок и бросив его на стол.– Это у нас знаменитость, говорят.

   – Теперь знаменитостью этой никого не удивишь,– сказал дворник.

   – Не очень, стало быть, нуждаются?..

   – Да, теперь дело подавай. А то коли дров колоть не умеешь, знаменитостью своей не согреешься.

   – Господи батюшка, в квартире у них холод, грязь... живут в одной комнате, так чего только у них в ней нет: и корзины, и сундуки, и посуда; прямо, как морское крушение потерпели.

   – А что ж музыкой-то – не зарабатывает?

   – Теперь зарабатывает тот, кто работает. А у них всю жизнь только финтифлюшки да тра-ля-ля.

   – Отчего ж не позабавиться,– сказал истопник мягко,– господь с ними. Вреда ведь никакого от них...

   – Играй себе, пожалуйста, против этого никто не говорит, да для всего надо время знать. А то вот теперь сурьезное время подошло, а они...